Русский язык. Диалекты

Сергей Голубев, "Толковый словарь жарковского языка....". Тверь, 2016. - продолжение

Б (часть вторая)

Бобы́ль – лентяй. В рассказах матери о своём детстве фигурировали одноименные одиозные личности доколхозного периода. Однажды я даже сказал ей, что вообще-то бобыль – это одинокий, бессемейный крестьянин. Мама задумалась и сказала, что, несмотря на великую русскую литературу, в наших краях именно так в старые времена называли мужиков-лодырей, не желающих работать. В этом значении слово понимается и в книге В.Н. Добровольского.
Болóтник – почти мифический персонаж наших отдалённых от магистралей мест. Им пугали детей, кажется, ещё после гражданской, когда в лесах скрывались остатки повстанческих отрядов знаменитых Кума и Савватея. Потом, в годы Отечественной войны, так стали называть дезертиров из Красной Армии и бывших полицаев. Моя мама рассказывала, как 18-летней девчонкой ей пришлось доставлять документы в райцентр (тогда им являлось село Ильино ныне Западнодвинского района). Ждать попутной подводы до следующего дня не хотелось, и она отправилась туда одна по лесным дорогам с расчетом дойти до ночи. Поскольку молодости свойственен безоглядный оптимизм и даже некоторое безрассудство, мать не верила никаким рассказам о болотниках, периодически грабивших одиноких путников. Кроме немолодого «дядечки», который в самом дремучем месте вышел ей навстречу, поинтересовался новостями и попросил поделиться половинкой каравая, ей действительно совсем никто не попался по пути. И только рассказывая в Ильино о своем путешествии, мама с ужасом узнала о том, что как раз этот мужичок и является предводителем дезертиров-«болотников». В 60-70-е гг. маленьких непослушных пацанов стращали уже болотниками - беглыми зэками. То есть в отдаленных от цивилизации местах «болотники» прочно занимали место милиционеров, которыми пугали, как известно, городских детей. Когда мы забирались в глухой лес, то невольно вспоминались смутные слухи о рецидивисте Щербатом, который будто бы снова сбежал из колонии в нелидовском Монино и устроил лёжку в наших краях. И время от времени то одна, то другая старушка рассказывала соседке об ужасном, "страшном как чита", болотнике, увиденным в лесу, который оказывался затем новым лесником, агрономом или учителем.
Болото – густой смешанный лес, то есть собственно лес. Всё остальное называлось кустами, алéшником, берéзником и пр. Сейчас анализируя это обстоятельство, могу предположить, что лес (подчеркиваю, что само это понятие почти не использовалось) как раз и подразумевал совокупность болота и других составляющих. Дремучий лес, который обступал с севера нашу деревню, носил название «Матчёнское болото» - при том, что многие ее жители носили фамилию Мáтченковы, как и моя мама до замужества. Бытовала легенда, что все однофамильцы являются потомками некоей бабы Мáтчихи, которая чуть ли не 200 лет назад с детьми пришла в эти места, а потому – исконные жители деревни являлись между собой дальними родственниками. Сенокосные угодья в километре от Прусохова, справа от старой дороги в Пожоги, назывались Матчёнками. Недавно узнал из словаря Добровольского, что ещё в 19 веке под «мáтчиной» понималось имущество матери семейства. Так что, возможно, легенда была основана на реальных событиях. Кстати, фамилию Матченков я так нигде больше не встречал, кроме как в родных местах.
Болтýха, болтýшка – жидкое кушанье, обычно на муке, вариант похлебки. Известно больше по рассказам о голодных годах и немецкой оккупации.
Бóлька – ранка, язвочка. Деревенское детство обязательно означает, на мой взгляд, содранные локти, скабки от черенков лопат и граблей, сбитые и оцарапанные ноги. Больки на ногах летом – стандартное явление, потому что босиком ходить было удобнее и интереснее, чем в кедах или сандалиях. Но одновременно эта свобода подразумевала чересчур близкое знакомство с колкой стернёй и ржавыми железяками в траве, с железным углом тракторной тележки или кузова грузовика, с бутылочным осколком или острым сучком. В детстве всё заживает моментально, и ранки быстро затягивались, хотя всегда существовала опасность их скрятать.
Большáк - основная дорога, так сказать, главная транспортная магистраль. В отличие от проселочных дорог за большаком более-менее следили дорожники или, что значительно чаще, совхозы и колхозы, ее мостили в проблемных местах, иногда подсыпали. В 60-70-е гг. наш большак - дорога поселок Жарковский-Вороны-Задорье-Троицкое-Прусохово-Пожоги и дальше на Новоселки. Автобусное сообщение в те годы даже по большаку отсутствовало напрочь. "Ту, ноччей ены у Жарки на поезде приехали, Мишка их на машине встренув, да сломався у Ижорине. Знать, так по большаку и ийшли..."
Бóрки — народное наименование райцентра, посёлка Жарковский. По полной форме посёлок не называл никто и никогда, только Жарками или Борками. Таким образом осталась в памяти у многих давно исчезнувшая деревенька Борки, когда-то давно существовавшая на месте современных Жаркóв. Распространена была поговорка, говорившая, что почти что совсем городские Жарки есть, собственно, скопление прежних деревень по Меже: «Жарки - Борки, Волнушки, Прохоренки, Чернушки». Вам тоже кажется, что в ней присутствует лёгкая зависть прежних больших и значимых когда-то старинных сёл по отношению к удачливому выскочке периода индустриализации ?
Брáжка – понятно, от слова «брага». Почему-то принято было этот хмельной напиток быстрого приготовления называть не брагой, а именно бражкой. Специализировались на её производстве обычно одинокие старушки, решавшие свои хозяйственные проблемы за счёт привлечения соседской мужской рабочей силы или средств механизации, управляемых опять же потенциальными потребителями спиртных напитков. Мужики бражку пили тем не менее неохотно, предпочитая ей водку, самогон, на худой конец «плодово-ягодное» вино, или гнилушку. Главная особенность самодельного напитка состоит в полной неожиданности наступления момента крайнего опьянения, которое даже известных своей устойчивостью к алкоголю персонажей валила с ног, и в крайней тяжести похмелья. Ходили слухи о бабках, подмешивающих к бражке ещё что-то для усиления эффекта. Однако помню и такой случай – отец собрал осенью много ядрёной рябины с дерева, росшего у нас прямо под окном в палисаднике, и почти смеха ради бросил ягоды в семилитровый чайник, добавив туда чуть-чуть сахара и дрожжей. Через какое-то время сосед неожиданно привёз дрова, и за неимением другого спиртного пришлось его угостить парой стаканов того, что там получилось. Ещё спустя несколько дней он же пришёл пилить дрова бензопилой на кряжи, и, к удивлению отца, отказался от водки, попросив лучше снова налить ему того самого напитка из чайника. Видимо, получилось неплохо.
Брезготáть – дребезжать, употреблялось также в смысле сплетничать, перемывать кости. «Штой-то у менé у тракторе быдто брезгóчеть…» Наверное, имеет отношение к известному глаголу "брюзжать".
Брехáть – упоминаю только потому, что глагол далеко не всегда имел негативный оттенок, прямо намекая, так сказать, на субъективные неточности в передаче сведений. Иногда он всего лишь подчёркивал эмоциональность сообщения: «Бабы брешуть, у леспромхозовский магазин завтри батарейки привезуть…»
Брёд – ивовая кора, которая используется при дублении кож. Некоторые мужики из деревни «драли брёд», чтобы сдать его в заготконтору. Другим способом пополнения семейных бюджетов была клюква, в изобилии произраставшая на Прусоховском мху и вообще являющаяся в Жарковском районе стратегическим продуктом. Традиционно доходы ещё приносила сдача государству телят, откормленных за зиму-весну. Кроме того, ранним утром по деревне проезжал на телеге молокосборщик, и хозяйки сдавали лишнее молоко, получая в итоге за летний сезон неплохие по тем временам деньги. То есть заготконторы и потребкооперация работали, и довольно эффективно. В раннем детстве меня приглашали старшие приятели проверять поставленные ими кротоловки – шкурка крота принималась магазином за 10 коп. штука. Возможно, дело было не в самой шкурке – таким образом государство боролось с вредителем почвы. Магазин принимал у населения также куриное яйцо – таким образом (с разрешения родителей, конечно) я купил себе первый складной перочинный нож – помнится, особой гордостью были имевшиеся в нем маленькие ножницы. Периодически у нас, мальчишек, возникали идеи сдачи бутылок вскладчину – штуку принимали за 12 копеек, а связан всплеск интереса к стеклянной таре обычно был с нечастым завозом в магазин каких-то особо интересовавших пацанов товаров: арбузов, леденцовых петушков на палочке или солдатиков. Перейдя в «средний школьный возраст», можно было уже зарабатывать в совхозе – обычно на силосе, закидывая вилами скошенную косилкой траву в тракторную тележку и сбрасывая ее потом в силосную яму. Не знаю, как оформлял совхоз этот детский труд, а нас интересовал не только невеликий заработок, но и катание в веселой компании на этой тележке, прицепленной к колёсному трактору «Беларусь» (кстати, перевозку людей в ней категорически запрещали правила техники безопасности, о чём было, как положено, написано на борту).
Бруснѝца – брусника. Тот же тип словообразования, что и черника – черница, земляника - земляница. А малопопулярная голубика называлась пьяницей или дурницей (см. багон).
Булды́рь – волдырь. Главные булдырѝ возникали от ожогов, связанных с самостоятельным изготовлением позарез нужных нашей компании вещей (например, интересно ведь из расплавленного на костре свинца из разбитого аккумулятора отлить себе пистолет или просто свинчатку), от падения с велосипеда в крапивные заросли или укусов неисчислимых полчищ слепней и водней. Способы лечения – в первом случае растительное масло и бинт, во втором булдыри проходили как-то сами, хотя и жутко чесались. А вот фурункулы, чирья назывались скулья. Особенно они угрожали, как считалось, после купаний в конце лета в холодной воде. «Лезь с сажелки, дурак неккий, а то со скульями потома у мене с хаты не выбегишь!»
Бурáк – свекла. Никто никогда из коренных жителей окрестных деревень не называл этот корнеплод, занимавший серьёзные площади в огородах, свёклой (может быть, кроме приехавших отработать распределение молоденьких учительниц). Напомним, что в белорусском языке фигурирует именно бурак, а выражение «красный, как бурак», в Белоруссии так же распространено, как и в моих родных местах. Кстати, борщ назывался не иначе как "бурашным супом", равно как не в ходу было и классическое наименование щей. Сами щи были очень распространённым кулинарным явлением, особенно зимой, но назывались просто "капустой". "Ти можно ж совсим цельный день пробечь и ничох не зьись?!? Табе ж баба еще утром сказала, што капуста на загнетке у маленьком чугуночке стоѝть..."
Бы́дла – здоровый, сильный, но глупый человек. В словаре Добровольского тем не менее быдлой называется худая скотина. Не знаю, как в начале ХХ века, когда составлялся сей труд, но через полвека слово каким-то образом трансформировалось в противоположное по смыслу ругательство – «Куды ж ты лез, быдла! Жердину в згароде зломав!» или «Авой-авой, выкормили быдлу леную, ён батьке с маткой не то што помогать, тока сбродать. Завтри ж учителке доложу, пущай у Нелидово тебе везеть!». В городе Нелидово имелся интернат для детей, как сейчас бы выразились, с девиантным поведением, фактически типа колонии. Отправкой туда нас периодически пугали. Правда, мы не особенно верили.
Бы́дто – будто. «Быдто маленький», «быдто никуды», «быдто в скресенье», «быдто мальцы», «быдто укусно»...

 

Сергей Голубев, "Толковый словарь жарковского языка....". Тверь, 2016. - продолжение

В
Вáжить – взвешивать на весах. Соответственно вáга – гиря, вес. Характерно, что использовали этот глагол почти исключительно представители старшего поколения, причем очень своеобразно. Так, продукты, отпускаемые в магазине, им надо было завешивать, а сено, комбикорм, муку и зерно – важить.
Велицинáр – искаж. ветеринар. Ещё одна деревенская «пужалка» для непослушных и озорников, причем по сути очень жестокая - «Щас придéть велицинар, табе яйцы вырежеть». Поскольку описанная процедура по отношению к поросятам была обычным явлением в каждом домашнем хозяйстве и могла быть представлена любым из нас во всех красках и подробностях, угроза воспринималась в зависимости от уровня интеллекта и представления о правах человека. На моего соседа Витьку она действовала магически – лет до 12 при просто появлении на горизонте «велицинара» дяди Васи он бледнел и старался скрыться из виду. Наверное, в раннем детстве он был чрезвычайно впечатлительным мальчиком.
Вéрно - наверное. Версии применения в жарковском языке, понятно, самые разнообразные...
Вехóтка – мочалка, губка. Знаю, что и в других регионах России это слово тоже существует, но его этимология мне абсолютно неведома. Классическая деревенская вехотка – собственно мочало, то есть размякший в воде пучок лыка. Правда, его использовали в этом качестве редко после появления более мягких фабричных мочалок. Бани в окрестных деревнях тоже были классическими, топившимися по-чёрному, с печкой-каменкой и вделанной в нее металлической бочкой для горячей воды. Чтобы истопить баню, надо было наносить много воды из колодцев, расположенных довольно далеко (см. амшара), а после ждать, пока прогорят дрова в каменке и уйдёт дым. Сначала мыться шёл мужской пол, причём понятным приоритетом обладали любители попариться, затем женщины и дети. Традиционно семья топила свою баню раз в две недели, но принято было также приглашать помыться соседей, поэтому обычная практика состояла в посещении бани еженедельно. Негласно признавалось приличным в ответ на приглашение в соседскую баню помочь хозяевам натаскать воды. Кстати, шампуни (сначала в стеклянных флаконах, а потом в тюбиках) появились уже в 70-х годах, а до того головы мыли туалетным или хозяйственным мылом. При этом, принеся однажды их в баню, было принято не уносить шампунь или мыло домой, а оставлять там для всеобщего употребления.
Вечѝться, увечѝться – тяжко, на пределе возможностей работать, поднимать что-то тяжёлое. Видимо, по смыслу близко к глаголу «увéчиться», т.е. получить увечье. «Не вечись, малец, положь бальку, батька заместо тебе принесéть...» «А я вже тута одна совсим увечилась – и иде тока тая лежоха леная ходить?»
Винтóр – скоростной, обладающий скоростью, что-то вроде метеора. Не исключено, что это словечко стало плодом непонимания полуграмотными деревенскими бабками достижений первого этапа НТР. Но оно у них как-то прижилось и использовалось, например, чтобы сказать мне, быстро сбегавшему за километр в Троицкое и возвращавшемуся домой: «Ты, Сяргей, верно, винтор шибкий какéй-то!» Может быть, это тоже пример контаминации ?
Вихля́стый – франтоватый, показушный. Очень неодобрительное выражение, которое касалось прежде всего отдельных представителей деревенской молодёжи, заразившихся городскими привычками и модными веяниями.
Вищáть, завищáть, – визжать. «Ти чули вы ноччей (ночью) – поросёнок вишщить, как ножиком режуть...»; «Собачка моя ажно завищала, тая зараза, знать, ее прýтом дрáла...»
Вóблак – облако. С особым вниманием население следило за облаками, конечно, летом, во время покоса. «Етот воблак тьмяный, знать, надуеть еще на памжу...», что означало срочную необходимость "метать" стог, если сено уже было близко к кондиции, или по крайней мере копновать его, чтобы затем укрыть от дождя.
Вóдни – оводы. Места наши очень влажные и болотистые, поэтому летом слепни и водни становились настоящим бедствием для скота и для людей, превращаясь в полчища летающих кровососов. Ветер традиционно уменьшал ареал их распространения, но над сажелками, в которых купались пацаны, в жаркие солнечные дни водней было видимо-невидимо. И во дворах и огородах их тоже было всегда много из-за наличия коров и овец в хлевах. Городские родственники, приезжавшие в деревню на лето, часто доходили до слез от назойливости насекомых и от их укусов, приводящих к появлению на теле постоянно зудящих лептюхов и булдырей, которые долго не проходили.
Волня́ный - шерстяной, связанный из грубой самодельной шерсти. В том числе необходимые зимой волняные (произносилось обычно - вовняные) вязянки, или колючие носки, или собственно толстые нитки, из которых прутками то и другое надо ещё связать.Волóго, волóгий - влажно, влажный. «Сено с зарода у пуню не несите нонече, я пограбав, а ено еще вологое...» Вологая трава, вологое бельё с веревки, вологий песок на берегу Межи, вологие ягоды брусницы, принесенные со мха ...
Волóсья – волосы. Традиционно употреблялось в насмешливо-уничижительном контексте: «И побегла по деревне, распустивши волосья свои шеклатые...» или «Волосья табе, верно, вже стрычь надо б, а то колдун (колтун) потома не раздерéшь...» Процесс стрижки мальчишек лет до 10 был стандартен и однообразен, и обеспечивали его несколько мужиков в каждой деревне, имевших механические машинки. Их сейчас, при полной и окончательной победе электричества, можно видеть разве что в музеях. Мужская сила нужна была потому, что стрижет волосы такая машинка только при очень сильном прижимании к голове клиента – в силу этого факта сам процесс был не слишком приятен, а иногда просто болезнен (особенно если режущий край машинки плохо заточен и дергает волосы). Мне ещё, помнится, как-то везло, а некоторые мои приятели иногда просто ревели после данной процедуры. Популярной темой разговора в нашей среде было обсуждение достоинств местных парикмахеров и их инструмента («У дяди Васи вообще рука лёгкая», «Дядя Петя машинку новую привёз, а то старой мне зимой волосья повыдирал»). Классическими типами причёски были «налысо» и близкий к нему вариант с оставлением надо лбом квадратного чубчика. Брились наши отцы либо станком, который было принято называть безопасной бритвой (по-моему, в ходу были лезвия «Спутник» и «Балтика»), либо, как мой папа, т.н. опасной бритвой, в любом случае вынужденно настругивая мыло для изготовления пены, используя разные интересные сосудики и помазки. Непосредственно бритью опасной бритвой, которая является очень тонким инструментом, всегда предшествовал процесс правки лезвия на специальном ремне, который висел в доме на видном месте. Опасная бритва привлекала особое наше внимание по причине изумительной остроты – по-моему, две немецкие бритвы я погубил, разрезая тайком в познавательных целях дерево, картон, пластмассу и пр.
Вóнки – наружу, выскочить вон, идти на выход. Вонки можно было отправить мяукающую кошку, поискать «там» приятеля, который за минуту до твоего прихода к нему домой, по заявлению его матери, опять же «выбег куды-то вонки», и даже широко растворить окно, чтобы «глянуть вонки».
Встрéнуть - встретить, встречать. "Троху дальшей пробегли - и становских баб у болоте с набирками встренули ..." "И ён мене как встренеть - усё про тую хату спросить, верно, куплять хочуть ..."
Втóрнуть – воткнуть. Очень распространённое и важное слово, потому что вторнуть нужно было лопату в землю, нитку в иголку, кол или жердь в покосившуюся изгородь, медную проволоку в отверстия простого механизма арбалета, чтобы усилить его боевые качества, и пр.
Вýмный, вýмная, вýмные – умный (-ая, ые). Понятно, что это только диалектное произношение, вряд ли оригинальное. «Вумный, как вýтка ...»
Вчóра (учóра), завчóра, позавчóра – вчера, позавчера.
Вы́голить глáзы – вытаращить глаза, так сказать, от избытка чувств и эмоций. Несколько классических выражений: «Што на менé глазы свои наглые выголив?» (например, в случае крупного разговора бабушки с провинившимся внуком, который внешне демонстрирует своё недоумение от предъявленных ему обвинений). «Бечь, глазы выголив» - бежать, скажем, сильно испугавшись чего-то. «А ён стоить столбом, обмерши, тольки глядить на мене, глазы выголивши» (про человека в состоянии сильного удивления, почти шока).
Вы́содить, вы́садить - много выпить алкоголя, напиться. "Толик Куцый четыре бутылки гнилушки, говорють, учора высодив, и еще скородить на трахторе пьяный поехав..."
Вы́спяток, бить выспятками – раздавать пинки, удары ногой, причем подошвой. Драка – это обычное дело в большой компании, где собираются мальцы разного возраста и разных интересов, и без разницы, городская дворовая это компания или деревенская. Причем тебя, конечно, более сильный парень может побить до слез и кровавых соплей, это не страшно, это ещё не падение твоего авторитета, но ты до последнего должен биться лицом к «врагу». Но если ты бежишь, повернувшись к нему спиной – то дело плохо, твои приятели вряд ли это скоро забудут, и это точно скажется на твоём месте в неофициальной пацанской иерархии. Поэтому получать пинки крайне позорно, за тебя будет стыдно даже твоим родителям и друзьям. Правда, издевательски бить выспятками поверженного противника, как бы неприятен он тебе ни был, в нашей среде тоже не очень приветствовалось.
Вы́стариться - потерять чувство реальности (от старости), быть, так сказать, не в ногу со временем. «Дак што ж, я им разби какей указ, баба совсим вже выстарилась, ничох не понимаеть ...»
Вы́травать – вытерпеть, перетерпеть боль или болезнь. «Мене позавчора корова заболá, на хребту синячище, еле вытравала». Часто применялось по отношению к щенкам и котятам, почему-то действительно сильно и, что называется, неспровоцированно болевшим в первый год жизни. В этой связи господствовало мнение, что они в период этой болезни «переедают червяка» (возможно, имелись в виду глисты или что-то подобное). Вот когда животное выздоравливало, хозяйка рассказывала соседке: «Киреевна, а кошечка шерая у мене, складная такая - шибко страшно червяка переедала, я вже думала, что усё... Дак сегонни глядь – быдто и вытравала!»
Вы́тыхнуться – потерять свойства жидкости от доступа воздуха. Например, водка, которая надолго осталась в бутылке (пробки в те времена, как многие помнят, были не завинчивающиеся, и затыкалась она часто скомканным куском газеты) или чрезвычайно острая самодельная горчица. Понимаю, что это диалектное произношение ничем не примечательного глагола «выдохнуться», но в наших краях действительно всеми говорилось, что «горчица-то вже вытыхлась, с Нового года стоить», а водку надо «перелить в графин, а то ена вытыхнется». И ещё имелся этимологически близкий глагол затóхнуться - то есть задохнуться, однако обратите внимание на ударение. "Рыбины твои у битоне, знать, вже затохлись..." Или: «Печку ти не троху рано закрыли ? А то вже мы тута затохлись».
Вязёнки, вязя́нки – самовязаные рукавицы. Их вязали (отсюда и название) из крупных грубых волняных ниток, спряденных из овечьей шерсти, и в зимнее время вязёнки были безальтернативным предметом обихода для всех возрастных групп деревенского населения. Правда, мужики обычно надевали поверх них рабочие брезентовые рукавицы. Вязёнки идеально защищают руки и хорошо держат тепло при сильных морозах, единственно – снег на них собирается ледяными катышками, и они потом долго сохнут в тепле. Тем не менее никакие перчатки и фабричные варежки не могли составить им конкуренцию, и в связи с этим одним из главных занятий хозяек зимними вечерами была штопка их и аналогичных шерстяных носков.
Вя́тка – большая компания, обычно пацанов из одной деревни. Бабки говорили: «Ай, знать, становские мальцы сновá по Прусохову вятками ходють...», когда пацаны из соседних Станов приходили к нам играть в футбол или в лапту.

 

Сергей Голубев. "Толковый словарь жарковского языка...". Тверь, 2016. - продолжение

Г
Гáвкать – лаять. Собаки, которые были в каждом дворе, именно гавкали и никогда не лаяли – этот глагол не использовался совсем.
Гаркатня́, гаркотня́ – грызня тех же собак. Иногда гáркаться означало также "браниться, ругаться". "Знать, Манька с бабой Лушкой у уторок погаркались..."
Глáдыш – ландыш. Мне кажется, так везде в старину в России называли это растение. Ходить в лес девочкам весной за ландышами считалось приличным занятием, тем более, что о существовании Красной книги никто тогда не слыхал. Рвали их осторожно, и несли не охапками, а небольшими букетиками – естественно, о продаже речь идти не могла, потому что не существовало на эти букеты ни спроса, ни предложения. Мальчишкам было интересно ходить за подснежниками – это было какое-то странное сочетание сложного поиска в непростых природных условиях (ведь ещё много было снега, ям и канав, наполненных талой водой) и романтики, так как подснежники доставлялись домой, а мамы и бабушки нас за них благодарили. Чувство добытчика, наверное, привлекало...
Глонýть — отхлебнуть, сделать глоток-другой. «Побег у Ордынок с утра, и ничох не подъев, глонув сорокваши тока...» «Ну, може, ены уперёд работы што-то у Абурочном у деда Дениса глонули...» Другой смысл, согласитесь, если звучало:
Глуктáть, глоктать – пить жадно, большими глотками. Когда летом, запыхавшись, забегаешь домой попить водички, и некогда так, что даже нет времени искать кружку, раз ребята ждут тебя на улице, и ты поэтому начинаешь пить, наклонившись, прямо из ведра, то недовольные взрослые обязательно скажут: «Хорош табе глуктать у такую жару холодёнку (холодная колодезная вода), горло ж заболить...»
Глумѝть – шуметь, громко болтать, причем одновременно, как сейчас бы сказали, грузить чем- то, сбивая с толку собеседника (в словаре Добровольского – «придуриваться»). Популярные выражения: «Не глуми головý...», «Погоди, я ж забыв, тута мене головý совсѝм заглумили...» Глýмно - шумно, громко, некомфортно.
Гнилýшка – во-первых, это гнилая палка или пень, которые ещё интересны тем, что иногда жутковато светятся в темноте. Во-вторых, гнилой, трухлявый кусок дерева использовали пчеловоды – а у нас в 60-70-е гг. пчел держал каждый второй. Гнилушки поджигались ими, когда они шли проверять ульи, поскольку густой едкий дым несколько отпугивал пчел, особенно злых перед выходом роя и способных тогда до полусмерти искусать хозяина. Вообще проехать на велосипеде по главной улице деревни в цветной рубашке было чревато агрессией со стороны этих полезных насекомых, а пчелиный укус в лицо у меня в детстве, как и у многих приятелей, обязательно означал заплывшие глаза. В-третьих, именно так в наших краях назывался знаменитый и популярный напиток, получивший ещё народное наименование «плодово-выгодного», «бормотухи» и пр. Поэтому рассказ о том, что совхозный тракторист кому-то привез дрова или стог сена «за пять гнилушек», означал всего лишь вид бартерной сделки позднесоветского времени.
Гноя́вый – сопливый. Слово страшноватое, но означало только лишь шмыгающего носом или пустившего соплю мальчишку (ещё о таком могли сказать - сопля́стый)
Головáшки, галавáшки – изголовье. Поэтому «покласть в головашки», «в головашках найтить», «скатиться в головашки» и пр.
Гарéлка, горéлка – водка. Слово вообще-то белорусское, и известное в наших краях повсеместно («А ён вже пьяный быв, набрав в магáзине горелки и пойшов заместо своей хаты к Шурочке в Станы...», «Горелка нонече не хмельная, верно, голова от ей болить...»
Грáбать (руками) – хватать, брать, искать. «А я награбала скорей фонарик кóло печки и в хлев - корова зарюлá...», «Доса табе у столу грабать, мамка уси яблыки вже в калидор вынесла».
Грабѝлина – длинный черенок, к которому крепятся собственно грабли. Он должен быть ещё ровным, гладким и легким, почему для его изготовления использовался и специально высушивался орешник. Известен также как орудие женской борьбы за свои права, поскольку в силу вышеуказанных причин не мог принести серьезного вреда организму главы семейства – «А я ж его, змеѝну поганую, по хребту, по хребту, ажно грабилина треснула...»
Грéбать – брезговать. Имело отношение исключительно к вкусовым предпочтениям и вообще к еде – «А наш Сашка крупéней гребаеть, а похлёбку дуже любить!», «Шибко мáлец у тебе гребный...», «Как чашку помы́ю, на стол поставлю, ён усё на ее мы́ргаеть-мыргаеть, ти гребаеть, што ль?» - про гостя или городского родственника, подозрительно отнесшегося к сервировке хозяйкой стола или качеству вымытой посуды. Грéбно - фиксация факта того, что человек чем-то явно брезгает.
Грибáтый – губастый, с толстыми губами человек. Соответственно грѝбы – губы. «Што седишь (сидишь), грибы распустивши?» - по отношению к обиженному, «надувшему губы» человеку. Часто внешний признак становился основанием для деревенского прозвища – например, «Нюрка Грибатая», особенно если вокруг имелась другие Нюрки. Как и вообще в России, в свое время уличные клички дали начало местным фамилиям – так, довольно распространенной в окрестных деревнях была фамилия Грибанёв, которую я затем никогда больше не встречал.
Гры́мать - греметь. "Почула, у калидоре хто быдто ведром грымав". "Ту, какей тута дожж... Троху к обеду гры́мнуло, тока ни водины ..."
Гугня́вый – гундосый, сопливый. Тоже основа для прозвища, которое потом будет сопровождать человека всю жизнь – даже если он достигнет каких-то, по местным меркам, высот (например, станет совхозным бригадиром или успешно устроит свою жизнь в соседнем городе).
Гукáть – аукать в лесу, звать к себе. Как уже отмечалось (см. блукáть), наши леса дремучи, а болота опасны, поэтому гукались друг с другом во время выходов в грибы и ягоды не только женщины и дети (последним это просто вменялось в обязанность, потому что матери и бабушки действительно опасались, что они могут заблудиться), но и взрослые мужики. «А де вы былѝ, ироды, у какей далечине?! Мы ж вас гукали, гукали...»
Гульня́– игра (фраза «Гуляйте, детки мои, гуляйте» буквально означала «Продолжайте играть»), но при этом слово гуля́нка подразумевало вообще праздное времяпровождение. Поэтому мальчишка 11-12 лет мог получать упреки со стороны родителей, что он мало помогает семье по хозяйству, поскольку слишком много внимания уделяет гулянкам. Вообще классические деревенские гулянки со временем становились все менее многочисленными, постепенно уходя вместе с военным поколением, но в конце 60-х – начале 70-х гг. они были ещё серьезным событием (думаю, вместе с детьми собиралось человек до 300-400). Абсолютно точно эти праздники проходили на день работника сельского хозяйства, т.е. в октябре. Но были, видимо, и другие поводы – в памяти сохранились картинки именно летних гуляний (может быть, в связи с окончанием посевной?), когда народ чинно рассаживался вокруг небольших копен свежескошенной травы. Имелась традиция приезда к нам в Троицкое, являвшееся центром сельского совета и имевшее хороший клуб с художественной самодеятельностью, жителей окрестных деревень. Прибытие «делегаций» составляло некоторый элемент интриги для пацанов («Уплоховские приехали!» - «Задорские едуть!» - «А пожогские свои ходом идуть, у их трактор сломався!) После торжественного заседания с вручением почётных грамот и премий, шёл небольшой концерт, а затем наставало время неофициальной части, которая проходила на свежем воздухе и финансировалась за счет личного бюджета участников – помимо горячительных напитков, традиционно приносились варёные яйца, сало, пироги с картошкой, блины. После нескольких рюмок в разных местах
начинались песни под гармошку и пляски с частушками (надо отметить, что куплеты с матерком почему-то практически не звучали – может быть, для этого жанра были другие мероприятия?) Народ принимался ходить от компании к компании, разыскивая друзей и родственников. Поскольку для основной части мужского населения перемещения сочетались с выпивкой, то ближе к вечеру обязательно случалось несколько драк. Правда, обычно они заканчивались либо разбитым носом кого-то из участников, либо растаскиванием захмелевших драчунов женским сообществом. Тем не менее с неделю такие народные гуляния служили темой для многочисленных пересудов и сплетен.
Гýстеш - густая составляющая первого блюда, то есть картошка или вермишель в супе, капуста в щах или борщах и т.д. "Ну, што один жидеш став хлебать, а хто ж за тебе будеть густеш ись?!" Обычная родительская претензия к детям, не отличающимся хорошим аппетитом и не очень расположенным вообще к первому блюду. Жидеш, соответственно, - супной бульон, который можно тихонько съесть и успокоить сердце родителей хотя бы изображением того, что ты плотно пообедал и не ушёл на улицу голодным.
Гы́ркать – рычать, грубо разговаривать. «Ён на менé как собака злэй гыркаеть, а я плáкаю цельный день, усе глáзы сабе выплакала...» Собака в «жарковском языке» - не она моя, а он мой, т. е. мужского рода.

 

Сергей Голубев. "Толковый словарь жарковского языка...". Тверь, 2016. - продолжение

Д
Дáрка – пойманный мяч в игре в лапту (см. апука)
Дармá – даром, бесплатно. Товарно-денежные отношения в советское время вообще были не очень развиты и популярны, тем более в нашей глуши, где все друг друга знали. Например, долго я вообще не представлял, что существует практика платить водителю попутного грузовика, который остановился подбросить тебя до деревни или, наоборот, до райцентра. Причем голосовать на дороге было тоже не принято – знакомый шофер или тракторист точно затормозит сам, а незнакомый – скорее всего. Но дарма – не про это, а про то, что насыпали ведро яблок, дали прокатиться на мотоцикле или на лошади, отдали кипу старых номеров «Вокруг света». То есть дарма – это скорее неожиданная «халява», как выразились бы сейчас. Но ещё: пожилые люди упоминали, как во время войны и сразу после нее «вечились дарма» в колхозе и на лесозаготовках.
Двошѝть - громко сопеть, дышать (иногда о животных). "Ти не видать оттудова ее былó, а усё рóвно учула - ззаду пуни хтой-то двошить..." "Знать, корова захворавши, не ись ничого, тока двошить..." (см. также сарпать)
Дивовáться – изумляться, приходить в изумление. Узнал это слово уже в Жарках, в средней школе, от одноклассника и приятеля Толика Исакова, любившего изображать своих знакомых (он был родом из деревни Берково, что на южном берегу озера Щучье). «А я вже видав...тиган, тиган (цыган)...как яво? Сульзэнко, Сульзэнко (то есть Шульженко – это колоритный местный алкаш Коля Долебанов в изложении Толика путал фамилию артиста Николая Сличенко) как пойшов, как пойшов! Тиганочка с выходом! Я прям сдивовався на тигана!» Постепенно в нашем кругу стало модно говорить «как Долебан»: «Мне химичка за самостоятельную четверку поставила. Я ж так сдивовався!» Исаков однажды даже записал Колю на магнитофон, и под всеобщий хохот мы не один раз слушали фантасмогорические пьяные рассказы. Например, про то, что он, то есть Коля Долебанов, родной сын маршала Жукова, и у них вся деревня состоит из потомков ближнего окружения маршала, поскольку, по местной легенде, именно здесь однажды остановился на ночлег во время войны штаб полководца. И заканчивал, требуя от своих собутыльников бежать за самогонкой: «Жуковцы, вперóд!»
Дѝрка, дѝрька – дырка. «Знать, сновá у мальца дирка на коленке...»; «Вязянки обаи сюды положь – дирки зачинить надо...»
Доб – видимо, это усеченная форма прилагательного «добрый». Чаще всего так говорили о полном, толстом человеке – «Сергеевна, ти видала ты - Колька Гордеев к Михеевне приехав, дак дуже доб став! Идéть по деревне - такéй гладкий, пузатый, аж опухлый какéй-то!»
Добрó - упоминаю ради широко распространенного в наших местах выражения "Усё добрó!", то есть всё хорошо. Например: " Как живешь, Юхимовна моя?" - "А, Петровна, у нас усё добро, усё добро!"
Дóгать – ходить громко, тяжело топать. Поскольку половицы в деревенском доме всегда поскрипывали и даже иногда постукивали, отходя от бревен, то пробежаться или проскакать по комнате было просто невозможно, не догая при этом. Уставшее после работы и от домашних дел старшее поколение громкое «дóгание» по понятным причинам иногда раздражало.
Доёнка - подойник. Хозяйки очень следили за ее чистотой и не использовали доёнку для других целей - даже колодезную воду в ней обычно не держали. Тем не менее после дойки парное молоко ещё положено процеживать через несколько слоев марли. Детей принято заставлять пить именно теплое парное молоко как наиболее полезное для здоровья и поэтому, наверное, я его не люблю с раннего детства (впрочем, как и деревенское молоко вообще). А вот моя сестра сызмальства была большой его поклонницей - по-моему, она ею и осталась.
Дóлгий, дóлгая – местная особенность состояла в том, что эти слова употреблялись ещё в смысле длинный (долгая жердина, долгая веревка, долгие цибалки). «Ростов – на Дону, а Саратов – на Волге. Я тебе не догоню, в тебе ноги долги!»
Доловкѝ – вниз, на пол или на землю, то есть слезать долой. Например, можно потребовать слезть доловки с печки, с дерева или с крыши сарая, спрыгнуть доловки с забора или кузова грузовика.
Дóно - дно, днище. Доно ведра, кадушки, лодки, миски, чугунка, битона и др. При склонении "лишняя" гласная не исчезала: "Сбегай, глянь, у том колодисе ти ёсь какая вода на доне?" "Неси тое ведро с худым доном, бураки туды ссыпем..." Еще доном называлась обычная разделочная доска — видимо, потому, что традиционно так использовалось дно старых кадушек.
Дóрго – дорого. Старики любили рассказывать, как всё было дешево до войны и в первые послевоенные годы, и как все дорго нынче в магазине (тем более, если знать, что стандартная минимальная пенсия для бывших колхозников в конце 60-х гг. составляла 12 рублей в месяц). Среднее поколение справедливо считало, что всё более дорго стало нанять кого-то для немудрящей деревенской работы - починки крыши, забора или замены полов в хлеву. Причин было, скорее всего, две – во-первых, резкое повышение доходов работников сельскохозяйственного производства, которое действительно происходило в 60-70 гг. и снижало стимулы к подработкам; во-вторых, растущее стремление части мужского населения (играл ли тут какую роль усиливающийся в СССР товарный дефицит?) получить за свои услуги оплату не деньгами, а водкой.
Дóса – довольно, хватит, достаточно. «Доса! Доса!» - если переливались через край парное молоко или колодезная вода, «Доса! Доса!» - говорил тот, кого щедро одаривали орехами или летними яблоками, «Доса! Доса!» - вопили пацаны, когда время от времени за все свои преступления получали от матерей или бабок хворостиной или ремнем.
Досýжий - приставучий, прилипчивый, чрезмерно любопытный, в отличие от общероссийского понимания ("не занятый работой или каким либо делом; праздный, пустой, бесполезный"). "Девка у ее дуже досужая, балмочеть да балмочеть, совсим мене головý заглумила...". Очень близко по значению к нему слово досадный. "Какей ты малец досадный, табе ж батька сказав, што никуды не поедешь..."
Дочкá, дóча – дочка. «Терешихина дочкá у Жарках у заводе работает». Доча вообще-то звучало ласково, как «доченька» («Доча моя ласточка»). Когда у меня в семилетнем возрасте появилась сестра, мне, с одной стороны, было заметно, что главное внимание отца и матери переключилось на нее, с другой – доча стала для них, уже немолодых людей, безусловным счастьем. Ласковое обращение: "Дочýшка моя".
Дражнѝть, задражнѝть – дразнить, задразнить. Без этих сюжетов не может обойтись, по- моему, любая мальчишеская компания, хотя иногда это заканчивается дракой или слезами. Возможны были и другие повороты: «Совсим, праличи, собачечку мою задражнили...»
Дранѝца - дранка, главный материал для черновой кровли сараев и домов. Очень легкий и, если на нее не попала вода, долговечный материал. Изготавливали его дедовским способом - драли, то есть отслаивали, отщепляли тонкий слой дерева от расколотого бревна. С середины 70-х гг. драницы постепенно уступили место произведённым на лесопилке деревянным рейкам и горбылю.
Драчёна, драчёнина – кушанье типа плотного толстого блина на сковородке. Рецепта не знаю даже приблизительно – помню только, что обязательной составляющей теста были яйца, молоко и вроде бы картошка. Мне вообще больше нравились картофельные драники, или по- местному тертуны, которые мама называла просто «тёртые лепёшки». Особенно с топленым маслом или сметаной.
Дробасёрить - слишком торопиться, мельтешить, быть нетерпеливым. "Не дробасёрь, милёк, дай я табе скабку с пястки вытяну..." Дробасёр, соответственно - торопыга, непоседа. "Може, и складная девка, и чукавая, тока троху дробасёрка".
Дрóбный, дробненький – худой, тонкий. В основном характеризовался (как правило, с сожалением или иронией) внешний вид человека: «Какей малец у тебе вже большéй, да дробненький совсим! Ти ён не ись совсим ничох?» Надо же, нечаянно получилась фраза на чистом «жарковском языке»!
Дрóвы, дровѝна – см. березник. При этом под дрóвами понималась как вся совокупность топливных припасов на зиму, так и одна поленница, которая в наших краях называлась обычно костром. Пилить дрова при этом являлось унылой обязанностью, а вот колоть их – признаком силы и мужественности. В нашей школе, отапливавшейся, естественно, дровами, во время весеннего субботника колка дров была абсолютной монополией мальчиков 7 и 8 классов. Дровиной же называлось и нераспиленное ещё бревно, и чурбак, и собственно полено. Иногда оно служило оружием в разрешении соседских споров: «А Танька и говóрить, што тады ён промежду глаз полýчить дровиной...»
Дротѝнка – проволочка, прутик. Совсем недавно случайно услышал, что в немецком языке die Draht означает проволоку. Может быть, случайное совпадение созвучий, но не исключено, что это заимствование, пришедшее к нам через бывшие польские земли. P.S. «Я выпросил у маменьки кусочек воску; на него наматывались нитки. Как хорошо выходит головка лошади из воску! И уши, и ноздри, и глаза — все можно сделать тонкой палочкой... Но вот беда — ноги лошадок никак не могут долго продержаться, чтобы стоять: согнутся и сломаются. Паша принесла мне кусок дроту (проволоки) и посоветовала на проволоках укрепить ножки». Это из воспоминаний сына военного поселянина c Харьковщины Ильи Ефимовича Репина.
Дудóлить – на мой взгляд, примерно то же, что глуктать и жлуктить. Но словарь Добровольского утверждает, что это слово имеет отношение исключительно к малым детям и означает «пить изо всех сил, сосать».
Дýже – очень, сильно. Понятно, что часто употребляемое слово, оно звучало практически всегда и везде – дуже жарко или дуже холóдно, дуже вумный или дуже дурнэй, дуже поганый или, наоборот, дуже складный...
Дурѝна – дурь, признак глупости человека. «А етот дядька, верно, троху с дуриной».
Дурнѝца – вообще-то это голубика, в изобилии растущая на болоте. Поскольку там на нее садится пыльца с багона, то народные представления связали вкусную кисловатую ягоду с дурманящим запахом болотной травы. В итоге собирать ее было не принято, а некоторые мои сверстники даже отказывались есть голубику в ходе наших лесных блужданий, чем удивляли своих более продвинутых товарищей. См. также брусница.
Духмя́ный – пахучий. Наверное, заимствование из белорусского – достаточно вспомнить знаменитую песню белорусских «Песняров» - «А я лягу прылягу край гасцiнца старóго на духмяном прокосе недоспелой травы». Наши деревенские говорили так опять же о сене, о самодельном чае из трав и листьев, о духмяном свежем хлебе. Когда совсем в раннем детстве у нас в Троицком существовала пекарня, я очень любил туда заходить вместе с матерью. Там работала ее подруга и моя крестная тетя Нюра. Запах свежевыпеченного черного хлеба (он выпекался в огромной русской печи буханками весом в 2 кг) был заманчив неописуемо, несмотря на то, что в те времена я никак не отличался хорошим аппетитом. В пекарне для работников стояла большая миска (чашка) с подсоленным растительным маслом, в которое клался мелко нарезанный репчатый лук. Горячий, только что испеченный хлеб, обмакнутый в эту миску, был отчаянно вкусен – хотя сейчас диетологи уверенно сказали бы, что такая еда чрезмерно насыщена калориями и потому вредна. В конце 60-х гг. многие пожилые женщины тем не менее предпочитали раз в неделю печь домашний хлеб, экономя тем самым на магазинных расходах. Он был, как правило, более пресным, но тоже очень вкусным, как у бабушки моего приятеля Васьки, которая ещё клала под тесто, на дно круглого высокого протвиня, кленовые листья. Как-то скоро после того, как я пошёл в школу, нашу пекарню закрыли по причине нерентабельности, и хлеб в магазин стали возить частью за 7 км из Ордынка, где такая же пекарня существовала ещё несколько лет, частью из Жарков. Вскоре вторая линия снабжения стала единственной, включая доставку в хлеба в распутицу на тракторных санях, но это уже была продукция хлебозавода, а не деревенских производств.
Однако в период общероссийского развала первой половины 90-х гг. был момент возвращения в натуральное хозяйство, когда вынужденно пришлось вновь выкладывать квашню в протвинях в домашние печки – у моей мамы, например, он получался очень вкусным и духмяным. Она и сама этому очень удивлялась и объясняла свои достижения лучшим по сравнению с советским временем качеством ржаной муки.
Ды́бором – стоймя, в непорядке, как попало. В силу отсутствия привычки причесываться дыбором могли стоять волосы, за что нас упрекали матери, или шерсть на спине твоего домашнего кота, поднятого соседской собакой. Женщины также иногда упрекали себя вслух за небрежность, повязав дыбором свой непременный платок.

 

Какой замечательный словарь! С какой любовью, с душой выполнен этот труд! Автору низкий поклон!

Самое удивительное, что мне все знакомо, все слышу — именно так и говорила моя бельская родня, соседи-тетки, старухи, старики... Куда же ушел этот выразительный говор, с поголовным обучением народа русскому литературному языку, московской речи, посредством телевидения и радио, проникших в каждый дом в 1960-е?
Да и в Смоленске теперь уже речь не та, не такая растянутая, напевная, какой была до 1970-х годов... Теперь смолянина от москвича по речи не отличишь.

И еще одно доказательство в этом словаре — Жарки и Белый исконные смоленские, а не тверские.

 

Сергей Голубев. "Толковый словарь жарковского языка...". Тверь, 2016. - продолжение

Е
Егó - заслуживает внимания только в силу произношения. В отличие от классического русского языка произносится ровно так, как и пишется.
Еéнный, еéнная, еéнное, еéнные – её, принадлежащее ей (еенный платок или огород, еенная корова или згарода, еенное письмо или варенье, еенные грабли или сладкие яблыки). Видимо, соответствует общерусскому простонародному ейный (-ая, -ое, -ые).
Екотáть – визжать от хохота или плакать до истерики, зайтись в смехе или рыданиях. «Дуже смéшно у телевизере былó, дуже смешно... мой малец аж заекотав, хохотав так!» Можно было так сказать о животном, зашедшемся от боли или злости в визге: «Как Дунай у Нилычевых вищѝть, прям екóчеть..».
Ещé – не то, чтобы слово обозначало что-то другое, но все-таки это не вполне привычное и знакомое для всех «ещё». У нас произносилось именно как «еще».

Ё
Ён, енá, ено, ены́ (яны́) – он, она, оно, они. Соответственно: родительный - нет его, ее, их (йих); дательный - подошёл к ему (яму), к ей, к им (йим); винительный - вижу его, ее, их; творительный - доволен им, ей, ими; предложный - думаю о (об) ём, ей, их. Как-то так...
Ёсь – есть, имеется. «Ти ёсь у тебé пилка маленькая? А то я свою быдто Петьке Царю отдав...» «А земляница на Зинкином ляде нонече ёсь? Летось былá...» Кстати, именно так – былѝ, былó - этот глагол звучал у нас, с ударением на последнем слоге. У мене еще память ёсь...

Ж
Жакéтка – традиционно плисовый жакет, короткое женское пальто из плиса. Непременный атрибут парадной одежды старушек - не знаю, с каких времен. К непременным процедурам «выхода в люди» относилась также упаковка наличных денежных средств в белый носовой платочек, что при наличии в продаже дешевых кошельков сильно меня удивляло в малолетстве. Поражало ещё то, что после заворачивания в платок бумажных денег старушки ловко укладывали туда же ещё и мелочь, а потом завязывали узелок.
Жáлиться, пожáлиться – жаловаться. Это делать было, конечно, не принято, но поводов имелось достаточно. В школе и вне ее шла бурная жизнь, и самым обидным было услышать от кого-то: «Побегѝшь таперь к мамке (учительнице, директору) жалиться?» Дело в том, что ещё в дошкольном возрасте родители предложили мне, так сказать, решать свои проблемы без их участия. Но были и любители ябедничать, и нечаянные герои ситуаций. Так, классе в 6-м мы хохотали до слез, когда наш однокашник Вовка по прозвищу Филин, не выдержав каких-то насмешек отличника Кольки (Колчак), завесил тому оплеуху, на всякий случай заплакал и одновременно «пожалился» нашей классной. Взрослые жалились в сельсовет или совхозному начальству. Участковый милиционер был мифической фигурой, я его не помню вообще.
Жбанóк – кувшин, керамический сосуд с широким горлышком. Помню, что в раннем детстве они встречались повсеместно, в них хранилось молоко, сметана, простокваша и пр. Потом они как-то вывелись из употребления, уступив место трехлитровым стеклянным банкам и подтвердив тем самым тезис Маркса о неминуемом вытеснении мелкого ремесленного производства крупным машинным. Сушилась такая посуда традиционным способом – надетой на частокол.
Жердѝна – жердь. Вещь, не просто нужная в хозяйстве, но необходимая в больших количествах. Без длинных жердин не обойтись при строительстве и ремонте изгороди, а также зарода; жердины покороче нужны, чтобы подпереть столбы, если их почему-то невозможно заменить сейчас. Особо длинные жерди нужны, чтобы наметать вокруг них большие стога сена или соломы. Ещё они служили традиционным поводом для того, чтобы те, кто не вышел ростом, могли как-то задевать высоких сверстников, к когорте которых я стал относиться класса с 6-го (типа «Ну ты, жердина!»)
Жѝдеш - см. густеш
Жлуктѝть – пить много и большими глотками (см. глуктать и дудолить). Словарь смоленского говора Добровольского тем не менее настаивает на том, что жлуктить – это полоскать белье. Может быть, так оно и было в начале прошлого века?
Жнудá – зануда. Малоупотребительное незлое ругательство – «Затихни, жнуда!» или «Ну, зажнудѝл!»
Жóров – журавль. Отсюда «длинноносый жоров», «замахал руками, как жоров крылами». Жили у нас в деревне дядя Митя Журавлев (Митька Жоров) с женой тетей Нюрой (Жоровѝхой), теткой моего приятеля Вовки по прозвищу Пёс. Вообще у нас в классе было много каких-то «биологических» погонял – наличествовали ещё Жаба, Коша, Арбуз, Шишка, Козел, тот же Филин. Можно добавить также моё прозвище Гуля, хотя, как и у дяди Мити, оно было производным от фамилии.
Жýдостный – жуткий. Хотя фильмов ужасов тогда не было, о каком-либо закрученном детективе тех лет (типа советского «По тонкому льду" или венгерского "Перстня с русалкой") говорили именно так. Жудостными были, конечно, и страшные рассказы вечером у костра.
Жур – овсяной кисель. По рассказам мамы, это обычное, совсем не калорийное кушание в голодные времена и в военные годы. Пробовать не привелось, в отличие от молочного крахмального киселя - одно время он мне очень нравился.

 

Сергей Голубев. "Толковый словарь жарковского языка...". Тверь, 2016. - продолжение

З (начало)
За ближний свет – идти черте-куда, очень далеко. Выражение использовалось в основном при описаниях походов за ягодами и грибами, иногда включавших долгие блуждания в лесу, или поиска отбившейся от деревенского стада скотины. «Клюквы нонече почкѝ што нету, бечь надо на тый край моха, дак за ближний свет, килóметра три»; «А по Копытовской дороге када пошов, тóго бычка и не видать, и понесся я за им ажно за ближний свет, к Уплохову».
Забелѝть – добавить сметаны или простокваши в щи или суп. Простоквашу в суп клали по привычке только экономные старушки (кстати, их основным блюдом была вареная картошка «кругляками» с сороквашей), другие забеливали первое блюдо уже только сметаной. Мама рассказывала забавный случай из своего детства - к ним домой во время обеда зашла ее подружка, кушать с порога отказалась, затем долго сидела молча, глядя на обедающих соседей, а потом философски произнесла ни с того, ни с сего: «А наша Матрёшка ела забелку и капала...» От неожиданности и хохота мои дед с дядькой рухнули с лавки. Пояснения: Матрёшка – старшая сестра героини рассказа Матрёна. Забелка, как легко понять – сорокваша или сметана.
Забѝть – избить, отлупить. «Совсим, пралич, мальца мене забив, издаля́ видала, кулáчками усё тóркав... Ничого, я тебе по лыткам враз прýтом отхожу!» - как яркий пример классического преступления и наказания (скорее, угрозы последнего).
Забóсть – забодать. «Женькина корова сновá как побегла с поля, глáзы вы́голив, чуть менé не заболá...» Играя с маленьким ребенком: «Я тебе забодý, забодý!» Бодучая корова, которую вынужденно держали, поскольку она дает много хорошего молока, не была редкостью, но требовала к себе серьезного внимания со стороны окружающих. Маленький шрам за левым ухом у меня с тех пор, как в семилетнем возрасте я вылетел навстречу нашей же корове, которая встретила меня ударом рогов. А совхозных быков мы вообще старались обходить подальше, потому что потенциально такая махина могла забость любого взрослого.
Забóчий - работящий, добросовестный. "Етот малец дуже забочий, а тым прокуратам тока гулянки..." "Забочим людя́м тяжёло усё достаéтся..." Возможно, происходит от слова «забота» ?
Забротáть, забратáть – одеть на корову оброть, т.е. веревку на рога. Коровы, как известно, делятся не только на бодучих и спокойных, но ещё на тех, которые в принципе идут на место даже без контроля хозяев и могут даже самостоятельно зайти в хлев, и других, способных с ревом бежать по деревне, не обращая внимания на родные ворота. Играют роль природные условия – например, в жаркую безветренную погоду, одолеваемые слепнями и вóднями, коровы сильно нервничают, ведут себя, так сказать, неадекватно, и потому деревенское стадо стремилось тогда встренуть, или перенять, все свободное от других занятий население. И задачей было не традиционное сопровождение домашней кормилицы с прутом в руках, а как раз стремление для надежности привести ее на веревке, накинув на рога веревочную петлю. Поскольку наша корова Красуля, не отличаясь бодливостью, тем не менее частенько имела намерение потоптать соседские клевера, летом моей святой обязанностью было встренуть ее со всем стадом на краю деревни и обязательно забротать, подманив ломтем хлеба. Должен признаться, получалось это не всегда...
Завивáть венкѝ – цензурное обозначение тайного секса в полях, сельского адюльтера. Слыша в детстве эту фразу, которая казалась странной для описания занятий вполне серьезных и хорошо знакомых нам взрослых, мы далеко не сразу стали догадываться о её скрытом смысле. Тем более, что использовалась она скорее для обозначения места и не концентрировалась на конкретных его обстоятельствах. « А куды ж вы нонече в поле гоняли (коров)? – А ко мху, у тое поле, что за Долинятами, иде (где) Гришка Зуй с Лайчихой венки завивали».
Зáвтри, к зáвтрему – тут все понятно, особенности диалектного произношения.
Зáгвины, зáговины - в словаре Добровольского трактуется как отсутствие, недостаток чего-то. В наших краях бытовало выражение «ждать до мóрквиных (морковкиных) загвин» - то есть ожидать чего-то или кого-то очень долго, почти бесполезно, напрасно. «Не, етот малец совсим пропав, мы тута будем дожидаться до морквиных загвин...», «Стоять нам нонече до морквиных загвин».
Загѝнуть – умереть, погибнуть. «Мы тута совсим вже без тебе загинули, свету нема, колонка зломалась...»; «Браты у матки моей на германской войне загинули, и де, нихто не знаеть...»
Загнéтка – передняя часть русской печки, расположенная перед очагом. Именно на нее традиционно вытаскивают сковородки и кастрюли из печи, чтобы разложить потом еду на тарелки или корм скоту. «Сымай шибчей чугунок с поросячьей мешонкой с загнетки, ён вже давно вищщить...»
Заговáльня – завалинка избы. Отсюда выражение «убег к матке на заговальни» – то есть сбежал от чего-то важного или опасного.
Задмáть – задуть, погасить. Конечно, это применительно к открытому огню костра, свечи, очага или хотя бы к керосиновым лампе и фонарю. Поэтому «прикрый у печечки двёрку, а то дуеть и огонь задмаеть»; «надо б спать ложиться, и лампу задмать». Электричество в деревне Прусохово и вообще в окрестностях Троицкого появилось, когда я уже учился во 2 классе, то есть осенью 1969 г. До этого момента главным средством освещения служили, конечно же, керосиновые лампы. Вечера моего раннего детства со сказками, которые читали мне родители, прошли при их действительно уютном свете. Прописи и прочие домашние задания первоклассника – соответственно, тоже. Приход электричества резко изменил жизнь деревни – постепенно появлялись первые ламповые радиоприемники, электрические утюги, плитки и кипятильники, простенькие стиральные машины и проигрыватели. И тем не менее радость от электрической лампочки мощностью, как сейчас помню, 70 ватт, была сравнима только с появлением первого телевизора. Телевидение здорово раздвинуло наши горизонты, сделало мир более широким и красочным, несмотря на то, что было черно-белым. А советские народные сериалы «Тени исчезают в полдень», «Строговы», «Вечный зов» превращали деревню в подобие кинозалов – в дома с телевизорами набивалось по 10-15 человек соседей. Это было очень любопытно. Старушки время от времени всхлипывали: «Знать, ето ж бандист (бандит), ён же солдатика убьéть!» Кто-то из мужиков: «Замолкни, дура! Ето ж наш, разведчик!» Через десять минут снова: «А невошь, теперя тый предатель к немцам совсим убегѝть, авой-авой!» Электричество дало нам ещё возможность почти ежедневного кино (раньше киноаппарат работал от дизельного движка, который запускали перед каждым киносеансом, и фильмы показывались нечасто). А керосиновая лампа с тонким стеклом, которое периодически надо протирать от копоти скомканными газетами, стала использоваться на время отключений электроэнергии.
Задрáтый – разорванный, убитый, если это касалось задратой соседской собакой или коршаком курицы. Но ещё употреблялось в другом смысле, когда мать или бабушка могли поправить девчонке задратое платье или отругать мальчишку за вечно задратую рубаху. Получается – различные производные от разных значений глагола «задрать».
Зажгáть – начинать зажигать, поджигать. В холодные зимние дни говорили, имея в виду растопку стоявших в каждом доме небольших металлических печек, типа буржуйки: «Надо вже печечку зажгать, холóнно, троху мороз на улице». Важным весенним функционалом для меня и моих товарищей было сжигание в полях прошлогодней сухой травы. В отличие от сегодняшней деревенской жизни такие поджоги не представляли угрозы для построек, поскольку все открытые пространства вокруг деревень были выкошены в сенокос. Родители нас поругивали, но в общем не мешали, поскольку считалось, что на выжженных полях растет более густая трава. «Зажгайте, мальцы, быстрейте тýю кочку!»
Зажѝться – разбогатеть, стать богатым. В основе употребления данного глагола находится обычное человеческое чувство зависти: «Нонече ены зажились, в капроновых платьях хварсýють, а как с маткой у деревне жилѝ, у кухайках былó, ходють, рéмнем подпоясавшись...»
Заѝвенеть – заиндеветь, заинееть. Обычно говорилось в отношении человека, пришедшего с сильного мороза («Герасимыч, притвори дверку у калидор шибчей, заивенев весь!») или в отношении животного, проделавшего свою работу также на морозе («У Гордика моёго бóки аж заивеневши...»)
Закѝнуть — потерять, забросить что-либо так, что не найти. «Куды-то вилы, знать, закинув, и у клуне глядев, не найтить...» «Как самы́ закинуть усё на свете, а потома по людя́м бечь придется...»
Заколóдить – захолодать. По-моему, считается нелитературным простонародным выражением. Интересно, что у нас слово употреблялось конкретно по отношению к грязной мокрой дороге, когда наступало резкое похолодание («усе тропки ноччей заколодило») - то есть заморозки превратили пласты грязи на проселочных дорогах в промерзшие глыбы (которые напоминают деревянные колоды ?)
Закрýтка - простейший деревенский запор. На небольшой цельный деревянный брусок, продетый специально обточенным концом сквозь соответствующее по диаметру отверстие в обсаде (косяке) калитки, с той стороны крепился перпендикулярно брусок поменьше. Повернул на 90 градусов - закрыл, повернул ещё раз - открыл калитку. Большого плотницкого мастерства для изготовления закрутки не требовалось, ее могли сделать и мальчишки. "Закрый ее на закрутку, милёк, а то етые шешки, куры, в загородку забегуть!"
Закры́шка – крышка. Почему-то слово «крышка» (иногда произносилось как "кришка") использовалось больше в значении «крыша» («крышку летось мене Мишка Осипов шифером перекрывал тады...»). А вот крышки сковородок, кадушек, ящиков с инструментами, и даже жестяные крышки для консервирования (мода на него распространилась, кстати, с начала 70-х гг.) проходили в разговоре как «закрышки». «Положь гнёт на закрышку, што табе мамка говóрить!»
Залѝться - утонуть. Залѝвец – утопленник. «Мальцы наши, небось, у сажелке усё сидять и сидять, ажно посинели вже, как заливцы».
Залѝшний – лишний. «Киреевна, ти ёсь у тебе водка залишняя? Дровы мне Колька привез, рассчитаться с им надо б...» «Залишнее сено у Задорье, верно, продають, цельный стог тимофеевки...»
Замéсто - вместо. "У поле заместо Польки ярок погнав..." "Заместо кухайки курту надела, и у клуб пошла..."
Замкнýть, замыкáть – затворить, закрыть на замок калитку, дом, сарай и пр. Наоборот, отворить, открыть замок на дверях в хату и пр. - значит отомкнýть его. Однако закрывать именно таким образом, т.е. на ключ, двери приходилось нечасто – ненадолго покидая дом, его часто просто прикрывали, набросив петлю на пробой и символически притворяя калитку. В таких случаях просто говорили, что двери зачинены (см. зачинѝть). Наверное, имели значение не только уверенность жителей в том, что никто не покусится на их небогатое имущество, но и вполне понятная необходимость иногда просить соседей помочь в мелких заботах по хозяйству и, соответственно, возможность для них легко отчинѝть двери. Правда, слово зачинить имело не только это значение – оно иногда подразумевало зашить дирку в одежде или заштопать прохудившийся шерстяной носок; а также заточить карандаш.
Заморѝться – умориться, устать. «Видать, девки обáи совсим заморились на покосе, куды ж им, городским, не привыкшим...» «Чаго-то, Хвёдоровна, дуже заморилась я нонече, ничóх не делала, а у пóте уся... Ти заболевши стала, дай порошок какей менé...».


З (окончание)

Заробля́ть, заро́бить — зарабатывать, заработать. Видимо, это тоже не местное, а скорее простонародное русское выражение, которое звучало, тем не менее, достаточно часто. «А ты скоко тамотьки, у лесничестве, за зиму заро́бив?»; «На заводе у Жарках у фанерном (цехе) еенная Надька ничох стала зароблять, и матке денег дае́ть».
Заро́д — деревянный каркас для сушки сена. Традиционно представлял собой три‐четыре вкопанных в землю столба, на каждом из которых прибивали несколько крепких перекладин. На них, как на плечи, в свою очередь, надо было положить длинные жердины, чтобы затем развесить по ним чуть подвявшее, но далеко ещё не высохшее сено. Затем сено несколько раз досушивалось, но обычно укладывалось уже в копны, а зароды были хороши тем, что на ветру почти исчезала опасность «загорания» вологого сена. Многие знают: если непросохшее сено уложить в копну, прикрыв сверху клеенкой или полиэтиленовой пленкой, то через несколько дней химические процессы приведут к тому, что в середину копны будет невозможно засунуть руку — настолько высока будет температура внутри неё. Поэтому на своих усадьбах с ориентацией на сушку сочной и плотной травы типа клевера (см. атава), особенно тревожной в этом смысле, односельчане ставили длинные высокие зароды.
За́сина — тень; теневая, прохладная сторона. «Как с батькой работать — тебе зразу и нетути, в засину убечь хота усё»; «Пеке́ть как севонни, так и лежав бы у засине, ничого б не делав..»; «Не хочете с мальцами етыми гулять — седите в засине, у книжку какую гле́дя».
Заступи́ть — заслонить, загородить. «Ту, ты усё окошко заступи‐ ла»; «Ничого не видать, свет мене в хлеву заступили».
Зати́шный, зати́шно — тихий, тихо, безветренно. Применялось, понятно, в отношении погоды: «После етой памжи дуже затишно стало...»; «Хошь бы к завтрему позатишней было́ б, а то ж никакей стог не сметать». Или: «День какей нонече затишный!»
Затури́ть, протури́ть — загнать, прогнать, заставить убежать. «Куды ж мою собачечку еты ироды затурили, мячиком по ей пуляли, задражнили»; «Ничох, я Петьку спорко протурила, невжели по
чужим дворам шастать»; «Разби ж так табе, пралич, велели курей протурить, штоб петух криче́в, аж екотав!».
Заты́м, затэй — дословно за тем, за той. Использовалось в смысле «позапрошлый», «позапрошлая». Например, затым летом, затэй ноччей (ночью), потому что в прошлом году, конечно же, будет звучать как «тым летом». А вот дальше начинаются инфернальные вещи: я не знаю (не помню?), как перевести «позатым летом». То есть как обозначить обычным русским языком, что это произошло раньше, чем в позапрошлом году? В немецком языке, который нам преподавали в Троицкой школе филологи‐русисты, есть временная форма Plusquamperfekt. Это предпрошедшее время, то есть оно обозначает то, что происходило до прошедшего времени. Вот такая загогулина, как выражался первый президент Росси
Зачепи́ть, зача́пливать, причеплять — зацеплять, прицеплять. Заче‐ пить требовалось много чего — ремень (в моде у мужиков были солдатские, которые зимой для тепла одевались поверх кухайки), сумку (в школу было принято ходить не с ранцем или портфелем, а с полевой сумкой. У меня была офицерская — подарок двоюродного брата матери дяди Лёни, что являлось предметом всеобщей пацанской зависти), колодезное ведро к железной цепи или что‐ то гремящее и вызывающее недовольство взрослых к велосипеду.
Зачи́м — зачем, вопросительное слово. «Зачим табе етот лисапед (велосипед) по такей грязи!»; «Зачим вчителя мене говорють, што завчора не слухався, зачим с ордынскими мальцами как дурак в школе реготав!»; «Разби ж зна́то было́, што шешка еще в Рысное зачим‐то побегить!».
Зачини́ть, отчини́ть — см. замкнуть.
Згаро́да — изгородь, частокол. Очень важная вещь как в сельском хозяйстве, так и в общественных отношениях, поскольку служила местом притяжения как мальчишек, любивших усесться на неё просто так или чтобы рвать яблоки и сливы, так и взрослого населения, которое летним вечером частенько оккупировало лавочки вдоль згарод. Популярны в наших местах (наверное, и сейчас тоже) были несколько их типов. Со стороны дома, обращенной к главной улице деревни, традиционно имелись палисадники, и они обивались штакетником. Собственно сад‐огород, обычно расположенный сбоку или сзади дома, ещё во времена моего раннего детства огораживался изгородью в виде классического деревенского тына, когда за горизонтальные жерди перегибались нарезанные в одну длину толстые прутья брёда, орешника или осинника. Затем тын уступил место тому же штакетнику. Основная же территория деревенской усадьбы, которая включала участок под картошку и клеверный луг, обносилась просто длинными жердями, всего лишь не допускающими внутрь крупный и мелкий рогатый скот. Подгнившие столбы и поломанные жердины приходилось менять довольно часто, несколько раз в год. А ещё было такое беззлобное ругательство — «Ну ты, згарода!» — то есть неловкий, неуклюжий.
Зелепу́хи — недозрелые ягоды или яблоки. Зелёные яблоки мы тайком ели, несмотря на запреты родителей, уже в начале июля, хотя нам, мальчишкам, совершенно оправданно грозили дизентерией. Мой сосед Витька даже попал однажды на три недели в райцентр, в Жарки, загремев, как он выражался, в «дрисливую больницу». Ели с опаской кислые и вязкие зелепухи, потому что очень хотелось — понятно, в деревенском магазине никаких фруктов не было никогда. Иногда подъедали ещё зелёную смороадину и крыжовник.
Земляни́ца — земляника. Окрестности Троицкого не изобиловали земляникой, в отличие от черники, малины и клюквы, но время от времени на небольшие полянки набредать удавалось. А варенье из лесной земляники будет, пожалуй, душистее и вкуснее клубничного
Зза́ду — сзади, позади. «Надо б травы корове откосить, тама ззаду летошнего Митькиного покоса ена хорошая отросла»; «Глянь сабе ззаду, ти не штаны ты, унучок, продрав»; «А я ззаду тока троху пихнув, а ён сам через сани и перекулився...».
Зма́лку — с малых лет, с раннего детства. «Змалку прокурат быв, и щас голова вже у его сивая, а брешеть как тэй собака»; «Мой Валерик дуже чукавый, змалку с батькой у дровы ходив».
Змусти́ть, смусти́ть — смутить, иногда соблазнить. «И сам Сашка абанитый, и наших мальцев ён змустив...» — например, при выяснении обстоятельств того, как большой компанией были ободраны недозревшие яблоки в саду у Насти Кавоти; «Мене Манька Киреевна смустила, такей крюк с ей по мху пробегли, а клюквы усё ро́вно усюды зелепухи...».
Зна́ный — известный, знаменитый. В основном употреблялось в негативном смысле. Знаные лежни, знаный пралич, знаная сплётка и пр.
Знать — это не глагол, это очень распространенное в наших местах вводное слово, типа «должно быть», «наверное». «Знать, дожж севонни будеть, троху штой‐то парко...»; «Знать, баню топить надо, а то Колька мой к вечеру с Жарков приедеть»; «Знать, Васька Калина свой трахтур не сделав — на колёснике завтри молоко повезуть...».
Зы́ко, зы́конно, зы́конски — клево, здорово, очень хорошо. Наверное, тоже не является местным изобретением, а скорее относится к молодежному сленгу конца 60‐х — начала 70‐х гг.: «зыконское кино» в клубе; «зыконная вода» в омуте, где мы сегодня долго купались после рыбалки; «зыконный мороз» на улице, из‐за ко‐ торого можно не идти сегодня в школу и т.д. Однако помнится, что так иногда говорили и взрослые, причем немолодые мужики: «зыконская дорога», «зыконский мотоцикл», «зыконные папиросы». Не знаю, может быть, они заимствовали это замечательное выражение из словарного запаса городских родственников.
Зы́ркать — взглянуть, неожиданно и даже иногда злобно посмотреть. «Молчить, шешка, ничо́го не гово́рить, тока на батьку глазом зыркаеть»; «А ена, змеи́на тая, на мене как зыркнеть, Трохимовна ты моя, да как закричела на мене невголосом».

 

Сергей Голубев. "Толковый словарь жарковского языка...". Тверь, 2016. - продолжение

И
Издика́ться, здика́ться — издеваться, дразнить. Бабушка могла, например, упрекнуть любимого унука: «Кажный день табе гулянки, матке совсим не помогаешь, гряды не полоты, травы поросенку нетути. Даниловна вчора мене брехала — собаку дражнив у ей, издикався...»
Имга́ — мгла, туман. «Имга найшла нонече, невже всё, не видать ничого!»; «Сажелка Сергеева имгой какей‐то позакрылась, мостки троху склизкие...».
Инды́к — индюк. Вообще данная птица была не очень распространена в окрестных деревнях, но всё же встречалась. Заслуживает включения в словарь жарковского языка только из‐за частого употребления известной шутки о сильно задумчивых: «Индык думав, думав — да у суп попав...»
Иод — это йод. Оригинальное произношение хорошо помнят все мои земляки, разбивавшие коленки, сбивавшие локти, сдиравшие босые ноги о разные проволоки, ржавые железяки и пр.
Истри́ть, заистри́ть — в общем‐то это местное произношение глагола «острить». «Колик обтеши хорошенько, а то не войде́ть в землю́, лучше́й его заистрить надоть...»
Ись — есть, обедать, еду́ть — едят. «Иди в хату, хота табе на лисапеде носиться — вже пои́сь надо»; «Баба Поля, а где, батька гово́рить, ись ены будуть? — У поле, милёк, неси мужикам, штоб не бечь им туды‐сюды...»; «Мои мальцы при такей жаре ничого ись не хо́чуть — тока ботвинью едуть да сороквашу...». Приготовление еды летом, кстати, имело свою специфику — с учетом высокой летней температуры русская печка топилась не каждый день, несмотря на то что нужно было запаривать кормежку для поросенка. Поэтому часто завтрак, обед или ужин готовился в простенькой летней кухне или даже на железной печке (см. зажгать), которая весной выносилась из дома на улицу. Там же традиционно варилось варенье, жарились грибы или пойманные нами караси, иногда пеклись картошка и яблоки. Помню, что обычным летним завтраком (произносилось в наших местах «за́втрикать» а не «завтракать») в те времена — по крайней мере, для мужского пола — являлась классическая яичница с салом. Подъись — наесться, в свою очередь. «Ти подъев ты троху, унучок? — Ага, баб, дуже хорошо подъев. — А ти вволю? Може, еще хота табе чо́го зьись? — Да не, баб, я к мальцам у Станы побег...» Зьись — съесть, соответственно.

К
Каду́шка — звучало именно так, а не кадь или кадка, причём вне зависимости от размеров самого предмета. В кадушках, которые обычно стояли в неотапливаемых калидорах или кладовках, хранили муку, комбикорм, квашеную капусту, сало и мясо. Про чрезмерно полную женщину или девочку могли сказать неодобрительно, что она стала «толстая как кадушка».
Ка́жный — каждый. «Кажный день», «кажный раз», «кажный покос», «кажную весну» и пр. «Наш етот пралич, как выскочить вонки, кажную заразу пото́ма у хату тянеть...» — это про моего товарища Вовку, который в духе Тома Сойера обожал хранить у себя дома всякие интересные мелочи (красивые камешки, стекляшки, стальные шарики от разбитых шарикоподшипников, гильзы от советских и немецких патронов).
Казю́лька, козю́лька — маленькая скамейка. Вообще‐то я уже забыл было о существовании этого слова, помня при этом об обязательном наличии маленьких скамеечек в хлеву, с которых хозяйки доили свою корову, и в прихожей перед печкой — на них часто располагался заглянувший к ним на огонёк сосед. Однако несколько лет назад в Киеве в национальном музее истории Украины, зайдя на экспозицию жизни и быта крестьян в XIX веке и увидев странно знакомую низкую скамеечку (в доску для сидения были врезаны не обычные четыре ножки, а сук с тремя коротко обпиленными толстыми ветками, что тем не менее придавало ей достаточную устойчивость), я догадался спросить ее название у служительницы. Она ответила, что называется она «казюлька». И я вспомнил, что в годы моего раннего детства именно такой — видимо, довольно древний — тип «рогатых» скамеек был распространён в наших местах.
Каке́й, таке́й — какой, такой. Очень характерные местные особенности произношения — считается, что именно на белорусский манер. «Какей табе еще, паразит, трахтор! Ён же, бабоньки, на ногах не стоить, идеть-куляется... Иди в хату, гла́зы твои поганые, алкаш такей-сякей!» — как пример стандартного семейного конфликта, связанного со стремлением изрядно выпившего механизатора совершить перспективный, по его мнению, ознакомительный тур к приятелям в соседнюю деревню.
Калидо́р — коридор. Слово точно белорусское. Калидоры, не имевшие потолка и выходившие прямо под крышу, были, так сказать, полужилым помещением — летом в жару там иногда спали. А так традиционным «калидорным» набором были лавка с ведрами колодезной воды, в которые по традиции даже при наличии холодильника ставили жбанки или стеклянные банки с молоком, простоквашей и сметаной, навесные шкафы и столы с домашней утварью; выносили туда, если не было сильных морозов, ещё и большие котлы с кормом для поросят и кур. Там же обычно хранились топоры, двуручные пилы и прочий нужный в хозяйстве немудрящий плотницкий инструмент. Необходимой его принадлежностью являлось также бревно, перекинутое от верхнего венца сруба калидора на соответствующий уровень сруба жилого помещения, т.е. на чердак. К нему подвешивался только что заколотый поросёнок, которого именно в таком положении было удобно, как у нас выражались, «разбирать» на сало, мясо, лой, части для холодного и прочее.
Калчи́жки, колчи́жки — понимались в некотором полупрезрительно‐шутливом контексте ноги персонажа, которые кому‐то чем‐ то мешают. «Убери с проходу колчижки свои, а то пойде́ть кто, заче́пить — убьется!» И существует, и в местном диалекте тоже, слово «колченогий». С другой стороны, словарь Добровольского уверяет, что колчижки — это палки, ветки. Таким образом, налицо совпадение смысловое, но не предметное. При этом издание упоминает ещё и очень похожее слово «корчи́жка», означающее суковатый пень. Такое впечатление, что оно на жарковских землях употреблялось для обозначения аналогичной по отношению к вышеназванной ситуации — «корчижки высунувши», «корчижки свои растопырили».
Каля́ный, коля́ный — очень крепкий, грубый. Каляными могли быть предметы обихода, ткань и пр. «Знать, валенки магазинные шибко каляные, а летошние совсим проносились, уси́ в дирьках. Зала́пить, девки, неколи, а тыи мяконькие были́...»; «Гово́рють ены мене — купляй, купляй матерьял, а щупаю в лавке: ту, ён быдто каляный какей‐то...». Каляной называли и буханку чёрствого хлеба. Поскольку я не являюсь лингвистом или филологом, мне легко предположить, что происхождение данного прилагательного связано с глаголом «колеть».
Ка́менка — печка из камней в русской бане, которая топится по‐ чёрному (см. вехотка). Поддать пару — значит плеснуть горячей воды на её раскаленные камни. Баня по‐белому, с дымоходом, каменку уже только имитирует.
Камлы́га — глыба, тяжёлое бревно (по словарю Добровольского). Употреблялось не то чтобы часто, но слышать про огроменные камлыги, которые довелось кому‐то таскать или пилить на дрова, приходилось.
Кардо́нка — картонка. Троицкое — главная деревня моих родных мест, где находились сельсовет, школа и школьный интернат, клуб, почта, больница, контора отделения совхоза «Жарковский», гараж, — расположено в довольно холмистой местности. Когда заледеневали тропинки, ведущие, скажем, от начальной школы, которая стояла среди вековых, ещё помещичьих лип, к главному зданию тогдашней восьмилетки, главным нашим удовольствием было скатиться по ним на ногах (см. склизкий). Дело это было вообще опасное, доступное далеко не всем по причине повышенной травматичности данного развлечения. Альтернативой его для малышей и девчонок служило как раз катание на кардонках, под которыми понимались не только куски толстого картона, но и металлические крышки, клеенки, то есть вообще всё, что давало неплохой эффект скольжения по льду. Мать рассказывала, что в её довоенном детстве она была большой любительницей захватывающего катания по обледенелым горкам на популярных тогда самодельных агрегатах под эстетичным наименованием «говнянки». Изготовление их заключалось в обмазывании широких лыковых корзин коровьим навозом, а затем в обливании водой. На морозе «говнянки» становились очень прочными и скоростными. Но для нас они, конечно, были уже древним мифом.
Капе́ц — конец, финиш. Наверное, тоже общероссийский простонародный сленг, но слово было очень распространено. Особенно среди мужского населения, которое по каким‐то причинам не могло в подходящий момент использовать более яркие и привычные для себя синонимы. Например, после лекции о международном положении: «Дык ежели китаец так на нас двинеть — капец, дуже ж их много...»
Ка́чка — зыбка для младенца, люлька (см. байкать). В словаре Добровольского слово имеет совсем другое значение.
Кво́лый — местное произношение известного прилагательного «квёлый», то есть болезненный, хлипкий, слабосильный. При этом мне кажется, что ареал его жарковского аналога был пошире, затрагивая не только домашнее хозяйство («кволый типленок какей‐то», «ря́бая овечка кволая нонече, дак и бечь никуды не хочеть»), но и собственное состояние здоровья. Например: "Пеке́ть дуже, ничох робить не хота, кволая с утра быдто»; «Ребяты пойшли молодые, да кволые — знать, николи не добечь им до мага́зина».

 

Сергей Голубев. "Толковый словарь жарковского языка..." продолжение

К продолжение
Квохту́ха, квохту́нья — курица‐наседка. Происхождение слова понятно — наседка постоянно квохчет, высиживая яйца и собирая потом, во время прогулок с цыплятами, свой выводок. Именно по факту началу квохтания хозяева понимают, что курица готова к высиживанию, и далее реализуется один из двух вариантов: или она становится наседкой, или ей не дают это сделать — обычно по причине приближающейся осени. Тогда её просто изолировали от куриного коллектива — частенько просто сажали в железную печку, которую на лето выносили из дома на улицу, — вплоть до прихода её в стандартное состояние. Маленькие цыплята традиционно являлись зоной особого интереса и влияния маленьких же детей.
Киёк — палочка, костыль. Необходимый атрибут пожилых людей обоего пола, что не очень понятно современной городской молодежи. Надо учитывать, что естественные поверхности (или, проще говоря, отсутствие асфальта) представляют собой серьёзную угрозу слабым ногам стариков — даже после летнего дождя скользкая земля или трава чреваты падением. Ещё опасней в этом смысле осень или зима, поэтому образы деревенских дедов и бабок моего детства неотрывны от неразлучного с ними костыля. Естественно, это были кийки не фабричного производства, а изготавливались они местными умельцами или, чаще, самими стариками из подходящих сухих веток с естественным закруглением, удобным для руки. Противоположный конец кийка обычно обивался резиной.
Кила́ — грыжа, опухоль. Килова́тый — это слабосильный, больной мужчина, чаще всего надорвавшийся от частого подъёма непосильных тяжестей, уже не способный работать так много и тяжело, как приходится работать деревенскому мужику. Понятно, что в 60–70‐х гг. прошлого века медицина и в наших краях была способна организовать оперативное вмешательство, поэтому людей успешно оперировали, а вот в довоенный период эта болезнь была, видимо, распространенной. Обзывание киловатым было серьёзным оскорблением, потому что обвиняло человека в хилости, слабости, в наличии у него, так сказать, непреодолимого фактора неконкурентоспособности.
Ки́нуть — в том числе в значении «прекратить», «перестать». Например: «Мальцы, киньте щас же драться, а то я усё в деревне батьке с маткой доложу!»; «Какей досужий! Кидай собаку дражнить!».
Ки́пти — длинные, непомерно отросшие ногти. Если положение становилось чересчур критическим, можно было услышать следующие рекомендации: «Ножни бери счас же и кипти поганые свои стрыги!» При этом надо признать, что распространённой привычкой, в том числе у нескольких моих товарищей, какое‐то время было и обкусывание ногтей — несмотря на все увещевания учителей и местного фельдшера Нины Фёдоровны.
Кисли́ца — имеется в средней полосе такое растение с тремя листочками, как известно, очень теневыносливое, произрастающее в глубине дремучих хвойных лесов. Однако в нашей местности кислицей было принято называть дикий полевой щавель, росший на лугах вокруг деревни. Играя поздней весной или в начале лета на покосных лугах и натыкаясь на кустики такой кислицы, мы её съедали здесь же, в поле — не от голода, конечно, а по причине того, что считали её вкусной (может быть, нам витаминов в это время года не хватало?). А в огородах щавель разводить было не принято. Обычным сорняком на тех же покосах, о который тупились косы, являлся конский щавель, который, опять же, назывался у нас конской кислицей. Её кусты с мощными корнями выкапывали и выбрасывали в канавы поздней осенью, а ямки после них заравнивались землей, но конская кислица была почти неистребима. Касательно собственно кислицы — её мы знали тоже и называли почему‐то партизанской кислицей (не исключаю, что мы сами это название и придумали).
Кла́дки — мостки, небольшой настил через канаву или на подходах к пруду. Там женщины полоскали бельё, а иногда стирали какие‐то вещи из грубого материала. «Помый еще тую курту, мам, дуже грязная...» Я также помню кое‐какие предметы из набора деревенской прачки, стирающей в холодной, часто ледяной воде — круглый ровный валёк и тяжелый праник или прайник, то есть тяжёлую плоскую палку с рукояткой и широкой, покрытой насечками‐рубцами, поверхностью. Правда, я не уверен в том, что память в этом случае не подводит, и потому не включаю это слово как отдельное понятие в словарь жарковского языка. Для разглаживания постиранных грубых тканей прайником водили по обернутому ими вальку.
Кленови́к — сок клёна (см. берёзовик). Период, когда течёт кленовик, — обычно вторая половина марта, то есть самая ранняя весна, когда ещё в лесу много снега и только днём несколько пригревает солнце. Понятно, что нужный взрослый клён находить было непросто и довольно далеко от деревни, но, уверенно освоив технологию добычи берёзового сока, я подходящее дерево присматривал ещё летом. Кленовик течёт медленно, но он значительно более сладкий и густой, чем берёзовик.
Клёхот — лягушачья икра. Огромные комки клёхота, найденные в лужинах, сажелках и пр., были несомненным приоритетом весенних мальчишеских игр дошкольного и младшего школьного возраста — несмотря на наши мокрые ноги и покрасневшие от холодной воды цевки. Зато весь процесс превращения икринок в головастиков, а потом в лягушку был исключительно нагляден, и картинки из учебника природоведения становились просто иллюстрацией...
Клуня — курятник, сарайчик или часть хлева с крашестью. В словаре Даля — ж., южн. зап. рига, молотильный сарай; мякинница, пелевня.
Кляп — в Смоленской губернии слово использовалось, как я с удивлением узнал из словаря Добровольского, в значении «пенис». Исключительно женское ругательство, произносимое, как правило, в крайних случаях — «Кляпню гово́ришь, Даниловна, ничого им, тым сволоча́м, не будеть!» или просто «Кляп табе, дура!». А мы, воспитанные на фильмах и книгах о Великой Отечественной войне, недоумевали, каким образом лексикон фронтовых разведчиков, героически из тыла врага доставлявших командованию ценных языков с кляпом во рту, прижился в наших краях...
Кнот — фитиль. Слово из «доэлектрической эпохи», непременный атрибут керосиновых ламп, фонарей типа «Летучая мышь», с которыми ходили ночью в хлев к телившейся корове или заболевшей овце, керосинок и керогазов. Было важно вовремя подкрутить кнот в лампе, чтобы его обгоревший край не чадил и давал
ровный свет, правильно вставить его для ровного и спокойного огня в керосинку и пр. Кстати, слово в этом значении упоминается в белорусско‐русских словарях.
Кожури́на, кужури́на — кожа, кожура, шкурка. «Какей, Михалыч, яблык у тебе крепкий — еле кожурину прокусил...»; «Пеке́ть как, дуже сгорев мой унучок — кожурина с мальца чулком слезаеть»; «Коровы к обеду совсим ошалели, водни у их на кожурине ажно кучкой сидять».
Коле́ть, заколе́ть, околе́ть — замёрзнуть, промёрзнуть, продрогнуть и т.д. Насколько я помню, нюансы в применении этих глаголов очень сложны, и многое зависело от контекста разговора и личности рассказчика. «Ветер севонни какей, мы с батькой у дровах прям‐таки околели...»; «Ды у такей одежке кволой, милёк, колеть табе приде́тся»; «Ноччей (ночью) мороз, знать, быв, вон бельё как заколело...». При этом в общерусском значении глагол «околеть» не использовался вообще — в связи с этим обстоятельством домашние животные были принуждены просто сдохнуть, а не околеть.
Ко́лик — кол собственно, просто в хозяйственном смысле употреблялась именно это уменьшительная форма. «Коликом тын подторнуть учора было́ надо, а то вон как нахинувся...» Кол звучал только в варианте близких и грозных перспектив односельчан: «Табе, паразит, не бражку б по деревне шукать, а колом бы табе по хребтине тьмякнуть!»
Колону́ть, колону́ться — не в значении расколоть или расколоться, а в смысле нечаянно уколоть, проколоть, уколоться. Так, колонуться до крови босой ногой можно было после покоса подсохшим острым пеньком скошенной травы или неожиданно колонуть камеру своего велосипеда по дороге в соседнюю деревню.
Копёшка — небольшая копна, копёнка. Именно из таких небольших копёшек нужно растрясти на покосе ещё недостаточно подсохшее сено, а потом, несколько раз перевернув (см. переворачивать сено), к вечеру снова сложить его в копны. И так несколько раз — обыденная, но довольно трудоёмкая процедура, уже мало знакомая современным горожанам, которых наступление эпохи свободного рынка освободило от необходимости вахтовым методом помогать сельскому хозяйству. Из копёшек же метали стог, когда сено уже дошло до кондиции.
Копу́н, копу́ха — насмешливое наименование людей, всё делающих слишком медленно. Особенно это касается работы («Хруза усюды копуха, вечно еле‐еле торкается, николи свою корову у поле во время не выгонить!») и еды, особенно в отношении детей («Витьку нашего мамка копуном зове́ть, не ись ничох, тока быдто ложку саму́ю оближеть...»). Понятно, что таких претензий избежать совсем не удавалось никому.
Копы́л — тяпка, местное наименование мотыги. Главное орудие труда в огороде при делании гряд и картофельных борозд, когда будущая натина уже не только пробилась из земли, но и прилично подросла.
Коро́мисел — коромысло. Слово присутствует в белорусско‐русских словарях. Я ещё застал самодельные деревянные коромислы, и на глазах моего поколения они сменились фабричными, изготовленными из симметрично выгнутой толстой фанеры с накрепко привинченными к ней железными крючками. Кстати, умение носить воду на коромысле тоже было признаком взросления, а способность делать это быстрым шагом, не расплескивая воду — признаком некоторой лихости (как сказали бы сейчас — крутизны).
Коро́сливый — покрытый трещинами, уродливый, корявый. Понятно, что этимологически связано с коростой. Например, коросливой могла быть часть выросшей картошки, и поэтому было нужно её перебирать перед тем, как ссыпать в подпол. А ещё была у нас яблоня, которую отец называл «Ко́ростью» — с кислыми, но очень душистыми и сочными яблоками. Они натурально трескались от переполнявшего их сока, когда созревали.
Корша́к — коршун, ястреб. Известные хищники изредка совершали нападения на домашнюю птицу, особенно часто воруя подросших цыплят. Старшее поколение говорило, что раньше урона от них в наших деревнях, окруженных лесами и болотами, было больше, но курс на индустриализацию сельского хозяйства резко сократил популяцию. Тем не менее фраза «налетев на их, как коршак» постоянно сопровождала, например, жалобы родительниц на обидчиков их детей.

Сергей Голубев. "Толковый словарь жарковского языка...". Тверь, 2016 - продолжение

К (окончание)
Коря́вый — грязный, заскорузлый. Матери упрекали нас за корявую одёжу, в которой мы возвращались с улицы в осеннюю или весеннюю непогоду. И одновременно можно было услышать, если ты влез утром в ту же куртку, обсушив её, но не вычистив толком: «Закорявев ты штой‐то совсим!» А кого‐то из моих одноклассниц в очень детские годы родная бабушка добродушно именовала корявкой.
Косоу́рый — глядящий сбоку, искоса, в значении «недовольный, злой». Использовалось в отношении человека, вечно обиженного, имеющего постоянные и всем известные претензии к окружающим. Даже в нашей мальчишеской среде можно было услышать грубоватое: «Што рожу‐то сабе скосоурил?»
Косови́лина — палка, к которой крепится собственно коса (см. грабилина), а также специальная рукоять (т.н. палец), который держат правой рукой. Он должен быть намертво примотан к косовилине, и даже лёгкая его разболтанность не даст возможности нормально косить.
Ко́стка — косточка. То есть костка сливы, вишни и пр. Аналогично могу припомнить случай, как коту дали рыбного супа, а бедолага подавился рыбной косткой, и как хозяйка извлекла сей предмет из горла своего любимца, и как все они были потом счастливы.
Коти́ть, коти́ться — многие считают, что глагол этот описывает процесс появления на свет котят. Ничего подобного, по крайней мере, в наших краях. Котиться — но не окотиться, как можно было бы предположить, — полагалось овцам («Нонече дуже не спавши, усё у хлев бегала, овечка черная у мене́ котилась»). А то, что вы подумали в отношении кошки, называется котени́ться («Баба Нюра, три кошененочка у нас котенились учора!»). Котята то есть назывались кошенятами.
Кочны́ — упоминается только потому, что в Троицком и окрест‐ ностях множественное число, образованное от кочана капусты, звучало не как кочаны (качаны) или кочанья, а исключительно как кочны.
Краше́сть — насест из нескольких горизонтальных шестов в курятнике. «Уси куры вже на крашести, тёмно вже нонече...»; «Неси ись курям, черёпочку тую коло крашести им рассы́пай...». Когда я был совсем дробненьким, родители иногда посылали меня проверять кладки яиц, которые устраивали куры на соломенном настиле сарая рядом с крашестью. Очень даже было интересно...
Крёклый — обычно в выражении «дурак крёклый». Означает, что дурак окончательный, дурак бесповоротно и насовсем. См. также неккий дурак.
Кримса́ть, покримса́ть — мелко порезать, покрошить. По всей видимости, диалектное произношение известного глагола кромсать: «А як мои с Жарков приехавши, им гурки с лу́чинкой покримсала»; «Батька мене велев, штоб я яблыки резав, а я их шибко накримсал, и к вам побег».
Криче́ть — кричать, обычно в значении прошедшего времени. «Мы ж вам кричели‐кричели...»; «И ён как закричев громко, и бегом к мене..»; «Быдто было́ мене троху чуть, что оттуль хто‐то кричев?».
Крупе́ня — распространённый в округе суп из крупы, обычно перловки, на мясном или чаще курином бульоне. Среди односельчан среднего и особенно старшего возраста считался несомненным деликатесом.
Кру́пы — крупа. Находится в словаре только потому, что слово не имело единственного числа: искали затерявшуюся черёпку с крупами, насыпали типлятам круп, варили кашу из гречневых или ячневых круп...
Кру́хмал — крахмал. Традиционное наименование нужного для многих сельчан продукта. Без него невозможно было приготовить, например, любимый многими односельчанами белый кисель (на основе картофельного крахмала и молока). Часть из них называла распространенную пищевую субстанцию даже ещё более радикально — трахмал.
Ктой-то — смысл понятен, диалектно произносилось в вопросительной интонации скорее как «Хтой-то?!».
Кульга́ть — хромать, ковылять. «Еле до дому докульгав по етой памже и грязище...»; «Ту, ничо́го корова Жучкина и не кульгаеть совсим! А то гово́рять...»; «Мы становских (т.е. из соседней деревни Станы) к сабе не звали, а ены к костерку молчма́ прикульгали...».
Куля́ться — кувыркаться, падать. Понятно, что идти и куляться были способны или дети, идя, к примеру, зимой из школы, или сильно нетрезвые люди. «А ён идеть и куляется, идеть и куляется. Глянь — а ето Володька Полькин пьяный! Када успев, паразит, тока ж быдто бег на работу на ферму!»
Купля́ть — покупать что‐то. Происхождение понятно — многим знаком призыв официального Минска стимулировать отече‐ ственное производство: «Купляйце беларуское!» Выбор в магазине (или мага́зине, как говорили старушки) был невелик, но в сезон купляли даже виноград и арбузы. Зато после закрытия пекарни в распутицу были постоянные перебои с хлебом, за немудрёными промышленными товарами тоже привычно ездили за 20 километров в райцентр. Там же покупали во время каких‐нибудь пионерских слётов или районных олимпиад местный лимонад или коржики, которые к нам почти не завозили. Нужно признать, что на протяжении 70‐х годов товарный дефицит и резкое повышение уровня заработной платы в сельском хозяйстве привели к почти полному опустошению прилавков сельских магазинов — куплять там, кроме 7–8 видов продуктов, стало почти не‐ чего.
Ку́рта — куртка. Так выражалось в основном пожилое население, а почему именно в таком виде слово вошло в их лексикон, никогда не задумывался.
Кусо́шничать — нищенствовать, побираться. Если в домашнем хозяйстве случались какие‐то серьёзные неурядицы, взрослые часто приговаривали: «Ти не приде́тся нам скоро у кусочки побечь!» Конечно, ситуация в наши времена никогда не была настолько трагична, нищих мы не видели никогда и не воспринимали такую угрозу серьёзно, но память пожилых односельчан, видимо, хранила случаи более раннего периода. И только совсем недавно, когда в руки мне случайно попались знаменитые в конце ХIХ века «Письма из деревни» Энгельгардта (кстати, помещика уезда, соседнего с нашим Поречским — Дорогобужского), выяснилось происхождение этого выражения. Идти в кусочки — значит не вполне нищенствовать. Когда у крестьянина оставалось хлеба только на посев, а его семья начинала голодать, взрослые и дети отправлялись по соседним деревням. За счёт подаваемых им там кусочков (принято было давать именно несколько кусочков хлеба, не больше) можно было дотянуть до зелени и засеять свой надел. При этом, собирая кусочки, крестьянин не считался нищим, поскольку после уборки нового урожая он мог оказаться в значительно лучшем положении и следующей весной быть способным самому делиться кусочками с менее удачливыми хозяевами.
Куха́йка (кухва́йка) — ватная стёганая телогрейка, фуфайка, ватник. Местное наименование самой популярной повседневной одежды сельских жителей того времени, некрасивой, но вполне функциональной, как сказали бы сейчас, в силу своей практичности и дешевизны. Только сельская интеллигенция не появлялась на улице в кухайке, хотя использовала её по дому, когда шла положить сена корове или взять охапку дров. Зимой, в сильные холода, наряду с кухайкой мужчины и нередко даже женщины, работавшие в совхозе, надевали ещё такие же ватные штаны, хорошо согревавшие ноги.

 

Спасибо за словарь. Очень много знакомых слов, хотя я и городская, москвичка. Сразу детство вспомнилось, когда были живы бабушки и дедушка. Одна бабушка из Петербурга, дед - из Тульской области. До сих пор удивляюсь,что у нас "сырники" и "творожники" означали одно и тоже. И хотя, к старости, они были напрочь привязаны к городу, оба получили высшее образование, напевность их речи была разная. К сожалению, в детстве особенно на это не обращаешь внимание. Сейчас, с возрастом, когда страдает короткая память и всплывает долговременная, детские впечатления становятся более яркими...Если б молодость знала, а старость могла.

 

За автора ответить не могу, но наши с ним общие родные места в силу природной труднодоступности консервировали язык и, наверное, обряды и обычаи более, чем близкие к разного рода магистралям другие смоленские земли. Поэтому там даже сейчас среднее поколение (40-50 лет) говорит на местном диалекте - том, что мой земляк назвал по приколу "жарковским языком". То есть народный язык сохранялся дольше ...

 

Сергей Голубев. "Толковый словарь жарковского языка...". Тверь, 2016. - продолжение

Л
Лаво́шей — ловчее, сделать что‐то более ловко. «Дак лавошей табе было́ напряймы прибечь»; «Етым летом, знать, лавошей будеть вперед натину косой сбить, а пото́ма вже картошку копать»; «Троху к вечеру холо́нно стало, лавошей прикрыйте тыи гря́ды...». Должен признать, что это словечко даже у среднего поколения было не в ходу, и главным его носителем были довольно древние бабки. Все остальные его использовали, как сказали бы сейчас, только по приколу.
Лазгота́ть, лозготать — болтать, сплетничать. То же самое обозначал глагол «лоскотать» (может быть, только в произношении и была разница?) В наших краях имелись и носители производной от глагола фамилии — мои родители дружили с дядей Гришей Лазгачёвым из деревни Пожо́ги, участником Великой Отечественной, очень уважаемым в наших краях человеком.
Ла́йба — лодка с парусом, часто просто большая лодка. Лет в восемь‐девять мама брала меня летом в дальние поездки по маленьким окраинным деревням, которые ещё сохранились к началу 70‐х гг. по правому берегу Межи — Прохо́ренки, Столбы, Зекеево. Последняя известна была также тем, что именно там начался боевой путь партизанского отряда под командованием Героя Советского Союза Константина Заслонова. И перемещение между ними по причине бездорожья осуществлялось исключительно на лайбах — конечно, уже не на парусных, а оснащённых бензиновым мотором. Таким же образом местные мужики ездили по магазинам — или в Жарки, или в Ордынок. Иногда в ироническом смысле слово «лайба» могло касаться средства передвижения вообще: «Гово́рють, проехали ены тамотьки учора на своей лайбе — обаи дороги поразбитые ...»
Ла́комка — мешок нищего. Тоже входил в арсенал воспитательного воздействия — «Не хотишь (не хочешь) у школу ходить, вчителей слухать, ни на ко́го табе не вывчиться (не выучиться). Невже всё, приде́тся, милёк, зарюсть, да по дворам с лакомкой ходить, може, люди добрые какей кусок и дадуть табе, лодырю...» (см. кусошничать).
Лапик — лоскут. Разорванная одежда или обувь была обычным явлением, причём часто даже не по недосмотру, а в силу, так сказать, условий существования. Понятно, в лапленых штанах в школе никто не щеголял, даже дети из очень неблагополучных семей, равно как не ходили и взрослые в клуб или в гости. Но в домашнем хозяйстве, на полевых работах в совхозе или в пацанской беготне на улице аккуратно зачиненная одежда и обувь не считалась во времена моего детства каким‐то моветоном.
Лгать, илга́ть — врать. Почему‐то в жарковском языке не было популярно слово «врать». Но врать иногда приходилось. «Ти не лге́те вы, ребяты, что в яблыки ко мене не лазили? А кто ж тады лазив тамотьки и моркву усю нам потоптав?»; «Велела ему — не лезь с большими мальцами у тую сажелку, вода вже как лед. А ён табе илгеть и илгеть, а сто́ить то́го — нонече хо́дить у соплях весь...». Ещё было слово илгун — врун, иногда в значении «придумщик, фантазёр».
Легче́й — легче. «Табе, милёк, было́ б легчей по такей памже не на лисапеде (велосипеде) вечиться, а пешочком добечь...» История такова: почтальон тётя Нина летом, в покос, всегда брала отпуск. Когда мне уже приближалось к 11 годам, мать, работавшая начальником местного отделения связи, не стала искать ей временную замену, а оформила на этот период на работу отца. Расчёт состоял в том, что она сама разберёт кипы газет и журналов (подписывались тогда очень много, и эта работа была продолжительностью на час‐полтора), разложит письма, а я на велосипеде развезу их по окрестным деревням. Понятно, что семье в этом была чисто материальная заинтересованность — отец уже находился на пенсии, а сестре исполнилось всего 4 года. Поэтому приработок в 70 рублей (такова была цена вопроса) был для нас явно нелишним. Развезти почту по Троицкому, Станам и Прусохову было несложно — главную трудность представляли собаки, с лаем кидавшиеся на велосипед. А если у калитки не было приколоченного почтового ящика, приходилось идти на крыльцо, к входной двери, что отдавало тебя в полную власть злобного стража, которого почему‐то далеко не всегда привязывали на цепь. До серьёзных случаев дело не доходило, но злобного Валета во дворе у Голубковых помню хорошо до сих пор. А вот Пожоги находились от нас в пяти километрах, и, хотя туда почту надо было доставлять через день, это часто являлось настоящей экспедицией. Дело было в ужасной дороге, проезжей только для тракторов, которая после сильных дождей местами превращалась в полосу сплошной грязи.
Ле́жень, лежо́ха — лентяй, лентяйка. «Пакуль не пихнешь, лежень ничох и ись не будеть...»; «Я вже и самэй Маньке напрямки сказала, хошь ена мене и племенница — девка у тебе лежохой расте́ть!»; «Да какей Лёнька работник! Лежень ён, быв бы забочий, с завклубом не прогнали б!».
Лено́й (ленэй), лена́я, лены́е — ленивый, ленивая, ленивые. Местное население стабильно игнорировало в этом случае литературный русский язык. «А Женькин Сашка не ленэй навроде, вон вчора заместо батьки картошку проехав» («проехать картошку» — в начале лета, когда её ботва, натина, не только вышла наверх, но и достаточно укрепилась, нужно углубить борозды. Эта процедура нужна, чтобы обеспечить растущим клубням дополнительный доступ кислорода и одновременно быстрый уход лишней влаги с поверхности. Можно достигнуть этого вручную, копылом — и тогда это будет называться «пройти картошку», или, как в нашем примере — проехать лёгким конным плугом). «А етыи праличи леные аж мешонку борову в корыто вывернуть не могут, усё им забава да гульня!»; «Не, так нажихаться, как мы у войну, ены не будуть. Леные дуже...». Более мягкая форма — ленова́т, ленова́та.
Лено́ха — деревянная скамейка или нары, пристроенные к русской печи. Поскольку непосредственно на печи лежать довольно жарко, тем более днём, именно леноха, если она была достаточно удобна, служила местом отдыха пожилых людей. Ещё она использовалась для хозяйственных нужд — там часто зимой сушились рукавицы и носки, а летом — ягоды. Там же обычно ставили кастрюлю с тестом на пироги (кстати, в наших местах было три традиционных варианта — с начинкой из творога, из морквы, в которую добавлялось яйцо, а также с картошкой, куда ещё клали шкварки). Надо сказать, что одновременно окрестное население активно использовало и общероссийское слово — лежанка.
Лепе́шник — заросли бурьяна, кусты. Конечно, по степени ухоженности деревня Прусохово не являлась аналогом швейцарского кантона, и подходы к нескольким домам, из которых выехали хозяева, потихоньку зарастали лебедой и репейником. «Сперва ты мячик слови, малёк, таперь его в лепешнике не найде́шь...»; «Глянь, милёк, ти правда кури с лепешника бе́гли, може, тамотьки какая гнездо сложила...»; «И у тым лепешнике, что за Ефимовны хатой...», однако в словаре смоленских говоров Добровольского лепешником называются заросли ольхи, т.е. в нашем случае алешник.
Ле́пкий — аккуратный, красивый, что категорически противоречит русскому языку (клейкий, хорошо поддающийся лепке). Совершенно случайно выяснилось, что в принятом у нас значении слово существует в украинском языке. «Илгешь, Авдеевна, Надька еенная еще баба лепкая». С другой стороны, вроде бы в знаменитом «Иване Васильевиче» Иван Грозный‐Яковлев в лёгком подпитии говорил, что Селезнева‐княгиня больно красотою ле́пка... Кстати, самый любимый фильм моего детства!
Лептю́х — опухоль от укуса пчелы или овода, т.е. примерно то же самое, что и булдырь.
Леси́на, ляси́на — бревно или свежеспиленное дерево. «Етую лесину табе убиться, не донесть»; «Да как мы с бабами у войну тыи лесины по колчижкам тягали неподъемные».
Лесо́вка — лесная яблоня, часто одичавшая. Обычно она обозначала места, где раньше существовали хутора крестьян, переселенных в эпоху создания колхозов в крупные деревни или же переселившихся самостоятельно. Тем не менее, когда во время блужданий по окрестным лесам выходишь на полянку, посредине которой несколько яблонь, черёмуха и заросли дикой малины, то ясно понимаешь прошлое назначение этого места. Кстати, никаких остатков срубов там не существовало — дома разбирали и перевозили на новое место жительства. Наверное, с точки зрения организации производства и производительности труда ликвидация хуторов себя вполне оправдала, но с позиций потерянного окультуривания пространства даже тогда, в советское время, внутри у меня что‐то щемило. Задним числом очень сожалею, что не сходили с отцом на его, как сказали бы сейчас, «малую родину» — заброшенный после отъезда Голубевых в Сибирь хутор Крутик рядом с деревней Задорье. Сейчас это место мне, конечно, уже не найти.
Ле́тось — в прошлом году. Для любителей лингвистических осложнений и для профессиональных филологов — смотреть затым. Словарь Добровольского трактует слово более широко, а именно — в недавнем прошлом. Не могу сослаться на источник, но где‐то читал, что летось означало просто‐напросто «раньше». Активно использовалось прилагательное «ле́тошний», т.е. прошлогодний — летошние дровы, летошнее сало, летошний бычок.
Лизану́ть — лизнуть. Кто не знает, скажу, что страшное и жуткое дело в мороз лизануть железный предмет. Побудить к этому могли две вещи — во‐первых, незнание по причине малолетства законов физики; во‐вторых, подначивание на спор со стороны старших мальчишек. Вот поэтому и приложился ваш покорный слуга языком к металлическому почтовому ящику (это точно было ещё до школы). И ревел я горько, ободрав язык до крови, потому что казалось мне, что теперь никогда не смогу говорить. А друг мой Васька, тоже заливая снег ручьем слёз, летел домой с большим навесным замком во рту... Соседские Колька и Мишка, старшие нас лет на 6–7, покатывались со смеху.
Ли́пина, липинка — липа, липка. Аналогично — тая березина, вси дровины, етый змеина, который отвязал без спросу пса или оборвал в саду яблоки, и пр.
Лишей, лишее — хуже, больнее. Видимо, от слова «лихо». «А завчора ему дуже лишей стало, и от зуба етого, знать, уся морда у его запухла...»

 

Об авторе "Словаря":
Сергей Анатольевич Голубев – историк, окончил истфак Тверского государственного университета, преподавал в ТвГУ, возглавлял кафедру новой и новейшей истории, написал более 50 научных работ. С 2002 года он профессионально занимается политической деятельностью - депутат Законодательного Собрания Тверской области IV-VI созывов. С 2016 — Председатель ЗакСобрания Тверской области.

Вот какие люди пишут законы у нас! а на досуге еще и малую родину прославляют!

 

Сергей Голубев. "Толковый словарь жарковского языка". Тверь, 2016. - продолжение

Л (окончание)
Лоба́тый — лобастый. Почему‐то прилагательные русского языка в родном жарковском часто видоизменялись именно в этой форме. Например, говорили ушлатый — ушастый, мурлатый — мурластый, губатый — губастый, рукатый — то есть умелый, рукастый человек. А в других случаях всё было ровно наоборот, и в наших местах спрашивали: «Ти видав ктой-то, тута собачечка маленькая лохмастая усё вищала, бегавши, чия собачечка?»
Лой — нутряное свиное сало, обычно использовалось при лечении сильных простуд. Его растапливали и добавляли потом в питьё — довольно противно, между прочим. Но словарь В.И. Даля даёт «лой» в значении свечного или топлёного сала. Последнее для наших мест точно не подходит, потому что топлёное сало, собственно, так и называлось. Касательно свечного не знаю, может быть, в «докеросиновые» времена нутряное сало использовалось и для этих целей. Вообще поросёнок с точки зрения рациона деревенской жизни занимал, пожалуй, второе место вслед за вечной русской крестьянской кормилицей — коровой. Она ведь почти круглый год снабжала семью молоком, которое превращалось далее ещё в сливки, сметану, простоквашу, творог и даже в масло (я помню ещё ручные маслобойки), а в конце зимы традиционно давала ещё и телёнка — в наших местах было принято для пополнения семейного бюджета его подрастить («выпоить») и сдать государству на мясо. Овец держали ведь прежде всего из‐за шерсти, необходимой для того, чтобы связать огромное количество носков и вязёнок, кофту, свитер, или отдать умельцам, способным изготовить из неё валенки. А главным поставщиком белковой, мясной продукции был, конечно, поросёнок. Можно сказать, что, в отличие от коровы, попечение и надзор за ним в большой степени были функцией младших членов семьи. Маленький кабанчик появлялся обычно ранней весной, и его надо было ещё «достать» — потому что старались всё же, соотнося цену и качество, покупать не совхозных поросят, более дешёвых, но и более слабых, а продукцию, так сказать, частного сектора — при том, что стоила она дорого, до месячной зарплаты рабочего совхоза или служащего. Таких поросят привозили в село сами частники, или иногда мужики кооперировались и ехали, причём часто довольно далеко, за ними в какую‐то деревню, даже в Смоленскую область. Затем маленький поросёнок (обычно он получал стандартное имя Бельчик) поселялся в подпечек, или, если данное помещение было занято телёнком, ему отгораживался небольшой закуток за русской печью — потому что ночью бывало ещё довольно морозно, и в хлеву или в сенях маленькое существо могло замерзнуть. То есть жить он начинал вместе с людьми, и никто не обращал внимания на понятные неудобства такого сожительства и даже на связанные с этим естественные запахи. Такая схема домашнего хозяйства была общеупотребительной, просто вычищать это помещение приходилось довольно часто. Понятно, что все процессы кормления маленького поросёнка происходили с живым участием детей, и это было им очень интересно. С наступлением тёплых времен животное переводилось в хлев. Летом важным обременением для деревенского пацана становился сбор крапивы, которую добавляли в разнообразный рацион поросёнка (её надо было ещё измельчить маленькой сечкой). Серьёзной угрозой считалось, если свинья «садилась на ноги» от перекорма — поэтому время от времени её приходилось выпускать в загородку во дворе и следить за тем, чтобы она не подрыла ход под жердиной и не вломилась в огород. Понятно, что это тоже было задание для пацанов, как и кормёжка, если родители не успевали. Треволнения, связанные с кабанчиком, живо обсуждались хозяйками в семье и с соседями: «Ись што‐то ён у мене совсим худо, ти не заболев...» или уж совсем тревожное: «Невже всё, хрипить мой Бельчик и к корыту никак не идеть. Бечь к велицинару надо б, може, какей укол сделаеть...» Падёж свиньи становился серьёзным ударом — не в смысле прямой угрозы голода, конечно, но остаться семейству зимой без мяса и сала (в деревенском магазине эти продукты совсем отсутствовали, а соседи могли продать‐подарить немного, потому что самим было нужно) было очень печально. Свиное мясо солили и укладывали в кадушку, чтобы варить потом на нём щи и суп и крутить котлеты; огромные пласты сала засаливали с расчётом на сохранение последних, уже пожелтевших шматков, до лета, до покоса. «Некондиционные» куски вытапливали в русской печке и делали топлёное сало, чтобы потом жарить на нём картошку. Кости и ноги шли на холодное, хозяйки готовили ещё тушёнку и консервировали её в стеклянных трёхлитровых банках, для чего ещё использовались обрезки со свиных голов. Из промытых свиных кишок, которые высушенные могли гроздьями долго висеть в калидоре, потом делали колбасы — фарш проталкивался в них через отбитое бутылочное горлышко, и начинённые колбасы жарились в печи. В общем, так или иначе использовались все полезные свойства забитого поросёнка — при том, что классическая печёнка с луком и жареной кровью сразу уходила на угощение резчиков. В каком‐то смысле зарезать свинью означало для семьи подвести итоги сезона, заложить продуктовый резерв на зиму — потому это был своеобразный рубеж и даже праздник. И одновременно главное развлечение мальчишек младшего школьного возраста в период ноябрьских праздников, когда шёл традиционный забой поросят. Мы собирались кучками возле работающих у туши мужиков и, слушая разговоры взрослых, тихо рассуждали о том, что нож соседа дяди Саши сделан из немецкого штыка, что кабанчик дяди Пети в этом году много больше, чем у Гришки Зуя, что бабки Яковлевны требуют опаливать шкуру поросёнка по старинному варианту, не паяльными лампами, а исключительно соломой, и уверяют при этом, что сало на вкус тогда значительно лучше... Главным призом был пузырь, который кто‐нибудь из мужиков надувал и завязывал, забрасывая туда горошинку. Когда предмет подсыхал, получалась огромная погремушка, которая была значительно престижнее, чем обычные надувные шарики. Я думаю, что такой игрушке много веков. Но были и другие интересы: мой приятель Васька был знаменит на окрестные деревни тем, что обожал поедать с солью свиные уши — и всегда, если не возражали хозяева, получал их от резчиков, как только тушу после обливания горячей водой отскребали от копоти (кстати, часто делали это резчики не ножами, а литовками от старых кос). Когда мы стали немного постарше, ощущение праздника ушло безвозвратно: может быть, потому, что уже появились обязанности по подмоге мужикам. Кроме того, к середине 70‐х обычной практикой стало держать двух поросят: одного брали, как уже говорилось, весной и резали в ноябре, другого — в конце лета, чтобы забить в конце зимы или ранней весной.
Локта́ть, лакта́ть — жадно пить, глотать, хотя в словаре Добровольского использовалось в значении «сосать». «Глянь, как ены воду́ ло́кчуть, знать, дуже по болоту набегались!»; «Чим етую в Уплохове самогонку локтать, хошь бы по дому гвоздик какей прибив, а то мы вже тама совсим увечились».
Лом — бурелом, заросли сорняков. По сути близко к значению «лепешник».
Лопоно́сый — человек с приплюснутым носом. Согласитесь, харак‐ теристика вполне привязанная к внешности и достаточно ёмкая.
Лоскота́ть — болтать, сплетничать (см. лазготать). Вполне возможно, что оба случая означают просто разные произношения.
Лоха́нка, лаха́нка — варианты деревянного ушата, корыта или, уже позднее, металлического тазика. Обычное место последнего предмета за занавеской в прихожей, под металлическим же рукомойником. Имел многоцелевое назначение, потому что туда сливалась и грязная вода после мытья посуды, и остатки чая, и мыльная вода после бритья. Кстати, в мае традиционно умывальник выносился во двор, и до осени умывались и чистили зубы на улице.
Лу́жина — лужа, небольшой пруд. Об особенностях словообразования уже говорилось. Лужина могла означать, таким образом, иногда ту же сажелку и соответствующее времяпровождение («Мальцы на лужине, што за Нилычем, лёд вси разом чистять..», «У лужине, гляжу, ены сидять у саму́ю грозу, молонья бьеть, я на их ругався...»), а иногда обозначали собственно лужу: «Ти видала ты, Григорьевна, как лужина у колонки сделалась и усюды позамерзла — дуже отто́го на стеге склизко!»
Лу́снуть — треснуть, расколоть, лопнуть. При этом у Даля «луснуть» значит «щелкнуть, ударить». Мне кажется, что в жарковском наречии использование глагола приближается к украинскому варианту: «Сідаючи, я почув тріск порваної тканини, і подумав, що луснули штани ...» Кстати, он почув (см. чуть). Далее: «Щоб ты лусьнув!», «Лусьнув як булька на води». Или: «лусьнув з нетерпиння», «лусьнув вид злости».
Лу́чина, лу́ковина — луковица, лук. Ещё один пример сказанного выше. Использовалось и в контексте зелёного лука («Оторви, сынок, коло тына лу́чинок матке у ботвинью!»), и в отношении созревшего лука‐репки («Ничох, я у тую сковородку еще и другую лучину заторну...»). И — нет ничего вкуснее летом последнего, уже пожелтевшего, куска сала с мягким хлебом и самолично выдернутой из грядки свежей лучиной.
Лы́тка — нога, обычно её верхняя часть. Как‐то больше использовалось в отношении особ женского пола. «Невже всё, Райка Сергеева у какей юбке у Троицкое идеть! Лытки быдто совсим голые!» (напомню, 70‐е годы прошлого века были эпохой мини). Однако и мои сверстники в случае категорического непослушания или запредельного озорства могли услышать от своих бабушек обещание запросто получить пруто́м по лыткам. И изредка эти обещания воплощались в жизнь...
Лю́ля, люлька — колыбель, качка. Основа для незлых, но очень обидных насмешек старшей компании над младшими товарищами: «Чего ён за нам усё идеть и идеть, как быдто его зовуть! Слухай, малёк, табе еще у люльку надо бечь!»
Ля́до — место, расчищенное от леса или кустов под пашню. Думаю, понятие общероссийское. Упоминаю просто потому, что хорошо представляю себе конкретные топонимы наших мест — типа «Зинкино лядо».
Ля́скать — хлопать, бряцать, греметь. «Заступили, не видать, што тамотьки за окошком у нас усё ляскаеть?!»; «Може, хорош с такей близи́ тута железками ляскать? Голову́ мене заглумив!».

 

Сергей Голубев. "Толковый словарь жарковского языка". Тверь, 2016. - продолжение

М
Мазе́па — прозвище неряхи, запачканного, грязного человека. «Какей‐то мазепа...» От него могло образоваться ещё и прилагательное: «Обаи браты́ — мальцы лепкие, тока дуже мазепные».
Мала́нья — существовало выражение «напечь блинов (наварить супу и пр.), как на маланьину свадьбу». В.Н. Добровольский в «Смоленском областном словаре» констатирует, что маланья — это кушанье, представляющее собой размазню из кукурузной и ячной (ячневой) муки. Отмечу, что мне встречаться с таким блюдом как‐то не приходилось.
Ма́льцы — парни, мальчишки. Понятно, что примеров употребления на других страницах большое количество. Тем не менее хочу подчеркнуть, что изредка слово в шутку использовалось в кругу довольно немолодых мужиков. «Ну што, мальцы, раз Захарыча с санями не видать, придется нам до деревни пёхом лыткам по грязи двигать...»
Ма́тка — мать. Во многих семьях было совершенно обычным явлением, когда дети называли таким образом своих родителей (см. батька), это не считалось грубым словом. «Матка сказавши, што за тым полем земляницы вволю растеть...»; «Мене матка с им не пустила, велела у хате сидеть!»; «Побегить скорей к матке, набрешеть, што дуже его тута забили...»
Мезга́ — мякоть под корой берёзы. Должен признаться, что очень любил я в детстве летом, когда берёзовый сок превращался в тонкий слой влажной массы, вскрывать кору топором (нож, какой бы острый он ни был, не очень подходит для такой операции) и потом срезать сладковатые полоски мезги. Научили меня этому сыновья нашего лесника, Толька и Витька, и иногда после бесцельных в смысле поиска грибов блужданий по лесам я подговаривал приятелей поесть мезги. Главное в этом деле выбрать правильную берёзу — чтобы она была не очень толстой, потому что иначе с корой просто не справиться, и росла чтобы на солнце (тогда мезга будет действительно сладкой). Читатель скажет, что тем самым мы портили лес. Наверное, это могло быть действительно так, хотя потом мне не раз попадались деревья, вполне справившиеся с нашим варварством.
Межжу́лить, мезжу́лить — размозжить что‐то, если судить по «Смоленскому областном словарю». Мне помнится, что у нас этот глагол использовался как неодобрительная оценка по отношению к обжоре, жадно поедающему обильную пищу — то есть в значении «трескать, жрать». У одного из ребят нашей деревни, что был значительно старше нас, со школьных ещё времен имелось даже прозвище Межжула.
Мех — мешок. Просто все мешки больших и средних размеров из мешковины, употребляемые по хозяйству, обычно именовались почему‐то мехами. «Картошки сдали в райпо шесть мехов...» Параллельно существовали почтовые мешки из брезента и мешки из нескольких слоев плотной оберточной бумаги. А ещё небольшие меше́чки и торбочки...
Мешо́нка — от глагола «мешать», традиционная кормёжка для поросёнка. Название демонстрирует разнообразие составных частей его рациона. Обычно запаривалась утром в русской печи.
Милёк — наиболее ласковое и душевное обращение пожилых людей к детям, причём оно использовалось равным образом по отношению к девочкам и мальчикам. «Нина, милёк, ти загонишь (в хлев) сённи коровку мою, а то далёко с покосу бечь...»; «Милёк, шапку надевай, дуже холонно на вулице нонече!»; «Ай, милёк мой, да в какей страхоте под немцем мы тута жили́!». Справедливости ради следует добавить, что бабки такое обращение употребляли очень часто, а вот мужская часть старшего поколения деревни — значительно реже. Наверное, общерусский аналог — «милок».
Мля́вый, мля́вость — вялый, ослабевший; слабость. «Усюды млявые молодые пошли, как робить, стоять‐мыргають, сжулившись...» Жил в соседних Станах дед Егор Чума, и прозвище его прямо связано с тем, что он был давно известен в окрестностях как местный Щукарь, балагур и острослов. Перед войной парни и мужики, не выбитые ещё тогда Великой Отечественной, на покосе разрешали ему вовсе не работать и писали ему такие же, как и себе, трудодни за то только, что он смешил их своими россказнями и байками. Так вот, классическим его номером было изображение жестокой борьбы между гордым духом, стремящимся к труду, и бренным телом, которое хотело поспать и полежать в засине. И молодой тогда Егор кричал на радость покатывающимся со смеха косцам: «Млявость, иди прочь!» Этот эпизод стал деревенской легендой...
Моги́лки — кладбище. «Сергеевна, пойдешь на могилки у скресенье, и я с тобой, знать — а то быдто усе неколи...» Было несколько дней в году (в том числе родительская субботка после Пасхи), когда помянуть усопших на кладбище собирались их родственники с детьми со всех окрестных деревень, и даже из райцентра. Живо обсуждались те, кто не нашёл возможности приехать, и понятно, что общественное мнение их осуждало. Начиналось всё с чинных трапез у родных могил (принято при этом было приносить с собой самое лучшее), потом многие мужики начинали перемещаться, желая помянуть Петровну, Авдеича, Евдокимовну и далее по списку. Замечу, что напившиеся в дым в этом случае не осуждались — в отличие от зачинщиков драк, которые иногда случались. Осталось упомянуть, что расположены в Троицком могилки на горке через дорогу от клуба, перестроенного в начале 60‐х гг. из бывшей церкви, а в Станах есть ещё старое кладбище, но там в моё время новые захоронения почти не производились.
Мо́жа, може — популярное вводное слово, аналог литературного «может быть» и простонародного «может». «Можа, батькин мотоцикл и заведется?!»; «Може, ето ены про нас как бабы сплётки распускають?!».
Моло́зиво, мало́зиво — свежее молоко недавно отелившейся коровы. Поскольку оно, понятно, очень жирное и плотное, то после кипячения получалось что‐то, по вкусу напоминающее омлет. Блюдо по определению редкое и считавшееся в старое время в наших краях деликатесом.
Молонья́ — молния, конечно. Сильная летняя гроза была обычным явлением, и, хотя случаев попадания молнии в человека или пожаров я не припоминаю, рассказы о таких случаях в прошлом были распространены. «И никуды от молоньи не убечь — баба Полька жалилась, как до войны ена прямо скрозь крышку им у хату ударила...» Женщины многие (я думаю, не без жеманства) подчёркивали свою особую боязнь грома и молнии, рассказывая, что, спасаясь от стихии, они часто падали на пол избы. «Я дуже молоньи боюся — мамынька моя родителка, как грымнеть тама, ажно внутрях усё рвется...» У меня в детстве тоже был один памятный случай. Уже во вполне сознательном возрасте, почти в 9 лет (могу идентифицировать его по началу чемпионата мира по футболу в Мексике) — мама взяла меня с собой в дальнюю от нас деревню Прохоренки. Когда мы возвращались домой из этого путешествия длиной около 20 км, включая перевоз на лодке через Межу, разразилась масштабная гроза с ливнем. Наступила темнота, и, укрывшись под огромным деревом, трещавшим от шквальных порывов ветра, слыша оглушительные раскаты грома и наблюдая за огромными молниями, признаюсь, от страха я заревел. Потом мне было, конечно, крайне стыдно, хотя мать сказала, что это и для неё была одна из самых ужасных гроз в жизни. Но что было, то было — а я ведь считал себя тогда уже вполне взрослым человеком...
Молчма́ — молча, ничего не говоря. «А хто у их илгать кинется, что не было́ тамотьки, и какей плаксун у соплях вже, а мой дурак стоить молчма, быдто астатуй»; «Прийшов, приступки у хате молчма поправив, и ушов, ничох не гово́рить, молчма».
Мо́рква, мо́рквина — морковка. Не знаю, что ещё и сказать — кроме того разве, что летняя, небольшая морковка всегда была сладкой и вкусной.
Мох — болото. Прусоховский мох — один из самых больших в западной части Тверской области и второй по площади в Жарковском районе. Мох — место паломничества сборщиков клюквы, черницы, а в засушливое лето — ещё и грибников. Тем не менее сказать, что я и мои друзья чувствовали себя там как дома, точно нельзя. Время от времени и кому‐то из взрослых приходилось там блудить по полдня, поскольку ориентация на болоте, как известно, сильно затруднена. Поэтому старались держаться известных троп, не особенно отходить от них в сторону. Правда, Прусоховский мох не является очень топким, болото это довольно сухое по сравнению с многими своими собратьями. Тем не менее и там встречаются очень опасные места, мочи́жины, то есть непросыхающие болотины, топучки.
Музда́ть — уздать, то есть надеть на голову лошади узду. Так и пели известную песню из истории взаимоотношений парня и его любимого коня: «Как поймаю, замуздаю шёлковой уздою...»
Муздану́ть, маздану́ть — сильно, со злобой ударить. «А Вовка Нилычев етого камазника с Новоселок как мазданеть у клубе хребтиной об стенку...»
Му́рза — запачканный, перемазанный чем‐то ребёнок. Вариант беззлобного подтрунивания над человеком, неопрятно ведущим себя за столом: «Знать, укусные грибы баба принесла, Валька наша как мурза уся у забелке...» Имели место также глаголы обмурзаться и перемурзаться — смысл их понятен.
Муркота́ть, замуркота́ть — мурлыкать, замурлыкать, заурчать. Имело отношение только к семейству кошачьих — кошки у нас именно не мурлыкали, а исключительно муркотали. «Герасимыч, ён у тебе муркочеть, как быдто какей моторчик заработав!»; «Кошечка дробненькая была, николи от мене никуды не отходила, а муркотала дуже так хорошо...». Имелся и местный синоним упомянутого глагола — воркота́ть.
Мурла́тый — мордатый, человек с круглым полным лицом. Понятно, что слово имело скорее негативную окраску. «И тая змеина мурлатая гово́рить, что ничох не чула?!»; «Колька Мурлатый обещав дровы привезть, дак разби ж етот пехтерь соберется!».
Мы́щелок, мы́шшелок — сустав, обычно понималась щиколотка. «На ногу Петьке, знать, не встать, вчора убився, у мыщелке у его што‐то усё хрящить...» Всегда считал, что слово явно из жарковского лексикона (по крайней мере, когда употреблял его, у природных горожан случался культурный шок: «А что это?!») Совсем недавно выяснилось его вполне общероссийское значение: «Мыщелок — шарообразная оконечность кости, которая по форме соответствует углублению в другой прилегающей кости так, что образуется подвижный сустав». Вот так...
Мя́клыш — мотылёк, бабочка. Вспоминается почему‐то, что в детстве бабочек каждое лето было огромное количество. Причём не только примитивных капустниц, крапивниц, лимонниц, но также разнообразных видов «элитного» павлиньего глаза. Поймать бабочку где‐то на лугу среди травы требует определенного мастерства. Скажем, подойти к мяклышу нужно не просто скрытно, но так, чтобы твоя тень не попала на него — иначе он просто улетит. С другой стороны, большое количество их оказывалось в сенях, стучась потом в фатэрки и раздражая домочадцев. Ещё мяклышами иногда называли гусениц.
Мя́кнуть — отмокать, намокать, насыщаться влагой. «Авой, совсим вода на вулице стала, валенки как намякли у тебе — поставь ты их на леноху, а вязёнки на чело лучшей положь!»; «Пусть тый комбикорм у лоханке еще помякнеть»; «Лета нонече нема — у огороде ничох не растеть, тока мякнеть, а потома усё погниеть».

 

Сергей Голубев. "Толковый словарь жарковского языка...". Тверь, 2016. - продолжение

Н (часть 1)
Наби́рка — лёгкая небольшая корзинка из лыка. Именно такими набирками местные женщины наносили домой из окрестных лесов и болот ягоды, а дети и мужики под настроение — грибы. Пожалуй, слово «корзинка» почти не употреблялось.
Набря́кнуть, набряклый — в принципе то же значение, что и мякнуть. Однако данное слово, в отличие от него, параллельно использовалось для характеристик другого плана: «У коровки моей с понеделка чего‐то гла́зы троху набряклые, ти не заболевши ена?»
Навива́ть стог — метать стог, то есть стоговать сено. Стогование требовало не только силы, но и ещё в большей степени навыка, прежде всего от того, кто находится наверху стога. Имел значение и опыт тех, кто на вилах подавал ему сено, поскольку именно они в нужный момент командовали класть его «подалей от жердины» или «по тому краю дужей потоптать». Даже не зная, чей это покос, опытный человек мог сказать, что неширокие высокие стожки, наверное, Сашки Макаренкова, а широкие и высокие, как на картинке — видимо, Сергей Герасимыч метал. А вот тоже широкие и высокие, но немножко кособокие — Витьки Калины, потому что никогда у него ровными они не получаются. Кстати, выражение «навивать стог» имело ещё более узкое значение, подразумевавшее именно завершение стога, укладку сена на самой его верхушке, у жерди. Сено в самом низу стога, куда по понятным причинам старались класть продукт похуже и погрубее, называ‐ лось «одонки».
На́волка — наволочка. «Повешала бельё на веревку, глядь — а у мене наволки‐то и нетути!» Добровольский трактовал его значение, тем не менее, как «бельмо на глазу», или «облачко». Мне такая трактовка неизвестна.
Навяза́ть — привязать, посадить на цепь. «Я ж велев вчора то́му прокурату собаку навязать, а ён же ее не навязав, и то́го ря́бого типленка собака покусав... Никуды не гожий малец!»
Надева́ться, надеться — одеваться, одеться, часто в смысле — одеться красиво, ярко. «Глянь, Трохимовна, как Зойка у мага́зин наделась...»; «У Насти Михеевны обаи унуки еенные у широкие штаны наделись, сме́шно...»; «И побегли, как чуды, на вулицу без шапок, совсим на голове ненадетые!».
Нажиха́ться — надрываться, делать что‐то из последних сил. «Нажихались с тёткой, дуры обаи, картошку не плуго́м, а лопатой попробуй заторни по усей усадьбе!»; «Невош нам тута нажихаться по грязи́, ти нескоро другей трахтор за нам придеть?».
Наки́дка — треугольная сетка для рыбной ловли. Делалась она очень просто — на конец сухой тонкой жердины набивалась поперек рейка, а потом на этот каркас натягивалась рыболовная сеть. Поскольку её у нас в распоряжении почти никогда не было, в производство обычно шёл тайком вытащенный у матери или бабушки кусок тюля, который изначально откладывался ими для смены занавесок на окнах. Вот таким нехитрым инструментом облавливались пруды‐сажелки в окрестных деревнях (река Межа от наших мест в 5 км, в районе деревни Коленидово, а озеро Щучье, если напрямки, через Уплохово, в 10–12 км). Ловили карасей накидкой и в заросших сажелках типа Ердани за клубом или безымянного пруда за учительскими домами — и там доводилось нам вытаскивать рыб по 1,5–2 кг. Но ловили и мелкоту в прудах, которая в основном шла на корм кошкам. Взрослые за это поругивались, но не сильно — другое дело, что эти заброшенные сажелки означали постоянную угрозу порезать ногу, поскольку именно травяная прибрежная часть наиболее интересна и эффективна для рыбалки с накидкой. Ещё одно рыбацкое развлечение — летняя ловля щукрят на обмелевшей речке (скорее, уже ручье) Вони́, заросшем и обмелевшем притоке Межи в 2 км от соседней деревни Станы. Дело в следующем — во время весеннего разлива щуки приходят на Воню метать икру, а после спада воды, особенно в засушливое лето, мальки оказываются фактически в больших ямах, которые только в сильные дожди на короткое время соединяются в сильный ручей. Дальше у молодых щук остаётся только шанс с осенними дождями попасть в Межу — если до этих пор их не выловят мальчишки. Технология была проста — зайти по колено в воду, взболтать её, что вынуждает рыбу подняться вверх, и ловить щукрёнка (обычно длиной в ладонь) руками. Иногда удавалось добыть таким образом 15–20 рыб на брата, и матери в этом случае жарили очень вкусную маканку (от слова «макать»). Рецепта, естественно, не знал никогда, но помню, что в сковороду клали очень много сметаны и лука, а рыба должна быть прожарена до хруста. Небольшой части щук удавалось сохраниться в ручьях, и тогда они становились добычей окрестных мужиков, изредка бивших их дробью во время своих охотничьих блужданий.
Напряймы́ — наперерез. «Напряймы надо бечь, милёк, а то коровы за тыми кустами сховаются!»
Напрямки́, в свою очередь, — прямо. «Толька как от саней егонных пойшов напрямки по поля, так у мочижину тую и ввалився...»
Наси́лить, заси́лить — прицепить, соединить, иногда привязать. Нужно было, например, засилить верёвку вокруг копешки сена или гайку на болте, а также наскоро, временно насилить вилы на черенок или грабли на грабилину. Можно сказать, технический термин — соединение есть, но оно ещё требует работы для дости‐ жения большей прочности или надёжности. «Ти хорошо засилив ты тросом тую дровину?»
Нати́на — картофельная ботва, стебли огородных растений. «Дуже дря́нная погода стоить, уся натина вже на картошке посохла...»; «Натина на огурцах гниеть, какая‐то зараза причепилась нонече, николи так не было́...». В словаре Добровольского, тем не менее, натина — ряска, тина на поверхности речки или пруда.
Нахину́ться — наклониться, накрениться. «На тым боку згарода нахинулась, ти колик надо б забить, подпереть...»; «А жили́ мы с маткой у Абурочном, ничох доброго не видали, и хатка была совсим худая, стои́ть нахинувшись»; «Негоже бабы стог сметали, вон какей нахинувшийся...».
Не голо́вки горькие — не беда, ничего страшного, значит. Происхождение выражения объяснить не могу.
Невбо́сть — в выражении «невбость вилы (лопату) в землю», то есть не всадить их, не воткнуть, такой крепкой стала её поверхность. Если вспомнить, что забо́сть — забодать, то логично предположить, что дословно выражение значит «не вбодать» вилы в пересохшую, превратившуюся в камень землю. Правда, в статье Жанны Барсуковой «Диалекты и говоры Земцовского поселения» — а станция Земцы́ соединяет наш райцентр с железной дорогой Москва–Рига, то есть расположена недалеко, — «невбось» или «невбозь» проходит как наречие и переводится «твердо, крепко».
Не́вголосом (невголом) кричеть — кричать изо всей силы, истошно орать. «А как молонья затрескаеть, кричу невголосом — сильно страшно, а закричу, мене быдто легчей станеть»; «Как потянув очкатый щипцами тый зуб, ажно закричев я невголосом».

Н (окончание)

Не́вже всё (не, вже всё) — популярное восклицание, очень сложное для перевода с жарковского на великорусский. Если дословно, то — «Нет, уже всё...», но вряд ли это всё всем вполне понятно сейчас. «Невже всё!» означает крайнее расстройство и глубокую горечь, предельное уныние и даже отчаяние. Так могла сказать, всплеснув руками, мать, найдя в кармане сына‐второклассника отцовские папиросы, или нервно крикнуть мужик, пришедший провожать к автобусной остановке детей и внуков, но узнавший, что автобуса в Жарки сегодня не будет. Или охнуть бабка, истово переживающая перипетии фильма про войну (в начале 70‐х телевизоров было немного, поэтому просмотры знаменитых «Тени исчезают в полдень» или «Вечный зов» были явлением коллективным). Ещё можно добавить, что произносится восклицание абсолютно слитно, одним вздохом, типа «Невжевсё...».
Невпро́кий — неловкий, нерасторопный. «Какей ты, милёк, троху невпрокий, быдто тока пробег мимо — и торбочку с лавки ринув...»; «Што ж ты, как невпрокий, за всё усюды зачепляешься?! Так и убиться можно!»; «Городские — и вумные, и одёжа у их складная, да прозуки абанитые, а наши мальцы — забочие, да невпрокие».
Невы́влок — тоже неловкий, растяпа, высшая степень невпрокости, с элементами робости до состояния забитости. Беззлобное ругательство, иногда ирония переходила в раздражение. Понятно, что каждому иногда приходилось быть невывлоком.
Него́жий (не гожий) — плохой, непригодный, неготовый, то, что нельзя использовать. «Кажись, тая коса почки негожая стала, Петьке отбить отнесть надо»; «Може, пироги еще негожие, допечь надо б»; «Не, мене самэй негоже ругать их, ены мене сегонни и так упакали».
Не́ккий (не́йкий) дурак — полный дурак, крайняя степень глупости. Очень обидное обзывание — гораздо более обидное, чем «дурак» или даже «полудурок». Может быть, потому, что непонятное.
Не́коли — некогда. Неколи спать, неколи ись, неколи сплётки слухать, неколи типкам круп насыпать, неколи залишний раз к батьке на покос сбечь и пр.
Нема́ — нет, отсутствует. Надо признать, что этот белорусско‐укра‐ инский вариант отрицания по распространенности значительно уступал русскому простонародному «не́тути». «Дуже парко нонече, и водины в Настином Михеевны колодисе нетути, одна грязь...»; «Ту, нема тамотьки, ребяты, грибов, зазря идете. За тыми кустами тока грузды да опяты у осень растуть»; « — Тетя Маруся, а Вовка где? — А нетути, в Троицкое, говорив, пойдеть, а оттуль к Сашке Северьянову обестився».
Николи́ — никогда. «Николи я дарма ничого не беру!»; «Николи табе етот замок не отомкнуть»; «Николи у совхозе сено косить где хотишь не дають, снова́ по колчижкам ноги сдерём».
Нику́ды — никуда. В основном запомнились, понятно, примеры типа «Никуды вы сёння не пойдете!» или «Да никуды, баб, мы не лазили, мы с кина зразу домой пойшли, а в школьные яблыки мы и не ходили...». Тема школьного сада сама по себе очень памятна. Во‐первых, школьный сад был велик и разнообразен какими‐то замечательными цветами, теплицами, редкими растениями, но мальчишек он привлекал яблоками — удивительно вкусным белым наливом и разнообразными сладкими сортами. Во‐вторых, в период летних каникул по графику ученики вызывались в школу на полдня для работ как раз в основном в школьном саду — простая и мудрая вещь, так как уход за этим большим хозяйством летом требовался постоянный. Называлось это в просторечии «отрабатывать график» (от, по‐моему, трёх дней для второклассника до двух недель для будущего выпускника‐восьмиклассника), и понятно, что радости в этих отработках не было никакой. В-третьих, творцом и беспредельным хозяином всего многообразного школьного хозяйства — сада, участка с посадками картошки, свёклы и других овощей, которые шли на школьный интернат, столярной мастерской и т.д., — был великий и ужасный учитель биологии и труда Николай Степаныч. Будучи человеком довольно жёстким и даже нелюдимым, он, помимо того, что держал, в отличие от других учителей, явную дистанцию со школьниками, ещё постоянно грузил нас всех заданиями‐поделками (стеклянная коробочка с наколотой бабочкой внутри, деревянный пропеллер, рамка, скворечник и пр.) и просто любил ставить двойки и единицы за мелкие провинности — вроде забытого дневника или незаполненной тетради наблюдений за погодой. А уж если в «график» тебе доставалось его дежурство, то более придирчивого контролёра выполненных работ существовать не могло. Нужно добавить, что в мои времена Николай Степаныч уже был в предпенсионном возрасте (когда мы перешли то ли в 6‐й, то ли в 7‐й класс, он вышел на пенсию и уехал с женой жить к детям в соседний райцентр Западная Двина), и считалось, что с годами он несколько помягчел. Сосед мой Мишка, старше меня на семь лет, рассказывал, что ему и его одноклассникам приходилось и тележное колесо затаскивать по требованию учителя на верхушку дерева (для гнезда аистов), и неоднократно для закрепления знаний наблюдать на уроках биологии препарирование разных земноводных и даже млекопитающих.
Ничо́х, ничо́го — ничего. «С утра ничох не евши», «ничого еще не сделав», «тёмно, ничох не найтить», «ничого стало за им не видать»...
Нико́х, нико́го — никого, соответственно. «Никох мене тады слыхать и не было́...» Нико́м — никому. «Ником не дам сво‐ ёго собачку забижать!»
Но́жни — ножницы. Упоминаю просто потому, что повсеместно коренные жители называли ножницы упорно и безальтернативно именно ножня́ми. И только учительницы в школе требовали на уроках, чтобы ученики правильно держали ножницы. Стоит упомянуть также, что во всех случаях в устах моих односельчан звучал только ножик и никогда не нож — вне зависимости от размеров лезвия.
Но́нече — нынче. «Нонече, знать, дуже парко будеть...»; «Нонече коров с поля на гору́ к Нилычам пригонят, тама табе нашу перенять надо б...».
Нявже́ли, невжели — неужели. «Какей Толька Калинчихин с армии худэй прийшов, невжели совсим сголодав малец...» Менее распространенной и, видимо, более старой формой его является упомянутое ранее «аневожь».

 

О
оба́и — оба, обе. «Ту, обаих их на болоте и не видать, и чуть их нам оттуль совсим не было́»; «Дак и не добечь им обаим дотудова, мы им кричели-кричели, а ены заместо Крапивенки у Пожоги пойшли!»» «Обаих братов ее в войну убило, да один маленький, знать, как‐то у партизанов етых, ти хто ены тамотьки были́, как‐то прижився...»; «Как идуть обаи девки ихние по деревне, обаи лепкие, складные».
Обари́ть, обари́ться — ошпарить, обварить, ошпариться. Изначально можно подумать, что здесь жарковский язык просто потерял в теле обычного русского глагола одну букву. «Пойшли, Иваныч, по‐ паримся троху, я вже веники на каменке обарив...»; «Я вас, праличей, кипятком обарю, кады вы не кинете тамотьки ошалевать!». Однако, получив ожоги от растений, люди использовали его снова: «У вон тым ломе уси ноги сабе крапивой обарила...» — а это уже нехарактерно для известного слова «обварить»...
Обезу́риться — сотворить крупную шалость, почти сойти с ума, обнаглеть. Кроме как от матери, вспоминаю сейчас, этого слова не слышал ни от кого. С другой стороны, сверстников‐то моих воспитывали их родители и бабушки, поэтому они тоже вполне могли его знать.
Оберну́ть, оберну́ться — перевернуть что‐либо, перевернуться — в отличие от толкования в литературном русском языке. «Тута ён как подскочить, и чашку с капустой, што на клеёнке стояла, обернув...»; «Ехали ены на тракторе, и тележка, верно, коло Ивахинского ручья обернулась. А в Рысном ены до то́го еще две горелки высодили».
Обести́ться — обещать, обещаться. «Герасимыч мене картошку перепахать вже обестився...»; «И быдто быв суд у Ворона́х, и тама, знать, ён плакав, пралич, и обестився, што горелку глоктать покули не будеть и трахтур, што сломав, за свою получку будеть делать...».
Облоу́хий — лопоухий, долгоухий, ушастый. В иносказательном ключе применимо к проворонившему ситуацию ротозею: «И етая моя зараза облоухая гово́рить мене, что не видав никох, хто хлеб нёс с Троицкого!» Но вообще и собака тоже могла быть облоухой...
Ободра́нец — оборванец. «Бегаешь по улице, как ободранец какей-то»; «Ти чули вы про етых ободранцев уплоховских, совсим позорники...».
Обража́ть — в выражении «ничого бога ображать». То есть, как сказали бы сейчас — нечего вешать лапшу на уши, наводить тень на плетень и пр.
Обрю́злый — опухший, обрюзгший. Использовалось почти исключительно при индивидуальных характеристиках: «А што, Григорьевна, Васька Конопель завсим обрюзлый ходить, може, горелку снова́ пьеть? — Ту, Даниловна, ничох ён нонече не пьеть, усё хвораеть...»
Обу́тка — обувь в широком смысле. Куплять сабе другую обутку, у новэй обутке по грязи́ пройтить, скинуть обутку для то́го, штоб апорки надеть...
Обхлёпаться — обляпаться, испачкаться во время еды. «Закрый рот за столом, не регочи́, как конь, а то рубаху новую обхлёпаешь...»
Одёжа — одежда. Наверное, тоже лишь простонародный общероссийский вариант произношения литературного существительного. А вот вместо «одеваться» гораздо чаще можно было услышать «надеваться». «Надевайся сегонни хорошенько, ти памжа какая на вулице...»
Ожени́ть — сильно ударить, нанести нацеленный удар. Как правило, осознанно, в наказание за какой‐то проступок. Конечно, обычно звучало просто как угроза: «Как оженю тебе по хребтине палкой, неслух!»
Окава́лок, окова́лок — большой кусок мяса или сала, в отличие от общепринятого понимания этого специального мясницкого термина как лишь нижней, наиболее вкусной части именно говяжьей туши. «Неси, милёк, больше́й окавалок, и на доно тэй кадушки положь...»
Опо́рхлый — старый, ненужный, больной, еле живой. «Типленок рябый, который опорхлый такей, гдей‐то у бурьяне пропал»; «Дед, говорю, чуда опорхлая, ты лежи на печке, пущай еще на улице троху поте́плееть и позатишней будеть!».
Опри́клый — надоевший, ненужный, оприкнуть — надоесть. «Оприкли нам вже етыи картошка с кислой капустой за зиму́, до́са...» Имелось также и образованное от глагола существительное, которое подчеркивало явное неодобрение говорившего: «Отлезь от мене, оприкыш, во привязався...» Так могли отгонять и домашнее животное, т.е. какого‐нибудь ягнёнка или котёнка, чересчур привязавшегося к хозяйке, и отвадить навязчивого (может быть, не вполне трезвого) гостя.
Оскли́злый — скользкий, в том числе имелись в виду недоброкачественные продукты вроде долго пролежавшего в оттепель мяса (первые холодильники появились только в середине 70‐х). Осклизлыми могли быть и ступеньки или кладки после дождя.
Осколёпки — мелкие кусочки, осколки. «И банку с собой, знать, у тележке повез, и как снова́ перекулився — разбив ее в осколёпки»; «Не шастай бо́сый по хате, лучшей осколёпки веником вымети!».
Остану́йся — остановись. Случай из детства — едем с матерью из Жарков на рейсовом автобусе, полузнакомая пожилая тетка заговорилась с соседкой и пропустила деревню, где собиралась выходить. И вот тогда она буквально завопила басом на весь автобус: «Шахвёр, остануйся! Я табе говорю, остануйся, шахвёр!»
Отклея́ть — выздороветь, вылечиться. Точнее, не вполне выздоро‐ веть, а как бы почувствовать улучшение состояния, так сказать, встать на путь выздоровления. «А сённи я навроде отклеяла, тока кволая и шыя болить»; «Сильно мы с маткой спужались — поросёнок на ноги сел, засарпал, а нонече глядь — быдто ён вже и отклеял».
Отку́ли, отку́ль — откуда. Соответственно отту́ли, отту́ль — отсюда. Закончить эту логически-грамматическую цепочку следует обозначением паку́ли, пакуль — до тех пор, пока... Говорили так обычно всё же пожилые люди.
Ото́ка, ато́ка — глубокий залив озера или реки. Как уже говорилось, река Межа от нашей деревни Прусохово была довольно далеко (см. накидка), но мужиков, увлекающихся рыбалкой, было довольно много. Отсюда и разговоры о хорошем клёве в отоке за Зекеевом или на Щучейском озере. Из раннего детства помню, как к нам зимой приезжали на лошадях рыбаки из приозёрных деревень и распродавали свой улов, который лежал большими мёрзлыми грудами в санях.
Отомкну́ть, отмыка́ть — открыть, открывать замок. См. замкнуть, замыкать.
Отто́рнуть — отвернуть, отодвинуть. См. подторнуть.
Ошалева́ть — делаться или притворяться шальным, безрассудным. Больше относится к детским развлечением — ведь каждый помнит, наверное, как на тебя накатывает волна весёлого бешенства, и ты начинаешь скакать по лужам под проливным дождём или кувыркаться в снегу. Это и называлось «ошалевать»...

 

П
Паку́ли, паку́ль, покуль — когда, до тех пор, пока... «Пакуль гря́ды не пополешь, никакей табе гулянки не будеть!»; «Туча тая страшная покули еще до нас дойдеть, поспорче́й сено в копещки складайте!»; «Да покуль рылом его не ткнешь, ён ничох, Петров‐ на, дома не делаеть». То же самое слово могло обозначать ещё и «пока» или «до свидания» при прощании добрых знакомых: «Ну, пакуль табе, до завтрего!», но имело при этом несколько несерьёзный, ироничный оттенок.
Па́мжа — сильная непогода, близкая к стихийному бедствию. Жарковское слово, которое более всего известно моим друзьям и коллегам. Если неожиданно заворачивает снежная вьюга или над городом проходит сплошная стена летнего ливня, гремят страш‐ ные раскаты сильной грозы или поднимается штормовой ветер, то я иногда на жарковском наречии шутливо произношу: «Знать, чисто памжа поднялась...» Всегда находится кто‐то рядом, кому приходится объяснять, что обозначает, собственно, эта загадочная и таинственная памжа.
Па́рко — душно, влажно, что опять же имеет отношение к погодным явлениям. «Дуже парко нонече — верно, к дожжу. И дуже ж спать за то́го хота...»
Патруха́ — мелкий мусор, труха, короче. Например, сенная патруха, которую надо выбросить из кормушки у коровы, или древесная, которую во дворе подметают шемелой.
Перевора́чивать сено — ворошить сено. Если приезжие, пусть даже давно уже осевшие в наших краях, или городские родственники сено ворошили, как положено в средней России, то коренные, автохтонные, настаивали на том, что его надо именно переворачивать. И даже, вспоминаю, немного подсмеивались над первыми, когда слышали такое вполне грамотное с точки зрения литературного русского языка выражение...
Перекули́ться — перевалиться через голову, кувыркнуться. См. куляться
Переня́ть, перейма́ть — встретить свою корову, когда пастухи пригоняют деревенское стадо с поля, и загнать её в хлев (см. забротать). Недавно вспомнил, что почему‐то среди имен (кличек) коров, настоящих деревенских кормилиц, по высшему разряду обхаживаемых всеми хозяйками, практически отсутствовали классические ласковые Звёздочки, Зорьки, Ночки, Вербы и пр. Зато безальтернативно господствовали грубоватые клички — Черноха, Рябоха, Красоха, Ночоха, Меноха (то есть выменянная),
встречались экзотические Субоха (значит, появилась на свет в субботу) и Скресёха (соответственно, в воскресенье).
Пехте́рь, пихтерь — обжора, толстяк, лентяй. В словаре смоленского говора В.Н. Добровольского тоже есть это слово, но трактуется оно как большой, огромный мешок. И, тем не менее, связь двух этих значений понятна и прозрачна. «Зачим ты, милёк, драться с им кинулся?! Ён вон какей пехтерь, а ты дробненький»; «Мишка у их толстый пехтерь став, как ни зайдешь, усюды ись да ись, чмякаеть да чмякаеть...».
Печу́рка — ниша в боковой стенке русской печки, чтобы сушить варежки, носки и пр. Традиционно там хранились также запасы спичек, свечей, иногда даже подтопа, батарейки для необходи‐ мого в хозяйстве карманного фонаря... Там же мы с друзьями держали перед Новым годом предметы особой важности — бенгальские огни и хлопушки. К слову сказать, я никогда не слышал, чтобы печуркой называли маленькую железную печку (Алексей Сурков: «Бьётся в тесной печурке огонь...»). Она была широко распространена, но звалась запросто печечкой (см. зажгать).
Пинжа́к — пиджак. Осознаю, что произвожу всего лишь обычное деревенское наименование предмета городского обихода. Но вспоминаю я его ещё и потому, что долгое время — по крайней мере, до середины 70‐х годов — не пресловутый пинжак, а китель и галифе являлись парадной одеждой подавляющего большинства деревенских мужиков. Причём речь идет не о банальном донашивании ими воинского обмундирования, а о специальном заказе новой, с иголочки, одежды у частных мастеров и у портных районного индпошива, что стоило часто немалых денег. Галифе из диагонали и офицерский китель с карманами, часто ещё в комплекте с фуражкой защитного цвета типа «сталинка» — вот идеальный образец выхода в свет главы семейства (в клуб на концерт или в кино, на праздник урожая и т.п.). Не думаю, что дело здесь в повальной милитаризации сознания советского человека — просто многие из мужиков сами воевали или недавно служили в Советской Армии вместе с участниками войны, да и фактом являлся явный консерватизм в моде, привитый в том числе советским кино 50‐х — начала 60‐х годов. Современные модные тенденции в отсутствие постоянной визуальной коммуникации на неплодородной почве Нечерноземья часто вызывали открытое отторжение.
Пипи́кать — бибикать, нажимать на клаксон автомобиля. Так же и малыш, играющий в машинки, в жарковских деревнях пипикает, имитирует звук сигнала авто ...
Пи́пка — тут опять расхождение с классическим словарем начала прошлого века. По Добровольскому, пипка — это курительная трубка. По воспоминаниям жарковского человека конца 60‐х — начала 70‐х годов этого же столетия, пипка — это носик маленького ребенка. Потому что так говорили тетеньки, умиляясь видом младенца: «Дай я тебе у пипку поцалую!» Или: «А пипка у девки, знать, на тетки ее нос троху похожа...» При этом должен признать, что данное слово имело и другие, неизвестные мне тогда значения...
Пирова́ть — упрямиться, капризничать, соответственно пиры́ — капризы, причуды. Это опять же касалось прежде всего маленького ребёнка, его поведения, плаксивого настроения. «Чули мы, Федоровна, ти унук усё у вас тама пировав? — Ага, Киреевна, хотев бечь с большими мальцами у сажелку, кричев дуже на нас с дедом как дурнэй, плакав. — Ну, яносыби, етыи пиры мы неколи с нашим Витькой видали...»
Пи́сдрик — чибис. Скажу одно — при непреодолимом и жестоком запрещении родителей ругаться матом (что характерно, детям категорически запрещали ругаться все старшие — в том числе и те из них, кто сами были известные матерщинники), очень большим удовольствием было пронестись по деревне, истошно заорав: «Писдрики к реям прилетели, писдрики!» Ну, вы меня понимаете?!
Пито́мка — питомец женского рода, понятно. Просто слово это, наверное, малоупотребительное, что делает его диалектным. Именно старушки деревенские называли своих кошечек‐собачечек, а то и типляток питомками.
Пиха́ть, пихну́ть — толкать, толкнуть (или просто так, или чтобы начать драку). Тут существовало вообще огромное количество нюансов: «Ён тебе нарошно пихнув, што ли? — Да не, мы с им так, балова́лись троху... — Гляди, а то я его нонече так маздану, екотать у мене будеть...» Или: «Не пихайтесь, мальцы, вчитель иде́ть...»; «А Мишка дражнив Ваську сначала, а потома усё пихав его у Мостик". Мостик — замечательное место при‐ мерно на половине короткой дороги из Троицкого в Прусохово. Это была вечно слякотная ложбина, по которой протекал небольшой ручеёк, а с двух сторон там к просёлку примыкали непролазные кусты, росшие из заболоченной почвы. Мостик через неё на моей памяти постоянно чинили с незапамятных, наверное, времен — из‐за того, что его периодически ломали грузовики и трактора (пока уже в 80‐е гг. не положили бетонную трубу для отвода воды и тем самым не ликвидировали проблему). Имелась ещё так называемая «лесная дорога» в Троицкое, которая вела не в центр села, к «горе» (на ней располагались сельсовет, почта и школа), а немного правее, к совхозным мастерским и гаражу. Существовала и дорога позади Прусохово, за огородами, выводившая прямо к моему дому. Однако обе они с разных сторон выходили на «большак» у Мостика, который обойти‐объехать было никак невозможно. В общем, Мостик есть имя собственное, присвоенное ему аборигенами за особо важное значение в их жизни. И если говорили, что кто‐то кого‐то пихал на Мостике в снег или грязь, если там насмерть буксовала машина — всем было ясно, где это происходит. Имелось ещё слово «попхнуть» — слегка подтолкнуть, не имевшее в целом негативного смысла. «Попхни ты его, невывлоку, ничох не слышить...»
Плаксу́н — плакса. «Сашка у нас — плаксун, мамка его ругаеть, а ён ринется на пол и разом плачеть...»; «Плаксун в хоккей не играеть!» (источник слогана понятен). Хоккейной формы и тем более щитков никаких, конечно, у нас не было, поэтому от попаданий тяжёлой шайбы по ногам часто действительно выступали слёзы. Хорошо ещё, что играли на льду в основном в валенках. А местом игр становились расчищенные от снега сажелки и лужины. Тем не менее иногда мы отправлялись на неофициальные «выездные матчи» — например, за семь километров на велосипедах в Ордынок. Играли в большинстве случаев самодельными клюшками, сделанными из подходящих по форме сучьев — иногда их присматривали ещё летом. Реже встречались фанерные, выпиленные родственниками на Жарковском ДОКе, и уж совсем редко — настоящие, из магазина. Можете себе представить, как их берегли...
Племе́нник, племе́нница — племянник, племянница. «Авой, не илги, Катька Сильченкова не самэй Польке племенница! Ена деду Пуде племенница!»; «Ды к Петьке Царю племенник его приехав, с Витебску... С вокзала с Жарков, знать, пешком ноччей ишли!».
Побуди́ть — разбудить, использовалось исключительно в этом контексте. «Я Мишку побудил, говорю ему, что вже надо у ягоды бечь»; «Побужу я сама тебе к завтрему, сховай ты етот будильник»; «А в кине заснеть, ничо́го, мы его ближей к концу побудим!».
Пога́ный — значит противный, некондиционный, очень плохой. Широко распространённое и многофункциональное слово — поганая на вкус вода, поганый поступок, поганые грибы (не обязательно, что это будут собственно поганки), поганая дорога, поганое кино и пр. Имелось также и широко использовалось существительное «по́гань», часто звучавшее просто как ругательство. «Етую погань я сейчас пруто́м засеку!» — это не угроза человеку, а сказано в сердцах про какого‐нибудь поросёнка или пса, забравшегося в огород.
Подпе́чка, подпе́чек — небольшое помещение под русской печью, где хранилась часть картофеля для скота, а зимой помещались домашние животные — обычно телёнок сразу после рождения или совсем маленький поросёнок. Находиться в хлеву им было проблематично — они могли заболеть, поскольку время их рождения приходилось на конец зимы с частыми сильными морозами.
Подто́па — лучина для разведения огня в печи. Её кололи из сухих еловых или сосновых чурбачков и держали или в той же печурке или прямо на русской печке. Быстро растопить её (или же железную печку) было очень важно, и поэтому сначала разжигались тонкие лучинки подтопы, а затем от них уже загорались толстые поленья. Собственно, тот, кто хоть раз в жизни топил печку, и так всё знает и понимает...
Подто́рнуть — подложить, подсунуть что‐то. Вряд ли можно серьёзно утверждать, что крестьянское хозяйство времён моего детства было исключительно отлаженным и организованным. Что‐то в нём постоянно требовало ремонта, замены, и часто этот ремонт откладывался «на потом», когда появятся свободные деньги или приедет из города сын или зять. Отсюда и широкий ареал распространения действий, означавших своеобразную консервацию домашней проблемы. «Дай я табе тую половичину троху поторну, а потома совсим поменять ее надо...»; «Милёк, подторни тый столб какей дровиной, а то тын ззаду нахинувся». Правда, имелось у глагола ещё значение «подвернуть, подоткнуть, поддёрнуть»: например, взрослые часто рекомендовали «подторнуть штаны», чтобы не испачкать их в летней или осенней грязи. В прямом родстве с ним находятся и глаголы «заторнуть» — запрятать, засунуть («Куды‐то утирку заторнула, и не найтить...) и «отторнуть» («Чугунок отторни с загнетки, а то обожгешься!»). Характерно, что «главное» слово, то есть «торнуть» (см. ткать) употреблялось, помнится, довольно редко. См. также вторнуть.
Подучи́ть — научить чему‐то плохому. «Ти большие мальцы вас подучили к бабе Нюре в огород залазить?!»; «Подучил его, змея вихлястая, а сам и убег, сжулившись...». Близко по значению к «навчить» — «И сам абанитый, и навчить хочеть быдто тых, которые с дуриной...». Иногда, правда, названный глагол употреблялся и в общепринятом значении: «Тамотьки, у Борках, их еще троху навчили...» К слову, во втором классе я на полном серьёзе собрался уходить из школы. Решение это было не спонтанным, а вполне обдуманным — ведь меня уже навчили читать, писать и считать. Я просто не понимал, какой смысл учиться дальше... Родители были в шоке.
Поло́йник — половник, разливательная большая ложка. Наверное, здесь имеют место просто особенности местного произношения. Хотя до сих пор мне кажется, что полойник — звучит как‐то более ловко и удобно, что ли.

 

Сергей Голубев. "Толковый словарь жарковского языка ...". Тверь, 2016.

П (окончание)
Понеде́лок, панеде́лок — понедельник. Здесь же назовем дру‐ гие дни недели: уто́рок — вторник, середа́ — среда, чатве́ртак, чацве́рх — четверг, пятница — и есть пятница, субо́тка, сабо́тка — суббота, скресе́нье, скрясе́нье — воскресенье. Надо признать, что таким образом дни недели обычно называли всё же пожилые люди — среднее поколение уже говорило «по‐культурному».
По́рскать, пы́рскать — брызгать, непроизвольно фыркать от смеха. То есть имеет место, так сказать, двойное значение глагола. Первое связано именно с брызгами: «Доса табе по дороге вси лужины собирать! С‐под сапогов на батьку грязь пырскаеть!» Второе же подразумевает скорее отношение к юмору: «И у школе его ругають, што не слухаеть никох, тока с Юркой задорским, как вчительница подойдеть, у кулак порскають!» В этом значении близко к общероссийскому «прыскать».
По́стовать, по́стать — поститься. Честно говоря, религиозные вопросы совсем нас не интересовали, и тема соблюдения поста касалась, по‐моему, только деревенских старушек — и то далеко не всех. Может быть, имело значение также отсутствие в районе действующих церквей, хотя в досоветское время известность Ордынского монастыря была весьма широкой. Тем не менее иконы стояли во многих домах, а обычай праздновать Пасху со всеми её атрибутами (крашеные яйца, приготовление кулича — он назывался в наших краях «паской») имел всеобщее распространение.
Пото́ней — тоньше, потоньше. «Девка ее навроде потоней в затым годе приезжала...»; «Колик заистрить потоней табе было́ б лучшей...»; «Быдто у твоей рассады, Григоревна, хряпки потоней».
Почки́ — почти. «Почки што заплакав и побег, малёк, матке жалиться...»; «Да у баню воду́ мы, лежень, почки что без тебе понаносили!»; «Авой, говорють, мыщелок Сашка Грибань сабе почки что совсим вывернув. У Щучье повезли на телеге».
По́штва, по́шта — почта. Так говорили почти исключительно по‐ жилые люди. Поскольку мама осенью 1970 г. ушла с хлопотной должности председателя сельсовета и стала работать начальником местного отделения связи, на почте я бывал часто. Несмотря на то, что здания, где размещалось отделение, менялись несколько раз, в помещениях был неистребим вкусный запах сургуча, которым запечатывались многочисленные посылки. А ещё можно было прочитать, пока почтальон тётя Нина разнесёт газеты и письма по Станам и Троицкому, выписываемый клубом «Советский спорт» и пролистать другие любопытные издания. Плюс к этому у матери появился «административный ресурс», с помощью которого нашей семье удавалось подписываться на дефицитные «Вокруг света», тома «Библиотеки подвига и при‐ ключений», то бишь приложение к «Сельской молодежи», а потом и «Футбол‐хоккей». Понятно, что инициатива в таких расходах семейного бюджета принадлежала мне — мир приключений и большого спорта становился зато значительно ближе. Добавлю, что на почте лежали также каталоги «Посылторга», которые по мере становления дефицита играли возрастающую роль в деле обеспечения деревенских пацанов фонариками, батарейками, фотопринадлежностями, грампластинками и пр. Заполнять посылторговские бланки было ответственным занятием, но ещё более радостно было ожидать прихода посылок с наложенным платежом...
Прали́ч — распространенное ругательство. Понятно, с чем связано оно генетически, но для меня абсолютно неясна здесь смысловая связь. «На льдиньях на сажелке катались, праличи! Глянь, в какей одёже набряклой прибегли...» или «Прийшов, пралич, на мох и уси черницы машинкой обсмуни́в!» (в 70‐е гг. распространились самодельные аппараты, называемые «комбайны» и представляющие собой плотный ряд короткой проволоки и резервуар, куда скатывались ягоды. С их помощью хитрые горожане очень производительно обдирали черничник вместе с листьями, порождая нескрываемое возмущение деревенских. И недовольство это было связано в том числе с опасениями при‐ родно‐экологического свойства).
При́клад — связано с очень редким выражением «на приклад», что означает «например». «На приклад, у Новоселки лесники мотовозом ездиють...» Вспомнил это, когда увидел в современном «Белорусско‐русском словаре».
Припе́чек — скамеечка у печки, традиционное место для зашедшего вечером соседа. Нашим традиционным вечерним гостем был дядя Саша Макаренков — человек «трудной судьбы», сидевший раз 5–6, в основном за то, что «подламывал» сельские магазины. Завязал со своей основной профессией в возрасте около 60, окончательно осев у супруги Марии Киреевны (их сын Витька входил в число моих ровесников‐приятелей, а его брат Мишка был сильно нас старше). Поскольку тётя Маня, будучи дамой с жёстким характером, запрещала ему курить дома, то он и ходил к нам зимними вечерами подымить с отцом папиросой и заодно посудачить о деревенских делах и о политике, всегда устраиваясь при этом на скамейке рядом с печкой.
Присту́пок, присту́пки — крыльцо, вход в дом. В старых домах того, что принято называть крыльцом, и не было, а существовало несколько ступенек с перильцами без навеса перед дверью в калидор. «Доёнка на приступках ее стоить, а самэй Петровны и не видать...»; «Дожж, знать, залив усё на свете, вже по приступкам не пройдешь, склизко».
Пробо́й — металлическая дужка с острыми концами, которые пробивали сквозь дверь или дверной косяк и загибали изнутри. Запоры с пробоями более надежны, потому что пробой трудно выдернуть. Многим известно, наверное, шутливое выражение «поцеловать пробой» — в смысле, что хотел к кому‐либо зайти, а на двери замок, то есть человека нет дома. На скобу, которую представляла внешняя часть пробоя, набрасывалась металлическая накидка, или петля, чтобы затем уже продеть дужки висячего замка. Как уже отмечалось (см. замкнуть), часто дома, если хозяева отходили куда‐то ненадолго, не запирались, а говорилось: «Закры́й хату на пробой!» Это означало, что петлю просто нужно набросить на пробой, и зашедший ненароком сосед всё поймет.
Прозу́ка — пройдоха, проныра. Довольно редко употребляемое слово из лексикона деревенских бабушек. Близки по значению в этом смысле были также прокура́т и проку́да — хитрец, обманщик, значит.
Промкну́тый — человек с впалыми щеками, с исхудавшим лицом. Классический пример оппозиции города и деревни, равно как и распространённых в простом народе негативистских представлений о необходимости получения теоретических, неприкладных знаний: «И будешь тама, знать, не евши книжки учить, може, сидеть у очках, сгорбившись, худэй, промкнутый, опорхлый...»
Про́стынь — простыня. Наверное, не диалектное, а просто разговорное произношение. «Шешка етая с веревки простынь у грязь ринув, дак на лужину стирать пойшла...»; «Простынь и наволку куплять надо, на тых, что у мене были́, дирка на дирке!».
Про́твинь, про́тьвин — противень. Видимо, такая же история. Про хлеб моего детства я уже рассказывал (см. духмяный), но следует упомянуть и про жарковские пироги. В заводе не было пирожков в современном понимании — пироги традиционно пекли серьёзные, если не сказать большие.
Прутки́ — вязальные спицы, хотя иногда так могли сказать и о других предметах, напоминавших их внешне — например, о нарубленных кусках жесткой сталистой проволоки. «Дак хошь вон тым прутком жердину засилить надо...» Однако металлопрокат точно не имелся в виду.

Сообщения объединены, 28 янв 2017, время первого редактирования 28 янв 2017

Сергей Голубев. "Толковый словарь жарковского языка ...". Тверь, 2016.

П (окончание)
Понеде́лок, панеде́лок — понедельник. Здесь же назовем дру‐ гие дни недели: уто́рок — вторник, середа́ — среда, чатве́ртак, чацве́рх — четверг, пятница — и есть пятница, субо́тка, сабо́тка — суббота, скресе́нье, скрясе́нье — воскресенье. Надо признать, что таким образом дни недели обычно называли всё же пожилые люди — среднее поколение уже говорило «по‐культурному».
По́рскать, пы́рскать — брызгать, непроизвольно фыркать от смеха. То есть имеет место, так сказать, двойное значение глагола. Первое связано именно с брызгами: «Доса табе по дороге вси лужины собирать! С‐под сапогов на батьку грязь пырскаеть!» Второе же подразумевает скорее отношение к юмору: «И у школе его ругають, што не слухаеть никох, тока с Юркой задорским, как вчительница подойдеть, у кулак порскають!» В этом значении близко к общероссийскому «прыскать».
По́стовать, по́стать — поститься. Честно говоря, религиозные вопросы совсем нас не интересовали, и тема соблюдения поста касалась, по‐моему, только деревенских старушек — и то далеко не всех. Может быть, имело значение также отсутствие в районе действующих церквей, хотя в досоветское время известность Ордынского монастыря была весьма широкой. Тем не менее иконы стояли во многих домах, а обычай праздновать Пасху со всеми её атрибутами (крашеные яйца, приготовление кулича — он назывался в наших краях «паской») имел всеобщее распространение.
Пото́ней — тоньше, потоньше. «Девка ее навроде потоней в затым годе приезжала...»; «Колик заистрить потоней табе было́ б лучшей...»; «Быдто у твоей рассады, Григоревна, хряпки потоней».
Почки́ — почти. «Почки што заплакав и побег, малёк, матке жалиться...»; «Да у баню воду́ мы, лежень, почки что без тебе понаносили!»; «Авой, говорють, мыщелок Сашка Грибань сабе почки что совсим вывернув. У Щучье повезли на телеге».
По́штва, по́шта — почта. Так говорили почти исключительно по‐ жилые люди. Поскольку мама осенью 1970 г. ушла с хлопотной должности председателя сельсовета и стала работать начальником местного отделения связи, на почте я бывал часто. Несмотря на то, что здания, где размещалось отделение, менялись несколько раз, в помещениях был неистребим вкусный запах сургуча, которым запечатывались многочисленные посылки. А ещё можно было прочитать, пока почтальон тётя Нина разнесёт газеты и письма по Станам и Троицкому, выписываемый клубом «Советский спорт» и пролистать другие любопытные издания. Плюс к этому у матери появился «административный ресурс», с помощью которого нашей семье удавалось подписываться на дефицитные «Вокруг света», тома «Библиотеки подвига и при‐ ключений», то бишь приложение к «Сельской молодежи», а потом и «Футбол‐хоккей». Понятно, что инициатива в таких расходах семейного бюджета принадлежала мне — мир приключений и большого спорта становился зато значительно ближе. Добавлю, что на почте лежали также каталоги «Посылторга», которые по мере становления дефицита играли возрастающую роль в деле обеспечения деревенских пацанов фонариками, батарейками, фотопринадлежностями, грампластинками и пр. Заполнять посылторговские бланки было ответственным занятием, но ещё более радостно было ожидать прихода посылок с наложенным платежом...
Прали́ч — распространенное ругательство. Понятно, с чем связано оно генетически, но для меня абсолютно неясна здесь смысловая связь. «На льдиньях на сажелке катались, праличи! Глянь, в какей одёже набряклой прибегли...» или «Прийшов, пралич, на мох и уси черницы машинкой обсмуни́в!» (в 70‐е гг. распространились самодельные аппараты, называемые «комбайны» и представляющие собой плотный ряд короткой проволоки и резервуар, куда скатывались ягоды. С их помощью хитрые горожане очень производительно обдирали черничник вместе с листьями, порождая нескрываемое возмущение деревенских. И недовольство это было связано в том числе с опасениями при‐ родно‐экологического свойства).
При́клад — связано с очень редким выражением «на приклад», что означает «например». «На приклад, у Новоселки лесники мотовозом ездиють...» Вспомнил это, когда увидел в современном «Белорусско‐русском словаре».
Припе́чек — скамеечка у печки, традиционное место для зашедшего вечером соседа. Нашим традиционным вечерним гостем был дядя Саша Макаренков — человек «трудной судьбы», сидевший раз 5–6, в основном за то, что «подламывал» сельские магазины. Завязал со своей основной профессией в возрасте около 60, окончательно осев у супруги Марии Киреевны (их сын Витька входил в число моих ровесников‐приятелей, а его брат Мишка был сильно нас старше). Поскольку тётя Маня, будучи дамой с жёстким характером, запрещала ему курить дома, то он и ходил к нам зимними вечерами подымить с отцом папиросой и заодно посудачить о деревенских делах и о политике, всегда устраиваясь при этом на скамейке рядом с печкой.
Присту́пок, присту́пки — крыльцо, вход в дом. В старых домах того, что принято называть крыльцом, и не было, а существовало несколько ступенек с перильцами без навеса перед дверью в калидор. «Доёнка на приступках ее стоить, а самэй Петровны и не видать...»; «Дожж, знать, залив усё на свете, вже по приступкам не пройдешь, склизко».
Пробо́й — металлическая дужка с острыми концами, которые пробивали сквозь дверь или дверной косяк и загибали изнутри. Запоры с пробоями более надежны, потому что пробой трудно выдернуть. Многим известно, наверное, шутливое выражение «поцеловать пробой» — в смысле, что хотел к кому‐либо зайти, а на двери замок, то есть человека нет дома. На скобу, которую представляла внешняя часть пробоя, набрасывалась металлическая накидка, или петля, чтобы затем уже продеть дужки висячего замка. Как уже отмечалось (см. замкнуть), часто дома, если хозяева отходили куда‐то ненадолго, не запирались, а говорилось: «Закры́й хату на пробой!» Это означало, что петлю просто нужно набросить на пробой, и зашедший ненароком сосед всё поймет.
Прозу́ка — пройдоха, проныра. Довольно редко употребляемое слово из лексикона деревенских бабушек. Близки по значению в этом смысле были также прокура́т и проку́да — хитрец, обманщик, значит.
Промкну́тый — человек с впалыми щеками, с исхудавшим лицом. Классический пример оппозиции города и деревни, равно как и распространённых в простом народе негативистских представлений о необходимости получения теоретических, неприкладных знаний: «И будешь тама, знать, не евши книжки учить, може, сидеть у очках, сгорбившись, худэй, промкнутый, опорхлый...»
Про́стынь — простыня. Наверное, не диалектное, а просто разговорное произношение. «Шешка етая с веревки простынь у грязь ринув, дак на лужину стирать пойшла...»; «Простынь и наволку куплять надо, на тых, что у мене были́, дирка на дирке!».
Про́твинь, про́тьвин — противень. Видимо, такая же история. Про хлеб моего детства я уже рассказывал (см. духмяный), но следует упомянуть и про жарковские пироги. В заводе не было пирожков в современном понимании — пироги традиционно пекли серьёзные, если не сказать большие.
Прутки́ — вязальные спицы, хотя иногда так могли сказать и о других предметах, напоминавших их внешне — например, о нарубленных кусках жесткой сталистой проволоки. «Дак хошь вон тым прутком жердину засилить надо...» Однако металлопрокат точно не имелся в виду.

Сергей Голубев. "Толковый словарь жарковского языка ...". Тверь, 2016.