С сайта "Я помню"

Бородин Василий Парфенович

- Я родился 20 марта 1926г. в хуторе Платонов, это в 12 км от Калача-на-Дону, я местный житель. В семье простого работника, отец служил в армии, казак, потом на пенсию вышел, здесь он построил дом и я все время, всю жизнь здесь, и до сих пор живу.

- Помните 22 июня 1941г.?
- Начало войны. Конечно, очень тяжело люди восприняли, очень негативно. Это же разруха, переживание всего населения. Мне было 16 лет. Летом 42 года немцы заняли Калач, он был оккупирован, и в течение 3 месяцев здесь находились немцы, потом освободили Калач и сразу меня призвали в армию.

- Вы здесь остались?
- Здесь, дома. Бомбили же Калач, мы в погребе прятались.

- Вы с родителями были?
- Да, у меня отец и мать были, две сестры, жили тоже в Калаче. Призвали меня в армию, в Нальчик. А перед этим у меня получилось так - лопнул аппендикс, и воспалилась брюшина. Я месяца 2,5 пролежал в больнице, выписали, я еще забинтован весь, призвали в военкомат, повезли в Нальчик, те посмотрели - "Что?" - "Да после операции". - "Еще не заросло даже. Зачем прислали, езжайте назад". Приехал домой. Два дня прошло - меня призвали опять в военкомат, в Красные Казармы в Сталинград. Там посмотрели - сказали: "Езжай домой". Через три дня еще призвали - теперь в Маздок. Привезли нас туда, там никаких комиссий нет, возле Терека бараки, нас там разместили, вот и все. Потом приехали покупатели из разных войсковых частей. Кстати, мой год уже весь призвали, и все они на Дальний Восток ушли, а со мной еще один там призывался с района того же года, и нас двоих отправили на кратковременные курсы, дней десять нас поучили и приехали покупатели. Ну, кто в артиллерию, кто в пехоту, кто в разведку? Ну, я вышел, и мой напарник тоже увидел, и тоже пошел. Нас направили на Сандомирский плацдарм, там готовилось крупное наступление. И мы все время с этим напарником держались вместе.

Потом нас направили в 5-ю армию, 58 дивизию, прибыли мы вдвоем. Ну а получилось так, что в этой дивизии личного состава очень мало, выбили, срочно нужен был пленный для штаба дивизии, ну и стали собираться. А там из разведчиков четверо осталось, с легкими ранениями в группу назначили. Двух связистов из штаба. И нас двоих включили. Нас снаряди 9 человек, вот такая сборная группа. Кстати, когда новые приходят, им обычно 2-3 дня дают ознакомиться с обстановкой и ребятами, а здесь сразу.

Пошли мы. Нейтральная полоса, идем за языком к немцам в траншею, там небольшой лесной островок, ну, думаем дойдем до островка, потом послушаем, а потом уже бросок туда. Подходим к островку, и нас из автоматов расстреливают в упор. Получилось так, что четверых убило, четверых ранило, а я один остался невредимый совершенно. Получилось очевидно, что разведчики шли тоже к нам, заметили нас раньше, затаились, вплотную подпустили и расстреляли. И мой напарник ни разу не выстрелив, погиб моментально. Такое у меня было боевое крещение.

Ну а потом, работа разведчика одна - пленных. Брали языков, кроме этого нас посылали раза три во второй эшелон за передний немецкий край в глубину на 3-6 км, посмотреть визуально наличие техники и солдат, какое количество посчитать. И вот сутки-двое мы там находимся, и оттуда сообщаем в штаб дивизии вот так и так. Один раз мы переводили наших двоих специалистов, которые знали немецкий язык, через передний край, километров за шесть, сопровождали в немецкий тыл. Сложно что? Ведь не всегда легко взять пленного языка, бывает скопление очень серьезное, плотное. Пойдем - ниши гибнут, наших ранят, и поэтому иногда бывают такие ситуации, когда такое напряжение и тяжело взять пленных, делают силовую разведку. Это значит днем в открытую, разведчикам в придачу дают штрафников, 3-4 танка, и вот танки идут, за ними идем мы, и штрафники, и идем под шквалом огня, видят же. Идем с одной целью - взять пленного. И вот посмотришь после этого на поле - столько раненых, все горит, столько погибнет людей, вот такие ситуации несколько раз были. Разведка боем, это силовая разведка. Это было вот под Бреславом, там полковые разведчики, мы сколько раз ходили, не получается, невозможно, такое скопление. Под Бреславом много было хим.заводов, и нашему командованию запрещали бомбить этот город.

- А как в группе распределялись роли?
- В разведке, такая система существует уже давно. Обычно мы ходили семь человек, больше не надо, а меньше нельзя. Вот немецкие траншеи. Специально наш разведчик с наблюдательного пункта, следит за передовой. Там он садится, труба очень мощная. И ведет наблюдение сутки, двое и даже трое суток. Определяет, где и как немного в сторонке, в разрыве, можно пройти, кто, сколько человек. Обычно на пулеметную точку ходили, потому что, она всегда с краю траншеи. А так, в любом месте брали. Как делается? Определили, сколько там человек, скажем, в блиндаже 3 человека, остальные приходят-уходят, наши семь человек, из них: три человека - захват-группа, и по два человека, левая и правая - группы прикрытия. К траншее когда идем, и бежим в трех направлениях, первая - в точку, правая правее метров на 15, левая левее. Вот такая система захвата. Это где траншеи есть, а так в любом месте.

- Вы сказали, когда пришли, всего четверо человек в роте было, потом пополнили?
- В обычных полках, в полковой разведке - 2-3 человека. А у нас, при штабе дивизии, там нас уже больше было, человек 12-13, придавали нам саперов, потому что, в некоторых местах были минные заграждения, они специально ползут, разминируют, а мы в проход идем.

- Потери большие были?
- Потери были в разных местах по-разному. Где напряженная обстановка, там да. А в некоторых местах смотришь, так легко взяли одного, двух, притащили. В напряженных местах день, два, три пытаемся - никак не возьмем, потом раз - взяли, в штабе дивизии говорят: "Давайте контрольного, через день-два". За контрольным пленным, опять идем туда. В месяц человека 3-5, иногда и больше, как попадет. Получается так. Идешь, где-то метров за 40, чтоб не обнаружили, уже ложимся и ползем очень тихо. Ползешь до того момента, как почувствуешь, что нельзя дальше нас обнаружат, услышат. А если далеко остановится, то дальше бежать - еще хуже! Бывает так: чем ты ближе подползешь, тем короче участок пробежать, тем больше шансов от прямого обстрела спастись. Но тут опасность какая? - смотришь - почувствовал кто-то, и сразу начали обстрел. Но это еще ладно, а бывает так - только встали бежать, очередь, сразу нет человека. А мало того, начинаешь бежать - обстреляли, убили, ранили, ты же бежишь рядом с траншеями немецкими, вот еще проблема, - был закон жесткий в штабе дивизии: убили разведчика, ранили - обязан притащить в штаб, разорвало на куски - куски тащи! Чтоб убедились, что он не остался там. И каждый переживал, ранят, а когда обстрел сплошной, поневоле человек убегает, убежал, а ты остался, или ранят, или убили. Поэтому каждый в душе боялся, чтоб не бросили его.

-А вы в основном какую функцию в группе выполняли?
- Четыре раза я был прикрывающим, а потом до конца был в захват-группе, у меня реакция мгновенная была. Ведь тут мгновенно надо опередить его, опереди - ты будешь жить. Пистолетом, или ножом, быстро - раз и всё! Вот это видимо и спасало. Кто медленный, таких сразу меняли, посмотрим на него... Некоторое пополнение придет, начинаем идти по нейтральной, свистнет - он уже пригнулся, ложится, все сразу: "Дорогой товарищ, уходи!" Мы ходили на задание - никогда ни грамма водки, абсолютно, а некоторые пришли - предупреждаем: "Ни в коем случае!" Смотришь - где-то втихоря хлебнул, чувствуется сразу - "Уходи", дело очень опасное.

- А кто задачу ставил?
- Начальник дивизии по разведке, зам командира дивизии.

- Как были вооружены?
- Автомат, пистолет и нож. У нас еще были ППШ - с круглым диском, в начале так, а потом стали трофейными пользоваться, немецкие они удобней и легче. А ножи наши.

- А немцы как себя вели, когда вы их захватывали?
- А очень просто, пистолетом разочек огрел его, подтолкнул, он сам идет, выскочит сам из траншеи.

С пленными немцами общались иногда. Мы одного интересного взяли, а он такой высокий, стройный мужчина, мощный, у него рана в бедро, переломало кости, после допроса в штабе, сказали: "Пусть побудет у вас". В помещении где и мы. А там аккордеон был, а он такой общительный, разговорчивый, взял аккордеон и начал играть. Он видимо виртуоз, музыкант был. Он с нами прожил три дня, а потом сказали: "Собирайтесь!" - "А его куда?"- "В расход". Застрелить и все! И вот ротный говорит - "Пойди!" А я: "Нихера! Пусть кто-нибудь другой идет!" Вот уже я сдружился как-то, хоть и противник, а какая-то жалость появилась. Потом один пошел и говорит: "Прихожу, а у него сломана нога, ну, он предчувствовал, даже встал на эту ногу". Ну а тот выстрелили и ушел. Так бывает.

- Вы тренировались? Была подготовка, по рукопашному бою?
- Да, было обязательно - защита от ножа в бою. Ну, приходится по всякому. Где пистолетом, а один раз я схватился с немцем, а он с ножом. За лезвие пришлось взять. Куда деваться. Хорошо хоть жив остался. Был еще случай. Ночь темная-темная, жутко, вот бывает так: дождь изморозь, и все, ничего невидно. На пулеметную точку втроем мы пошли. Прыгнули с интервалом в метр, полтора, а получилось так, меж нашими никого небыло. Ну и схватились в рукопашной, сцепились, держим же один другого, а Медов Степанову пистолетом водит, а невидно же: "Сашка, эт ты что ль?" Не ответил тот. А он раз в него и выстрелил! Но хорошо хоть он ему легкое пробил, но он вернулся к нам в часть, добрался даже потом, после госпиталя. Получилось так, что спутал в темноте с немцем, не распознал. Заняты ж все. Вот и шальная пуля тоже, прилетит, смотришь - человека или ранило, или убило.

-Ребята кто были, откуда?
- Со Средней Азии никого не было. Русские, украинцы, осетин, грузины.

Вот парень у нас был, сила - неуемная. Вот спереди на него смотреть - грудь, плечи обычные. А в профиль, спина, грудь вот такая, очень развитый! Это сила неимоверная! Убитых двух возьмет под мышку и километр с ними идет. Если что-то пошутил, за любое место тебя взял - орать будешь, кость трещит. Это такие люди бывают.

- Формального деления не было ни на отделения, ничего?
- Была просто разведгруппа.

- Постоянный костяк был? И как вызывались на задания? Назначались или добровольно?
- Он получил от командира дивизии задание на пленного, приходит к нам и дает задание: "Вот так и так, нужно срочно взять пленного". Всё, выяснил обстановку у наблюдателя стереотрубного, какая обстановка, где какой участок? Маленькое обсуждение, кто в траншеях есть, какие условия, местность, бывает же разная: и вода, и ручейки - по всякому. Суть дела - условия взятия пленного. Коротко обсудили и он уходит. "Все, давайте - действуйте!" А мы тут решаем: кто приболел, кто ранен - захват-группа менялась, то новые, то прикрывающие, старичков в основном, видят, кто более активный - его в захват-группу. Новичков в прикрывающие. Так оно и идет: пополнялись - люди менялись.

- А где располагалась разведка в обороне?
- Мы, кстати сказать, чтоб в мороз, в траншее мерз где-то - это нет. Мы ходили только на задание. А вот когда пойдешь - там понятно: мороз, ждешь-выжидаешь, ползешь, лежишь, мерзнешь. Мы находились при штабе дивизии. Но не в самом штабе, а вот если он в каком-то доме, ну мы где-то рядом в каком-то доме, ну, короче, мы отдыхали, меж заданиями мы находились где-то рядом со штабом.

- Кухня у вас своя была?
- Кормили по всякому, я скажу, что нормально кормили. Даже так - спиртное - всегда сколько хочешь. Обычно мы только когда холодно, промерзнешь, с задания придешь - хряпнешь и отдыхать. Мы так: ночью работаем, а днем отдыхаем. Нас как привилегия, не стригли в армии в то время.

- То есть прически были?
- Да, потому что мы могли оказаться на территории врага, а по волосам сразу поймут - это солдаты.

- А как часто в поиск посылали?
- По-разному. Грубо если посчитать, то я более в 40 поисках участвовал. Я как-то продержался. Честно говоря, никого, с первой, второй, третьей партии пополнения - их уж давно нет, а мне как-то повезло. Я продержался до самого конца. Были и контузии, и легкие ранения, осколочные. Но ведь как у нас? Порядок такой был: человека ранили - его в госпиталь, а когда выздоравливал, то он в свою часть практически не попадал. Вот сживаешься, привыкаешь, к людям, ко всему. Старались так…в госпиталь? - "Нет-нет-нет!" Перекантуешься недели две - там санитар есть, врач при штабе дивизии, старались не уходить из части.

Наша 58 дивизия 5-ой армии, она была в 1-ом Украинском фронте, который штурмовал Берлин, мы уже вошли в пригород Берлина, и нас срочно форсированным маршем, по просьбе правительства Чехословакии, спасать Прагу. Там же местное население подняло бунт против немцев, их стали уничтожать. Мы буквально двое суток днем и ночью шли на спасение Чехословакии. И мы туда пришли, сразу сходу бои пошли, много там сел освободили и дошли до Праги. Ну и война закончилась там 11 мая, немножко позже.

А после окончания войны я попал в Австрию, нас перевели, как раз на границе, там три страны. Нас поставили на демаркационную границу, это граница меж союзническими войсками. Вот мы как раз в Австрии были. Дунай - это раздельная полоса. По ту сторону были американские войска, а в эту сторону наши войска. Вот такую службу несли. У нас по линии демаркационной, через определенный промежуток посты, патрули ходили по этому участку, чтобы, от них никто не приходил. Первое время после войны отношения были панибратские, хорошие с американцами.

- Встречались с союзниками?
- Конечно! Мы же находились на Дунае, село такое большое, караулы наши. У нас танцы - американцы приходили, у них - мы туда ходили. Вместе выпивали. Нас предупреждали: Ребята, смотрите, общения никакого! Далеко штаб дивизии, а мы-то рядом! А потом, заменили всех американцев - всю демаркационную линию - посты то у берега были - оттянули метров на 50-100 дальше. И уже жесткие условия наступили. Никакого общения. А вначале было все нормально.

А они вот воевали, и все равно коммерцией занимались. Стоит пост у них - там у него что только не висит - бери-покупай! Предприниматели! Люди так живут.

Когда мы на демаркационной линии находились, то специальный работник КГБ был, приезжал, он специально контролировал. Но вообще интересно, что ж мы там среди населения. 12 человек ребят нас было там, я - начальник караула, у нас там патрулирование было, пост круглосуточный. Все молодые - к девкам бегали. Однажды приходит: "Как дела?" - "Нормально" - "С населением общаетесь?" - "Ну что вы!" - "Вот такого числа, во столько-то, ты где был? Такого и такого?" - Я: "Е...мать! Да откуда у вас такие точные данные?!" Ну мы же, КГБ, говорит. Потом он стал уезжать, старлей, хороший такой парень, и говорит: "Василий, ты осторожней". Я еще говорю: "Как вы так точно знаете?" - Он отвечает: "Остерегайтесь такого-то и такого-то". Наши платили немцам, населению, которые следили и докладывали органам, чем мы занимаемся. И вот он сказал, кого остерегаться и уехал, демобилизовался.

- С власовцами не сталкивались?
- Нет, но вот что было! Когда нас на Сандомирский плацдарм привели, в часть, нас уже наметили в разведку отправлять, в запасном еще полку, приходит командир части и говорит: "Ребят, вот так и так, нужна ваша помощь, пока вас не отправили, у нас тут есть арестованные, поохраняйте их ночь, чтоб не сбежали". Мы охраняли. Утром выстраивают запасной полк весь, еще там, выводят пять человек-украинцев, зачитали приказ, поставили перед строем, и здесь же расстреляли. Их призвали - а они сбежали. И что интересно? На следующий день еще трое сбежали. Только расстреляли! А они бегут, с западной украины - там же горная местность. Это не власовцы, а просто наши дезертиры.

- Как встречали? Какое впечатление Европа на вас произвела?
- В Чехословакии. Там освободили когда, это тяжело описать, какой изумительный прием был - по улицам едем, идем, все бегут, целуют, подарки дают какие-то, приглашают - зайдите к нам - несут водку, вино, угощения! Это изумительно было! Ну а мы ж заходили в дома где немцы, и женщины, и дети. Ну как? Сидят, боятся, согнутся, противник пришел в их дом, чего доброго сейчас расстреляет. Немцы есть немцы. А оно и мы так, в оккупации, старались в погреб, чтоб меньше видеться с немцами…

Мы немного стояли в Альпийских горах, по ту сторону Альп английская зона оккупации была. На большой высоте - на хребет чтоб взобраться - нужно метров 150, а по ту сторону их зона, мы там тоже караул несли, а потом думаем: давай туда перейдем к ним - посмотрим. Перешли, стали спускаться, никого нет, а потом ближе - дома стоят, смотрим - население бегом побежали, видя нас. Смотрим - англичане, постояли-посмотрели, мы и думаем: "Ребят, давайте, наверное, назад, а то еще греха наживем".

Такой еще случай был, где мы стояли при демаркационной линии с американцами. Это село Рорбах. У нас патрули ходили. И наш участок, полкилометра, и не на нашем, а на соседском участке одного стащили, солдата вместе со снайперской винтовкой. Подъехало начальство - что да как. Потом рассказывали местные, что они целые сутки ожидали, чтоб его забрать, и в этот же день его куда-то отвезли. Это уже после войны украли. Так что он не вернулся, не знаю, что с ним.

- Какое было ваше отношение к немцам? Вы морально были готовы к тому, что придется убивать?
- Ну как? Очень просто! Это ж война! Вот часто со школьниками беседуешь. - "Вы убивали немцев?" - "Ну а как же не убивал, не убьешь, он тебя убьет!" Конечно, приходилось. Тем более в такой мгновенной схватке - тут сразу надо реагировать.

Были разные неприятные случаи. Дали задание. Когда мы идем за пленным, идем вдоль траншеи нашей метров 300 по линии, и солдатам говорим: "Ребят, мы идем, нам еще возвращаться, имейте в виду". Прошли и пошли. А потом получилось так. Перед самым броском нас обнаружили, стрельбу подняли, и мы потихоньку вернулись назад. Идем и смотрим с нашей стороны начали с автоматов бить. Кричишь - он стреляет и все! Вынуждены ползти. Куда? - Прямо - нет! Так мы вдоль проползли метров 300, вышли там, идем по своей траншеи, а он негодяй, до сих пор (мы уже здесь) он еще с автомата решетит. Григорий шел первым, взял да автоматом по башке его, а он - нацмен и, главное, еще по-русски понимает, но залег - и ему если стрелять - значит стрелять, куда попало! Ну и что? Его в госпиталь забрали, а нас арестовали наши, позвонили в штаб дивизии, привели нас туда: "Вы под арестом, вот сидите!" - "Хорошо будем сидеть, а на задание кто будет ходить?" - "А мы вас будем отпускать на период задания, а потом опять будете сидеть!" Так прошло с неделю, ну объяснили. А! Я ж забыл - тяжело ранило одного! Вот свой же.

Другой случай такой был. Нам, дивизионным разведчикам, было разрешение, документы у нас были: "Вам, такому-то, разрешается изымать транспорт (указывается какой) вплоть до звания капитана". А часто бывали такие стычки: останавливаешь: "Тов. Старший лейтенант, нам нужен транспорт, мы идем на задание" - "Да идите вы на хрен!" Ну тогда за руки, за ноги - сняли, некоторые - ушел спокойно и все, а некоторые…Вот так вот получилось, он, старший лейтенант, по-моему, командир автоматной роты, ехал он - мы остановили, сняли его, а он: "Рота, ко мне!" И за автомат, пистолет. "Окружить! Забрать!" Мы говорим: "Ребята, не ходите, стрелять будем!" Ну, они постояли-посмотрели, что ребята серьезные, с автоматами. А он опять: "Забрать!" Командует, орет и все! И дело дошло до… ну, боя не было, а легко ранили ихнего. Ну, объяснили, показали же, вот документ. Нет и все! Есть такие, некоторые свободно - отдал и пошел. Надо и все.

- Вам транспорт для чего нужен был?
- В основном после задания, в штаб дивизии чтоб добраться быстрей. Тут время же! Армия - это время! Дорого время. А штаб дивизии, он же не на переднем крае, а в тылу находится, 2-3 км. Немца быстрей довести, или самим добраться.

- Специально ставили задачу - взять офицера?
- В штабе-то говорят: "Желательно кого-то из командиров", все таки, чем выше звание тем больше знает, это ясно. Желательно. Но как ты его найдешь. У нас получилось так, под Бреславом, в тяжелых условиях, взяли мы немца, одного сначала, потом контрольного пленного. Там мне орден Славы дали. А в другом случае мы форсировали реку Нейса, потом взяли офицера в звании капитана, он очень хорошие сведения дал. А через день еще двух солдат притащили. И мне тогда второй орден дали.

- Как выглядело форсирование?
- На лодке. Под огнем. Но мы старались ночью, чтоб огонь не совсем прицельный был. Ну и потом с берега наши ж тоже прикрывают, чтоб те меньше били.

В последних числах перед концом войны в Одре получилось так, что штаб дивизии немцы окружили, полукольцом к реке, прижали, смотрим - вбегает: "Ребята, окружили штаб дивизии! Срочно защищать! Становитесь и не пропускайте!" Собрали, кто там есть, а там немного частей-то было при штабе, саперы, весь персонал. От штаба дивизии пошли вперед по гористой местности. А что у нас? - Автоматы! Гранаты. А они идут танки и две цепи пехоты. Мы стреляем, они залегают. Так потихоньку отбиваемся. Смотрим, а штаб дивизии подошел к воде. Смотрим, нашли что-то там и погрузили. Вот они поплыли. А они ближе и ближе. Мы потихоньку отступаем, отстреливаясь. Добежали до берега - а на чем плыть-то? А река хорошей ширины! Ну и что? Кто на чем! Кто палку какую небольшую…и поплыли. А плывешь-то медленно, а они подошли вплотную и сеют на нас, вот трое и не доплыли. В самом конце войны. Но я добрался, я хорошо плавал.

- Не давали заведомо невыполнимые задания?
- Нет. В армии нет невыполнимых заданий. Дали задание - идешь. Сказать, что невыполнимо командиру?!

- Некоторые разведчики применяли такой термин: Обнаружили, Обстреляли, Отошли.
- Это ложный поиск выходит?! Ну-у. Перед концом войны, дали нам серьезное задание. Нагромождение немецких войск большое. А война-то уже вот-вот закончится. Уже штурмуют Берлин. Ну, подошли ближе, а у нас один: "Ребят, а может, не пойдем? Скажем: обнаружили нас!" Постояли-подумали: "Не, ребят, давайте сходим! Может, с меньшим риском". Но как с меньшим? Как ни крути. Правда тут начали немцы обстреливать, может, обнаружили - не знаю, в общем, обстреляли, мы отошли. Как сказать, сфилонили? Но попытка была.

- Вы надеялись выжить на войне?
- Мало надежды, конечно, было. Каждый выход, вернешься - не вернешься - это риск смертельный потому что, идешь непосредственно в контакт с ним. Когда через какое-то расстояние стреляют - это ладно, а это уже идет полный контакт. Так что шансов было очень мало, но вроде повезло.

- Женщины были в разведке?
- К нам в группу однажды пришла девчушка, звали Оля, она по своему желанию пришла. Понятно, что девка как санитарка, первую помощь оказать, когда ранят! Подошли, ползем - и она ползет, но когда бросок - говорили: "Не беги туда, ты сиди здесь - наблюдай за нами!" Мы оберегали. А она сама бежит туда! "Что ж ты делаешь?" Очень смелая девка была, прямо удивительная. В одной силовой разведке она на танке - на броню обычно сядешь, а некоторые пешком шли. Вот она на броню тоже села. Ну а танк идет, началась стрельба, он идет зигзагами. И ее ранило - посмотрели - очередь прошла в бедро и в грудь, в общем сразу убило. Жалко девчонку. Приходила к нам еще одна, раньше. Но эта другого склада. С первой ночи дележка пошла, раздрай меж ребятами, мы ей говорим: "Иди ты к такой-то матери!"

- Трофеи брали?
- Ничего не брал.

- Посылки домой отправляли?
- Я как-то, посылку сделал и отдал в хозчасть, а дома так и не получили. Я в Австрии уже после войны купил аккордеон, привез домой, но я за деньги купил. А некоторые, особенно обоз, некоторые много получили.

- Как вы узнали о Победе?
- Наша часть продвигалась к Праге, это же было рано утром, часть идет, разведка всегда впереди, куда бы не передвигался штаб дивизии. Стоп. Часть становится. Что такое? Стрельба такая пошла! Ну-ка давай, мы быстрей туда проскочили, смотрим - что такое, все с автоматов стреляют вверх. Присмотрелись - наши стреляют. Что такое? - Конец войны! Ну и мы отсалютовали. Радость была, что ты.

- К мирной жизни как возвращаться было? Психологически трудно?
- Трудность в чем была? - Прошло то время - 7лет - отбыл в армии. Вот с начала 44-го до конца 50-го. Ни образования, меня оставляли в армии, а я - нет! Пришел домой - ни образования, ни специальности, закончил потом 10 класс, пошел в институт, стал учиться. Работать стал в порту экономистом, потом закончил Одесский институт инженеров морского флота, специальность - портовое оборудование. Портовыми кранами стал заниматься, потом главный инженер и начальник порта - проработал 20 лет. Перешел в Калачевскую перевалочную нефтебазу.

- Ваше отношение к Сталину и партии тогда, сейчас, изменилось?
- Положительное! Вот обвиняют: в то время были расстрелы. Ну вот представить, ну а что было ему делать? Сколько предательства было. Или, скажем, наступают немецы - наши бегут! Здесь нужна была жесткая рука! Остановить, агитацию провести. Люди гибли и там, и тут, конечно, наших больше гибло. Мы все-таки менее вооружены были в начальный период войны. Вот первые рассказывали - даже винтовка и то не у каждого была! А потом уже пошло, конечно. Он действительно за страну и народ болел - это правильно. Ведь он - глава правительства, но жил тоже скромно и спрашивал со всех. Независимо от должности и от почета, меры принимались очень жесткие.

- Была у вас фронтовая ностальгия? Война для вас что значила?
- Ну, как сказать. Это было такое испытание. Помню досконально, где ты был, с кем, что и как. Перешел в гражданскую жизнь, и главное было - получить образование и должность. Цель эта главная была. Приглашали меня в Ростовское управление речного флота. Раза три предлагали, но почему-то я так с Калача и не уехал, привык тут и всё. И должность хорошая - начальник ремонтных мастерских в Аксае, в управлении порта, но так и остался верен своему Калачу. Я все время здесь живу, родителей уже нет, сестер тоже нет. Был у меня один сын. В сорок два года умер. Вот и живем вдвоем с супругой.

 

Ливанович Петр Николаевич

Я, Ливанович Петр Николаевич, родился в 1921 году, под самый конец года. Как мама говорила - перед самыми Колядами (Рождеством) я родился. Метрики остались дома, а как я пришел из армии - чёрт знает куда они подевались. Осталось только то, что было написано из армии. Сейчас моя фамилия пишется как Леонович - это перекрасили. А сдаётся мне, что я был вот как-то так: Ливанович.
Родился я в небольшой деревне в 7 хат - Выходы, в одном километре от деревни Горовец, под Плещеницами, Минская область, Белоруссия. Вокруг было много хуторов, а потом при коллективизации, при колхозе, было такое указание - стягивать всех в одну деревню. Дали такой большой трактор, целиком хату на такие сани, и - попёр. Хочешь, не хочешь, а разворачивают твою хату и везут.

Мой отец - Ливанович Николай Петрович, мать - Розалия Юркевич. Маму все звали Рузя. Семья была из совсем бедных - было всего 3 десятины земли. Отец всегда сеял и на чужой земле. А мать была из зажиточных. Её батька, мой дед, жил в Долгиново. Там у него было мало земли, но земля там хорошая. Он там продал и купил землю на Цне, аж 3 волоки! Одна волока 18 гектар. Там у него много было всего: земля и лес и всё... Пожил он там какой год, хаты построил, хозяйственные постройки, а тогда советская власть, колхоз - раз! Хвать - и он остался голым! Дали ему там 30 или 40 соток и всё. Кинул он всё, собрался, и ушёл в Городок, что возле Плещениц. Что-то там работал, тяжелую работу. Тут война началась. Он пошел в другое место. В общем, кидался с одного места на другое, пока не помер.

Детство было очень тяжелым. С 8 лет я уже в поле коров пас. Две коровы было у нас. И вот такой случай, так мне попало! Послала меня матка выгонять коров в поле из хлева. Я открыл хлев, стал выгонять, а корова рогами в меня. И если бы попала рогами в живот, то тут же и конец мне! А я попал между рогов, меня к стене прижало, а рога в стену воткнулись! Тут уж матка с палкой прибежала и помогла мне, выгнала коров на двор. И потом я коров в поле гнал, но с палкой, а то корова всё время норовила бодаться.

Вот какой ещё случай был. Мои батька с маткой хоть и бедные были, а не любили советскую власть. Казалось бы - они первые должны были кинуться. А - нет, не любили! Я был старшим в семье, и очень боялся своего отца и мать. А вот младшие за меня мои сёстры - Ядя, Лёня - ходили в школу. Их там уговаривали: кого постарше - в комсомол, помладше - в пионеры. Вот их в пионеры и записали. Они дома хвалиться стали, что их в школе вот так записали. А батька как дал им ремнём обеим, что они побежали в школу и выписались (смеётся).

Я же в школу не ходил и вот почему. К восьми годам у меня что-то с глазами сделалось. Болезнь какая-то. Как говорили - "трахома", воспаление. Батька на коне повез меня в деревню Прусовичи за 10 верст. Привёз меня и говорит врачу, это я и теперь помню: что если врач, фамилия его была Лобковский, меня вылечит, то батька ему всяких гостинцев привезет. А врач ему говорит, что не надо обещать заранее. Так и получилось. Батька поговорил, поговорил, и более не повёз меня к Лобковскому. Получилось, что только раз врач мне вывернул веки, и таким камнем провел по глазам, что очень щипало, жгло. Вот если бы отец меня и назавтра повёз бы, и потом снова, то, наверное, всё по-другому и было бы. А так, когда в армию надо было идти, болезнь глаз уже почти сама прошла. А до этого глаза все время гноились, веки распухли, видел я плохо. Вот поэтому в школу я не ходил, а в поле коров гонял!

Когда мне было уже 16 лет, случилось вот что. От колхоза в Минск, в военный городок, выделяли людей на работы. Вот пошли от нашего сельсовета: мой отец и мой двоюродный брат, племянник отца - Ясь его звали, и ещё кто-то третий. А деньги же не давали пока они там работали, пока работа не закончена. Вот они закончили работу и ходили по родственникам. А тут из городка сообщили, что уже есть деньги для них за работу. Вот они и кинулись быстрей. На пути двухколейная железная дорога, мой отец первым кинулся переходить. Подождал, когда пройдет поезд, и пошел, а с другой стороны не увидел, что идет пассажирский, и его подхватило, потянуло и зарезало. А машинист успел чухнуть паром и этим паром двоих, что шли за отцом, откинуло назад, и они остались живы. Прошли эти два поезда, и они кинулись искать моего отца, а его нигде нет. Тут женщина-железнодорожница, что стоит на дороге, говорит: вон дальше кто-то лежит на дороге. Так я стал старшим в семье.

И вот по весне 1941 года меня вызвали в военкомат в Плещеницы. Метрики мои хранились в райсовете или как он там назывался. Я много раз ходил до этого, чтоб мне метрики на руки отдали. А женщина, что там работала, всё говорила разное: что нет их, что найти не могут и т.д. И тут в военкомате мне говорят, что мне вроде в армию пора, но надо в метрики мои глянуть. Я говорю в военкомате, что много раз ходил, но мне метрики не дают. Военком позвонил туда и как дал по телефону им, что вот сразу метрики нашлись. Я забрал метрики и принес в военкомат. Ну, всё - в военкомате более ничего и не надо. Посмотрели они, что я во второй половине года родился, записали меня, и тут же весной, в апреле, мне сказали явиться в военкомат в Плещеницы. Собрали нас всех призывников из района и на машинах повезли в Борисов. В Борисове посадили в поезд, в простые вагоны товарные, с деревянными нарами и повезли в Среднюю Азию, в Ташкент куда-то. Ехали мы не одни сутки. Привезли нас на место. Попал я в часть, которая до этого была кавалерийской, а теперь их всех переводили в пехоту. Казармы ещё ремонтировались, были конюшни, а теперь нам делали из них казармы. Еще ни окон не было, ни пола, только нары. Выдали нам форму. На голову - панаму такую большую, чтоб солнце не пекло. Пока новая панама была, то было хорошо, а потом через несколько дней поля панамы пообвисли и нам сказали вставить проволоку. Ну и сколько ж там я был - тут же 22 июня война началась.

Еще до войны мы ходили на стрельбище учиться стрелять. Дык такие стрелки были, что как стреляет - глаза закрывает, дык такой и не попадет никуда. А я не боялся, смотрел куда стреляю, и попадал. В роте большинство были молодые солдаты, только призванные, а кадровых было мало. Ну, вот 22 июня. С утра мы на речку ходили. Мы же и не знали, что по радио уже объявили, что война. Возвращаемся, а тут по полку все бегают… Война!

Нам до войны объявляли, что мы должны выучить присягу напамять, чтоб слово в слово пересказать. А тут назавтра поставили столы, красным понакрывали. Один читает, а все подходят и расписываются. А так как я неграмотный был, то за меня расписались и всё. Потом назавтра нас всех построили и - в поле на занятия. Уже с оружием, касками. Тревогу объявят - мы бежим. Потом "противник" там - мы туда бежим. А там такие большие сопки, размером с дом, с сопки прыгаешь. Летишь. Забираешься на другую сопку. Свалишься, бывало, и катишься, как попало. Ну, и так несколько дней. Потом нас погрузили в эшелон и прямо оттуда - на фронт. Мы ехали, и разгрузиться должны были в Смоленске. Но в Смоленск мы не доехали - нас разбомбили в поле. Чуть далее уже лес начинался. Налетели самолеты, обстреляли и запалили эшелон. Мы все из вагонов вон выскакиваем. А самолеты нас обстреливают, облётывают. Потом улетают, загрузятся и опять. Нам команда: ложись, по самолетам огонь! Ну, вот лежишь на спине, стреляешь из винтовки. А мы же необученные. А с самолетов по нам строчат из пулеметов. До черта поубивало. Потом всех собрали и пошли по полю. Похоронить тех, кого поубивало, наверное, оставили кого-то, сами мы не хоронили.

Дальше мы шли только ночами, а днем маскировались в лесу. И так шли 5-6 ночей, пока пришли. Роты были большие. Взвод 50 с лишним человек,4 отделения. В отделении аж по 13 человек. Вооружение только винтовки и в каждом отделении ручной пулемет.

Помню, когда мы шли ночами, один раз наша рота заснула во время привала (смеется).
Взводные, ротный спят ну и мы как сели отдохнуть, так и спим. А весь полк поднялся и пошел, а наша рота осталась. А командир полка - тот на коне ездил - стоит и считает проходящие роты и одной не хватает. Он тогда прискакал назад и как дал нам прикурить! Поднял нас и мы бегом догонять полк.

И вот вели нас, вели… Мы шли… И привели нас куда-то под Ельню. Дошли до фронта, и почти сразу в бой. Вот пришли мы и нам сказали, что вот там уже немцы. Шли мы по такому сосняку невысокому, а под ногами немного приболоченная земля, мокрый мох. На плечах у нас ранцы, скатки, всё на себе. А немец уже по нам бьёт. Бах, бах - то там, то там разрывы снарядов. Нам команду дают скинуть с себя вещмешки. Сняли мы с себя скатки и вещмешки, и покидали в кучки. Осталась только каска на голове и винтовка в руках, ну и патроны на поясе. Ещё немного прошли. Вошли в жито. А жито в тот год - ой, какое высокое жито! А за житом небольшая деревня, переходящая к лесу. Стали мы подходить к деревне, выходить из жита, тут немец нас увидел - стал стрелять. Тут, наверное, наша сила перемогла, так как немец стал утекать из этой деревни в лес.

Деревню мы взяли. Немец в лес отступил. Мы за ним в лес. А там он собрал силы и нас как тисканул! У него же пулеметы, автоматы, а у нас только винтовки. А что винтовка? В неё песок попадет и не хочет затвор двигаться. Вот немец пересилил, тисканул нас, и все как давай бежать назад! И я бежал назад. Ой, как я утекал! У меня обмотка размоталась, я повалился, замотал скорей её и снова бежать, а то немец в плен возьмет. Когда я бежал через деревню, которую недавно взяли, то навсегда запомнил такой эпизод: попало одному солдату из старослужащих по животу. Этот солдат за забором лежал, а я как раз бежал и наскочил на него. Он руками кишки свои в живот запихивает и говорит: добейте меня, добейте. Да кто ж тебя добивать-то станет?!

В конце концов вернулись мы аж к тому месту, от которого начинали в самом начале наступать. Вернулись мы назад все в растерянном виде. Я, например, вернулся в тоже самое место, а командир роты попал чёрт знает куда и пришел только на 3-й день. В общем все перепутались, перемешались, и три дня потом собирались. Сначала не было командиров, потом пришли. Вещмешки свои и скатки мы уже и не искали - так "голыми" и были. И вот как собрались все, опять нас кинули на ту самую деревню. Опять через жито. Во второй раз идем. Кругом скотина по полю бегает, сараи все погорели... Люди валяются - кто где повалился… и наши, и немцы… Опять пошли в наступление в лес, потом нас опять оттуда немец попёр. И так и второй раз, и третий. Деревня эта сгорела вся. Переходила из рук в руки. С нашей стороны - пехота, и с их стороны - пехота.

Помню раз: танки на нас немецкие пошли, и командир взвода гранатой подорвал гусеницу или что-то там, вывел танк из строя. Дали ему орден Красной Звезды. И вот, когда в очередной раз мы наступали, немец строчил из пулемётов, и меня ранило в левую руку. Я иду, а из меня кровь прёт. Санинструктор увидел это и наложил мне жгут, чтоб кровь не шла. Остановил кровь, завязал, обкрутил. Ещё со мной и другие раненые были. Потом санинструктор остановил машину, посадил нас - несколько человек. Сели мы на снарядные ящики и поехали в медсанбат. Тут шофер заметил, что самолеты летят, и давай быстрей в лес сворачивать. Заехал в лес, сам выскочил из кабины - и ходу от машины. Я тоже помню кое-как слез, рука болит, и пополз от машины тоже. Но самолеты не заметили нас и пролетели. Тогда шофер вернулся, помню, помогли мне кое-как забраться в кузов, и поехали дальше. Привезли нас в медсанбат, разгрузили. А потом из медсанбата меня дальше и дальше, и аж до самой Москвы довезли. Пролежал я, наверное, месяца два возле Москвы. И когда немец уже стал подходить к Москве, нас, тяжелых раненых, отправили в Уфу, а тех, кто полегче ранен был, оставили, чтоб выписать.

А дивизия, в которой я воевал, потом попала в окружение и погибла. Я потом за всю войну никого не встречал из этой дивизии. Одного человека только встретил уже после войны, когда жил тут и работал. Однажды ехал в Борисов, и с одним человеком вот так столкнулся, немного поговорили, и он сказал, что служил в этой же дивизии, где и я. Так что с одним человеком из своей дивизии я все-таки встретился. Жаль - не было времени поговорить подольше. А потом я его уже не встречал никогда.

В Уфе я пролежал еще несколько месяцев до полной выписки. На медкомиссии после излечения меня сначала хотели вообще комиссовать. У меня же кость побита была совсем, рука разгибается только наполовину. А тут один врач говорит: куда его комиссовывать, он же сам себя не прокормит - на фронт его. И выписали меня в дивизию, которая формировалась там же где-то в Уфе . Дивизию формировали из людей, которых выписывали из госпиталей, и из призывников, которые совсем не понимали русского языка. Дивизия по этой причине долго готовилась. После чего нас повезли на Воронеж.

Помню: шли мы через поле, и что-то схватил меня живот. Да так схватил, что я штаны не мог надеть, очень ослабел. И санинструктор наш подумал, что мне конец уже, пощупал меня за пульс, пульс еле-еле. Ну и пошли они, а я остался в поле. Грыз, помню, какой-то кочан, а он невкусный. А они пошли дальше через поле и в лес. Там в лесу окопались, окопы повырыли себе. Сколько часов я пробыл в поле - уже не помню, но меня попустило, я поднялся и пошел за ними. Пришел в свой взвод, вырыл себе окопчик. А наутро пришел санинструктор, смотрит - а я в окопе сижу. Он говорит: глянь - живой! А я думал, что тебе конец уже (смеётся).

Просидели мы в окопах день, потом ночь вроде. Начальство в это время подготавливало лодки такие надувные - речку переплывать. На том берегу немцы, на этом мы. Посадят нас в лодку сколько-то человек и туда переправлять. А немец оттуда обстреляет лодку и конец лодке - нас назад на веревке вытаскивают, кого-то ранят. И вот так несколько раз мы пытались пока и меня ранили в другую руку. Ранение было не такое как первое - пуля прошла навылет через мякоть выше локтя, кость была не задета. И меня тут с другими раненными отправили в госпиталь, в Балашов. Помню, арбузов был навалом. Кушали их всё время от пуза, они копейки стоили. А деньги мы какие-то получали. Вот пролежал я два месяца, и тогда зажило все.

После госпиталя я опять попал в часть, в пехоту. Наша часть попала куда-то под Сталинград в поле. В самом городе я не воевал. Мы с другой стороны поджимали. Мы были снаружи. Наверное, держали тех, что шли выручать окруженных немцев. Помню, шли мы по ночам. Спали в хатах вплотную, набивались битком. Шли ночь, день. Уже не помню - как, но меня опять ранило в ногу. Кость не задело - ранило навылет. Эвакуировали меня в Саратов на поезде. Пути были порваны везде, и поезд немного повезет и стоит. Пока привезли нас в Саратов, так до черта выкинули вон - умирали. Так и я бы помер, если бы сам себя не поддержал.

Кормили нас пшеницей, зерном необработанным. Варили её, но она все равно сырая и животы расслабляются. Понос всё время, и - конец. Я посмотрел, что стало с теми, кто так ел, и как только у меня живот расслабился - кинул это делать, пил только чай и хлеб, что дадут, и больше ничего! И так я сам остановил расслабление живота, и доехал до Саратова. Рана начала гноиться, и в госпитале в Саратове мне сделали операцию - дренаж такой. Я с этой ногой пролежал в Саратове 4 месяца.

После госпиталя я попал в запасной полк, а оттуда в пехоту, в расчет "сорокопятки" при пехоте. Расчет там 5 человек при машине. Машина американская, как "газик". Прицепишь и - пошёл. Перед отправкой на фронт нас повели отстреливаться. Поехали мы на полевые стрельбы. Готовили нас на стрельбище. И так мы умудрились стрельнуть из "сорокопятки" перед собой, что осколок попал мне в кисть руки. И меня отправили в медсанбат. А были такие, которые гранату перед собой близко кинут. Так осколок ему в лоб и - готов. Много таких случаев было.

Выписывали меня из медсанбата с двумя другими солдатами. А дивизию нашу перебрасывали на Курскую дугу. И тут нашлись более умные, чем я. Один из них был из Москвы, другой - кажется, из-под Рязани. Решили они домой смотаться. А меня куда девать? Надо с собой брать - не могу же я без них в часть прибыть.

Тот в Москву поехал, а я со вторым - в его деревню под Рязань. А тот, из Москвы, должен был тоже туда приехать. Ну, и вот в той деревне нам принесли много горилки, закуски, малины принесли много. Но долго мы не могли нигде находиться, и как только приехал тот солдат из Москвы, мы втроём пошли к военкому и сказали, что мы из медсанбата и не можем найти свою часть. И военком направил нас в Гороховецкие лагеря.

Попали мы в артиллеристы, и порядком там занимались. Артиллерия уже 76мм, пушки. Мы учили это всё. А я же неграмотный. Только цифры понимаю. Ну и был я в расчете лафетчиком, а не наводчиком. А перед отправкой на фронт нас отправили на стрельбище. Наводчики были в основном молодые, с 26-го года. Они уже грамотные. Стали стрелять в мишени танков, в макеты, которые на веревках тянут. А они же ни разу не стреляли до этого и ни хрена попасть не могут (смеется). А отстреляться надо было всем. А я уже 3 раза ранен. Стрелять умел, правда, с таких орудий не стрелял ещё. Ну и стал я стрелять, и два танка (макета) поразил, а третий снаряд не успел - время вышло. Потом командир части меня наводчиком поставил, и присвоили мне звание младшего сержанта. А того, кто был наводчиком, на моё место - в лафетчики. А с теми двумя хоть и попали мы в один полк, я больше не виделся.

Поставили меня наводчиком и отправили на фронт под Витебск. Расчет 7 человек, машина Шевроле, водитель - восьмой. Я уже - наводчик, хоть и тяжело мне было наводчиком быть. Но когда с закрытых позиций стреляешь, то там уже точка наводки стоит далеко - перекрестье на палке - и наводишь туда. Когда стреляешь, то пушка качается всё время, наводка сбивается и надо поправлять. Ну, а когда немец выходил с танками - бил по танкам. Когда по танкам бьешь, то тогда прямая наводка - глядишь и в танк стреляешь. Только мне не попадало ни разу, чтоб танк подбить. Боекомплект был такой: подкалиберных только 5 штук - по танкам (подкалиберный не скользит), бронебойные, осколочные, фугасные. Иногда как дашь подряд 40 штук осколочных по пехоте, так ствол становится белым…

В артиллерии я пробыл зиму, а весной у меня на шее стало набухать и нарывать, наверное, от простуды. Порядком нарыв отвис под подбородком и меня с передовой отправили в госпиталь. В госпиталь я пришел, а нарыв сам по себе прорвался, и всё вытекло. А тут ходит медсестра: кто к зубному? Кто к зубному в помощники? Зубной врач был капитан. Он мне рассказал все: что кипятить, а что не надо кипятить. Я понял всё сразу: некоторые части надо только спиртиком протереть и на стол к медсестре положить, а другой инструмент надо было кипятить и давать в руки медсестре, а она уже врачу передает. А до меня у капитана помощник был, который не разбирался - всё подряд подавал. Ну и капитан его хотел заменить. Вот медсестра и ходила, спрашивала: кто к зубному пойдет? Кто не боится? А я только с фронта. Я и говорю: я пойду, я не боюсь ничего. Страшное это - вой снарядов. Она говорит: ну так пойдем.

Пришел я к этому врачу, ну и давай ему помогать. Выполнял все эти работы. И вот так я у зубного и пробыл всё время, пока фронт от Витебска пошёл дальше. И я вместе с госпиталем по освобожденной территории следом. Капитан на медсестре этой поженился. Как переедем на новое место - он с ней в хате, а я по двору хожу с винтовкой - охраняю. Потом снова на новое место. Так я очутился аж в Вильнюсе. Там тоже некоторое время стояли. Ну и тут я перестал особо слушаться капитана. С девчатами, что в госпитале работали, засиживаться стал. Он тогда гонит меня домой в свою квартиру.

Потом летом мы пошли дальше в сторону Восточной Пруссии. Я ему и ей яблок приносил. Пойду и попрошу. Ибо капитан сказал мне так: если яички - так деньги давать надо, а если яблоки - только попросить. Вот несу я яблоки, те, что без денег, а тут девчата из госпиталя. Я и им дам по нескольку яблок. А его женка увидела это и продала меня, что, дескать, вот я угощаю и медсестер. Он тогда злой был на меня - взял и выписал меня опять в запасной полк. А оттуда - куда направят.

И опять я в пехоту на передовую. А на передовой я встретился со своей частью, в которой под Витебском был и перешел к ним. Но недолго я побыл в артиллерии - пару месяцев. Приказ был такой, что кто куда попал, тот там и должен находиться, и пришлось мне опять вернуться в пехоту, и ничего мне за это не было. Вот и был я в пехоте до конца войны… А война так для меня кончилась… Под вечер солнце такое яркое... Немец поднял флаги белые и пошёл сдаваться… Идут пачками, и мы стали их принимать... Все тут стали обниматься-целоваться, что живы остались. Потом мы ещё ночь были начеку, ещё не было всё кончено. Те, кто сдался - тот сдался, а через несколько дней командование создало группы для прочесывания местности в поисках тех, кто остался. Вот я в такой группе и ходил. Перестрелок почти что не было. Только помню ночью мы лежим на хуторе в хате. В хате с нами ещё старик со старухой, и офицер наш. Ну и слышим ночью кто-то в хату постучался и говорит старику, чтоб тот открыл… Немцы! Тут наш командир и мы взяли автоматы, резко двери открыли и как начали стрелять: та-та-та-та… Правда, никого не нашли. Походили мы в темноте, постреляли ещё и только чуем: далеко на другом хуторе собака залаяла - это они уже туда добежали. Вот прогнали мы немцев, доспали до утра и пошли дальше по хатам искать немцев, оружие.

Как кормили во время войны?
В разные времена по-разному. В самом начале войны всё было. И сыры. И супы хорошие. Всё хорошее. Не воровали ещё. Хватало - только ешь. Всего даже не съедали! А сыры такие круглые я до войны и не ел, не видел их вообще в колхозе. Мне запах их тогда не нравился, казалось, что воняют чем-то, и я их не ел. А сейчас я сыр люблю.

А вот когда я был под Сталинградом, то кормили очень плохо. Давали что попало. Попадёт зерно - наварят. А оно все равно недоваренное. Начинается понос, все бегают. А вылезешь из окопа, так немец сразу стреляет. Кого в руку, кого куда. Потом вытаскивают. Да и вообще. На фронте - это же не в столовой. Еду надо еще привезти. А в госпиталях всегда хорошо кормили. И яйца варили - только ешь.

Лошадей на фронте ели - хорошее мясо. Когда затишье - ходили по несколько человек по полю боя. Видим - конь лежит, только что забитый. Отсекаем, сколько возможно, и прём к себе. Потом в ведро и варим на огне. Тут политрук пришёл - и его угостили.

Водку давали по 100 грамм, только когда в бой идёшь,да и то не всегда. А так… не дают!

Старшина еду вечером обычно привозил, как стемнеет. Поэтому обеда на передовой не бывает - только ужин. Ну вот, привезёт старшина еду, и начинает кормить нас всякими супами-кашами. А если после боя, то в роте человек 50 и останется… Если останется…

Зимой воевать приходилось. Холодно было? Мёрзли?
Мёрзли, конечно! И немцы мёрзли, и мы. Давалась форма зимняя: валенки, фуфайка, шинель, нашейник, рукавицы. Под Сталинградом морозы большие были.

В первую очередь мёрзли слабые. Ослабеет человек и ему становится тепло. Вылезет он из окопчика, ложится на бруствер - заснет и замёрзнет. А ночью же не видно. И так - многие.

Убитых обыскивали?
Нет. Я этого не делал сам, а на других не обращал внимания. А что там искать? Ничего лишнего ни у кого не было. А табак мне не нужен - я же не курил. Батька меня отучил курить. Когда мне было лет 10, то такие же пацаны, что и я, научили меня курить. И через некоторое время я уже привык курить. Собрались мы в Выходах на вечеринку, в одной хате, человек 5 или 6, мальчуганы кому 12-ть, кому 15-ть. А у отца был портной, который ему шил одежду. Отец пришел к этому портному, хотели они закурить, а табак закончился. Тогда курили такой "самосад", в пачках покупали в магазине. Папирос тогда особенно не было. Ну и портной говорит ему: пойдём, посмотрим, где эти хлопцы малые. У них махорка есть, так мы отберём. Пришли, а мы в хате были у моего дядьки или тетки, не помню точно. Только стали мы закуривать - в бумагу махорку насыпали и крутим, а они через окно наблюдают. Увидел батька, что и я скрутил эту папироску, заскочил в хату, а я успел выкинуть папироску так далеко, что отец и не нашел её. Погнал меня отец в хату, влупил мне там ремнём хорошенько, и сказал, что в следующий раз, если увидит, то отлупит меня так, что задница гореть будет. И вот с тех пор я больше не курил. И всю войну не курил.

Табак, что получал на фронте, я или отдавал, или на сахар можно было поменять - у старшины можно было не брать табак, а брать сахар. Вот, помню, когда война закончилась, стали немцы сдаваться, и я раз вел пленных. Один немец попросился в туалет. Достал бумажник такой красивый, хромовый, с карманами, раскладывается весь. Вытащил из бумажника бумажку… Увидел я этот бумажник и говорю: отдай мне, пан, этот бумажник. Он говорит: а дай закурить. Я только получил пачку махорки, отдаю ему с радостью. Он обрадовался, "спасибо" говорит. Вытащил из бумажника все свои документы и отдал мне бумажник. И до сих пор этот бумажник у меня лежит где-то. Правда, потерся уже весь.

А что-то отбирать - я не любил, даже у пленных. Конечно, у пленных сразу забирали всё ценное. Часы, например. А я ничего не брал - на черта мне? Я заработаю! И правда: свои часы я купил уже после войны на заработанные в леспромхозе гроши.

В 1943-44 годах Красная Армия освобождала территории, которые длительное время были оккупированы немцами. Всех военнообязанных сразу призывали в армию. Какое было к ним отношение?
Много из них сразу погибало. Они же не обучены были совсем. Их сразу бросали в бой, никто с ними не возился. Пополняли части людьми с освобожденных земель и "шагай вперёд!".

Какое было отношение к политработникам?
Вот, чтоб в траншее, то я не помню что-то, чтоб я их видел. Командир роты - тот да, всё время сидит с нами на фронте. А политруки сидели где-то в тылу, отдельно при штабе. Охраны у них там целый взвод был. Политрук роты в траншее с нами не сидел. Когда в бой идём - так некоторые крутят задницей, чтоб отстать. Так командир взвода наганом своим такому в спину: "Стрелять буду! Вперёд!" - кричит. А политрук и в атаку с нами ходить не будет - зачем ему?

Какой момент был самый страшный?
Был такой момент. Когда мы в первый раз готовились к бою. Залегли. Заняли огневую позицию. А немец, наверное, тоже в атаку собрался. Как поднялись они там на своих позициях - тёмная туча! Выстроились цепями. А что же мы? Первый год служим, лежим - страшно, коленки трясутся. Ожидаем, пока эта "туча" пойдёт на нас. Но они не пошли. Отменили атаку свою. А потом, на завтра, нас подняли и - туда…. Это я уже рассказывал. Вот это было самое страшное. Потом уже сердце закаменело, и так страшно не было.

Вот, помню ещё один момент где-то в середине войны, когда я ещё в пехоте был. Начальство наше вот что придумало. Наш батальон должен был открыть огонь из своих траншей по немецким позициям через "нейтралку" из всего оружия: винтовок, пулеметов, автоматов, минометов - со всего, что стреляло. Начальство решило, что мы же в своих траншеях хорошо замаскированные. Мы должны были немцев отвлечь, а с другого фланга другой батальон должен был наступать на немцев. А ни хрена не получилось. Как только мы начали стрелять, немец как начал по нас бить, как дал по нам порядком! Все на дно траншеи залегли, кого-то ранило, даже убитые были. И по тем, что с фланга в атаку пошли, немец тоже дал. Ну, и тогда наши прекратили хернёй такой заниматься. Ну, в войну пробовали по всякому. Учились воевать, так сказать.

Доводилось видеть расстрелы? По каким причинам?
Видел. Первый раз это случилось, когда после первого или второго ранения, не помню точно, перед отправкой на фронт. Уже был сформирован взвод. Нас уже подготовили. Были занятия. И было последнее занятие на поле. Поставили оцепление, часовых. А после занятий двух часовых не нашли - они, видать, решили убежать. Ну и давай искать их. Где-то нашли их. Тогда построили нас. Вывели их перед строем. Заставили вырыть яму. Зачитали приказ: "…изменников Родины … расстрелять!" И тут их сзади двое солдат из винтовок застрелили, и сразу в яму эту столкнули… и - конец. А потом уже тех, кто бежать хотел, перестали расстреливать - придумали штрафные роты.
Второй случай был, когда мы уже прошли Белоруссию и были где-то возле Пруссии. Один солдат - так уже ему захотелось - и он снахалил девушку. А она пошла и пожаловалась начальству. Нас построили, а ей сказали: ищи. Она нашла. Так его и расстреляли перед строем.

Случалось ли видеть, чтобы убивали пленных?
Нет. Такого никогда не видел. Если уже сдался он в плен, то собирают и отправляют в тыл. Когда идёшь и бьёшь по нему в бою - так это другое дело. А когда уже сдался - так сдался, не трогаешь.

Когда шли в атаку какое расстояние между бойцами в цепи?
Да по-всякому. Метра 3-4. Смотря народу сколько. Когда сначала - по 13 человек в отделении было, густо шли. Когда уже побьют, остаётся мало нас и расстояние больше. Артиллерийской подготовки никакой не было. Разве что пушка где-то бухнет пару раз. Шли в атаку. А немец по нас издалека из пулеметов…А потом уже в 43-м под Витебском на боле боя уже столько было наставлено! И пушки, и "катюши"! "Катюши" всё время на передовой. Выли и выли… Потом только уже пехота шла.

Но с немцем было тяжело воевать. Потому, что он был сильно вооружен. Тяжело было. Немец запасные позиции нароет… Когда артподготовка начнется, то он по траншеям в тыл перебегает. Когда наша пехота пойдет - он назад, и опять стреляет, и снова ни черта не сунуться. А без артподготовки - вообще не знаю, как немца взять было…
В конце войны уже появились такие снаряды, что говорили, что мы в немца "сараями" кидаемся. Снаряд этот в ящике прямо на земле стоит и током подключается. А когда летит, то вместе с ящиком и с таким звуком…

Какие отношения с женщинами на войне были?
Солдаты всех женщин звали "Рама". Не говорили там Зоя, Валя… Кричали: рама, рама идёт! А женщины в ответ: "Держи хер прямо!" Солдаты вообще недовольны были, что женщины возле штаба крутились, возле начальства. Вот мы сидим в окопах. А тут женщина-снайпер пройдёт со снайперской винтовкой от штаба к нам. Поглядит в свой прицел, выстрелит иногда, если увидит что, и назад. У командиров батальона,полка и другого начальства были фронтовые жены - что тут сделаешь.

Когда шли в атаку, кричали "За Родину! За Сталина!"?
Кричали только "УРА!". "За Сталина!" не кричали - на хрен это надо?! Сначала вообще такого не было. Это потом началось. Я кричал только "Ура!".

С каким личным оружием пришлось воевать?
Сначала с винтовкой. Потом автомат был с круглым магазином на 70 патронов где-то. Автомат лучше, чем винтовка. Винтовка - 5 патронов, затвор все время передергивай, и все время её по земле волочишь. А автомат - лёгкий, удобный. Наторкаешь в магазин патронов. Потом, под конец, у меня автомат с рожковым магазином был, и с прикладом, и рожки запасные.

Ваше мнение - в пехоте хуже всего?
В пехоте, конечно. Но говорили, что в танках тоже хреново. Так танкист говорил: не знаешь - выскочишь в следующий раз или не выскочишь. В танк садишься, словно в гроб. Много танкистов погибало. Много сгоревших танков видели, когда шли. Там уже и смотреть не на что было - танк горит неплохо. В артиллерии лучше, чем в пехоте. Вместе - только в обороне, в атаке вперед идти не надо.

В комсомол на фронте приняли?
Комсомольцем я был, только когда на передовой находился. Отец с матерью же не любили комсомол, и вообще советскую власть - им она не нравилась. Ну, записался комсомольцем, получил книжку - и на фронт.
А как ранит меня - я эту книжку сожгу или дену куда-нибудь. Приезжаю в госпиталь, и опять записываюсь некомсомольцем. Потом опять - в часть. Там припрут - не откажешься, опять в комсомол. Так домой и пришел некомсомольцем.

Какое отношение у солдат было к смертным медальонам?
Медальоны нам выдали, когда война началась. Точно помню, что не в Ташкенте, а где-то уже перед фронтом. Вот такой формы, как палец, и там бумажка всунута. А на бумажке уже написана была моя фамилия, не знаю - кто нам написал там всё. Медальон этот надо было в такой карманчик специальный в штанах засунуть. Если меня, например, потом найдут, то в медальоне всё записано: область, район - и сообщат домой. Эта традиция хорошая и никакой плохой приметы я тут не вижу. Никто против не был.

 

Малый Николай Филиппович

- Я родился 21 октября 1923 года в селе Максаки Менского района Черниговской области. У родителей нас было шестеро - они тяжело работали, а мы скот пасли. В 1929 году нашу семью загнали в колхоз - описали имущество, забрали и плуги, и волов, и отцовских коней. А подушки и рушники партийные активисты себе забрали. Издевались над людьми! Не дай Бог вспомнить... А потом еще ведь голод был! Сеяли тогда в колхозе гречку вручную - взрослые сеют, а мы, дети, волочим. Штаны подвяжем и сыплем туда зерно, чтобы домой принести. И чтоб же бригадир не поймал! Трудно было, что тут скажешь, но семья голод пережила, никто не умер у нас. Я учился в школе, окончил 5 классов до войны.

- Как вы узнали о начале войны?
- Сказали по радио. Я тогда работал в колхозе. Почему-то нас, парней призывного возраста, не успели тогда забрать в армию. Осенью 1941 года пришли немцы, но у нас в Максаках их не было, а был комендант из местных и с десяток полицейских. Больше всего издевались над людьми не немцы, а полицаи - в полицейских батальонах служили бывшие советские солдаты. Они творили страшные вещи - людей убивали, бросали в колодцы детей. Мы, где живых нашли, так подоставали, а тем всем конец. А мучили людей за поддержку партизан. В нашем и соседних районах действовали партизанские отряды, было несколько боев партизан с полицией, с немецкими гарнизонами в Мене и Соснице. Но я мало знаю об этом, потому что не принимал в этом участия - жил дома и не высовывался. Мы же тогда не знали, вернется советская власть, или нет. В первые дни осени 1943 года в село пришли наши.

- Как попали на фронт?
- Дали повестку в армию, отец заколол теленка, дал мяса на дорогу. Я был призван 10 сентября 1943 года Менским РВК, а потом нас машинами привезли в Сосницу, были мы там где-то две недели. Мать мне туда привозила поесть. Плакала: «Боже сохрани, ну ты же ребенок еще совсем - маленький, худой. Куда же тебя забирают?». А мне ведь тогда уже почти 20 лет было. Тогда же, в 43-м, на фронт забрали моего отца и двух старших братьев. Они служили вместе в пехоте и погибли в одном бою в Белоруссии, в Гомельской области, в болотах. Я ездил туда на братскую могилу, сотни людей там похоронено.

Научили, как стрелять из трехлинейки, как ее перезаряжать, и забрали меня в пехоту. Сначала нас погнали на фронт еще в своей одежде. Только когда нас осталось немного во взводе, то переодели в форму. Попал я рядовым под Новозыбков Брянской области в 221-ю стрелковую дивизию, 1-й стрелковый батальон, 2-ю роту. Из оружия у меня был карабин Мосина со штыком и гранаты. Пополнение в пехоту приходило постоянно, и выбывали очень быстро. Моего года рождения, 1923-го, из нашего села было призвано 10 человек, из них четверо погибли в первые дни на фронте - еще в своей одежде. А домой пришло нас двое из десяти ...

- Что происходило с вами на фронте?
- Когда я пришел в роту, фронт стоял, и больших боев не было - только небольшие перестрелки. А недели через три, или через месяц - точно уже не скажу - мы пошли в прорыв. За день до этого был налет немецких штурмовиков, побило много наших. Их авиация долбила нас здорово! А бывало и такое, что немцы отойдут, а наша пехота вырывается вперед, и тогда наши же штурмовики бьют по нам – думают, что это немцы. И вот утром мы пошли в атаку. Немцы были в траншее, а перед ними еще была натянута колючая проволока - ее еще нужно разрезать. Мы на них шли в полный рост. Кричали «ура», а за нами еще ехала пушка-сорокапятка на лошадях. Пробежали метров пятьдесят, и по нам ударил немецкий реактивный миномет, мы его называли «ишаком», потому что звук снарядов похож на ржание. Потом еще их пулеметы начали бить, но мы уже успели подойти близко и добрались до траншей. Тогда немцы проморгали нас – спали, что ли. Стали забрасывать их гранатами, расстреливать в упор. Ближний бой - это страшная штука, нельзя передать словами! Стрельба, крики, а тут возле тебя раненый умирает, хрипит... У меня рукопашного боя не было, Бог миловал... Я невысокого роста, худой был - убили бы меня, я думаю. Выбили мы тогда немцев с первой линии обороны, а человек 13 или 14 взяли в плен. В том бою погибла половина нашей роты. Подъехала полевая кухня, пошли мы поесть, и тут немцы начали сильный артобстрел. А перед обстрелом они пускали самолеты-наблюдатели, чтобы наводили огонь артиллерии. И тогда летал их самолет, а когда стали стрелять по нему, то он отлетел дальше. Когда начали рваться первые снаряды, солдаты стали разбегаться, прятаться, на моих глазах осколки косили людей... Очень много тогда погибло! Меня ранило в правую ногу – осколок снаряда попал в бедро. А двух других этим же снарядом убило.

Восемь месяцев я лежал в госпитале в Новозыбкове. Потерял тогда много крови, думал что все, конец мне. Девушки-медсестры говорили мне: «Будешь жить». И правда, начала рана зарастать, стало мне лучше, и тут я тифом заразился! Температура поднялась так, что как будто заживо горишь! Память отбирать стало... В моей палате лежали узбеки - здоровые мужики, так они не выдерживали такой температуры и умирали. По два-три трупа каждый день выносили! А я выжил, поправился понемногу. Познакомился я там с медсестрой - такая была хорошая девушка! Красивая, стройная, спасай душу! Звали ее Нина Дубринская, украинка. Говорила,что вылечит меня и никуда от себя не отпустит. И поесть мне носила, и переодевала, а бывало что и спала возле меня. Спрашиваю ее: «Ты что, в меня влюбилась?». Говорит: «Влюбилась, будешь мне мужем».

Приехала ко мне в госпиталь мать, привезла бутыль водки врачам, а мне меда, коржей – думала, что я голодаю, а мне и так там жилось хорошо. На фронт эшелоны шли, так моя мать залезла на платформу с танками и доехала! Я матери и говорю: «Думаю Нину замуж брать». А она мне: «Я тебе возьму! У нас девушек своих хватит!». Нина мне потом говорила: «Пусть говорит, а мы свое знаем!». А потом я воевал дальше и ее не нашел, так и не знаю, что с ней стало. После того как поправился, взяли меня в санбат. Командир санбата сказал: «Нам таких надо!». Я шустрый парень был, работящий, не пьяница, ничего. В санбате я раненых перевязывал, носили мы убитых - а их много было, ну и помогал, если что надо. В санбате можно было выжить – еды было сколько хочешь. А один раз я увидел, как пехота шла с фронта после боев, и среди них я встретил семь человек земляков, из моего села. Они давай меня расспрашивать, как я в санбат попал и можно ли у меня подкормиться. Говорю им: «Сейчас вынесу!». Так я взял американской тушенки, хлеба, вынес им в кусты – чтоб, не дай Бог, не увидел никто. Съели они все сразу, благодарили меня, говорили, что не забудут. После войны приехал к себе в село, а из них в живых остался только один, ему на фронте ногу оторвало. Пришел он ко мне в хату и говорит: «Пошли теперь ко мне пообедаем! Выручил ты тогда меня». И потом, сколько этот человек жил, меня всегда благодарил.

Больше двух месяцев пробыл я в санбате, а потом попал к командиру противотанковой артиллерийской батареи, майору, в адъютанты. Он увидел меня в санбате, а у него как раз адъютанта убило, и взял к себе. Стал младшим сержантом, выполнял поручения командира, он меня и в отпуск с собой брал, в Конотоп ездили, он был оттуда родом. Так что мне неплохо было с ним. Там я и прослужил до конца войны. Прошли мы по Западной Белоруссии, по части Польши и закончили войну в Восточной Пруссии, под Кенигсбергом. Там у меня тоже был карабин и гранаты, но в боях я мало участвовал - был при командире.

Что сказать, мне очень повезло на войне! И командиры мне попадались хорошие. Там бывало, что если командир издевается, то солдаты и убить могут. Один пехотный лейтенант, узбек, очень издевался над своими солдатами. Так я сам видел, как он спал, а его солдаты скрутили, бросили в мешок из-под шерсти и потащили к реке. Адъютанту сказали: «Молчи!». А тот лейтенант вырываться начал, проситься, но где уж там! Если выпустят, то постреляет их всех - у него же пистолет! К реке притащили, бросили в воду, только пузыри пошли. Многие наши погибли от немецких снайперов. Один раз пошли наши солдаты, пехотинцы, брать мед на пасеке, под Кенигсбергом это было. Там и полегли... Всех шестерых снайпер перестрелял. Лежали мертвые, а возле них два ведра с медом. Они еще мне перед этим говорили: «Пошли с нами!». А я не согласился, еще и говорил им, чтобы не шли. И их командир взвода говорил, чтобы не шли. Но разве они слушали? Там у немцев в погребах продукты были какие хочешь. А наш солдат жадный, до того жадный! Как зашел, так и гребет! Сколько такого было – вытащит из погреба целый мешок, за дом зайдет, а там немец... И уже солдата нет. А я на это не решался - не брал ничего, на черта оно мне сдалось? Когда меня забирали на фронт, отец говорил: «Не лазь нигде по домам, ничего не ищи, тогда может быть, жив будешь. А так тебя убьют!». А много было таких, которые лезли. Убьют, так убьют. И погибали. Тут месяц или два до конца войны, а его убили. Ждут мать и отец... А я и посылок домой не посылал никаких. Вот разве что часы какие-нибудь или зажигалку у пленного заберу, а так больше ничего.

- Как кормили на фронте?
- Не очень. Масло, например, давали только раненым. Водку или спирт выдавали перед атаками. И махорку выдавали нам. Я и тогда, и после войны долго курил, потом бросил и уже лет двадцать не курю. Я так скажу - если бы не Америка, конец бы нам был, дорогой! Помогли они нам здорово - и продуктами, и техникой, и одеждой. У нас ведь нечего надеть было.

- Как вы и ваши товарищи относились к политрукам?
- Да как... Газеты они нам читали. Как отойдем дальше от фронта, соберутся они и врут дальше некуда. Говорили, сколько убитых, сколько раненых. А он знает, сколько там их? Тут командир о своих часто не знает, кто в строю, а кто нет, а он врет... Плохо относились мы к ним, одним словом. И к командованию я относился плохо. Они же людей гнали на смерть как скот, дырки нами затыкали! Тогда же Сталин всем руководил, как скажет, так и будет – все боялись его. Раз было, у нас из пехоты двое парней убежали домой. Ну и что же? Поймали, судили трибуналом и расстреляли.

- Как вы относились к немецким солдатам?
- Люди как люди. Простые фронтовые солдаты не виноваты, они такие же, как и мы. Вот эсэсовцы, это звери были! Прикручивали наших солдат к телефонным столбам, расстреливали и так оставляли. Издевались над молодыми ребятами, дальше некуда!

- А какие были отношения Красной Армии с немецким населением?
- Всякое бывало. Были такие, что насиловали, убивали. Я сам видел, как танкисты затащили молодую девушку к себе на танк, и повезли... Были такие, что издевались над людьми! Я такого греха на душу не взял, а с немками договаривался по-хорошему. А сколько поймали триппера этого! И я поймал, черт его возьми! Лечился тогда после войны в госпитале. А лечили как? Молоко кипятили, а потом горячее кололи прямо в хер. Оно опухлое такое становится, как грыжа! У человека температура поднимается выше 40 градусов, и бацилла не выдерживает, гибнет. Но не каждый выдержит такое - умирали люди! У меня в палате двое при мне умерли. А я вылечился, слава Богу. И офицеры там лежали с нами - майоры, капитаны, лейтенанты. И сифилисом болели люди, чего там только не было! И вши у нас были, к концу войны, правда, меньше стало - вытравили химией. Так я после того зарекся что-то иметь с местными девушками. Какая бы красивая ни была, не хочу и все!

- Немецкий язык знали?
- Немного знал, сейчас почти все забыл. «Ком», «цурюк», «вег», «форвартс», «хенде хох», вот и все (смеется). А тогда мы с немцами как-то могли понять друг друга. После войны я служил в Берлине, мы охраняли пленных немцев и скот, который потом вывозили в Союз. Видел американцев в Берлине. У них служба была легче, чем у нас - они себе на машинах ездили, курили папироски. Они угощали нас папиросами - хорошие папиросы, такие длинные, что на полдня хватит курить. А мы им по сто грамм наливали. Американцы были неплохие люди.

- Верили в Бога на фронте?
- Я верю в Бога, и на фронте молился, а как же. Там многие молились, и те, что были неверующие.

- Надеялись выжить на войне?
- Не думал выжить. Иногда надежда проскочит, тогда ходишь, думаешь, куришь в рукав, аж рукав шинели прожигал. Страшно было...

- Какие награды имеете?
- Медаль «За отвагу» и медаль «За взятие Кенигсберга». «За отвагу» мне дали за один бой в Восточной Пруссии, в 1945 году. Тогда было большое наступление, и мы взяли в плен человек 40 немцев. В конце войны немцы часто сами сдавались в плен. Я отвел их в штаб.

- Войну часто вспоминаете?
- Сейчас почти не вспоминаю. Да я и не хочу вспоминать. Как подумаешь, так Боже сохрани...

- Расскажите о вашей жизни после службы.
- Демобилизовался я в 1948 году и приехал в родное село. Немного побыл дома, и вот черти меня понесли на храм в Степановку (смеется). Мать не пускала, а я пошел. Я бил в бубен, а еще один парень на гармошке играл. Тот гармонист мне говорит: «Молодец, ты под гармошку подбираешь». Ну и девушки нас окружили, я с одной потанцевал, со второй. А потом за меня агрономша из Берестовца еще с одной начали спорить - к кому мне в гости идти. Меня девушки любили! Спрашивают: «Кто тебе больше нравится?» Говорю: «Берестовская!». «Правду говоришь? - Правду! ». Пошли с ней в сельсовет и расписались.

- А мать что сказала?
- Она не знала! А когда приехал домой, и сказал, что уже расписан, спрашивает: «Кто такая?». «Агроном. – О, так это большой чин! Молодец, что такую взял».

Евдокия Кирилловна у меня очень толковая женщина была! Работала агрономом на четыре села - Берестовец, Степановка, Сидоровка и Воловица. А я на ферме работал. Платили мне деньги, зерно давали - можно было жить. А если дрова нужны, то ребята привезут, а я им магарыч выставлю, и хорошо. В Берестовце тогда было четыре колхоза - «Червоный Пахарь», «имени Ворошилова», «Звезда» и еще какой-то, забыл. При Брежневе мы пожили неплохо. Обеспечение было хорошее, и деньги у людей были. Бокал пива 25 копеек был. А теперь что ты за них купишь? И работы сейчас нет в селе - фермы развалили, скота стало мало.

Уже 10 лет, как моей жены нет в живых. Вырастили мы с ней двух дочерей, есть шесть внучек, уже и четверо правнуков есть. Мне сейчас 87 лет, но здоровья еще немного осталось. Держу хозяйство, а когда тепло, езжу на велосипеде в родное село Максаки, за 30 километров отсюда. Я сейчас самый старый мужчина в селе. Никогда не думал, что доживу до такого возраста!

 

Смаркалова Нина Арсентьевна

До начала войны я работала на авиационном заводе, производящем детали для самолетов. 21 июня 1941 года у меня случился приступ аппендицита, и меня срочно положили в больницу. 22 июня, когда началась война, меня так же срочно выписали, поскольку госпиталю нужно было освобождать места для раненых. Я продолжила работать на заводе, но где-то в июле у меня случился новый приступ, и меня снова положили в госпиталь. Оперировали сначала под местным, а затем под общим наркозом, причем общего наркоза дали столько, что потом семь часов откачивали. Наш завод в это время начал эвакуироваться из Ленинграда. Меня бы тоже эвакуировали, но я в это время была в больнице, поэтому осталась в Блокаде, и до июня 1942 года работала в консультации. Блокаду просто тяжело вспоминать... Я думаю, что все же Бог есть, что он меня сберег в эту зиму. Один раз пришлось мне с двоюродной сестрой ехать через весь Ленинград карточки отоваривать, на нынешний Московский проспект. А тогда немцы уже свои орудия поставили, и по южной части города чуть ли не прямой наводкой били. Рядом с нами по улице шла супружеская пара и везла на тачке какое-то тряпье. Мы только услышали, что летит на нас, свистит. Упали, недалеко громыхнуло, мы поднялись – ни супружеской пары, ни коляски. Что с ними стало? Взрывной волной куда-то сдуло? Или убежали? Непонятно… В другой раз я стояла в очереди у магазина на Новосамсоньевской, магазин был закрыт на обед. И тут как раз налет. Все к двери магазина прижались, никто не уходит. Мне кирпичом по спине заехало – в соседний дом было прямое попадание авиабомбы, и кирпичи полетели во все стороны. Ещё я однажды ехала в трамвае к Финляндскому вокзалу, переехали Литейный мост, и бомбежка началась. Трамвай остановился, и кондуктор говорит: «Если кто хочет, выходите и в убежище». А мне надо на Финляндский вокзал, пройти осталось сто метров. Я вышла из трамвая и пошла. И надо же было такому случиться, что бомба прямо в трамвай попала! Такой же случай был и с моей мамой.

Сада или огорода у нас не было. Но нам удалось достаточно много родственников спасти от голодной смерти. Мама работала на 5-й мармеладно-шоколадной фабрике, где делали халву, мармелад, и так далее. Там в качестве сырья были очищенные семечки подсолнуха. Так мама эти семечки по горсточке в карман клала, на проходной охраннице отсыпала чуть-чуть, и та ее пропускала. Дома эти семечки пропускали через мясорубку, варили из этой кашицы суп и кормили всех родственников, кому могли помочь. Благодаря этим семечкам мы выжили. Кота нашего съели… Крапива была милое дело, вкусные щи из неё были.

У нас тут в Парголово на холме была дача, там жил профессор по фамилии Штернберг. Он на даче убивал людей, варил студень, и потом продавал. Его сгубило то, что соседи видели, что к нему заходили люди, и не выходили. Милиция стала дом обыскивать, и в подвале нашли большое количество студня из человеческого мяса. Профессор этот при обыске покончил с собой – шприцом ввел себе яд. С тех пор этот дом прозвали «дача людоеда». Не знаю, сохранился этот дом сейчас или нет.

Меня два раза тоже чуть не съели, - то есть чуть не убили на мясо. Я до войны была очень румяная, даже уксус пила, чтобы побледнее быть. Как-то раз я шла из города с работы, к Парголово. Уже темно, и мне навстречу двое мужчин идут. Мимо меня проходят, и говорят: «на котлеты хороша». Я сначала даже не поняла, о каких котлетах они говорят и из кого эти котлеты собираются делать. Эти двое мимо прошли. Тут до меня дошло, что эти двое только что сказали. Обернулась, а они за мной! Я как припустилась бежать! Я хорошо бегала еще в школе. В первый же дом я забарабанила изо всех сил в дверь, хозяева спрашивают: «Кто там?» - «Открывайте скорее!» Они дверь открыли, меня впустили, я им: «Закрывайте!» Хозяин запер дверь, и я у этих людей очень долго сидела, потому что те два злодея все никак не уходили, все крутились под окнами. Потом хозяин дома пошел меня проводить. Это был первый случай.

Второй случай был в 1942 году. Я пошла за водой к колодцу, а там очередь, народа много. Колодец у нас на горе был. Я стою в очереди с одним ведром. Мне соседи и говорят: «Нина, а что ж ты только с одним ведром в такую даль пришла?» - «Да у меня второе ведро потекло, вот и хожу с одним». Тут ко мне подходит мужчина незнакомый, и говорит: «У тебя ведро потекло? Так ты приходи ко мне, 19-й дом по Выборгскому шоссе, я тебе его запаяю». Я обрадовалась, говорю: «Хорошо, сейчас принесу», - «Нет, сейчас рано, ты вечером, часов в восемь ко мне приходи с ведром», - «Хорошо, приду». Я знала этот 19-й дом: на первом этаже хозяйственный магазин, а на втором живут. Я знала жильцов со второго этажа, и спросила у этого мужика: «Где ты там живешь? Куда приходить?» - «В подвале я живу. Туда приходи». Время подходит, я собираюсь с ведром уходить, мама меня спрашивает: «Ты куда?» - «Да я в 19-й дом, ведро запаять», - «Дура! Ты что, не слышала, что там убивают?» Потом я поспрашивала людей в деревне, и действительно, такая молва в деревне была.

Вот так было. Когда после войны по телевизору или радио звучала песня «Священная война», то я сразу – в плач. Не могу слез сдержать. Все это – Блокада, война, обстрелы, ранение – все это сразу вспоминается… И плакат «Родина-мать зовет»… Так я стараюсь все это забыть, не думать об этом, но как услышу или увижу эти два символа из сорок первого года – сразу плачу. Только в последнее время полегче стало. Столько времени уже с войны прошло…

В армию я попала только в июне 1942 года, да и тогда я могла отказаться от этого. Мне пришло три повестки, и три раза мне давали отсрочку на восстановление после операции, но капитан, начальник военкомата в Парголово, мне все время говорил: «Все равно я тебя заберу. Ты такая боевая, почему бы тебе не повоевать?» Почему он назвал меня боевой? Потому что мы жили недалеко от военкомата, и как-то раз над Парголово разгорелся воздушный бой. Я встала на улице, рот разинув, и смотрела на то, как самолеты в небе бьются. Вокруг осколки летят, все по щелям попрятались, а мне же интересно посмотреть! Капитан вышел из блиндажа военкомата (они тогда уже под землей располагались), говорит: «Что ты тут стоишь? А ну давай быстро отсюда!» Я в ответ: «Так мне интересно посмотреть на бой», - «Ах, интересно посмотреть на бой? Надо бы тебя тогда на фронт отправить. Там такие смелые нужны» Я говорю ему: «Да пожалуйста, забирайте». В это время как раз шла мобилизация девушек. Военкомат прислал мне одну повестку – врач дала мне отсрочку. Вторая повестка пришла – опять отсрочку дали. Третья повестка пришла, и снова врач не отпустила меня в армию. Когда я получила последнюю повестку, я сама уже пришла в военкомат, и говорю: «Забирайте меня в армию!» - «Ну вот, давно бы так!»

Сначала я попала в Сертолово, в автороту. Надо сказать, что до войны, на заводе, я была очень активная в оборонных кружках, да и в техникуме до завода этим занималась. Так что стреляла я хорошо и трехлинейную винтовку знала прекрасно. У меня был значок «Ворошиловский стрелок», ну и «ГТО» в придачу. Командир со всеми проводит занятия по винтовке, а мне что там делать? Я и так все знаю! Командир роты был армянин. Заместитель по политчасти отсутствовал, уехал куда-то. Командир этот меня как-то раз вызвал, начал ко мне приставать: «Почему вы на меня не обращаете внимания?» - «А почему я на вас должна обращать внимание?», - достаточно грубо ответила я ему. Слово за слово, он меня рассердил, и я ему выпалила: «Я вас ненавижу!» После этого меня отправили на передовую, за грубость к командиру. Солдаты мне говорят: «Все, собирайся. Троих солдат на фронт отправляют, и тебя над ними старшей поставили». Мы отправились на фронт пешком. Я иду, и конечно, мне страшно стало – девчонка, 20 лет всего мне исполнилось, и на фронт! Мужики говорят: «Не бойся, дочка, мы от тебя не убежим, доведем до фронта». Мы пришли на передовую, в 8-й полк НКВД, позже ставший 203-м стрелковым полком. Как раз в то время прибыло много девушек по мобилизации - и вологодских, и ленинградских. И поскольку я винтовку знала, меня поставили с ними заниматься строевой подготовкой.

После меня перевели в минометную роту: сначала наводчицей батальонного миномета, - а потом я стала командиром расчета. Звание у меня было сержант. У меня было четыре бойца – девушка-наводчица, заряжающий и два подносчика. Никакой специальной подготовки у меня не было – в 82-миллиметровом миномете только прицел сложный, а все остальное элементарно. Но если вы мне сейчас этот миномет дадите, то я ничего не вспомню – как и какой угол я определяла, уровень… Тогда, я конечно, только все вычисления делала, и как наводчица наводила миномет. Никаких особых вьюков для миномета у нас не было, все просто таскали на себе. Стреляла я только по приказу, но никаких лимитов на использование боекомплекта я не помню. Траншеи были оборудованы прекрасно, миномет было вообще не видно. Поскольку я была в минометной роте, я не слышала прозвища «самоварщики», которое на фронте давали минометчикам – сами себя мы так не стали бы называть.

Одевалась я в обычную солдатскую форму, форменные юбки появились позднее. Зимой мы все были в основном в шинелях, ватников было мало. Ватных штанов не было. Ватник, ватные штаны и маскхалат мне выдавали только когда я шла на нейтралку за финнами охотиться. Каску я тоже всегда носила в таких случаях. А так – простая солдатская форма: пилотка, гимнастерка.

Как у нас можно было мыться? Зимой снегом обтирались и мылись. Летом иногда было такое – жарко, воды нет. Тогда, если от колеса на дороге оставалась колея или след от копыта лошади, наполненные водой, то делали так – зачерпывали ладонью, отгоняли головастиков немного, а эту коричневую воду, почти жижу, пили. И не болели. Каждое утро нам обязательно выдавали кружку отвара хвои. За весь период на фронте я была в бане только один раз. Нынешняя жизнь в этом плане, конечно, поражает. Как вспомню, в каких условиях на фронте мы жили, спали и ели!.. На морозе в одной шинели были, - и никто не болел. У нас была отдельная женская землянка, жили мы в ней впятером. Спали в землянках на деревянных нарах, на которые был накидан лапник. Плащ-палатка служила простыней, а накрывались шинелью. В этой связи вспоминается анекдот тех времен: «Сынок, ты что себе на фронте под себя подстилаешь?» - «Шинель, бабушка», - «А что в голову кладешь?» - «Да шинель, бабушка», - «А чем, сынок, накрываешься», - «Да шинелью, бабушка» - «А в чем ходишь?» - «Да в шинели, бабушка», - «Сынок, так сколько же у тебя шинелей?!» - «Да одна, бабушка». У нас на всю землянку была одна подушка, да и то я умудрилась ее прострелить – стала чистить винтовку, и она выстрелила: оказалась, она была заряжена.

Снабжение было хоть и скудное, но все же не как у гражданских в Блокаду. Тогда просто нечего было есть, а тут в армии хоть кашу какую-то давали, потом американская колбаса была. С едой все было нормально – пшенка, «строевая», как мы ее называли. Водку я пила только когда было какое-то задание, когда страшно. А так просто себе спирт во фляжку сливала про запас.

Один раз я со своим минометом схулиганила: пришел комполка со своей девушкой, или ППЖ. Она осталась на улице, а комполка зашел ко мне в землянку, и говорит: «Я привел нового бойца, покажи ей, как минометы стреляют, ознакомь с обстановкой» Я вышла, а там Вера стоит, моя знакомая! Спрашиваю: «Хочешь посмотреть, как мы тут стреляем?» - «Да», - «Ну ладно, пошли!» Собрала я своих ребят, пошли на позицию. И тут я решила над ней подшутить. Это было в апреле, земля мокрая, вода везде. Когда миномет стреляет, вся эта грязь и вода из-под плиты летит фонтаном. Я ей сказала встать точно в том месте, куда все это полетит, и скомандовала: «Беглый огонь!» Она не знала, что закрывать: прическу, лицо, форму. Я дала три выстрела. Она на меня заорала: «Зачем ты это сделала?» Я подумала, что от гауптвахты мне не отвертеться, но комполка мне ни слова не сказал.

Иногда стрелять приходилось много, а иногда за целый день вообще не стреляли. Мой муж, когда с разведгруппой отходил от финнов, иногда просил заградительный огонь, - и тогда мы много стреляли. Или когда боевое охранение просило огонь, отсечь группу финнов – тоже приходилось стрелять.

Женщинам очень тяжело в армии было. Меня часто посылали на истребление финнов, в качестве снайпера. Выдавали снайперскую винтовку с оптическим прицелом, белый маскхалат, - и вперед. Летом маскхалаты не выдавали. Вот это было занятие малоприятное. Все время на передовой, все время с солдатами, даже в туалет не сходить. Весной или осенью в траншеях вода. Один раз шли по траншеям, залитым водой, и я говорю: «Давайте выползем на бруствер, и по верху поползем, а то невозможно просто! Мне еще полдня на земле лежать!» Только поползли по брустверу – «кукушка»: «Бах! Бах!» Спустились обратно, в воду. Прошли немного, я думаю: «Наверное, “кукушка” нас потеряла уже. Давайте опять выползем!» Выползли наверх, и опять «кукушка» по нам бьет. Опять по колено в воде. Опять выползли наверх, и тут солдат, который за мной полз, вдруг орет мне: «Стой! Не двигайся!» Я сначала не поняла, в чем дело, а потом смотрю – передо мной мины. Чуть не задела. Пришлось опять в ход сообщения спускаться и брести в воде до боевого охранения. В боевом охранении в землянке сидели солдаты из 22-го УРа. Они к нам хорошо относились, всегда пускали обсушиться, давали сухие портянки. Я там переобувалась и ползла дальше, залегала на нейтралке, и наблюдала за финнами. На обратном пути я забирала у них свои подсушенные портянки и переобувалась.

Первое время было нужно понаблюдать, когда они на завтрак идут, когда караулы разводят – узнать их распорядок дня. Иногда идет – я его каску вижу. Целюсь, выстрел, - и мимо! А финн прячется, и лопатку саперную выставит из окопа – промазала, мол! А если попадешь (и не однажды такое было), никто не машет лопаткой из окопа, тишина на той стороне. Личный счет снайпера я не вела, иногда выставляли вместе со мной наблюдателя, смотреть, попала или нет. Мне как-то не особо интересно было. Говорили, что попадала и убивала, а сколько – я сама счет не вела. Приятного мало, когда надо на нейтралке без движения несколько часов лежать. Иногда после выстрела я переползала на другое место, иногда оставалась на том же месте – ведь не знаешь, заметили тебя после выстрела или нет. Может, поползешь на другое место, и тут тебя обнаружат?

Линия фронта была стабильная, и от нечего делать и наши, и финны часто кричали друг другу что-нибудь – пропаганду, или просто переругивались. Мой муж был командиром полковой разведки, и финны ему орали: «Ну, Смаркалов, если ты нам попадешься, ремни на спине будем у тебя резать! Не суйся к нам!» Финны же наших в плен тоже брали, и перебежчики русские у них были… Поэтому финны знали фамилии наших командиров, и напрямую к ним обращались в своей агитации.

К политрукам у нас тогда хорошо относились. Политическая подготовка, да и все прочее – это же было наше все! Как же без этого? Надо было кому-то этим заниматься! Не было у нас такого в мыслях, что политруки в тылу отсиживаются, пока мы кровь проливаем. А с особистами мне вообще не пришлось иметь дела на войне.

Однажды было такое: я вхожу в землянку комбата, а там в углу за плащ-палаткой сидела девушка, я даже не знаю, или финка или наша – вела по рации пропаганду по-фински. Она как раз передавала свою агитацию, а я тихонько говорила с комбатом. А ужин уже прошел! В этот момент в землянку вошел солдат, который в карауле стоял, и говорит громко: «Ребята, пожрать мне оставили?» Ему все орут: «Тише!» Но поздно уже было. На следующий вечер финны нам кричат из своих окопов: «Рюсся, вы своим солдатам пожрать-то оставляйте!» Мы потом долго смеялись. Конечно, финны не все по-русски говорили, но нам кричали на нашем языке.

Незадолго до моего ранения произошел вот такой эпизод, - как предупреждение мне. В 6 часов утра по нам финны открыли огонь из минометов и орудий. Били они по нам очень сильно, поставили дымовую завесу, и от меня потребовали открыть ответный огонь. Я побежала к своему миномету, а мой миномет разобран для чистки! Побежала к другому – а там командир расчета в разведку ушел. Били по нам сильно, осколки летели рядом, но только один осколок царапнул мне левую ногу. Это было как будто предупреждение, что я потеряю ногу. И верно, потом меня ранило в эту же ногу. Слава Богу, что вообще не убило, а только пятку разворотило!

Это случилось 17 мая 1943 года на высоте Мертуть, когда я получила приказ подавить финские огневые точки, бьющие по нашим позициям. Я только открыла огонь, пару мин выпустила, и тут нас накрыло. Они в нас попали, когда я командовала: «Огонь!» Среди моих солдат не было никого, кто понимал бы что-то в медицине. Жгут надо было наложить выше колена, а они наложили ниже, в результате кровотечение они не остановили. Вынесли меня на плащ-палатке до КП батальона, и пока они меня донесли, я уже в луже крови была. Дальше – больше. Вызвали для меня машину, чтобы в полковую медсанчасть везти, а ее все нет и нет. Повезли меня на повозке, запряженной лошадью, и только по пути встретилась машина. Привезли в полковую санчасть, а там комполка стоит, замкомполка. Первый вопрос командира полка: «Задание выполнила?» Я в ответ: «Снимите жгут!» Его же можно только 45 минут держать, а он у меня был уже больше часа! Он опять: «Задание выполнила?» В результате, я потеряла сознание, и уже не помню, как жгут снимали, как рану обрабатывали. Очнулась я только в медсанбате. Так как рана была засыпана торфом (торф, в отличие от песка, из раны не вымыть), мне ампутировали ногу. Привели меня в чувство только когда надо было делать операцию по ампутации. На встречах после войны я нашему бывшему комполка напоминала об этом эпизоде – ветераны нашей дивизии часто собирались в Ленинграде. Писарь нашего полка после войны стал директором ресторана «Восток» и всех нас туда приглашал.

Наградили меня за этот бой только в 1951 году, орденом Отечественной Войны 2-й степени. После этого ранения я полтора года провела в госпиталях, мне сделали пять операций. Казалось бы, надо просто ногу отрезать и все, - так нет! В полковой санчасти мне ногу ампутировали и повязку наложили. Тогда они еще по-простому делали операции, просто отрезали конечность, и все. Это уже в 1944 году стали по Пирогову делать, поднимать кожу, затем культю этой же кожей оборачивать и зашивать. А тогда, в 1943 году, мне просто отрезали ступню, напихали туда тампонов и перевязали. Это все пропиталось кровью, присохло к ране, и когда мне стали в полевом госпитале все это снимать, чтобы новую перевязку сделать – вы не поверите – я одному санитару рукав халата оторвала от боли, второму руку стиснула так, что остались синяки. То ли они новый тампон положили в рану, то ли старый забыли, но что-то в ране оставили. Потом меня эвакуировали в Ленинград, и оттуда через Вахруши в Киров.

До Кирова мы добрались только через месяц, и у меня открылся свищ. Поднялась температура. Хирург сделал операцию под местным наркозом. Я чувствовала, что он там что-то долго-долго скоблил в ране. Через какое-то время опять свищ, новая операция, уже под общим наркозом. Я у хирурга стащила свою историю болезни со стола, и прочитала, что у меня, оказывается, марля вросла в мышечные ткани, и поэтому он там так долго скоблил. Марля там уже вся сгнила. Он опять отскоблил все не до конца, и поэтому опять заражение пошло. Тот хирург меня в четвертый раз на операцию положил. Перед четвертой операцией приехала моя мама, и на этого хирурга страшно накричала: «Сколько можно мою дочь резать?» Вообще, у нас в госпитале он всем по несколько раз делал операции. Поскольку моя мама там подняла шум, он вроде бы в четвертый раз удалил зараженные ткани окончательно, но малую берцовую кость не вынул. Как позже выяснилось, под наркозом во время операции я страшно ругала хирурга. Через какое-то время тот же хирург оперировал девушку, раненную в голову, у нее осколок был в мозгу. Так вместо того, чтобы осколок вытащить, этот хирург его туда в мозг вдавил, и она тут же умерла. Врач-терапевт сделала хирургу замечание, то есть сказала: «Что Вы делаете?!! Вы же ее убили!» Всего разговора между ними я не знаю, но на утро проснулись – хирурга нет, старшей сестры нет, сестры-хозяйки тоже нет. Они втроем сбежали. Оказывается, что этот хирург был вредитель, поэтому он все время мне заражение продлевал, и всех остальных тоже так ужасно оперировал!

Я не носила длинные волосы, но и не совсем короткие волосы были. Мы, девчонки, друг другу помогали, волосы расчесывали друг другу, заплетали. Когда меня ранили, и я была в госпитале в Ленинграде, вышло постановление: если женщина раненая сама не может ухаживать за своими волосами, то тогда ее обривали наголо, чтобы насекомые не заводились. Так что в Кирове мы уже знали: если девчонку раненую привозят обстриженную, то значит, она из Ленинграда.

После этого нас эвакуировали дальше, в город Коминтерн. В том госпитале профессора меня посмотрели, и сказали, что нужна еще одна операция на ноге, и что больше общего наркоза давать мне нельзя. А во время общего наркоза мне Смерть снилась, - такая, как ее в книгах рисуют, худющая, - и говорила мне: «Ты сейчас умрешь!» Я протестовала изо всех сил, просыпалась и спрашивала всех: «Я уже умерла?» Все эти общие наркозы мне сильно посадили сердце, и один профессор заметил: «Дочка, лет пять жизни эти наркозы у тебя точно отняли». Когда я теперь лежу в больнице и мимо меня проводят практикантов, врач им всегда говорит: «Послушайте сердце этой больной». Я настолько наркозом наглоталась за войну, что когда эфиром у зубного в 70-е годы промывали полость рта, я сразу отключалась.

На последнюю, пятую операцию, мне дали спинно-мозговой наркоз, в позвоночник всадили иглу, и я перестала ноги свои чувствовать. Что стол деревянный, что ноги – на ощупь одно и то же. А операционная большая, на соседнем столе раненой девушке на бедре делают операцию. Хирург ей мясо режет, как на кухне филе свиное. Отрезал ей кусок, и так же небрежно, как на кухне кошке куски мяса на пол бросают, кинул кусок бедра этой девушки в таз. Мне аж поплохело от такого зрелища! Я отвернулась, и не стала больше смотреть. Перед моими ногами ширмочку поставили, и я сама не видела, что и как мне делали. Я настояла на том, чтобы вынули малую берцовую кость, чтобы была возможность ходить. Неделю после операции я должна была лежать на спине, без движения, что было достаточно сложно.

Муж мой после того, как я по ранению ушла из дивизии, два раза еще был ранен, и один раз в штрафбат угодил, за невыполнение боевого задания. Это случилось как раз тогда, когда я лежала в полевом госпитале. Он меня навестил два раза, и на третий раз сказал только, что придет теперь нескоро. Про штрафбат не обмолвился ни словом. Сказал только, что будет сильно занят боевой подготовкой, и все. Потом мне моя подруга прислала письмо в госпиталь: «Твой Ваня там же, где его заместитель Зуев» А Зуев как раз в штрафном батальоне был. Зуев туда отправился за то, что не привел «языка». Мой муж тоже туда попал за несколько неудачных поисков – один раз его разведгруппа взяла «языка», но пока тащили, его убили – приволокли, а он уже мертвый. Второй, третий раз сходили безуспешно, - и все, в штрафбат. Там Ваню ранило, и после этого он вернулся, попал в лыжный батальон. После его ранения он написал моей двоюродной сестре, та пришла к нему в медсанбат в гости. Он спросил мой адрес, и стал почти каждый день писать мне письма. Врет, но все равно пишет. Девчонки в госпитале надо мной даже смеялись, если мне не было письма.

Мы с мужем познакомились вскоре после того, как я на фронт попала, - в июле 1942 года, наверное. Тогда командир взвода разведки был другой, и я пришла к командиру разведки то ли за данными, то ли еще за чем. Смотрю, а там уже другой командир сидит. Мне интересно стало. Потом мы с ним еще на выходе из землянки строевой части столкнулись. Я поднималась наверх, а он бежал вниз, и своим спортивным значком в темноте он поцарапал мне нос. Я не видела, кто это, и отругала его за это. Через несколько дней после этого случая мы познакомились уже в нормальной обстановке. Поженились мы с мужем в конце войны, и 56 лет с ним вместе прожили. Ни одна пара фронтовиков, кого я знаю, так долго вместе не прожила. Наш комполка, Николай Авдеевич, в 1942 и в 1943 году был против фронтовой свадьбы, так что когда мой муж пришел просить нам свадьбу и отпуск на пару дней, он сказал: «Да ладно тебе, Смаркалов, ты ею поиграешься, и бросишь. А если с ней что случится, если ранит ее, то тем более бросишь». Муж ответил: «Не хотите брак регистрировать – и не надо. Так проживем». На фронте, значит, мы были в незарегистрированном браке. Когда меня ранило, муж как раз был то ли на задании, то ли тренировался с бойцами. То есть его в полку не было. Ему только вечером сказали, что меня ранили и увезли. Он сразу пошел к комполка, и говорит: «Отпустите меня, Нину в медсанбат проведать», - «Мне только что доложили, что ей ногу ампутировали», - «Ну, тем более надо ее проведать», - «Нет, ты туда не пойдешь. А что, ты разве не собираешься ее бросать? Она тебе без ноги нужна?» Мой муж ответил: «Я интересуюсь не ногой, а человеком. Бросать я ее не собираюсь. У меня, кроме нее, никого нет». И сдержал свое слово. В первый раз он меня проведать в полевой госпиталь с разведчиками пришел – командиру полка сказал, что ушел с взводом на тренировку, а сам ко мне пришел со всей своей командой. Вот такой у меня муж был. Его весь полк или Ваней, или Ванечкой называл. Его и в полку все любили, и после войны все ветераны его прекрасно помнили. Я нисколько не жалею, что связала с ним свою жизнь.

Все мы, девушки-фронтовички, на фронте держались вместе, - да и после фронта, после войны, тоже. И долго-долго дружили, даже до последнего времени, пока все, - царствие им небесное, - не поумирали. Мало девушек-фронтовичек осталось сейчас в живых. Из нашего полка только я осталась, да писарь Зинаида Васильева, - но она уже не ходит, все время дома сидит. Даже сейчас, когда все наши офицеры и солдаты почти поумирали, их жены, кто живы еще, до сих пор с нами дружат…

Вот такая моя история. Всего один год я провела на фронте и после этого полтора года в госпиталях.

 

Пургин Николай Иванович

Я родился в Костромской области в 1923 году. Девять классов и аэроклуб я окончил в 1939 году в Костроме, а в апреле 40-го был уже в Балашовском летном училище. В училище прошел курс обучения на Р-5 и СБ, окончив его в 41-м. Осенью – 1941 года – нас эвакуировали в Буденновск, где стоял запасной авиационный полк. Оттуда перевели в Чистополь, под Казань, потом в Ижевск, Пензу. Вот так полтора года войны я скитался по запасным полкам, не сделав ни одного вылета. Только в Пензе на аэродроме Великая Михайловка стал летать на Ил-2. Вся программа обучения длилась семь часов. Последний вылет перед отправкой на фронт я совершал на полигон. Пришел, сбросил бомбу, пострелял по цели, развернулся на свой аэродром, и тут у меня стал отказывать двигатель. Не долетев до аэродрома, у меня винт встал. Чувствую, что падаю на границе аэродрома, прямо в глубокий овраг. Слава богу, догадался выпустить закрылки, которые, создав дополнительную подъемную силу, позволили самолету перетянуть овраг и сесть на колеса, хоть и поперек старта. По-видимому, командование оценило то, что я спас машину в сложной обстановке, и доверило мне, сержанту, вести группу на фронт: «Доведешь до Бутурлиновки, там заправишься и лети в Репьевку». Ну, это не сложно – всего два курса 180 и 270. В общем, в мае 1943 года я привел восьмерку одноместных Ил-2 на аэродром Репьевка, на котором базировался 141-й полк. Ему было поручено переучиться на ночные полеты на Ил-2. Однажды ночью на аэродром пришел Ме-110. В это время в воздухе находилась спарка с летчиком и командиром эскадрильи в качестве инструктора. «Мессер» зашел на аэродром, сбросил бомбы, на аэродроме погасили посадочные огни. Летчикам передали, что пришел истребитель, но сделать они ничего не успели. Ориентируясь, видимо, по выхлопам двигателя, он их нагнал и сбил. Утром пошли искать. Летчик был убит сразу, а комэска, будучи раненым, сумел посадить самолет и выбраться из кабины. Он полз в сторону аэродрома, – но умер от потери крови. Жил он вместе с писарем полка, интересной блондинкой. Она потом пошла на реку и застрелилась: оставила записку, что все потеряла и просила похоронить ее вместе с Борисом.
В Репьевке я сделал пару ночных вылетов на У-2, но по каким-то соображениям нас, четверых летчиков, из этого полка перевели в 820-й ШАП, с которым я прошел всю войну.

Свой первый боевой вылет я сделал в составе двенадцати самолетов на рассвете пятого июля на немецкий аэродром Сокольники. Однако мы опоздали с ударом – самолетов на аэродроме не было. Наносили удар по ангарам и складам. Честно говоря, я ничего не понял в этом вылете. Поскольку я был ведомым, то основная моя задача была держаться ведущего, не отстать. Видел разрывы зенитных снарядов, потом подошли немецкие истребители. В этом вылете мы потеряли четыре самолета.

Я понимать начал только где-то на третьем вылете. Этот вылет мне хорошо запомнился… Ты знаешь, полеты все одинаковые, тут рассказать нечего: взлет, сбор, пришли на цель, атаковали «по ведущему» и ушли. Запоминаются вылеты, в которых происходило что-то неординарное. Так вот, в этот раз я взлетел, и у меня не убиралась правая «нога». По инструкции самолет считается неисправным, и я имею полное право вернуться. Но я же молодой, думаю: вернусь, скажут, струсил. Ладно, думаю, догоню группу, и будет все нормально. Естественно, пока я думал, плюс выпущенная «нога» снижает скорость, я отстал. Вот я один «телепаюсь», группа – впереди, на горизонте. Еще когда разрабатывали полет, командир сказал, что после пикирования мы выходим с правым разворотом на свою территорию. Я решил держаться правее, срезать угол и их догнать. Они пришли на цель, а ее прикрывают немецкие истребители. Ведущий после атаки развернулся налево, и я их потерял. Надо же бомбы сбросить. Иду с курсом на юг, нашел немцев, сбросил бомбы. Смотрю, два истребителя мне навстречу: кресты, свастики, камуфляж желто-зеленый. Настоящие хищники! Во, думаю, наверное, это те самые истребители, про которые товарищи рассказывали. Я газу дал и иду со снижением, пытаюсь уйти от них на скорости на восток в направлении Белгорода. Первый атаковал меня, не знаю с какой дистанции, но думаю, метров с пятидесяти. Я только вижу фонтанчики рвущихся на плоскостях эрликоновских снарядов. Форточка открыта, я инстинктивно отжал ручку вперед, головой стукнулся о фонарь… Ты знаешь, как электросварка пахнет? Вот точно такой же запах в кабине! Планшет с картой, который был на тонком хорошем кожаном ремне, перекинутом через плечо, вытянуло в форточку, и ремнем меня притянуло к фонарю кабины. С трудом я его оборвал. Атаковавший меня истребитель выскочил вперед, и летчик смотрит – как я там? А у меня после его попаданий «нога» наконец убралась. Я понял, что от них не уйду, газ убрал и стал маневрировать. Высота уже метров двадцать. Думаю, сейчас второй зайдет. И – точно такая же атака. И опять попал прилично. Но самолет управляемый, не горит, только дырки. Второй ударил, проскочил – посмотрел. Я отвернул влево, а они пошли в глубь своей территории. Почему они за мной не пошли? Потому что у немцев стоял фотокинопулемет. Им не надо доказывать – сбили или нет. Они оба меня сбили и оба засчитали себе сбитый самолет. Развернулся на север. Думаю, дойду до Курска, а потом развернусь на восток, на речку Оскол, и там найду свой аэродром. Иду. Смотрю, на земле немцы, потом наши, а потом опять немцы. Немножко прошел, думаю, сесть что ли, спросить? Смотрю, идут два Ила. Я к ним пристраиваюсь. Думаю, сяду на аэродром, там разберемся. Развернулись направо, на восток. Увидел Оскол, сориентировался и сел на свой аэродром. Хотел притормозить, а самолет раз, раз и остановился: оказывается, у меня были пробиты обе покрышки, пробиты стойки шасси. Самолет был искалечен так, что его списали. В общем, они не попали только в меня, в мотор и в бензобак. Смотрю, командир полка подъезжает на машине: «Ух, тебя и разделали».

Потом под Белгородом летали очень много: каждый день делали по два-три вылета. Июль. Небо чистое. В кабине – жара! Напряжение очень большое – ведь как ни храбрись, а все равно страшно! За эти бои я еще четыре раза на вынужденную садился. Один раз уже на пути домой: смотрю, температура воды больше 100 градусов. Видимо, в маслорадиатор попал осколок или пуля. Ведь в атаке бронезаслонку мы не закрывали – жарко, а двигатель работал на полной мощности. Это можно делать, только если погода прохладная, иначе мотор перегревался. Пришлось садиться в поле. Сел, покатился, остановился. Вылез из кабины и пошел по колее посмотреть. Оказалось, что в самом начале пробега самолет перепрыгнул траншею. Хорошо, что траншея была с бруствером и был запас скорости, а то бы скапотировал или сломал бы «ноги» шасси. Пришел домой: «Сержант Пургин, сел на вынужденную». В тот же день самолет привезли на машине. В другой раз атаковали, вывел самолет из пикирования – та же история: давление масла падает, температура растет. Надо садиться на вынужденную, а РС еще не сбросил. Отстрелил РС. Скорость большая, высота – метров пятьдесят, а впереди, в трех километрах, – лес. Вот и решай, то ли машину разбить и самому погибнуть, пытаясь посадить ее на большой скорости, то ли скорость гасить, но тогда точно в лесу разобьешься. Кое-как, юзом, сбросил скорость, плюхнулся в поле. Когда меня потащило, то я по инерции дернулся вперед, и предохранительная скоба гашетки, которую я забыл закрыть, ударила меня в правый глаз. Выскочил из кабины, – я же не знаю, куда сел, то ли у наших, то ли у немцев – побежал в кусты, что росли у речки. Залез. Видеть уже могу только одним глазом. Смотрю, бегут из леса к самолету люди, добежали до самолета и бегут ко мне. Я пистолет достал, приготовился отстреливаться. Смотрю, звезды на фуражках, оказалась наши энкавэдэшники. Меня взяли, отвезли к врачу. Врач посмотрел: «Ничего, глаз не поврежден. До свадьбы заживет». Дал полстакана спирта, я выпил и пошел спать в сарай. Утром опухоль спала, глаз стал открываться. Собрался, позавтракал у них и пошел на аэродром. Третий раз меня сбили, когда мы ходили на штурмовку станции Мерефа, южнее Харькова, который был у немцев. Наши войска еще только готовились к его штурму. Вел нас комэск Нютин. Атаковали станцию, а на выходе нас атаковал один «мессершмит». Надо же ему было попасть мне опять в маслорадиатор! Та же история – давление упало. Группа развернулась влево, а я, решив, что линия фронта ближе справа, развернулся туда. С трудом перетянул машину через город, тракторный завод, который был у немцев, прошел ниже труб и сразу за ним упал в поле с копнами сена. Мы со стрелком Бодуновым Федей выскочили и сразу же попали под минометный обстрел. Упал возле винта самолета и, смотрю, лежит кисет с табаком, а передо мной лежит наш солдат. Если бы самолет еще метр прополз, то я бы его раздавил. Выбрались мы оттуда. Вот этот кисет стал моим талисманом, я без него никогда не летал. И четвертый раз – то же самое. У нас такая байка ходила, что если летчик садится в поле, а там растет одно дерево, то он обязательно в него врежется. Так и тут. Сажусь, а впереди стоит полевая кухня, возле которой собрались солдаты, и я точно в нее попадаю. Опять же. меня спасли закрылки. Перескочил я ее и плюхнулся. Солдаты ко мне подбегают: «Летчик, пошли обедать».

За летние бои я сделал много вылетов, наверное, около 100. Меня сначала медалью «За отвагу» наградили, потом орденом Славы. Когда вышли к Днепру, на меня подали представление на звание Героя Советского Союза, но дали мне его только осенью 1944 года.
Полк на переформировку не отводили. Перегонщики пригоняли новые самолеты, а с училищ приходили новые летчики. Потери были такие, что после трех дней июльских боев на задание с дивизии смогли поднять только шестерку. Вот так! А на четвертый день опять был полный полк, и так – все время.
Южнее Харькова была станция Борки, на которой разгружалось пополнение немцев. Прикрыли они ее здорово. Как пойдем, так сколько-то собьют. А нас гонят туда и гонят… Я считал, что раз убивают каждый день, значит и меня убьют – бойся не бойся. Я был уверен, что меня убьют, но, видишь, 232 вылета сделал, не убили, даже не сбивали ни разу после этих боев. Почему вторую Звезду не дали? Хотя налет у меня был больше всех в дивизии и ни разу я не блудил, но в Польше и Германии было слишком много водки. Пьяным я никогда не летал, но выпить любил и вел себя не лучшим образом. Один раз уехал в Кострому в самоволку. Нас послали в Куйбышев. В Москву привезли. Мой друг москвич Коля Яковлев уговорил меня пойти к нему в гости, познакомиться с родителями, а потом, мол, догоним: «Они-де приедут и сразу не улетят». Пошли, поддали, заночевали у него… Я говорю Коле: «Мы у тебя побыли? Кострома в 300 километрах , поехали ко мне?» – «Поехали!» Сели на поезд, в Ярославле попьянствовали, сделали пересадку. До Костромы доехали, а от Костромы – на попутных и еще 4 км пешком. С Костромы провожал нас мой дядя, у которого я жил, учась в аэроклубе. И вот идем мы втроем. Навстречу идет моя мать. Тащит через плечо корзину сена. Подошла, брата-то узнала, он говорит: «Здравствуй, Марья. Что, не узнаешь?» Она говорит: «Как тебя, пьяницу, не узнать?» А он: «Николая не узнаешь?» Она посмотрела, не узнала. Потом только… Ах! Сено упало, посыпалось из корзины… На следующий день уехали в Кострому, потом в Москву опять, из Москвы в Куйбышев. Думали, догоним их. Приехали в Куйбышев, нет – улетели. Но оставили нам два самолета, два парашюта. Мы сели и полетели догонять. Не догнали. Но я в это время был уже Героем.

Меня последние полгода вообще не награждали. В Польше к нам прислали нового замполита вместо погибшего Мельникова. Идет партсобрание в каком-то сарае, мы сидим на верхотуре. Он представился как замполит, летчик; отвечает на вопросы. Я говорю: «А когда вы будете летать на войну?» – «Может, завтра». – «Так завтра же война закончится». Вряд ли ему это понравилось. Как я узнал после войны, стоял вопрос о подаче представления на меня, Ивана Куличева и Александра Петрова. Разговор вроде шел такой: «Можно дать только Петрову и Куличеву, но тогда надо давать Пургину, а если Пургину не давать, то и им не давать». Так и не дали. В соседнем полку на троих послали, троим дали. А у нас послали на одного Одинцова, у которого 215 боевых вылетов. «Кудесничали» много! Сто грамм обязательно выпивали. Я когда был замкомэска, так сам разливал по стаканам. Всем по 100, командиру и себе по стакану. Потом искали по деревням самогонку, обязательно. Вот Вася Стрельников мне недавно письмо прислал, поздравлял с Новым годом. Пишет: «Помнишь, как мы с тобой за самогонкой бегали?!
По деревне стреляет дальнобойная артиллерия, горит дом, а мы бегаем. Свистит снаряд: «Ложись!» – разрыв – «Побежали!»

Под Харьковом командир полка послал меня и Ивана Андреевича Куличева отдохнуть. А там солдатка только что родила. Мы пошли к попу, попросили его окрестить ребенка и сказать в приходе, чтобы собрали, кто что может, чтобы обмыть это дело. Себя при этом записали кумовьями. Нам так понравилось, что мы потом всю жизнь друг к другу обращались: «кум». Накануне крестин мы видим: возле столовой поросенок килограммов 20 бегает. Я говорю: «Кум, наверно дикий!» Загнали поросенка в подвал, закрыли решетчатую дверь и по команде открыли огонь: Иван – из автомата, я – из пистолета. Он убежал куда-то вниз и сидит там, хрюкает. Я полез добить его. Стал к нему подходить, а он бросился мне под ноги и крутится. Я стреляю, думал, что ноги себе перестреляю. В общем, убили и принесли в столовую. Повар его разделал, съели на крестинах. В какой-то польской деревне увидели гусей. Я говорю: «Кум, дикие!» Одного поймали. Вечером хозяйка пришла вся в слезах. Мы стали ее уговаривать, чтобы не ходила жаловаться. Простынь ей дали, ботинки – вроде успокоилась.
Так что, сам видишь… Да мне хватило орденов. У меня орден Ленина, два ордена Красного Знамени, два ордена Отечественной войны, орден Славы, чешский орден Красной звезды, польский «За храбрость», орден Александра Невского, три ордена Красной Звезды, медаль «За отвагу» – первая моя награда. Какая самая ценная? Самая ценная, наверно, все же Звезда, а вот самая важная – первая, медаль «За отвагу», которую мне дали после первых трех-четырех вылетов.

Наши войска форсировали Днепр, как говорят, прямо на плечах у отступающего противника. Переправилась только пехота, а тяжелое вооружение осталось на левом берегу. Немцы очухались и попытались сбросить наших в реку. Там, между Кременчугом и Днепропетровском, был Бородаевский плацдарм. Мы туда по три-четыре вылета в день совершали. Этот плацдарм только штурмовая авиация и удержала, но и наши потери были большие. В первой эскадрилье у нас был летчик Рафаил Волков. Несколько вылетов он сделал, машину разбил. Неделя прошла, дали ему другую машину, и пошли они на задание. Первую атаку сделали, а на второй заход он не пошел, повернулся на восток и ушел. Когда стрелок, старшина Дарагайкин, вернулся, он рассказал: сели они за Харьковом, когда горючее кончилось. Вылезли, и летчик говорит: «Больше я воевать не буду. Хочешь, пойдем вместе». Вот единственный случай трусости в полку. Хотя нет… был еще такой случай. Летчик облетывал самолет после ремонта, и его прямо над аэродромом сбили истребители. После его гибели стрелок рассказал, что они, когда их посылали на разведку, садились в одном месте и разгружали бомбы, а по радио передавали, что они якобы видят. Действительно, в том месте, где он указал, нашли чуть ли не склад бомб. Таких хитрецов, что в стороне держались, не было. Это еще хуже, чем в группе. Немцы любили отставших добивать. Так что, наоборот, все прижимались. А когда в самолет посадили стрелков, немцы уже боялись сзади подходить, уже не могли стрелять как в тире. Стрелку, конечно, плохо приходилось, он же на брезентовом ремне сидит, лицом к лицу, брони никакой. Помню, кричит: «Командир, справа „мессера“! Далеко еще». Через некоторое время – «Командир, близко. Иди влево, влево» – потом – «Командир! Влево! Влево!» Стрелок был нужен обязательно. Он мог предупредить, но главное, у него был пулемет, а под очередь соваться – желающих немного.

У меня несколько стрелков было. Поначалу к нам штрафников присылали. Помню, был такой летчик-истребитель, майор Шацкий. Погиб он в первом же вылете. Под Харьковом, когда меня сбили, со мной летел мастер по вооружению из нашей эскадрильи, Федя Печонов. Стрелка не было, я его спросил: «Хочешь полететь?» – «Давай, может, медаль дадут». Мой стрелок Миша Тоскунов погиб вместе с замполитом полка, подполковником Мельниковым, когда я улетел в Куйбышев получать самолеты. Так что много их сменилось…
20 октября 1943-го замполит 820-го ШАП, майор Сергей Фролович Мельников, повел девятку Ил-2 за Днепр, на цель в деревне Анновка. На пути к цели, прямо по курсу, увидели, что на той же высоте по нашему переднему краю с круга работают 9 самолетов Ю-87. Они оказались на нашем пути, и мы не могли не стрелять по ним. Мы их как увидели, начали пускать РС, из пушек и пулеметов стрелять. Несколько самолетов сбили. Развернулись на цель, сбросили бомбы, вышли из пикирования прямо на группу из 54 или 56 «лаптежников». Проскочили сквозь строй, все стреляли, и стрелки стреляли. Опять кого-то сбили. Пошли домой, на пути – опять девятка «лаптежников» в кругу. Прошли через третью группу, обстреляв и ее.
Когда эту последнюю группу обстреливали, смотрю, под четыре четверти идет «юнкерс». Он выше, я ниже. Поддернуть самолет боюсь, поскольку могу потерять скорость и свалиться. И все же азарт охватил. Я поддернул самолет, дал очередь из пулемета (я всегда так делал – сначала трасса из пулемета, а по ней уже пушечную), трасса прошла прямо перед ним, я тут же стреляю из пушек. От него щепки полетели, он повернулся и – в землю. Нам засчитали девять сбитых; всем дали орден Красной Звезды и полторы тысячи рублей.

Комэском у нас был Одинцов Михаил Петрович, впоследствии дважды Герой. Под вечер он повел девятку на Кировоградскую железнодорожную станцию. Пришли на станцию, сбросили бомбы с горизонтального полета, встали в круг. Постреляли, выходим из атаки с правым разворотом к реке и мосту через нее. Там стоят машины, солдат много. Мы раз по ним прошлись, развернулись вправо и случайно выскочили на аэродром Канатово, а он был забит самолетами. Проскочили, даже не успев пострелять. С аэродрома взлетела пара истребителей, атаковала нас, но мы отбились. Вернулись домой, доложили, что задачу выполнили, по станции отбомбились. Сколько убили солдат? А хрен его знает сколько. Они же падают, а убил ты его или он от страха упал, ты не знаешь. Один раз я пикировал и в форточку смотрю – лежит солдат у калитки и, не целясь, стреляет по самолету. Во, думаю, гад! На втором заходе я специально стрелял по этой калитке, где он лежал. Правда, может, он уже и убежал.
Одинцов доложил, что на аэродроме много самолетов. Утром он повел три девятки из трех полков на аэродром. Нашу девятку прикрывали штук шесть «яков». А другие девятки должны были прикрывать истребители Покрышкина, но они не встретились. Пересекли Днепр. Смотрим, идет пара немецких истребителей. Истребители прикрывают только нашу первую девятку. А эти две девятки идут сзади без прикрытия. Увязались эти истребители за нами, потом еще пара, еще… На подходе к аэродрому истребителей собралось несколько десятков, начали планировать под небольшим углом и стрелять. Я до того увлекся стрельбой, что забыл, что у меня же еще бомбы есть. Аварийно их сбросил с пятидесяти метров. Бомбы были пятидесятикилограммовые, так что не страшно. Когда я вышел из атаки, там каша получилась. Две задние группы немного срезали, и 27 самолетов перепутались, стали наползать друг на друга. Два самолета столкнулись. А я еще на выходе увидел, что надо мной в пятнадцати метрах висит «мессер» – я не могу стрелять, и стрелку угла обстрела не хватает. Хорошо, что наш Як спикировал и его сбил. Но удар был очень удачный – мы пришли на рассвете, они не успели взлететь. Никого из нашей группы не потеряли.

Потом мы базировались в Умани. Дороги раскисли и, видимо, немцы подвозили бомбы на самолетах и складировали их прямо возле бетонки. Надо летать, а бомбы лежат. Командование привлекло местное население, мужиков, оттаскивать их от полосы. Я получил задачу вылететь парой на разведку. Сижу напротив полосы, запускаю двигатель. Смотрю, вылетает пара истребителей. Андрианов ведущий, Поворков ведомый. Ветер был поперек полосы. Смотрю, ведущего сносит, он кое-как подорвал машину, оторвался, ушел. Следом взлетал ведомый. На взлёте не удержался. Занесло его на этих работающих людей, которые убирали бомбы. Правой «ногой» зацепился за бомбу, два раза скапотировал, поубивал этих людей. Вылез бледный весь. Я выключил двигатель. Не могу лететь.

Вы видели результаты своей работы?
А как же. В феврале, когда немцев погнали с Украины, мы с Веревкиным (он потом погиб в Львовской операции) пошли на разведку на Дубоссары. Разведали мост, сбросили по нему бомбы – одной попали, и пошли на дорогу.
Километров пять отлетели от Дубоссар, смотрим, сплошной колонной идут войска: машины, кони, люди. А на черноземье весна – это значит грязь по колено, с дороги в поле не свернешь. Мы разошлись по сторонам, он – вправо, я – влево. Пошли вдоль дороги на высоте 10—15 метров. Машину поддернул, 200 метров набрали, пикируешь на них, поливая из пушек и пулеметов. Снизился, перешел на другую сторону, теперь его очередь. Люди пытаются убежать из этой колонны, а куда ты убежишь? Вот так километров восемьдесят мы летели. Дошли до Котовска – уже патроны и снаряды кончались. Там обстреляли кавалерийскую часть. Запомнились раненые лошади – они подняли бунт, оборвали поводья. 10 секунд, и мы проскочили. Пришли, доложили, что шли над колонной, создали заторы. Подняли все три полка на эту колонну. Три полка там работали! Бомб не было – не подвезли, только из пушек, пулеметов и ракетами работали. Я второй раз туда не ходил. Сопротивления никакого там не было, они не стреляли.
Потом нас перекинули в Молдавию, в город Оргеев. На переправу через Днестр, западнее Кишинева, майор Веревкин повел шестерку. Пришли, отработали в одном заходе по скоплению техники и людей и на бреющем полете пошли на свой аэродром. По дороге шерстили какие-то повозки. Вдруг смотрим, а по узкоколейке паровозик тащит три вагона. Мы постреляли – солдаты начали выпрыгивать. Веревкин становится в круг и давай их колотить. В одной из атак Веревкин хвостом зацепился за трубу паровоза и на аэродром привез кусок этой трубы – еще бы на десяток сантиметров ниже, и он бы там остался. А вообще-то на радиаторах частенько привозили куски кожи, землю, ветки.
В Корсунь-Шевченковской операции нас посылали добивать окруженную группировку у деревни Шендеровки. Еще снежок лежал. Бомб у нас не было, поскольку с подвозом были проблемы, так вот мы ходили, стреляли из пушек и пулеметов. Помню, большое поле пред деревней – все мышиного цвета от солдатских шинелей, и никто в нас не стреляет. Сейчас мне их даже жалко, а тогда пальцы на гашетки и пошел туда, в кучу. Отстреляешь и потом выскакиваешь над своей территорией. Мы так били дня три, наверное. По врагу стрелять приятнее, чем по мишеням. Никакой жалости я не испытывал. Задача стояла убивать и убивать как можно больше. Наоборот, когда хорошо попал или что-то взорвалось, чувствуешь душевный подъем.

В вылете на переправу вы сделали один заход по цели. От чего зависит количество заходов?
От задачи, от самой цели и от противодействия – умирать-то не хочется. Мы летали на аэродром Куши в Румынии, где базировались истребители. В полку оставалось двенадцать самолетов, вот их командир полка и повел. Атаковали с одного захода, развернулись и – бегом домой. Доложили командиру дивизии Агальцову, а он нас отругал за то, что один заход всего сделали.
Перед Висло-Одерской операцией стояла задача пройти Чехословацкому корпусу генерала Свободы через Судеты. Ущелье, через которое шли войска, прикрывалось немецкой противотанковой артиллерией, закопанной в склоны гор деревни Яслиска. Немцы сожгли несколько танков, пока нам не поставили задачу подавить эту артиллерию. Я повел двенадцать самолетов с задачей пробыть над целью как можно дольше. Группе я сказал, что если в первом заходе я бросаю бомбу, то следующий за мной пускает РС, а третий стреляет из пушек и так далее, чтобы на каждом заходе падали различные снаряды. Встали в круг с дистанцией между самолетами метров 700. Сделали пятнадцать заходов. Видно: идут наши танки с десантом на борту и ни одного выстрела! Прижали мы их к земле! Кончились боеприпасы, а мне говорят: «Атакуй так». Сделал еще два захода, докладываю: «Горючее на исходе». Только тогда мне разрешили домой уйти. Командир корпуса, генерал-лейтенант Рязанов, сам приехал к нам на аэродром и всех поблагодарил. Вылет был очень эффективный.
Начало Висло-Одерской операции тоже хорошо запомнилось. Перед ней мы с полмесяца готовились. Нас даже командир полка на машинах возил на передний край; В первый вылет я повел шестерку. Мы взлетели, когда едва забрезжил рассвет. Погода была плохая, видимость низкая. От земли поднималась дымка, переходившая на 800 метрах в облака. Вот так на этих 800 метрах я и «попер» на цель. Над линией фронта я попал в настоящий ад: шла артиллерийская подготовка. Наши снаряды летят и светятся в облаках. Ощущение, что вокруг тебя все горит. Деваться некуда – вверху облака, разворачиваться нельзя. Не знаю, как в нас не попали?! Проскочил я снаряды, видимость стала лучше, нашел цель, атаковал. Набрал высоту и вышел за облака. На малой высоте не пошел – страшно было.

Ваш основной противник – малокалиберные зенитки?
Да, конечно. Крупнокалиберная артиллерия прикрывала только важные, крупные объекты. Когда на узловые станции идешь, там тебя и крупная, и средняя, все, что хочешь, встречает. Самое страшное – это первый залп, потому что не знаешь, – где он будет. Идешь группой, не маневрируешь. Как только показались разрывы, допустим, 6 шапок правее на той же высоте, – тут уже проще. Логика какая у человека? Не попал, надо поправить, а я в эти разрывы ныряю. Пару залпов сделали, а поздно – я уже проскочил… От малокалиберной спастись легче. Если они сзади бьют, то я, конечно, не вижу, а так снаряд долго летит, его видно, и можно уйти скольжением. Ну, и экипажи выделяли на подавление.
Потом Берлинская операция. На третий день наш фронт вышел к южным окраинам Берлина и встал. Мы тогда говорили: «Что же мы стоим перед Берлином?!» Немцы уже бежали. Один раз зашел в атаку, мне по радио говорят: «Прекратить атаку». Я отвечаю: «Это же цель!» – «Они идут сдаваться». Выхожу, смотрю, стоят несколько наших танков. 29 апреля я получил задачу девяткой лететь на Берлин штурмовать артиллерию в Потсдамском парке. Вот тут я решил, что мне – хана! Столицу же море зениток и истребители прикрывают. А перед самым концом войны умирать-то ой как не хочется! Вышел на цель, атаковал и на бреющем развернулся домой. Пришел домой, все доложил, нормально. Между 29 и 11 числом полк не летал. Не было целей. А последний вылет делали 11 мая на колонны отступающих войск в Чехословакии. Атаковали с ходу, потом встали в круг, постреляли. Мой командир эскадрильи или лишний заход сделал, или что, но ему не хватило топлива. Он шестеркой сел на немецкий аэродром, захваченный американцами. Приняли их там хорошо, накормили, ночью привезли горючее, заправили. А у нас на аэродроме подняли бурю: «Как так! Сели у американцев!» Одинцов получил команду залить полные баки, полететь туда шестеркой, перелить горючее и хоть куда, хоть в поле, но посадить самолеты, лишь бы они не были у американцев! Только самолеты приготовили, должны взлететь – смотрим, шестерка садится. Оказывается, их утром заправили, накормили, пожали руки и – вперед. Прилетели.

Как вам, как летчику, Ил-2 после СБ?
СБ был легче в управлении. Хороший самолет, но совершенно не годился для боя, поскольку легко горел, а Ил-2 был устойчив к повреждениям, но утюг. Горку на нем не сделать, тысячу метров с бомбами набираешь минут десять. Поэтому на цель шли, набрав высоту над своей территорией. Пикировать градусов под 45—60 он мог. Но, знаешь, были самолеты, которые влево разворачивались, а вправо ты его уже не развернешь. Почему? Или крыло кривое, или еще что. Были и такие тяжелые, что, пока развернешься, группа уже уйдет. В первом заходе на цель обычно сбрасывали бомбы. Во втором заходе РС, пушки, пулеметы. А если заход один, то все сразу: бомбы сбросил и стреляешь, сколько успеешь.
Как к РС относились? Посредственно. Они же неуправляемые. Единственное точное оружие у штурмовика – это пушки, пулеметы, и то лучше по площадям стрелять.

Водить начали примерно с 30-го вылета?
Позднее. В каждой эскадрилье ведущими обычно ходили командир эскадрильи или заместитель. Меня замкомэска поставили только перед Львовской операцией. Здесь уже проще стало. Сложно воевать было на Курской дуге. А после Днепра немцы поняли, что проиграют войну. У них не стало боевого духа. Это чувствовалось. К концу войны – это легкие вылеты. У нас в полку был только один летчик – Саша Глебов, который еще под Москвой воевать начал. Вылетов у него было больше, чем у меня, но его не любило начальство, потому что он всегда перечил командиру: «По какому маршруту летел?» – «А, во!» – и пальцем в карту тычет. Героя ему не дали – три ордена Красного Знамени, и все.

Приметы были?
Фотографироваться перед вылетом нельзя. Про кисет я уже рассказал. Летал в одной гимнастерке. Она уже вся прогнила, рваная, желтая, а все равно в ней. Никогда не летал с орденами и документами.

Какое количество вылетов максимально вы делали в день?
Три. Больше мы не успевали. Хотя физически могли больше. Молодые ребята, нас кормили хорошо.

По своим попадали?
Я – нет. Я хорошо ориентировался.

Как вводили пополнение?
На войне особо не церемонились. Я не помню, чтобы проверял технику пилотирования. Пришел, летная книжка есть – полетишь. Как полетишь, твое дело. Молодой летчик становился ведомым – делай так, как ведущий: лети хорошо, сядь хорошо, вовремя сбрось бомбы. Вот и вся учеба. Это же война. Нас так часто убивали, сегодня пришел, послезавтра его убили, ты его и в лицо-то не запомнил. И нас точно так же принимали. Старые летчики что-то рассказывали. Про встречи с истребителями много рассказывали. И байки, и басни.

Из чего складывался боевой день?
Старались поближе к аэродрому и как можно кучнее. Мы всегда жили в школе или в клубе, где строили нары, на которые набрасывали сена или соломы и застилали брезентом. Хорошо, если одеяло не общее. Я вот не помню, чтобы за все летние бои 1943 года мы хоть раз мылись в бане! – Первый раз, по-моему, мылись уже на берегу Днепра. Под Белгородом в выходной командир полка на машине отвез нас на речку, и все. Вечером затопим печку. Сидим, байки рассказываем. Гимнастерку снимешь, а там вши. Над печкой потрясешь – только треск стоит. Так вот, если с вечера не получили задачу (а могли и ночью поставить задачу, и утром, в любое время), то вставали в 6—7 часов, умывались, брились (такого суеверия, чтобы перед полетом не бриться, у нас не было), шли на завтрак. Аппетит был нормальный – молодые. После завтрака – на аэродром, где получали задачу от командира полка. Подготовились, маршрут проложили. Мандража у меня не было – первый раз, что ли?! Когда война закончилась, мы не знали, что делать. Мы привыкли воевать, летать каждый день. Конечно, обрадовались, что кончилась война, – тебя уже точно не убьют, но появилось свободное время, к которому мы не привыкли. Ну, а потом – по машинам. Я когда ведущим был, не говорил «На взлет!» Я говорил: «Поехали!» Именно – «Поехали!»

 

Хваткин Николай Григорьевич

Я родился в Горьковской области. Мы жили в Москве бедно, и мать в 1925 году уехала рожать в деревню. В 1941 году я перешел в 9-й класс. Началась война. Отец и старший брат ушли на фронт. А мы: два младших брата, я и мама, - остались. От Железнодорожного района ездил под Волоколамск, копать противотанковые рвы. Еле Так мы и остались.

11 декабря 1942 года вызывает военком и говорит: "Надо идти. Поедете в город Марга Удмурской АССР. Туда перевели Второе московское пулеметное училище. Годик там отучитесь, получите 10 классов, кубик младшего лейтенанта и поедете на фронт офицером". Мы проучились месяц, как вышел приказ Сталина: "Курсантов всех училищ на фронт!" Привезли нас под Тулу. Из 16-ой Литовской дивизии пришли "купцы". Начальник разведки дивизии Беленький лично подбирал ребят: "Откуда?" - "Из Москвы" - "Хочешь в пешей разведке воевать?" - "Хочу!" - "Выходи из строя". Надо сказать, что к москвичам отношение было особое, уважительное. Вот так я попал во взвод пешей разведки 249-го полка. В дивизии было три полка 249-й, 167-й и 156-й. Первые два полка были самыми боевыми. Самые ответственные задания командир дивизии доверял только им. 156-й был слабее. Там командир полка Сметоновский офицер и, судя по всему, офицерский состав там был не такой, как в этих двух.

Во взводе ребята были постарше меня. В основном 22-24 годов рождения - плотные, здоровые бойцы. Пришел я туда, не обстрелянный, зеленый. Начались тренировки под руководством уже битых разведчиков. Меня учили, как надо ползать, как оставаться незамеченным. Учили ходить по лесу так, чтобы не хрустнула ни одна веточка. Часто брали в нейтральную зону.

Первый командир взвода был литовец. Вскоре он ушел командиром роты. После него пришел русский. Мы его очень берегли - хороший, способный командир. Всю войну отвоевал, но так и остался старшим лейтенантом. Если бы пошел на роту, батальон, он бы закончил войну полковником. Но никуда из разведки не пошел, по-видимому, из-за того, что к нему так хорошо относились. Мы его почти никогда не брали с собой. Знаешь почему? Мы не хотели его потерять. Потому что мы с ним все вопросы спокойно решали. Командир полка поставил ему задачу: "В течение трех суток взять "языка". Он всегда соберет взвод, объяснит ситуацию. Потом мы сходим в пехоту, пронаблюдаем за передним краем. С группой, которая пойдет, обсудит, где брать, как ползти. Когда мы уходим в поиск, то он почти всегда оставался с пехотой нас ждать. Заместителем у него был литовец Даукша. Бывший секретарь райкома. Всю войну прошел заместителем командира взвода. Был ранен два или три раза. Прекрасный человек. Воевал безукоризненно. После войны стал секретарем Винницкого горкома партии.

Во взводе было примерно половина литовцев, русские, один татарин. Отношения у нас были прекрасные, доверие полное. Но, конечно, командир взвода больше доверял таким битым, толковым, смелым как сержант Федотов, Даукша. Вася Федотов простой парень из Сызрани. Образование у него было семь классов. Очень смелый парень отчаянный, любил броски, поэтому у него были потери. Как-то они пошли за "языком". Удачно все сделали. Лысенко представил его к Герою, и Вася получил звание.

Даукша хитренький был, никогда на рожон не лез, старался подползти максимально близко и работать наверняка. Если он взял одиннадцать человек, то и назад приведет одиннадцать...

В разведке можно быть хитрым, но не трусом. Наша война всегда на короткой дистанции. Поэтому раненых у нас меньше чем в пехоте - в основном убитые. Раненые появлялись, если после захвата не успевали отойти и немцы начинали бросать гранаты. Они у них с длинной ручкой - можно кинуть на 50-70 метров. Поэтому если брали немца из передней траншеи, то делали так. Группа захвата - человека четыре (в нее входили обычно Федотов, его друг татарчонок и другие) максимально близко подползали к траншее, чтобы можно было лежа закинуть в нее гранату. Мы, группа обеспечения, держались чуть поодаль. По команде забрасывали траншею гранатами. Немцы падали. Группа захвата прыгала в траншею, хватала языка. Мы по краям стреляем вдоль траншеи, не даем немцам подойти. Группа захвата с немцем бегом выходит из зоны поражения гранатами. Мы прикрываем огнем и тоже отходим.

Нейтральную зону тоже надо проскочить в максимально короткий срок. Она вся пристреляна артиллерией, которая быстро открывает огонь.

Чтобы немца не тащить делали просто. Петлю на шею, чтобы не кричал (Кляп это глупость - сделай кляп, так он будет мычать так, что за три километра услышат) и перочинным ножом в зад. Кольнул его - он тебя обгонит. Два - три раза кольнул, он уже в нашей траншее. Ну, придет этот немец, начинает жаловаться, показывает, что у него зад в крови. Ну и что?! Надо было идти - и зад был бы цел, и крови бы не было. А так попробуй его тащить?! И потом немцев по сорок килограмм не было - они все здоровые.

Самое обидное, если при отходе убивало "языка". Когда из нас кто-то погибнет, не так страдали, как страдали, когда теряли "языка". Ведь что такое потерять "языка"? Это целая проблема! Надо по новой идти! Куда идти? В этом месте нас уже ждут. Другое место пойди найди. Свои тоже начинают: "Да, как же так?! Как же вы его упустили?!"

- Какой национальный состав был в дивизии?
Во взводе было человек 10-12 литовцев, а остальные русские. После тяжелейших боев на орловщине, где от дивизии практически ничего не осталось, пополнение было русское. Не меньше 50% стало русских. Когда вошли в Литву, то тут опять стали пополняться литовцами.

Я нисколько не жалею, что воевал в этой дивизии. Дисциплина в ней была железная. Всякое было - и наступали и отступали, но, в целом, не помню, что были дезертиры или перебежчики. Был один случай, когда к немцам убежал телефонист - и все. Не помню, чтобы в спину стреляли. Даже в Литве, когда набрали литовцев, новобранцев. Они хорошо влились в состав дивизии, растворились по ротам, батальонам.

Ко мне лично отношение было очень хорошим. Я учил литовский, поскольку обращаться к старшим офицерам нужно было по-литовски - многие не знали русского языка. Те солдаты, что приходили на пополнение в Литве, тоже не знали русского языка. Через три месяца я уже знал все команды, а через год я владел литовским языком так, что никто не догадывался, что я русский. Тем более я и волосы стриг под литовцев.

- Кто командовал полком?
Первого командира я не помню. Потом был Федор Константинович Лысенко. Он был такой... мужичок, совершенно не интеллигентный - мог и матом запустить, но очень толковый и храбрый. Никогда не ходил пригнувшись. Когда Виленский стал начальником штаба, он ему говорил: "Что ты ходишь буквой "г"?! Ходи прямо!" - Виленский на это обижался. - "Я не дурак, и вам не советую ходить в открытую. Пуля дура". Погиб он потому что постоянно был с пехотой, впереди...

Так вот под конец войны по его приказу полк перешел к ночным действиям. Допустим, брали небольшой городок Науместис. Населения в нем может тысяч 10-20, но все-таки город. Обороняла его немецкая танковая часть. Он нам приказал, ночью заползти в тыл к немцам и поднять панику. Короткая артподготовка (вот тут нам досталось, когда "катюша" начала стрелять. Попадали в колеи от танковых гусениц и все выползли живые), и полк броском атакует с фронта. Взяли город, потеряв всего около сотни человек. Захватили шестнадцать танков!

Когда погиб Лысенко, Вольф Виленский принял полк. Он продолжил дело Лысенко.

Клайпеду тоже брали ночью. С моря город атаковал дивизион торпедных катеров, а мы с суши в 4 утра. Взяли город, практически не было потерь. Матросы с катеров сначала относились к нам с презрением - вшивота, а потом мы с ними подружились. У нас был обмен: мы им трофеи, а они нам из Ленинграда "горючее" и хорошую закуску.

- Говорят, что 249-й полк считался чисто еврейским?
Еврейским был первый батальон Виленского. Он хитрый был. Всех смелых, шустрых евреев подбирал. И у него в батальоне было примерно 70% евреев и 30% русских и литовцев. Роты у него возглавляли евреи. Я помню командира 9-й роты капитана Гроссмана. В полку его рота была самая боевая. Все особые задания, прорывы и переправы поручали только ей. Виленский старался, видимо, чтобы Гроссману дали Героя, но не получилось. Хотя Гросман имел четыре ордена.

Не обходилось и без стычек. Как-то раз мы ходили в разведку через Гроссмана. Сказали, что мы уползаем, не спать, потому что будем возвращаться под утро. Говорит: "Идите, не бойтесь". Когда возвращались, по нам открыли огонь... Хорошо, что никого не зацепило. Мы ему сказали, что в следующий раз за такое просто убьем. Потом он уже сам ждал в окопах, пока мы придем.

Второй раз Виленский приказал мне провести разведку боем. Говорит: "Гроссман легко ранен, ты поведешь роту". Что такое разведка боем? Пехота атакует, а мы под шумок хватаем языка и отходим. Мы это дело не любили. Потому что разведка боем всегда с потерями и среди пехотинцев и среди нас. Поэтому я сказал, что людей Гроссмана я не поведу. Почему я должен нести ответственность за них? Гроссман на меня: "Я тебя расстреляю!" - "Ты не сделаешь этого. А если меня расстреляешь, через полчаса тебя не будет. Давай по-хорошему будем договариваться".

Вообще евреи воевали нормально - к немцам никто не бегал, в плен им попадать тоже нельзя. Конечно они головастые, хитрые, берегли себя и старались беречь солдат. Но все самые опасные поручения все равно давались русским. Не то чтобы берегли евреев, нет, не из-за этого. Русские смелее были. Эти были поумнее, а русские посмелее. Меньше за жизнь держались.

- Почему вы ушли из полковой разведки?
Поссорились. Федотов повел группу за "языком". Впереди полз Казаков, я за ним. То ли он испугался, то ли что...Не знаю. Немцы не стреляли. Он повернулся и громко шепнул: "Атас!" Я повторил его команду. Все развернулись, обратно поползли. Когда выползли, спустились в траншею, стали разбираться. Казаков говорит: "Ты не правильно меня понял". - Я говорю - "Давай, не ври". Операция была сорвана. Командир полка втык сделал, да и самим было неприятно, что так все получилось. Когда нас стали обвинять во всех смертных грехах, я ушел в дивизионную разведку. Сначала хотел в 167-й полк уйти. Там очень хорошая была полковая разведка, и ребят я хорошо знал, но Скопас переманил. Мы с ним подружились еще до моего перехода.

В разведроте поставили на учет. Позвонили в штаб полка, сказали, что такой-то теперь здесь. Все. Какая разница с кем ползать? В дивизионной разведке приняли меня хорошо. Кстати, в роте было не менее пятидесяти процентов евреев. Ребята хорошие, обстрелянные, со знанием немецкого языка. Со Скопасом мы почти до конца войны ходили вместе операции. Хороший, толковый парень, смелый, талантливый. Уж если с ним пойдешь, то в спину никто не выстрелит. Он, конечно, щупленький, так что если бы мне пришлось его тащить, мне было бы легче, чем ему. У нас какой был порядок: в случае ранения он за меня отвечает, а я за него. Мы же никогда своих не бросали. Даже погибших вытаскивали - сами должны похоронить по-человечески. Такой был закон у разведчиков. Слава богу, нам не пришлось друг друга тащить.

- Как погиб командир роты Барабаш?
Я в то время еще в полковой разведке воевал. Капитан Барабаш был талантливый, смелый очень уважаемый офицер. Но немножко такой: "Вперед!" Говорили, что он сидел, потом был отправлен в штрафной батальон и уже оттуда прибыл в дивизию и возглавил разведроту. Погиб по своей дурости и ребят положил... Двенадцать человек тогда погибло.

Дивизия шла в наступление. Они, конечно, шли первыми. Заметили в лесу немецкий обоз. Он приказал снять пилотки и вперед! А там траншея 1941 года заросшая, а в ней батальон немцев... Их в упор из пулемета и положили. А если бы шли нормально, как разведчики. Залегли, проверили, остановили дивизию. Подползли, узнали...

Жена его не могла поверить, что он погиб. Говорила: "Это не тот человек, которого можно убить". Пока ей тело не показали - не верила. Потом собрали у кого, что было. Все отдали, поснимали все, часы... Наложили ей мешок... Дети ж были... проводили ее.

- Как часто ходили в поиски?
Выползать на нейтральную зону и изучать немецкий передний край приходилось почти каждый день, даже зимой... По уши в снегу лежали. Конечно, меняли друг друга. О результатах наблюдений докладывали командиру полка. За языком ходили не часто.

- Разведчиков использовали как пехоту?
Нет. Ни разу нас не использовали как пехотинцев. Нас все-таки берегли. Разведка - это глаза и уши полка, дивизии. Нет разведки, значит, командир полка ничего не будет знать. Пехота ему ничего не расскажет.

- Самый страшный эпизод?
Форсирование Немана. Те, кто после него выжил, на предплечье сделали себе татуировку "12.09.1944". Вот смотри...

Форсировать реку было полнейшим безумием. Но ведь как... вперед бога мать! Наш берег пологий песчаный, немецкий отвесный. Приготовили резиновые шлюпки, погрузили пехоту. От взвода пошла группа на двух шлюпках. Нас же не слышно и не видно, а пехота... То чем-то загремят, то по воде веслами шлепнут. Немцы дали нам выплыть на середину реки... Страшнее мы ничего не видели... Неман весь вскипел. Мы попрыгали из лодок. По течению человек девять нас выплыло в расположении соседней дивизии. Стали подплывать к берегу, а оттуда пехота из пулеметов по нам начала лупить. Мы их обматерили - огонь прекратился. Вытащили нас на берег и в СМЕРШ. Потом сообщили в дивизию, из дивизии приехал начальник разведки и нас забрал.

- Какие награды вы имеете?
Сначала мне дали значок "Отличный разведчик", хотя все за тот поиск получили ордена. Я не возмущаться - молодой еще. Следующая награда медаль "За Отвагу". После этого орден "Красной Звезды" и орден Отечественной войны. Для рядового солдата, а я был рядовым, это очень много. В дивизионной разведке все ребята имели примерно одинаковые награды. Только двое из ста получили ордена Красного Знамени. Командир взвода получил орден Красного Знамени уже в 1945 году.

- Сколько на вашем счету языков?
Вот разведчик Герой Советского Союза Карпов говорит, что он взял 250 "языков". Я отползал от и до в пешей разведке, но наш взвод за всю войну взял только 27 человек! В наступлении в плен мы тоже брали взводами. Один раз пленили 150 человек. Но "языков" взять 250!? Да и зачем они нужны?! "Язык" нужен, когда немцы уперлись, оборону построили, а нам надо ее прорывать. За всю войну 27 "языков" взяли, и больше было не нужно ни командиру дивизии, ни командиру полка. Если нужно было бы больше, взяли бы больше. Но надобности в этом не было.

- Ходили с орденами или без?
С орденами ходили, чтобы только не брякали. Медаль на груди вместо крестика.

- Из нового пополнения, как происходил отбор в разведку?
Только по желанию.

- Кто ставил задачу разведчикам?
В полку - командир полка, а в дивизии - начальник разведки дивизии подполковник Беленький. Очень хороший человек. Если, допустим, сложная операция, то он всегда приходил, провожал. Слушал, какое напутствие давал командир взвода, командир роты. За такое отношение к нам, мы его очень любили. Отец был наш. Потому и погиб, что не сидел в штабе дивизии, а ходил по полкам.

- Как были вооружены разведчики?
Мы предпочитали наши автоматы. Для немецких надо было доставать патроны, да и капризные они. А наши надежные - и в снегу, и в песке, все равно стреляют. В диске опять же 72 патрона. У всех были немецкие пистолеты. Обязательно брали с собой гранаты. Группа захвата вообще брала только пистолеты и гранаты. Конечно, ножи были у каждого. Немецкие штыки не брали - куда такой здоровый? У нас были хорошие наши ножи. Более того во взводе был мастер, который сам делал ножи, очень удобные, точные.

- Сколько с собой брали гранат?
Если за "языком", то не меньше четырех лимонок. Другие гранаты не брали.

- Как были одеты?
Ходили в чем удобно выполнить задание. Требований особых не было. Старались одеваться максимально легко. Зимой в гимнастерках, свитерах ватниках и ватных брюках. Обязательно одевали маскхалат. Когда ползешь за "языком", холодно не бывает. Это если приползешь и приходится ждать 30-40 минут, тут становится немножко прохладно. На ногах ботинки. Обычно их брали на размер больше и одевали на шерстяной носок. В сапогах и тем более в валенках не поползаешь - снег набивается, а в ботинки снег вообще не попадает. Летом гимнастерки, бриджи. Маскхалатами пользовались редко. На ногах

Кеды или резиновые тапочки... Помню Барабаш всегда носил зеленые пограничные погоны. Хотел выделиться. Каски не носили.

- Продукты брали?
Только если далеко в тыл ходили, тогда брали сухой паек, шоколад. Банки не брали - звенят.

- Какая-то мода была?
Литовские офицеры придерживались той моды, которая у них была в армии. Гимнастерки обязательно с резинкой сзади. Волосы длинные, коротко не стриглись. Мы тоже старались на них походить, а им было приятно, что мы соблюдаем сметоновскую форму. Документы у нас были на литовском языке. После ранения с ними возвращали только в свою дивизию.

Вообще солдаты уважали литовских офицеров... У нас был один русский, старший лейтенант командир роты. Орет: "Вперед!", а сам лежит. Ну, его в спину и пристрелили.

- Взять "языка", это работа в обороне. Какая функция разведвзвода в наступлении?
Мы всегда идем первыми. Без нас командир полка или командир батальона не поведут солдат. Под Клайпедой переходили по льду Неман. Мы прошли нормально, а потом сошлись двенадцать человек, что-то обсудить и лед под нами стал играть. Мы тут же послали связного в полк, чтобы ни в коем случае не шли взводами и ротами, рассредоточились по фронту. И что ты думаешь? Все равно одна рота пошла строем. Взвод провалился и много народу потонуло.

Надо сказать, что мы всегда передвигались пешком. Не пользовались никаким видом транспорта. Пеший разведчик должен ходить только пешком. У всех ноги были хорошие. В день пройти 50 - 60 километров - это прогулка, если, конечно, налегке.

Единственный раз Федотов у высокого начальства, чуть ли не у командира корпуса, украл лошадь. Он вообще русский человек, но как цыган. Мы его конокрадом звали. Прискакал в разведку. В течение суток эту лошадь естественно нашли, и Федотова взяли. Начальник разведки дивизии спас его. Убедил командование, что это ценнейший разведчик, а то пошел бы в штрафную.

- Бывало такое, что вы ходили на несколько дней?
Конечно. Были диверсионные задания. Однажды нам поручили напасть на батарею дальнобойных орудий. Выполнили.

- С немецкой разведкой приходилось сталкиваться?
Да. Были случаи. Не было так, что расходились мирным путем. Один раз немцы не стали ввязываться, сразу развернулись и поползли к себе. Естественно, мы вперед, бога мать...

Немцы редко за "языком" ходили. Чаще они проводили разведку боем. Короткий огневой налет и бросок. Пехотуру всегда, особенно где нейтральная зона очень короткая, предупреждали, чтобы были внимательными.

- Как вы оцениваете качество немецкой разведки? Немцев, как противника?
Дисциплина у них на высшем уровне. Серьезный, грамотный, подготовленный противник.

- Тренировки по рукопашному бою были?
Очень часто, особенно летом. У нас были ребята, которые в совершенстве владели рукопашным боем, умели пользоваться ножом. Барабаш заставлял на себя идти с ножом и бить по-настоящему. Был такой случай. Взяли здорового немца. Он показания в полку сделал, а в дивизии сказали, что он не нужен. Командир полка его нам отдал. Вышли. Командир взвода приказал Казакову: "Давай его ножом". Казаков пошел на него с ножом. Ты думаешь, он что-нибудь сумел сделать? Он Казакова сразу положил, но не зарезал - оттащили. Лейтенант посмотрел, что немец опытный и с ним шутить нельзя. Говорит немцу: "Уходи, мы тебя отпускаем". Когда он побежал в сторону леса, лейтенант приказал Казакову, открыть огонь из автомата. Пошли, проверили, что убили. Дошло это до дивизии и командиру взвода за расстрел попало...

А Барабаш стрелял. Допросит и тут же на месте расстреливает. Он говорил, что все немцы, которые воевали с оружием в руках против нас, подлежат уничтожению. И командир дивизии вообще ничего не мог с ним сделать. Вот такой был. Маршбросок на 30-40 километров выматывает. После него все валятся спать. Барабаш подойдет к офицеру, украдет документы, автомат. Тот просыпается, у него ничего нет. Бегает, ищет. Барабаш все ему вернет и отчитает за беспечность. Ему это сходило с рук, потому что его очень уважал командир дивизии.

Кроме рукопашного боя были постоянные тренировки по бегу.

- Бывало невыполнение задания?
Было. Допустим, наблюдали два дня за одним участком. Решили идти, а обстановка изменилось. Немцы могли и отойти или минное поле поставить, проволоку натянуть. Какой смысл идти, если не возьмешь "языка"? Значит, тихонечко отходили. На следующий день находили другое место и шли, выполняли задание. Командир полка Лысенко, а потом Виленский никогда не упрекали, не гнали. Правда, Виленский, когда стал командиром полка, изменился, стал требовательнее. Ну, дали ему понять, что с нами связываться не стоит. Стырили у него повозку с его барахлом и в овраг пустили. Она разлетелась. Для нас убрать человека ничего не стоило. Три копейки. После этого он стал спокойнее. Поставил задачу, определил срок - все будет у тебя "язык".

- Какие были суеверия?
Водку я не пил, но стал курить. Нам давали папиросы, махорку. Все курят и я тоже. Перед заданием покурю, слюной загашу папироску, спрячу. Приду, найду чинарик, докурю. Я об этом никому не говорил, но всегда так делал. Один раз пришел, и моего чинарика нет! Я не спал, несколько дней не мог места себе найти. Думал, что убьют. Но обошлось. У каждого что-то было. Мишка Окроченко, москвич, оставлял что-то вкусное - конфету, сахар. Каждый хочет жить, каждый хочет вернуться.

- Можно было отказаться от выхода?
- Допустим, ночью что-то приснилось. Утром можно было подойти к лейтенанту рассказать: "Мне сегодня приснился плохой сон". - "Сегодня ты не пойдешь". Командир взвода был хороший психолог. Даже если человек к нему не подходил, но он замечал, что у него настроение не то, он психует, то он отстранял такого бойца от выполнения задания. Ни когда таких не посылал. Зачем? Пойдет в следующий раз. Если ты приболел, то тоже не брали.

- Бывало, что человек ломается? Сначала идет все хорошо, а потом начинает бояться.
Это сразу замечали и выводили на второстепенные роли. Не давали ходить за "языком". Держали на нейтральной полосе. Через некоторое время он приходил в норму и возвращался к выполнению серьезных заданий.

- Где располагались разведвзвод? Разведрота?
Разведрота обычно стояла рядом со штабом дивизии. Взвод полковой разведки размещался в полукилометре от переднего края. Обычно в избах. Редко мы жили в землянках. У нас была своя кухня. Кормили нас хорошо, так же как и дивизионную разведку. Правда, под Невелем нас окружили. Вот там мы были вынуждены копать землянку. Вообще в Белоруссии нам разведчикам хорошо воевать... Кругом болота, сплошной линии обороны нет. Пройти в тыл к немцам, ума не надо. Голодно было. Так ходили к немцам за жратвой. У убитых немцев всегда найдешь, и выпить и закусить, и оружие.

В это же время группа наших разведчиков по указанию штаба партизанского движения проводила пять литовцев до кайшядориских лесов возле Каунаса. Чуть ли не 200 километров в одну сторону шли. Причем перед этим их переобули в кеды, чтобы бесшумно могли пройти. Ребят за это наградили.

- Разведвзвод делился на отделения?
Да. Три отделения. Иногда ходили отделениями, но чаще группу набирали из разных отделений. Фактически было ядро из десяти-двенадцати человек, у которых было больше привилегий. Они на задание сходят, потом два дня сидят, пьют, отдыхают. А ты каждый день на нейтралку ходишь, на них работаешь. Но обижаться не приходилось, потому что действительно ребята очень боевые, контактные, коммуникабельные.

- Сколько было во взводе человек, которые могли вести группу?
Максимум человек шесть. Федотов, тот конечно выделался и к тому же был особый доверительный человек у лейтенанта. Но были другие, которые не хуже его ходили, брали. Когда Вася героя получил, его стали пестовать, то он вообще задрал нос к верху. Даже с командиром полка как-то подрался...

- Как себя вели немцы, когда вы их захватывали?
По-разному. Приходилось брать и таких, которые не хотели говорить: "Я дал присягу и не буду ничего говорить". Особенно стойкими были офицеры. Приходилось уговаривать, объяснять, что если показаний не будет, то его расстреляют. Объясняли, что для него ни какой разницы нет, даст он показания или нет - однополчане все равно не узнают. Уговорами ломали - жить-то все хотят. Конечно, если сразу начать бить, то много не добьешься. Хотя Барабаш бил их... Почему-то у него была лютая ненависть к немцам.

- Ваше личное отношение к немцам?
Плохое отношение. Мы шли по Тульской, Орловской областям. Там на столбах висели трупы. Видели целиком сожженные деревни. В Белоруссии в землянку зайдешь, там куча детей и дед с бабкой сидит, или какая-нибудь молодая женщина. Ни есть, ни пить у них ничего нет. Едят по одной картошке в день... Мы им как могли помогали. Нас дети за ноги хватали, целовали наши ноги, за то, что мы им принесли буханку хлеба. Какое может быть к немцам отношение?

- Личный свой счет вели?
Мы же не пехота. Мы могли посчитать только "языков". Я уже говорил, что за войну разведвзвод взял 27 немцев.

- Рассчитывали дожить до победы?
Рассчитывали. Шли разговоры о том, что будем делать, когда довоюем. Каждый думал, кем он будет. Дивизию расформировали в Литве и очень много русских осталось. Что им в деревню ехать? Допустим, если бы Васька Федотов остался бы, он был бы директором какого-нибудь предприятия на 100 процентов. Первый секретарь ЦК Снечкус всех заслуженных бойцов уважал, не считаясь с национальностью. Раз в дивизии отвоевал - значит, литовец. А так финиш у него печальный. Вася вернулся в свою Сызрань. Там окончил какую-то партийную школу. Назначили его секретарем райкома, не первым. Поехал на колхозном "газике" с родителями то ли на свадьбу, то ли на день рождения. Там выпил. Перевернул машину. Сам выполз, а мать с отцом погибли. Его, конечно, сразу освободили от должности, но не судили...

- Вы были ранены
У меня два ранения. В 1944 году осколки гранаты впились в спину. Лечился в медсанбате. Санитаркой там была такая Сонька. Вилинский ее вытащил из роты в медсанбат, а потом женился на ней. Так с ней всю жизнь прожил. 23 апреля 1945-го меня ранило в ноги.

- Сто грамм давали?
Давали, но перед заданием никто не пил. Командир взвода был очень строгий. Перед заданием чуть ли не нюхал каждого. Не дай бог учует - ни за что не возьмет. И правильно, если выпьешь, то осторожность теряешь. Можешь только - вперед бога мать! В дивизионной разведке спирт стоял канистрами. У них же рядом дивизионный продсклад...

- Брали трофеи?
Мы ничего не брали. Только то, что можно в карман положить - часы, зажигалки. Некоторые снимали кольца или золотые цепочки. У Виленского была повозка с трофеями, пока мы ее в овраг не скинули.

- Как складывались отношения с мирным населением в Восточной Пруссии?
Нормально. Мы их не трогали. Никого не насиловали. Категорически было запрещено ходить к немкам. Боялись, что СМЕРШ может завести дело... Некоторые ребята ходили все равно. Немки и не сопротивлялись. Я никогда не ходил. У нас в санбате были литовки, мы ходили к ним. Расплачивались трофеями - часы, цепочки. Они о завтрашнем дне думали, а нам что - пошел и не вернулся.

Мы, конечно, не простая пехота. Пошли, взяли "языка", или операцию какую-то выполнили, вернулись - у нас есть свое жилье, своя кухня, мы можем поспать. Кроме того могли свободно передвигаться в нашем тылу в пределах 2-3 километров. Да в тот же санбат сходить. Конечно, предупреждали командира взвода, но все равно это было больше на доверии.

- Какое отношение к женщинам на войне?
К своим женщинам самое лучшее. Мы их очень уважали и жалели, особенно санитарок в пехотных ротах. Жалко их. Сам знаешь, какие там условия. В медсанбатах, конечно, условия лучше - вода есть. И то, когда наступаем, очень тяжело.

- Домой писали?
Да. Письма доходили быстро, почта хорошо работала.

- Война для вас самое значимое событие в жизни, или какой-то эпизод?
Я считал, что нужно воевать и побеждать, чтобы вернуться домой уважаемым человеком. Чтобы видели, что пришел солдат, сделавший свое дело.

- Война снилась?
Конечно. Сейчас почти не вспоминаю. Почему? Потому что не с кем... нет ребят.

 

Усов Валентин Владимирович

Я родился в 1924 году. В 1940-м, окончив восемь классов в Сталинграде, уехал на Урал, учиться в горном техникуме на специалиста по разведке золота и платины. Там и застала меня война. Осенью 41-го я решил вернуться домой в Сталинград. Приехал в город, поступил в десятый класс школы и одновременно стал заниматься в аэроклубе. Летом 1942-го окончил школу, сдал экзамены в аэроклуб. Вместе с одноклассниками мы состояли в истребительном отряде – это было своего рода ополчение: метали бутылки с зажигательной смесью, обучались штыковому бою.
После выпускного вечера все мои одноклассники получили повестки, а я нет. Тем не менее я договорился с одним приятелем встретиться у военкомата. Пришел, сел на скамеечку. Проходит военком и обращается ко мне: «Молодой человек, вы повестку не получали?» – «Нет». – «Ну, пойдемте, я вам выпишу». Вот так я получил повестку, в которой меня направляли в авиационно-техническое училище.

Училище располагалось в Астрахани. За два месяца под непрекращающимися бомбежками мы прошли курс молодого бойца. По ночам нас поднимали по тревоге вылавливать осветителей, которые обозначали цели ракетам. Кормили настолько плохо, что случались голодные обмороки.
Прошло два месяца, из нашего училища сформировали стрелковый батальон и отправили в составе сводного курсантского полка под Сталинград. Жарища – за 40 градусов, а ты идешь с полной выкладкой: 60 патронов к винтовке, лопата, скатка, винтовка, гранаты. Солончак, в котором нам пришлось рыть окопы, в такую жару становится как камень – хоть зубами грызи. В одном месте окопчики нароем, а потом топаем несколько десятков километров без воды под палящим солнцем, и опять копать. Бомбили нас; как-то один парень из винтовки самолет сбил. Были перестрелки с пехотой. Первый бой запомнился как какой-то хаос: кто-то кричит, кто-то командует. По нам открыли огонь, мы отвечаем. Немцев видно, но они держатся на большом расстоянии и в атаку не лезут. Мы за все время, что были в пехоте, только перестреливались с немцами, атаки не отражали. А тут еще во исполнение приказа № 227 из комсоргов классных отделений стали создавать заградотряды. Мы как раз оседлали дорогу, выкопали ячейки. Выстроили нас. Командир роты к каждому подходит: «В своих будешь стрелять?» Я говорю: «Нет. Просто не смогу». – «Тогда сам застрелись. Иначе меня расстреляют».

Так несколько месяцев мы провоевали, а потом нас вернули в Астрахань и эвакуировали в Усть-Каменогорск, Восточный Казахстан. Сначала мы на барже доплыли до Гурьева. Там нас вывели в степь, на бахчу, и сказали, что мы будем жить здесь. Кое-как, ложками, выкопали ямки на четырех человек в мерзлой земле (уже осень была). Ложась спать, раздевались догола, половиной одежды выстилали дно ямы, второй половиной накрывались. Двое в центре спят, двое с краю мерзнут, потом меняемся. Слава богу, это продолжалось недолго. Нас погрузили в теплушки и повезли дальше. Нары в вагонах – в четыре яруса! Влезешь – и не повернуться! Причем на станциях выходить не разрешали. Только иногда в степи устраивали строевые смотры, чтобы нас как-то размять. Плохо, но все-таки кормили. Нам перед эвакуацией раздали наши гражданские костюмы, и мы с другом поменяли сначала мой костюм на рис, а потом и его на сахарную свеклу. Вот так… В Усть-Каменогорск с нами приехал сыпной тиф. Многих он тогда забрал… На морозе, который достигал пятидесяти градусов, я обморозил ноги. В санчасти меня осматривал врач – пальцев ног было не видно, сплошные язвы. Он сказал: «Если я тебя положу в лазарет, то схватишь сыпняк. Так что терпи». Лежал я в бараке, служившем нам казармой. В центре него стояли две круглые печки. Тем, кто поближе к ним был, еще ничего, а я лежал у стенки, которая была покрыта инеем. Мокрые портянки за ночь схватывало морозом. Попробуй их намотать на больные ноги! Кормили плохо. Мы были на довольствии у Приволжского округа, а попали в Казахстан. Как-то раз нас вели в столовую, дощатую пристройку к церкви. Один из нас заметил, как с машины, везшей мороженое мясо с мясокомбината, упал один окорок. Он попросился отстать, как будто обмотка размоталась. Я-то был обут в сапоги, но часть ребят ходила в ботинках с обмотками. Выскочил из строя, схватил окорок и спрятал под шинель. Пришли завтракать в столовую. Давали нам винегрет – разноцветные ледышки. За столом сидели по четыре человека, и за те пятнадцать минут, что нам давали на завтрак, мы этот окорок, сырое мясо, обглодали до кости! Еще только раз за все время моей учебы я был сытым. Я дневалил. Пришел в столовую, где мне дали тарелочку размазанной манной каши. Вдруг слышу за стенкой у раздаточного окна какой-то шум. Открывается окно, и повариха ставит кастрюлю с кашей: «Бери». Я схватил. Оказывается, она эту кастрюлю приготовила для кухонного наряда, а они, не зная этого, ее сперли. Она нашла, отняла у них и отдала мне. Как я налег на эту кашу! Вспомнил о товарищах только тогда, когда съел половину. Но ты знаешь, при всех тяготах жизни и неутешительных сводках с фронта моральное состояние у меня и моих товарищей было хорошим. Ни разу не возникло сомнение в окончательном исходе войны! Политработники были на высоте, хотя мы частенько смеялись над ними. Ведь основная их масса пришла из родов войск, далеких от авиации. Замполитом у нас был бывший кавалерист. Когда мы сдавали уставы, он у всех спрашивал, на какой высоте должна быть поставлена в конюшне кормушка для при-кусочной лошади. Не знаешь – иди, учи. Но вообще он был хороший мужик и кавалерист, наверное, тоже хороший, но в авиации ничего не понимал, хотя старался казаться знатоком. Как-то раз идет группа курсантов с аэродрома. Запоздали немножко, поскольку заправляли самолеты вручную насосом "Альвеер". Увидев группу, он спрашивает: «Почему опаздываете?» Старший докладывает: «Альвеер задержал». – «Скажите своему Альвееру, что он распорядка дня не знает!» Был с ним еще такой случай. Видать, он слышал, что бронированные самолеты появились и, как-то раз, подойдя к Ил-2, взялся за элерон, а он же перкалевый, и говорит: «Советская броня! Какая легкая, хорошая». Кстати, этот самолет нам привезли с фронта с боевыми повреждениями, и мы его восстанавливали. Как сейчас помню, меня поставили в караул его охранять. Весна, закат, подошел к кабине и вижу на стекле засохшую кровь и клок волос. Стало не по себе…

Наше профессиональное обучение началось еще в Астрахани, но в основном подготовку мы получили в Усть-Каменогорске. Теоретическая часть включала в себя практическую аэродинамику, теорию двигателя, конструкцию самолета и двигателя. На практике нам давали столярное и слесарное дело, шитье перкаля. Курсанты были разбиты на две группы. Одна изучала самолет Пе-2, другая Ил-2. Надо прямо сказать, освоить техническое обслуживание Ил-2 особых трудностей не составляло.

Летом 1943 года наш взвод отправили на фронтовую стажировку в 128-й ГвШАП, участвовавший в Курско-Белгородской операции. В полку были одноместные самолеты, некоторые из них были оборудованы местом для стрелка. За кабиной летчика снимался люк, в фюзеляж ставился ящик, и на него садился механик или еще кто с пулеметом ШКАС и ракетницей, истребители отпугивать. Я на таком самолете два вылета сделал.
Несколько дней я побыл стажером у опытного механика, а потом мне дали самолет. Однако полк провоевал недолго – за три дня боев в полку осталось шесть самолетов из сорока пяти. Мой самолет был потерян на второй день операции. Полк вывели на переформирование, а нас отправили обратно в школу, где мы сдавали экзамены. Летом 42-го в Астрахани начало учебу девять рот по 150 человек, а выпустили полторы…

В феврале 1944-го я попал на фронт в 109-й Гвардейский штурмовой полк. Сначала я был механиком самолета третьей эскадрильи, командовал которой старший лейтенант Милашенков. С ним я выполнил несколько тренировочных полетов в качестве стрелка. А потом меня перевели в звено управления, состоявшее из спарки УИл-2, У-2, самолетов Ил-2, командира полка, зам. командира полка, начальника воздушно-огневой службы и штурмана. Я был назначен механиком на самолет штурмана полка капитана Солодилова Макара Алексеевича. Его в это время в полку не было, поскольку он лечился после ранения. Когда же он вернулся, то был сильно раздосадован. Во-первых, самолет ему дали с деревянными консолями. Во-вторых, мальчишку-механика. Он был значительно старше, и в дальнейшем мы с ним очень хорошо поладили. Он ко мне как отец относился, даже хотел свою дочку за меня замуж выдать. Надо тебе прямо сказать, что в работе механика многое зависит от взаимоотношений с летчиком. Если тебе не доверяют, ты долго не почувствуешь свою силу. Мне повезло с командиром, и уже на второй месяц я почувствовал себя уверенно, по летной норме. Хотя и бывали случаи, когда механиков переводили по их просьбе или по просьбе летчика, но, надо сказать, у нас в полку между летчиками и техниками сложились хорошие отношения, хотя единичные случаи пренебрежительного отношения к техническому составу все же были.
Что самое трудное в работе механика? Нести полную личную ответственность за самолет. Сейчас ответственность размазана на технико-эксплуатационную часть, а тогда механик головой отвечал за исправность самолета. Ответственность ложилась таким невыносимым грузом, что по мне лучше стрелком самому полететь, чем оставаться на земле и ждать возвращения экипажа.

Особенно обострилось это ощущение после одного тяжелого случая. Я только принял самолет. Боевых действий полк еще не вел, а летчики ходили на полигон тренироваться, чтобы не потерять летные навыки. В тот вылет в небо поднялась девятка вместе с моей машиной. На наших глазах они встали в круг, отбомбились и пошли на штурмовку. В этот момент я потерял из виду свою машину. Она должна была быть одной из двух, что заходили в этот момент в атаку. И вдруг у одной из них на правой плоскости происходит взрыв, и она как была в крутом планировании, так и вошла в землю. Это же явная неисправность! Моя или не моя?! Сердце упало… Я бегу к старту. Рядом бежит мой товарищ, бледный как мел: «Моя машина!» И его жалко, и сам рад. Что произошло? Вышла партия новых бронебойных фугасных снарядов. Настройка взрывателя была слишком тонкой, и при выстреле мембрана взрывателя среагировала на воздушный поток. Снаряд взорвался в канале ствола, разворотив плоскость.

Я сам потерял самолет в начале Висло-Одерской операции в январе 1945 года. Солодилов утром удачно слетал, и дело шло к вечеру, уже все расслабились, решив, что полетов не будет. И вдруг – срочно второй вылет. Повел группу командир полка. Ведущим у него был штурман полка Солодилов, а за ним шли два командира эскадрильи, заместитель командира полка и командир звена из первой эскадрильи. Из вылета вернулся только командир звена. Я к нему: «Где мой?!» – «Зенитки. Я видел, что он горел, но линию фронта перетянул». Ночью инженер полка говорит: «Собирайся. Бери инструменты. Полетишь со старшим лейтенантом Базовкиным на По-2 разыскивать». Вылетели на рассвете. Увидели мы такую картину: поле перед и за линией фронта усеяно сбитыми штурмовиками. Начали мы среди них выискивать наши, с опознавательными знаками полка. Вдруг мотор забарахлил, и пришлось нам садиться на аэродром к истребителям, что стояли рядом с линией фронта.
Подрулили к стоянке По-2, чтобы нам помогли с ремонтом. Смотрю, бежит высокая сутуловатая фигура – Солодилов! Лоб перевязан. Мы с ним обнялись. Я говорю: «Как?!» – «Ничего, вот только стрелок ногу повредил. Понимаешь, подбили – горю. Увидел площадку, а в это время наши истребители садиться стали. Мне пришлось отвернуть и сесть на нейтралку. Пехотинцы наши подбежали, помогли выбраться. А у них, понимаешь, оказывается легенда ходит, что РС сульфидином снаряжены. (Сульфидин применялся в годы войны для лечения венерических заболеваний) И они как давай под самолет лезть! Я стал стрелять, отгонять их, но куда там…»

Вскоре Солодилову присвоили звание майора и дали Героя Советского Союза, назначив на должность командира полка. Он получил другую машину, и я вместе с ним. Вообще у него был штатный стрелок, но я просился летать, и иногда он брал меня. Меня за это гонял инженер полка, считая, что я летаю, чтобы награды зарабатывать, а мне просто так легче было. Кроме того, в полк пришел стажером командир полка с Дальнего Востока майор Бавин. У него экипажа своего не было, и я летал с ним стрелком. Вот мои-то полеты стрелком и отношение ко мне командира фактически спасли меня в Германии от трибунала. Как-то под вечер мы перелетели под город Грюнберг. Ясно, что полетов не будет. Был у нас в звене Вася Маслов, потомственный крымский винодел. Я ему говорю: «Давай, поедем, посмотрим винные подвалы. Все равно вылетов не будет». – «Давай». Мы сели на велосипеды, прихватили две канистры и поехали. Город только взяли – на улицах валяются убитые и наши, и немцы, раненых собирают, мирных жителей нет, дома пусты и открыты. В огромном подвале, протянувшемся на сотни метров, лежат здоровенные бочки. Пехота бродит, расстреливает их из автоматов – к струе кружку подставит, выпьет глоток, рожу скривит: «Кислятина!!» и – следующую. Я на аэродром вернулся в розовых портянках. Но Василий – он же винодел. Он два сорта смешал – получилось ничего. Вышли мы из подвала с двумя полными канистрами, а тут подскакивает к нам лощеный штабной майор на «Виллисе»: «Что это у вас?» – Васька объяснил. – «Дайте попробовать!» – Налили ему кружку. – «Ой, какое хорошее вино. Дайте мне его». Мы ему канистру вина, а он нам полканистры спирту. Тут Васька спирт с вином смешал, чтобы ребятам привезти. Пошлялись по городу. А у немцев много разной красивой посуды – сил нет удержаться, чтобы из этой посуды да не выпить. Так я и прикладывался к разным рюмкам. Наприкладывался до того, что на велосипеде уже ехать не смог. А Васька, стервец, говорит: «Я поеду». – «Нельзя! Вместе уезжали, вместе должны вернуться». Но он все равно уехал. Я проехал немного, тут наши на подводе едут: «Ну что, авиатор? Налетался? Садись, подвезем». Подвезли до поворота на аэродром. Я уже немного пришел в себя, сел на велосипед и добрался до части. Спрашиваю: «Васька приехал?» – «Нет». Поехали его искать – не нашли. Что делать? Протянули до утра, а утром пришлось мне докладывать о том, что Васька пропал. Через день приходит Васька с перевязанным горлом. Он, оказывается, решив сократить дорогу, поехал через лесок. Стало ему жарко, приложился к этой канистре. Дальше ничего не помнит. Его, лежащего поперек дороги, нашли связисты. Причем в горле у него торчал немецкий штык. Кто-то нетвердой рукой его ударил, но только кожу содрал. Его растормошили: «Ты откуда?» – «С аэродрома» – «Куда?» – «На аэродром». Они его посадили на машину и привезли. Но я уже доложил, что он пропал. А тут еще оказалось, что, пока мы по городу ходили, он, стервец, в каком-то доме пару маек взял. А как раз вышел приказ изменить отношение к немцам. Поначалу-то, сам знаешь, и насилие, и мародерство было. Через некоторое время стали закручивать гайки и жестоко подавлять любые бесчинства. А тут мы как горячий пример: самоволка, пьянка, да еще и мародерство. Нас – под арест, и ожидаем приезд трибунала. Вот тут-то Солодилов меня и спас, заявив, что без меня не полетит. Меня из-под ареста – и на самолет. Потом вызвал меня командир дивизии. На глазах порвал наградные материалы и дал 15 суток гауптвахты за самоволку, но отправки в штрафную роту я избежал. А поскольку из нас двоих я был старшим по званию, да к тому же и зачинщик происшествия, то отпустили и Васю.

Как вы оцениваете Ил-2 как самолет?
Я думаю, что на то время это был единственный самолет, который удачно сочетал в себе огневую мощь, неплохую маневренность и броневую защиту. С инженерной же точки зрения самолет был сделан на грани таланта и гениальности. Ведь броня была несущей, а рассчитать напряжения в листе брони двойной кривизны в то время было очень сложно! Конечно, 20-миллиметровый снаряд броня не держала, но на рикошет уходило очень много попаданий. Приходилось ли нам ремонтировать самолеты с повреждениями бронекорпуса? Очень редко. Его пробитие практически всегда означало, что самолет сбит.
Кроме того, бронекорпус и не полностью убирающиеся колеса позволяли сажать машину на живот. При этом, естественно, масляный радиатор сносило, но такие повреждения возможно было исправить в полевых условиях.
Единственный недостаток, который я могу выделить, – низкая эксплуатационная технологичность. В основном связано это было с тем, что для проведения простейших операций по обслуживанию агрегатов штурмовика броневые листы (а это не один десяток килограммов) приходилось снимать. Один механик с этим справиться не мог – требовались усилия нескольких человек. Это приводило к тому, что все самолеты обслуживала как бы бригада механиков. Ты все время был занят – либо помогаешь товарищам по звену, либо тебе помогают. У тебя не было свободного времени. Кроме того, доступность агрегатов была очень плохой. Например, навернуть одну хитрую гайку на компрессор двигателя во всем полку мог, пожалуй, только я, поскольку был худой и гибкий. Ил-10 было проще обслуживать.

Если говорить о двигателе, то свои нормативные сто моточасов он отрабатывал. Механики следили за налетом и работой двигателя. В конце 1944-го ввели журнал приемо-сдачи, в котором летчик расписывался за подготовленный самолет и по возвращении с задания высказывал замечания. Вот только зимой были сложности с запуском: приходилось прогревать его лампами, разжижать масло бензином, подавать пары бензина через свечные гнезда. Зато, прогрев мотор, можно было лечь в ложбинку воздухозаборника поверх мотора, накрыться чехлом и несколько минут передохнуть в тепле.
По регламенту каждые десять часов нужно было проверять клапанные системы. Надо было снимать броню, головки цилиндров, проверять регулировку клапанов, менять часто рвавшиеся прокладки. Как обычно, тех запчастей, которые были нужны, не хватало, а ненужных – в избытке. При ведении интенсивных боевых действий приходилось каждый день перебирать двигатель на одной из машин звена. Один этого не сделаешь, надо делать втроем. Я уже не говорю о замене двигателя. Поскольку броня была силовым элементом, то когда ее снимали, ферма двигателя просаживалась. После этого бронелисты на место поставить было сплошным мучением – отверстия не совпадают. Помню, «губу» маслорадиатора на место забивали баллоном со сжатым воздухом.
Опять же по регламенту после каждого полета нужно было снимать масляный фильтр – проверять на наличие стружки. Доступ к нему был хороший, но чтобы его вынуть, надо было перекрывать кран, и в спешке иногда забывали открывать его. Механик проверил, воткнул фильтр, а тут бензозаправщик или маслозаправщик подошел или боекомплект надо укладывать. Отвлекся, люк быстренько закрыл, а флажок крана не перекинул. Масла в картере хватало на запуск, рулежку и взлет. После отрыва двигатель отказывал. Такие случаи были.

А в каком виде мы получали новые самолеты! Их выпускал воронежский завод, эвакуированный в Куйбышев, и московский. Московский делал самолеты более качественно, но все равно, когда они поступали в полк, все системы приходилось перебирать. Пневмосистема не держала воздух (в целях облегчения конструкции на Ил-2 применялся сжатый воздух, который обеспечивал запуск двигателя, работу тормозов, выпуск и уборку щитков. За сжатый воздух жизнь готов был отдать! Он был дороже, чем хлеб!). Бензосистема текла, а это ведь пожароопасно! Для поднятия октанового числа бензина в него добавлялись присадки: или розовая, наша, или зеленая – американская. Когда бензин тек, шланги окрашивались – в переборку. По планеру претензий было гораздо меньше. Внимательно проверяли только стойки шасси, чтобы не было трещин на местах сварки. Когда приходили самолеты, кроме переборки их систем делали небольшие доводки: прицельные кольца рисовали на капоте, экранировали двигатель, чтобы улучшить работу радиостанции. С дюралевыми капотами двигателей тоже была проблема. Если какой-нибудь из замочков расшатается, то капот начинал вибрировать и касаться рычагов управления двигателя, мешая его нормальной работе.

Ремонтопригодность штурмовика была нормальной. Списывались ли машины по налету часов? Нет, но после войны много списали самолетов, у которых деревянные фюзеляжи и консоли, сделанные из фанеры на казеиновом влагонеустойчивом клее, стали гнить.
Как я уже говорил, консоли приходили и деревянные, и дюралевые. Дюралевые ремонтировать было проще – вырезал дюральку, подгонять ее особо не надо, заклепал, и все. А деревяшки надо подогнать, свести «на ус», чтобы порога не было. Правда, пока не было пиро-заклепок, для того чтобы поставить дюралевую заплатку, требовался хороший доступ к месту повреждения с двух сторон, чтобы была и поддержка, и матрица. А когда пирозаклепки пошли, то тут уже все равно – заклепку воткнул, паяльником прошел, и все. При каких повреждениях меняли консоль крыла? Только при повреждении силовых элементов. Все узлы, лонжероны проверялись тщательно с лупой, и если были даже намеки на трещину, сразу меняли консоли. Если повреждения затрагивали только конструктивные элементы, то их латали, а латку закрашивали при первой же возможности. Если говорить про окраску самолетов, то все они были выкрашены одинаково – снизу в голубой, сверху в желто-коричневый и зеленый камуфляж. В Польше мы попытались зимой их покрасить в белый цвет, но снега не было. Коки в первой эскадрилье и звене управления были красные.
Были у нас в полку и самолеты с пушками НС-37, но от них отказались – слишком большая нагрузка на планер при отдаче. Мы их не любили. После каждого полета нужно было проводить подтяжку всех лент – весь самолет начинал дышать, разбалтывался.

И все же для меня самой тяжелой была не физическая, а моральная нагрузка. Ремесло остающихся на земле – самое тяжелое ремесло. Я за войну подготовил сто одиннадцать вылетов, но так и не привык ждать. Мысль «что происходит в воздухе с твоим самолетом?» – не выгонишь. Все время смотришь в небо. С товарищами перекинешься парой слов, инструмент в порядок приведешь, чуть отвлечешься и опять ждешь… Это очень тяжело.

Что вы можете сказать о Ил-10?
Поначалу с ними была большая неприятность. На старом двигателе, который стоял на Ил-2, в картере скапливалось много масла. За счет барботажа оно смазывает гильзы поршней, но если его много, а поршневые кольца сработались, то оно начинает гореть, и двигатель сильно дымит. От избытка масла на новом двигателе избавились, поставив поддон и заслонку, регулировавшую подачу масла. Но оказалось, что мотор испытывал масляное голодание, и обрывались шатуны. Пришлось механикам на собственном опыте регулировать подачу масла в двигатель. Но ничего, справились. Ил-10 был строже в управлении, но зато более маневренный. Его было легче обслуживать. Конструкция его была более доработанной, и в ней не было очень труднодоступных мест. По качеству сборки они тоже были лучше. Правда, лично у меня душа больше лежала к Ил-2…

Наземный экипаж самолета из кого состоял?
Формально в наземном экипаже должны быть механик, моторист и мастер по вооружению. Механик отвечает за все. Моторист – его помощник, младший механик. А оружейник отвечает за работу оружия и боекомплект. Фактически же обслуживал самолет один механик. Моторист числился, но в основном он ходил в караул. Его могли перебросить с машины на машину. Да и было их один или два в звене. Механик по вооружению один на звено. У него один или два помощника – оружейники. Обычно девушки. Конечно, были еще и механики по приборному и радийному оборудованию, техник звена, но у них своей работы хватало. В каждой эскадрилье был инженер, выполнявший скорее надзорную функцию. Ну, а я к концу войны стал старшим механиком звена.

Ваш командир осматривал самолет перед вылетом?
Нет. Хотя по инструкции положено. Один раз я чуть не подвел его. Как-то прилетает он с задания в январе 1945 года. Смотрю – на посадке швыряет машину. Он обычно после посадки улыбается, а тут, смотрю, нахмуренный сидит. Говорит: «Посмотри тормоза». Я подвесил машину, снял колеса, все проверил. Вроде масло на тормоза не попало, все нормально. Посмотрел дутик, хвостовое колесо, а тросик нейтрализации радиопомех, крепившийся к тросу замка поворотного механизма, обмотан вокруг гайки, и колесо оказалось расстопоренным. Кто мог это сделать? Механик по оборудованию Дима Лукин, по прозвищу Кулон, был хорошим, грамотным мужиком. Кулон не мог этого сделать. Значит, кто-то злонамеренно сделал. Я все исправил, а тут как раз мы перебазировались на аэродром Грязекамень, который полностью оправдывал свое название. Я летел за стрелка, и на посадке самолет так швыряло, что я потом весь в синяках был. Слава богу, Солодилов был опытным летчиком, а то могли бы и насмерть разбиться. Остановились, он выскочил на плоскость: «Я же говорил тебе, посмотри!» – «Я смотрел, все проверил». Сразу полез смотреть дутик – та же история, колесо расстопорено. Тут до меня дошло. Поднял хвост, а колесо свободно болтается в рассохшейся ферме. В полете под действием потока воздуха оно крутилось, наматывая тросик, натяжение которого расстопоривало дутик.

В чем заключалась подготовка стрелков?
В начале войны стрелками сажали кого угодно – штрафников, пехотинцев, механиков, а потом стали готовить в специализированных школах. Там и летная, и теоретическая подготовка на высоком уровне. В полку стрелки тренировались в стрельбе по конусам. Я же аэроклуб окончил, вот на По-2 я эти конусы возил, а стрелки с наземных установок ШКАС по ним лупили пулями, покрашенными разной краской.
Если говорить о вооружении стрелка, то отказов у УБТ было много. Самое главное, перезаряжать его надо было вручную, а в полете не так-то просто это сделать. На Ил-10 пневматическая перезарядка.
Я хочу сказать, что и сам стрелял неплохо, но в конце войны встречи с немецкими истребителями были очень редкими. Всего я сделал восемнадцать боевых вылетов. Приходилось и на вынужденную садиться. В одном из вылетов зенитный снаряд пробил бензобак, и нам не хватило топлива дотянуть до аэродрома. Плюхнулись рядом, в подлесок, прорубив в нем солидную просеку и развесив на деревьях шланги топливной и масляной систем. Мне броне-дверцей, которую мы никогда не закрывали, сломало ногу.

Один раз пришлось столкнуться с Ме-262. Мы тогда летали на Глогау. Город славился тем, что его никто никогда не брал, поскольку он был расположен на неприступном холме, окруженном рекой. Наши с ходу взяли, перепились, и их оттуда выбили. Тогда его обошли и отдали авиации. Наш полк делал туда несколько вылетов. На второй день мы пошли шестеркой. Я летел в экипаже майора Бавина. Над целью зенитки сбили самолет лейтенанта Серикова, другой сильно повредили, и он стал отставать. Мы шли предпоследними в строю. Я следил за отстающим, докладывал командиру. И вдруг мелькнула молния – Ме-262. Срезал он отстающего. Я – стрелять, да куда там, ушел он.
Вторую ногу я тоже сломал при вынужденной посадке. Над нашей территорией в районе Владимира-Волынска, когда мы с офицером связи перелетали на новый аэродром, из леса по нам открыли огонь бандеровцы. Двигатель повредили, и пришлось приткнуться в болото. Вот тут-то ногу я и сломал, а лейтенант остался цел. Решили, что я останусь у машины, в болоте, а он пойдет за помощью. Под вечер я все же решил дойти до деревушки, что была неподалеку, взял автомат. А надо сказать, что у меня был не только диск, но и в вещмешке россыпью еще около трех сотен патронов. Кое-как доковылял до деревушки. Причем, когда шел к ней, видел людей, а когда ближе подошел – все исчезли. Пока добирался до хаты, пошел дождь. Стучу. Не открывают. Я стучу прикладом. Открыли. Хозяин, хозяйка и трое детей. Падают на колени: «Пан, уходи. Тебя убьют и нас убьют. Пожалей детей». Я уже идти не мог, пополз по огороду. Постучал в другую дверь прикладом. Открыли мужик лет сорока и парень лет двадцати: «Уходи, убьют нас». – «Куда я уйду? Давайте сено, я здесь лягу». Мне постелили сена, я положил пистолет за пазуху и отключился. Если бы меня хотели убить, то убили бы, но утром я проснулся живой. Оседлал я парня, и он меня дотащил обратно к самолету. Я ему сказал, чтобы он взял канистру, поскольку в деревне бензин был на вес золота, а в самолете он еще был. Налил я ему канистру, чем осчастливил, конечно… Трое суток я ждал, когда за мной приедут. Почти все патроны расстрелял. Днем никто не трогает, а ночью на тропке, что шла к самолету, начинали двигаться какие-то тени. Я постреляю – они исчезнут, потом опять появятся. Только на третий день меня подобрали и отвезли в госпиталь. Нога распухла, но врач мне ее выправил.

Летчики давали стрелкам возможность стрелять по наземным целям?
Да. Обязательно. На выходе из пикирования. Если ты увлекся и расстрелял весь боекомплект, то, конечно, от командира влетит.

Бортпаек был?
Нет. Мы его мгновенно съедали. Рассказывали такую легенду. Бомбардировщики, летавшие на «Бостонах», съели весь бортпаек, остались какие-то баночки. Одну вскрыли, смотрят, что-то волокнистое, красное. Под спиртик и это пошло. Тут у инженера полка просветлело в голове и, употребив все свои скудные познания в английском, он прочитал: «Дождевые черви. Для ловли рыбы». Одного вырвало потом. Остальные вроде ничего.

Что можете про РС сказать?
Очень эффективны. Летчики с удовольствием их возили. Когда вместо восьми сделали четыре, считали это большой потерей.

Романы были?
Конечно. Были и трагедии. Мы уже вошли в Польшу, когда к нам стали поступать репатриированные. В БАО официантками в столовой попали две красивые девчушки и сразу выскочили замуж. Одна – за нашего командира звена, Героя Советского Союза, Беликова, а вторая – за истребителя из полка, который обычно прикрывал нас. Базировались мы то на одном с ними аэродроме, то на соседних. В тот раз мы стояли на разных аэродромах. Вечером в клубе танцы – жизнь есть жизнь. Один стрелок, сделавший к тому моменту под сотню вылетов, видимо, воспылал любовью, пришел звать ту, вторую, на танцы, но она же замужняя, нельзя. Так он ее застрелил и сам застрелился. У людей происходила деформация психики, особенно сильно проявилось это сразу после войны. Прокатилась волна самоубийств. Война закончилась, все ждали, что сейчас-то мы и заживем! А ничего особенно не изменилось. У одного брата повесили по ошибке, у другого жена изменила, детей бросила, он подошел к дежурному, достал пистолет, сказал: «Передавай привет» – и застрелился. Выплыли все болячки, которые скрывались во время войны нервным напряжением.

Девушки часто по беременности уезжали?
Нет, не очень, но такие случаи были. Были и венерические заболевания, всякое было. Я один раз был так напуган, что потом долго к девчонкам не подходил. Была у нас в первой эскадрилье одна мотористка. Как-то вечером мы пошли в кино – крутили «Девушки из джаза». Крутили уже не первый раз, и я, постояв, решил уходить. Она – ко мне, туда-сюда, повела меня на сеновал. Долго до меня доходило, чего она хочет, но потом я все же сообразил. А тут кино кончилось, ребята полезли и спугнули нас. Я был страшно раздосадован – вроде все так хорошо шло. Как раз мы тогда на аэродром Грязекамень перелетели. Пришли в столовую, там сидел один механик из первой эскадрильи. Зашел какой-то общий разговор, тут он мне и сообщает, что эту мотористку положили в санчасть с гонореей. Я так перепугался, что потом ни к немкам, ни к кому!

Какое у вас отношение к немцам было?
Конечно, пропаганда говорила – убей немца. Я такой ненависти не испытывал, хотя видел, что на нашей территории немцы не церемонились с гражданским населением. Но желания мстить у меня не было. Был у нас такой случай. Стояли в немецкой деревушке, и вдруг к группе летчиков подходит изможденный старик-немец и смотрит. Выбрал самого страшного, с тяжелым лицом, Федю Прохорова, и – к нему: «Застрели меня!» Тот ничего не понимает. Стали спрашивать. Оказалось, этот старик живет один, есть нечего, и решил, он, что лучше уж, чтобы его застрелили, чем помереть голодной смертью. Никто его, конечно, стрелять не стал, а кормили, пока там стояли, да еще и огород ему вспахали и засадили. В авиации случаи мародерства случались редко – особенно никуда не пойдешь. Хотя ребята, простые деревенские парни, ходили – все клады искали. Один раз зовут меня. Я у них пользовался авторитетом, поскольку как геолог знал камни и мог золото от меди отличить. Шепчут мне: «Мы клад нашли». Дали мне щуп – действительно упирается. Стали копать и откопали труп лошади.

Отправляли посылки, какие-то тряпки и я посылал. Один техник звена собрал своим троим детям посылку. Молодежь в это время смотрела порнографические открытки, и один шутник сунул их ему в посылку. Он, ничего не подозревая, ее закрыл и сдал. Хорошо, что мудрец этот рассказал всем о сделанном – еле-еле успели посылку вернуть. Шутнику потом наваляли.

Как для вас закончилась война?
Помню, я стоял часовым. Полночи отстоял, потом меня сменили. В полк не захотел идти, прилег в штабной землянке. Что-то не спалось, голова ни с того ни с сего разболелась. Оперативный дежурный, начхим капитан Гуренко, по телефону разговаривает. Один звонок, другой – жизнь идет. Вдруг он как закричит: «Что?! Как кончилась?!» Выскакивает из землянки и начинает палить из пистолета. Я выскочил за ним и давай стрелять из автомата. Потом зенитчики начали палить вовсю. Смотрим, из деревни полуголые фигуры бегут – там паника поднялась, думали, немцы. Разобрались и тоже стали палить в воздух.

 

Сотсков Алексей Андреевич

..У меня такое ощущение, что я последний год живу. Наверное, в этом году уже пора. Почему? Потому что мне нечего делать в этом миру (смеется). Мой левый глаз вообще не видит. Пошел было делать операцию, а врачи говорят: «Поздно, дорогой. Надо спасать другой глаз». Три года прошло после операции. Видимо я даю большую нагрузку – читаю много, смотрю телевизор. Посадил и этот. Хотя общее состояние вроде еще ничего. В школах выступал иногда. Ну да ладно, это все лирика..

В 2011 году был 70-й юбилей формирования Ярославской коммунистической дивизии. До него дожили двое: я и артистка Софья Аверичева, которой 97 лет. Я еще подсмеиваюсь над Софьей: «На правах председателя совета ветеранов приказываю тебе дожить до ста лет». Был еще один ветеран дивизии – Масленников Вениамин. По-моему, воевал в 1350-м Костромском полку. Так он вдруг умер 22 июня. Я был у него на похоронах, и меня там словно стрела пронзила: «Мать моя, я же один остаюсь, кто может живое слово сказать о Ярославской дивизии».

А дивизия эта была необычная и особенная. Для ярославцев она должна быть самая родная и близкая к сердцу. Потом было еще много дивизий, которые формировались на территории области. Но именно в этой 234-й воевали чистокровные ярославцы, костромичи, рыбинцы. Нет такой семьи в Ярославле, которую бы эта дивизия каким-либо образом не затронула. На 76 процентов дивизия состояла из коммунистов и комсомольцев. И в основном все были добровольцы! Хочу сказать, что существует музей нашей дивизии. Однако сейчас пошло уже другое поколение ветеранов. Все эти "ракетчики московского корпуса ПВО" и прочие. Они выслужились и теперь лезут во все щели как тараканы. Из сотни экспонатов музея по нашей дивизии осталось буквально пару штук: планшетка, да еще что-то. Ладно, бог с ними, время идет и его не остановить. Давайте ваши вопросы.

- Можно начать с родителей.
- Мама была обычная рядовая колхозница. Отец, начиная с «японской», почти всю жизнь воевал. Бомбардир-наводчик Андрей Со́цков. У него было удостоверение к Георгиевскому кресту и назначенное царем пособие в 5 рублей 70 копеек в год. Сейчас задним умом мне кажется, что он принадлежал к эсерам. А вот почему мне так кажется? Не знаю. Осталась видимо какая-то зарубка в памяти. Были где-то даже его фотографии, но там черт ногу сломит. Я их все свалил в кучу. Пусть потомки разгребают, если захотят. Не захотят – можно все выкинуть на помойку. Отец умер в 1937 году. Мать так и осталась жить одна. В деревне я окончил 4 класса начальной школы. В 5-й класс пошел учиться уже здесь в Ярославле. Мы с мамой жили тогда в квартире ее сестры на Чайковского.

В сентябре месяце 41-го меня и всех ребят из техникума резиновой промышленности зачисляют в парашютный десант и приказывают: «Ждите повесток. Вас повезут в Иваново». А через два дня вдруг всех вдруг отправили на картошку в деревню Коромыслово Гаврилов-Ямского района. Зима тогда началась рано, так что картофель пришлось выковыривать лопатами и ломами из-подо льда. Из стратегических задач на тот период наиважнейшей оказалась не подготовка десанта, а копка картофеля! Надо было кормить город и спасать урожай. Через неделю приезжаю домой, мать причитает: «Алёшка, тебе повестка пришла». Тут стало мне нехорошо – «Мать моя. По повестке не явился – это же трибунал». Я бегу к ребятам в общежитие на Республиканской. Они меня успокоили: «Не переживай. Нам тоже всем принесли повестки, но комендантша их не приняла». Спустя пару дней начинается формирование коммунистической дивизии. Вызывают в резино-комбинатовский райком партии. Там сидят: секретарь райкома партии, секретарь райкома комсомола, первый депутат верховного совета СССР – Валяева. Кто-то заикнулся: «Мы на 4-м курсе. Нам бы учебу закончить» - «Ничего. Вот Гитлера разобьем и закончите». Таким образом, с парашютным десантом было покончено.

Так я оказался в Ярославской 234-й. К 15 ноября людской состав дивизии был сформирован. Оружие тоже было, но пока только учебное. Началась подготовка к фронту. Учили в основным вещам: колоть штыком чучело, ползать по-пластунски, совершать марш-броски на 10 км. Вот собственно и вся учеба. Вооружали нас уже под Москвой. Мы туда прибыли 2 января 42-го года. По ночам я дежурил с пулеметом в дотах Можайского УРа. Морозы были ужасающие. Вместо положенных двух часов дежурили час и сменялись, чтобы отогреться. Меня очень сильно выручала присланная сестрой телогрейка. Кормили плоховато: привозили мороженый хлеб, который мы пилили пилкой и аккуратно делили. Наше отделение определили на постой в частный дом. Мы лежим на печке, а внизу хозяева накрывают богатый стол. Спокойно смотреть на него не возможно, сразу текут слюни. Я не выдержал, слезаю с печи, иду к хозяйке на кухню и предлагаю телогрейку. Та покрутила ее – «А сколько ты хочешь?» - «Вот этот каравай» - «Дам только половину». Залез на печку, разделил эту половинку на всех. Ее тут же умяли за пару минут. Трудно сказать, что хуже – голод или холод. В следующую смену пошел в дот и очень сильно сожалел об обмене…(смеется)
О москвичах сложилось мнение, особенно сравнивая их со смолянами, что эти люди приветствовали бы приход немцев. Куркули. Да такое! Полно их было - недовольных властью.

- Вы были в том же составе, который попал под бомбежку в Бологое?
- Да, конечно. Пару суток мы стояли в Бологое, приходили в себя. Немцы тогда разбомбили штабной вагон нашего полка. Сначала мы брели по бездорожью, потом - Велиж. Потом поступил приказ – ударить в юго-восточном направлении на город Белый.

- Вы тоже на лыжах шли?
- Нет. Мы лыжи побросали. Ведь все были нагружены как верблюды. Покидали к чертовой матери противогазы и прочее. Если сегодня-то мне это не нужно, зачем я буду тащить? Запасной ствол от пулемета сбил мне ноги в кровь. Выкинул и его. Надо признать, что к боевым действиям мы оказались не готовы. Не кадровая была у нас дивизия. В случае оккупации Ярославской области она должна была вести партизанскую войну. В лесах уже были подготовлены базы с оружием и продовольствием. Но поскольку немцы до Ярославля не дошли, надумали нас, как идеологически верную дивизию, отправить в Иран для охраны путей поставок оружия и техники. Но в обкоме партии, оставшиеся на местах ретивые коммунисты, встали на дыбы – «Как это так? Да мы тут.…Какой еще Иран? Мы будем Гитлера колотить. Да мы его махом». Это не выдумка. Чтоб мы выглядели достойно, нас ведь тогда даже стали переодевать во все шерстяное. Я, к примеру, получил шикарную «комсоставовскую» гимнастерку из шерсти с отложным воротничком и карманами.

- 1342-й полк наткнулся на немцев в районе Трунаево-Починок. Где произошел ваш первый бой?
- Мы брали деревню Вердино. Меня там ранило в первом же бою. В 1995 году ярославская делегация ездила на открытие памятника Докукину. По пути мы проезжали как раз через это самое Вердино. Я попросил водителя остановиться и нашел примерное место, где меня ранило. Смотрю - рядом какая-то хибара стоит у речушки. Зашел к хозяевам. Ох, я тебе скажу, смоляне бедно живут, это ужас просто. Спросил у них про женщину, которая жила на пригорке и нас раненых выводила из деревни. Бесполезно, столько времени прошло. Во время боя там просто жуть, что творилось. Весь пригорок был завален убитыми. А я среди этих убитых ползал раненый. Каких-то метров 30-40 всего-то мне нужно было проползти. С шести часов утра до одиннадцати я там валандался. Нельзя было шевельнуться, сразу же били с колокольни… Мы должны были взять это село. Хы, как же…

31-го марта ночью шли по насту, проваливаясь по пояс в снег. Кстати говоря, взяли заложника – одного старика, чтоб он нас провел напрямую из Дурнево на Вердино. Должен был провести и провел. Нас не ждали… Полсела до речки мы взяли наскоком. Немцы атаку попросту проспали. Я видел, как они выпрыгивали из домов в одних подштанниках. Но как только мы попытались проскочить через речку на другой берег, немцы пришли в себя и начали нас колошматить. А-а.… Да что тут говорить. Боеприпасов мало, жратвы нет. Мы оказались фактически в мешке. Замысел был, может и хороший. А вот исполнение... Мы должны были ударить в тыл ржевско-вяземской группировке немцев. После освобождения Клина и Калинина сформировали 4-ю ударную армию, в которую включили нашу дивизию, ивановскую, горьковскую и прочих бедолаг. Нашей целью был город Белый. Был нужен отвлекающий удар, чтобы отсосать часть сил из этой группировки. И как оказалось впоследствии они перебросили к Белому не только пехотные части, но даже и танковые. В общем жрать было нечего. Давали сухари в два пальца шириной весом 75 грамм или горсть воняющей землей ржи. Лошадей нечем было кормить. Они еле на ногах стоят, а им надо пушки тащить. Так мы что делали? Смотришь - вот-вот подохнет. И чтоб дохлятину не есть, пристрелишь. Варишь эти мослы – одна пена. Мясо не разгрызть. Соли нет, калийную сыплешь. Та еще «обстановочка». Немцы тогда зацепились за железнодорожную времянку между Ржевом и Холмом, простреливали ее артиллерийским огнем и контролировали с воздуха. Нашей же авиации мы тогда не видывали. А немецкие самолеты гонялись за каждым солдатом…На чем мы остановились?

- Вас ранило во время атаки.
- Да. Я бежал с ручным пулеметом. Самое главное, что пулемет вышел из строя, в газовую камеру попала пуля, он теперь мог бить только одиночными, и для каждого выстрела приходилось оттягивать затвор. Нужно было перебежать по льду на другую сторону реки. Мы толпой высыпали на пригорок перед колокольней. Немцы встретили нас пулеметным огнем с противоположного берега. Мне в голову, словно кувалдой со всего замаху, неожиданно ударила пуля. Еще мысль мелькнула – «Ну все, пиздец!» Повалился я в снег, начал прощаться с родными. И тут до меня доходит – «Стоп. Если я думаю, значит, я живой!» Осмотрелся, подтянул пулемет, намотал ремень на руку. Попробовал ползти – по мне сразу же начали стрелять. Я затих…Все время стараюсь быть в одном положении. Вокруг полно убитых, не может такого быть, чтоб снайпер только на меня смотрел. Но как только поторопишься, засуетишься – сразу же тюк-тюк-тюк в снег. Стреляют с колокольни. Надо снова лежать и ждать. Добраться бы до гребня холма, где стоят штабеля пустых бензиновых бочек. Я наметил для себя крайний, занесенный по самую крышу снегом домик. Лежа в одной позе, отталкиваюсь ногами, смотрю по сторонам. Бог ты мой. Командир роты убит, командир взвода убит. Вот уткнувшись лицом в снег, лежит мой второй номер. А ведь мы все были давно знакомы еще по Ярославлю. И они теперь все мертвы! Опять лежу, потихоньку осматриваюсь. У ближайшего ко мне дома лежит еще живой Китаев, что-то лопочет. Из головы пена – вытекают мозги…Часа четыре прошло. Захотелось мне пописать. Ватные брюки не снять. Что делать? Напрудил прямо туда. Тепло стало, хорошо (смеется). Даже согрелся. А вот потом…Еще час прошел. Замерз так, что нет сил. До края гребня холма осталось, может быть метров с десять. Вскочил, думаю – «Будь, что будет». Рванулся, прыгнул и покатился под горку. Отлежался-отдышался, захожу в ближайший дом. Там сидит командир отделения Гусев.

У нас все командование было из пожарников, участковых и политработников. Кадровых командиров почти не было. Из кадровых военных был командир роты лейтенант Варнаков. Но его убило еще утром вместе с командиром взвода, бывшим пожарником Степановым. А почему их убило? Так скажем, глупости везде хватало. Ярославская дивизия в отличие от всей Красной армии была одета не в шинели, а в бушлаты цвета хаки. Все это было пошито в сверхурочное время Ярославскими рабочими. Сверху мы одевали маскхалаты. Командиров же всех вырядили в шикарные белые полушубки. Они красиво перепоясались крест-накрест портупеями. Ну, их немцы и щелкали как куропаток в первую очередь. Вот и вся война. А, к примеру, взять нашего Докукина. У него была какая-то накидка вроде кавалерийской куртки и подшлемник на голове. И попробуй, отличи его от остальных. Ходит как обормот какой-нибудь. В одной руке - пистолет, а в другой - противотанковая граната. Так что мне кажется попадать в плен, пусть даже и случайно, он видимо не собирался (смеется). Так вот я этому Гусеву докладываю: «Вот пулемет» - «Куда его на хер? Бросил бы его» - «Интересное дело. Везде в уставах сказано, что в случае утери оружия полагается трибунал. Доказывай потом, что он был неисправен» - «Ладно, поставь его и выходи из деревни». Кое-как я перебежал в следующий дом. Тот весь забит под завязку ранеными и здоровыми, а хозяева сидят в подполе. Увидели, в каком я состоянии, дают мне кусок преснухи с картошкой. Я его проглотил за два-три хомка. Тут бывший инженер по технике безопасности, который работал на резиновом комбинате, взял винтовку и стал стрелять через слуховое окошко в сенях. Так его с колокольни тут же наповал через это окошко! С двухсот метров, в слуховое оконце в полбревна! На моих глазах. Каждое 9-е мая я кладу цветочек у его фамилии на памятной стеле шинного завода. Запомнился он мне…

Ну что?! Смотрю – одному парню простреленную насквозь грудную клетку перетягивают ремнем. Он дышит и у него из дырки – «Фр-хр-р-р» - выходит воздух розовыми пузырями. Сквозь туман слышу, что кто-то говорит мне: «Пойдешь в Матюхи. Там медпункт. Сможешь этого довести? Возьми в нагрузку» - «Да, я смогу». Сунулись мы с этим раненым в крайнюю избу, а там вся стена увешана немецкими шинелями (Они же утром босиком убегали). Хозяйка сразу запричитала: «Ребятки, бегите скорее отсюда. Их здесь много было, они вернутся, вас всех перебьют». Вывела нас через огород на большак, указала направление на Матюхи. Мы кое-как перелезли через наметы расчищенной немцами дороги и поплелись по полю. Вдруг летит «костыль»! Немцы уже стали бить из дальнобойной артиллерии по Вердино. А этот поганец начинает над нами кружить и стрелять по нам. Пострелял и улетел. Прошли мы буквально метров триста, опять летит. Я уже не стал ждать, говорю этому – «Закапывайся в снег». Я это потому рассказываю, что хочу проиллюстрировать, как они гонялись за отдельными людьми. Куражился гад, не ленился. Хотел свой кураж показать летчик. Хихикал, наверное, там. Доплелись мы до Матюхов. Мне все это запекшееся дело на голове выстригли ножницами, промыли, забинтовали. Что было с тем парнем, не знаю, рассказываю про себя. Мне выделили подводу с сеном. Я забинтованный привалился к передку, а женщина, сидя на коленях, управляла лошадью и всю дорогу плакала, поминая про своего сына – такого же горемыку. Привезли в медсанбат, сделали все необходимое. На дворе стоял апрель - все начало таять. В траншеях по пояс воды! Все высотки заняты немцами. Наши были только лужи да болота. Дороги расползлись. Машин нет у нас - бабы тащат на позиции снаряды в мешках. Из медсанбата до Торопца мы шли пять суток. Началась пасха. Питались за счет местного населения, квасили самогонку.

В этом Торопце я пролежал полтора месяца. Ко мне как-то подкатил один шоферюга, уж очень ему приглянулась моя шерстяная гимнастерка. Он давай ее у меня выпрашивать: «Отдай мне. Тебя ведь убьют, а вещь пропадет. Отдай мне, я тебя буду кормить пока ты здесь. Вот сколько будешь здесь в госпитале лежать, столько буду кормить. Приходи в 12 часов к продпункту». В госпитале тогда кормили мутной водичкой с зернышками пшеницы. Лежишь на кровати с натянутым на голову одеялом. Подходит сестра: «Больной, вставай обедать». Я баланду из миски прямо через край выпью, закроюсь одеялом и опять к своим невеселым думам. Сдался я, пошел искать этого шофера. Ударили по рукам. Надо сказать, он меня не обманул и кормил до самого излечения. Хотели было меня отправить на курсы младших лейтенантов, но как-то это дело заглохло. И тут небывалый случай – из батальона выздоравливающих я попал назад в свою дивизию. Был такой приказ…

Да, а до этого был еще один интересный эпизод. Всех выздоравливающих построили, звучит команда – «Шагом марш. Запевай». Запели, поем, шагаем. Подводят нас к лесу. Вошли в него поглубже - там поляна. Строят нас по кругу…

- Показательный расстрел?
- Да.

В середине поляны выкопано две ямы. Возле них стоят двое в нижнем белье, с накинутыми поверх шинелями. И цвет лица у этих двоих не отличается от цвета нательной рубашки. Начинают одному из них зачитывать приговор военного трибунала: «Изменник Родины, нарушив присягу….пытался перебежать к врагу….приговорить к расстрелу…» Ставят первого на колени перед ямой, подходит майор с наганом. Бах! - в затылок ему, тот в яму – плюх! Начинают второй приговор. Вот ты посмотри, нет, чтоб сразу. А второму-то, каково? Второго так же… Нам опять – «Стройся. Запевай». Никто не поет. Молчок! Сколько не пытались нас сломать, мы уперлись. Кричит: «Бегом». Ну, бежим. А петь ни в какую!

О чем я? Да вот о чем. Поступает приказ, что всех выздоравливающих отправить по своим частям. Со мной лежал в госпитале один раненый парень из дивизионной разведки – Васька Чагин. По-моему, он призывался из Чухломы. Он такой своеобразный, интересный парень был. Мы еще смеялись – «Васька, у тебя губа висит как у нашей лошади. Такой губой только мед кушать». Так вот он нас всех тех, кто помоложе сагитировал в разведку. Мы давай туда проситься. Разведка так разведка. Нашу просьбу удовлетворили. У штаба дивизии нас уже ждал какой-то старший сержант, который всех повел в Никулино. Вот так я попал к «Докукинцам». Я благодарен судьбе, что воевал с такими замечательными людьми.

- Разведка была полковая или дивизионная?
- Дивизионная. Это были «глаза и уши» командира дивизии. Нам ставились более крупные задачи. А была еще армейская разведка, они ходили в глубокий тыл к немцам. Один раз нам поставили задачу протолкнуть армейскую разведку через большак. Их было пять человек, навьюченных с ног до головы, с заданием дойти до старой границы. А через большак проскочить была задача не из рядовых. Вдоль нее постоянно патрулировали танкетки и авиация. Это была основная магистраль связывающая Смоленск, Белый и Ржев.

- Опишите структуру роты.
- Это была отдельная часть в составе дивизии. 225-я отдельная мото-разведывательная рота. То есть имела свое название, свой номер и печать. Роте могли давать задания даже из штаба армии.

- Как приняли новичков?
- Мы к разведчикам прибыли с госпитальной голодухи. А эту роту кормили по-особому. У нее был курсантский паек. Номер этого пайка я забыл. Когда мы появились, все были на задании. Никого не было!

Стали мы обустраиваться у них в сарае. Смотрим – а в углу стоят штабелями продукты. Мать моя! Нам сержант говорит: «Вот, ешьте сколько хотите». Мы как навалились! Особенно налегали на хлеб и американское белое сало «Лярд». И нас потом пробило снизу… (смеется)… с голодухи-то! 22-го мая мы прибыли, а уже 27-го нас отправили на самостоятельное задание в тыл к немцам. Из нашего прибывшего в разведку пополнения образовали диверсионный взвод, с задачей ходить по тылам противника в партизанские края. Поскольку сплошной линии фронта не было, мы заходили далеко. Даже забирались в такие места в тылу немцев, где существовала советская власть и колхозы. К примеру, взять деревню Слобода. Заходим в нее, народ высыпал – «О, «регулярники» идут! «Регулярники» идут!» Спросишь попить у них воды, а тебе вытащат горлач молока. Я помню, как они спрашивали с надеждой: «Махорка есть? Мы вам корову можем дать за пачку махорки» - «Чего нет, того нет. Извините». Остались яркие впечатления от тех мест. Идем по лесу – такая благодать вокруг! Тишина, стрельбы нет. Самолет, сверкая стеклами, низко летит над лесом. Не верится, что идет война. Вечером вдруг организовывают вечеринку. На улице танцы. И мы с девками танцуем.
На другой день мы уже участвовали в совместной с партизанами операции. Была там одна станция… У меня тогда от партизан осталось такое не очень хорошее впечатление.

- А в чем дело?
- Они, как бы это сказать помягче, слишком берегли свои жизни. На той станции работала на погрузке большая группа советских военнопленных. Нам поставили задачу попытаться освободить их. Короче говоря, эта операция полностью провалилась. То ли по причине несогласованности, то ли из-за излишней осторожности партизан, не пожелавших особо рисковать. А может и по причине нежелания самих военнопленных бежать от немцев, воспользовавшись этой заварухой. Хотя я вот себя сейчас ставлю на их место. Куда бежать? В неизвестность? Куда ты убежишь? Черт его знает. Результата не достигли. Операция прошла впустую. В нашей группе несколько человек было ранено. И у меня тогда сложилось мнение, что с партизанами проводить какую-либо совместную операцию нельзя.

- Какая была задача у вашей группы в этой операции?
- Мы должны были поднять шумиху. Открыли стрельбу. В общем, шуму понаделали.

- Хоть кто-то из пленных убежал?
- Нет. Ни один. Операция провалилась.

Потом нас двоих отправили назад с донесением в штаб дивизии. На дворе стоял май месяц. Речки разлились. Мы осторожно пробирались лесами и болотами, чтоб остаться незамеченными. Документы ведь несешь, не просто так! Подошли мы к деревне Лосево. Оба мокрые. Решили передохнуть и обсушиться в этом самом Лосево у одного старика. Забрались на печку, автоматы - под голову, сапоги с портянками разложили сушить. Не знаю, сколько мы тогда проспали. Еще ладно, что этот старик оказался честный. Вдруг он нас тормошит – «Вставайте скорее. Полицаи идут». Меня словно током ударило. Мы вскочили, затворы у автоматов дергаем. Куда портянки, куда сапоги. Босиком по траве рванули к лесу. Думаю, что вряд ли бы отбились от полицаев – много их было. Потом, помню, переходили через разлившуюся реку Аржать. Такие вот вспоминаются моменты…

- Где вас так сфотографировали?
- Фотографировали на кандидатскую карточку в лесу в марте 1943 года. Растянули между деревьев простынь. Я как был в телогрейке, лысый, так и сняли. В точности как заключенный. А что, похож!

- Какое на вас произвел впечатление Докукин? Как вы познакомились?
- Докукин? Я его увидел, когда пошли на первое задание. Вышли из Никулино. Сплошной линии фронта нет. Идем, а я ничего не понимаю. Они, как рыбы в воде, командуют: «Тут пригнись, тут лежать и прочее». Прошли какой-то отрезок, заходим в лес. Смотрю – расселись по пенькам, сам Докукин балуется, стреляет по шишкам. Я про себя еще подумал – «Что, мы уже в тылу? Так быстро?» Вот какое-то такое ощущение…
Докукин по моему прибытию был старшим лейтенантом. Потом стал капитаном. Он был, кстати, довольно известной личностью. Его знали по обе линии фронта. Немцы обещали за него награду в несколько десятков тысяч марок. Был такой период, когда наша разведка брала 75% языков от общего количества языков взятых на Калининском фронте. Продолжительный был этот период или нет, я не знаю. Но факт остается фактом, он очень быстро рос в звании. При мне ему присвоили майора и дали батальон. Он с нами распрощался, расцеловался. Напоследок говорит: «Приходите на мой участок. Я буду вести наблюдение и буду вам сообщать, когда на моем участке можно будет провести операцию». - Он ставил нам задачу контратаковать деревню Заозерье. Дивизия на тот момент была уже истрепана донельзя. И он бросил в атаку свой последний козырь - нас. Это было 2 августа 1942 года. Перед атакой он нам для бодрости зачитывал приказ «Ни шагу назад». Там были настолько пронизывающие слова, что пилотка поднималась на волосах – «Красная армия – плоть от плоти советского народа,…. народ надеется на Красную Армию, но она покрыла свои знамена позором,… и прочее, и прочее».

- Вы упомянули Заозерье. Можно подробнее?
- Про тактические задачи дивизии сказать не могу, поскольку я был простой солдат. Заозерье седлало тот самый большак между Ржевом и Белым. Надо, значит надо. Какие могут быть рассуждения?

По существу разведка является элитной частью, предназначенной для выполнения специфических задач. Так как резервов у Турьева уже не было, он бросил нас в атаку в качестве обычной пехоты. Рассказать подробно об этом я уже не смогу, в голове держатся какие-то отдельные обрывки воспоминаний. Сам понимаешь, сколько времени прошло. События происходили стремительно и ситуация менялась словно в калейдоскопе. Что помнится? Из расположения роты попали прямо в окопы. Помню, как комиссар полка Морозов перед атакой надрывно кричал: «Докукинцы вперед! Докукинцы, не посрамите командира! Вперед!» Затем по окопам немцев и по деревне стала работать наша артиллерия. Потом мы выскочили из окопов на бруствер и рванулись вперед. Помню, как командиры орали до хрипоты: «Вперед! Вперед! Ближе к разрывам. Ближе к разрывам». Это какое-то безумие. Жара. В плащ-палатке припекло. Из-под каски, разъедая глаза, ручьем течет пот. Бежишь, на ходу стреляешь из пулемета. А из глотки только что-то нечленораздельное – «А-а-а-а». Фактически сам себя подбадриваешь этим криком. Тогда я почувствовал, что я не то чтобы храбрый. А как бы тебе это объяснить? Наверное, правильно сказать – я смог подавить свой страх! Вот. Так будет правильно. Даже лейтенант Зацепин мне тогда сказал: «Молодец Лешка. Хорошо, что ты «буром попёр». За тобой остальные пошли». Нас неплохо поддержал «станкач» справа. Вот когда я оценил «Максима» по достоинству. Хорошая машина. Безостановочно трещит. Головы не дал им поднять! Ворвались мы в немецкие окопы, переколотили их там.

Потом несколько дней отбивали беспрерывные контратаки немцев. Сколько мы там просидели, не помню. События слились в один нескончаемый бой. Все настолько были утомлены, что валились с ног. В траншеях, чуть пониже колена, глиняное дно было в виде взбитого теста. Я постелил на этот «крем» плащ-палатку и мгновенно уснул, словно на перине. Просыпаюсь от тишины. Все чего-то суетятся вокруг. Оказывается, был жесточайший артобстрел, а я его проспал! Был у нас такой Кашиков. По-моему, он был ординарцем. У него были шикарные желтые сапоги. Он еще так форсил, помню, ходил. Так вот его убило во время обстрела. А я пока спал в траншее на этой глиняной перине, ничего не слыхал. Думаю – «Что такое? Все чего-то суетятся, шебуршат». Смотрю – Кашикова вытаскивают и хоронят. Углубили воронку от снаряда и закапывают. И помню, все-таки кто-то снял с него эти желтые сапоги. Пожалели их хоронить (смеется). Тут мне сосед по траншее говорит – «Ну что Лёха, проспал все самое интересное. Тут лейтенант Горшков Аньку Тюканову прямо в окопе е***. А ты спишь!». Ну, проспал. Мне каково с этим пулемётом? На тебе постоянно висит одиннадцать килограмм!

В госпитале в Торопце я взял красноармейскую книжку и выбросил ее в Западную Двину. Почему?! Да чтоб никто не знал, что я пулеметчик. К сожалению, со мной лежал Коля Сивков из Ростова, а он видел меня с пулеметом в деле. Просочилась информация в разведку, там тоже узнали про мою специальность. Навязали мне опять эту железяку. Они идут захватывать кого-либо, а меня оставляют в прикрытии. Показывают мне – «Вот видишь этот ДОТ? Вот бей по нему. Бей, бей, бей, бей». Шороху, то есть надо побольше навести. Они же под шумок должны быстренько обстряпать свои дела. Вот мы с Пашей Ивановым стали обустраиваться. Я ему говорю: «Паш, давай нормальную щель копать. Потому как мы сейчас с тобой будем просить на себя огонь». Выкопали такую узкую щель в наш рост. Поставили под кустом пулемет. Навели на ДОТ и строчили до такой степени, что ствол у пулемета стал сизым. «Дострочились» на свою голову! Наблюдатель нас засек, и артиллерия хорошо врезала по нашей точке. Да еще припустили беглым огнем. Земля ходуном ходит. Мы с Пашей присели на дно, рты раскрыли как две рыбы…
Как поутихло, я высунулся наружу. Пулемет лежит метрах в десяти от меня, кверху сошками. Говорю: «Паша, глянь. Вот что значит хорошо выкопанная щель!» Сидим. Нас поставить-то поставили, но должны бы вроде, как и снять. Честно признаться, я даже дорогу назад не запомнил. День кончается, а про нас так никто не вспомнил. Потом приползает старшина – «Надо же, целые. Чего сидите-то? Снимайтесь-ка, давайте». У меня лопнуло терпение, я пошел ва-банк. Прихожу к командиру и матом ему: «На хер. Давайте мне автомат. Я это самое… Что я вам? Вы там лавры пожинаете, а я должен огонь на себя тянуть». После этого в дальних переходах стали мне предлагать помощь в переноске пулемета – «Ладно Лешка давай по очереди железяку таскать». Я опять на дыбы – «Интересное дело. Идите-ка вы со своей помощью». После очередной ругани мне дали ППД и в составе группы захвата я попал в заваруху возле Боярщины.

- Как оцениваете результаты вашей стрельбы по немцам?
- Ага. Меня часто спрашивали пионеры в школе: «Так ты, дедушка, убил кого или нет?»

Я могу с уверенностью сказать, что именно я лично убил двоих. Дело было в 43-м году в мае. Кто-то из наших как обычно залез на сосну для наблюдения. Двое его пасут. А мы с Пашей Ивановым чуть в стороне под кустом оборудовали огневую точку. Сосна росла на краю леса и поляны. Тут, какой момент? Человек интуитивно старается идти по краю леса, потому как в глубине чащи ему трудно ориентироваться. Мы и воткнули пулемет так, чтоб просматривать всю дугу зарослей вокруг поляны. И что ты думаешь? Психология оказывается у людей одинаковая - и у нас, и у немцев. Вдруг слышим треск сучьев, будто табун скота гонят. Треск становится все сильнее. Появляются двое немцев, осматриваются кругом…
А у меня, чтоб щелчка слышно не было, пулемет уже взведен. Рядом не дыша, с запасным диском в руках лежит Пашка. Кстати мы коробку не таскали, диски держали в сумке. Эти идут себе. Подошли уже метров на двадцать. Держу их на прицеле, жду команды. Тут у кого-то или нервы не выдержали, или еще чего с оружием произошло. Одиночный выстрел! Поскольку пулемёт был взведен, и стало понятно, что их спугнули, я дал очередь. Потом еще прострочил крест-накрест. Для гарантии так сказать. Вот эти двое точно мои. А в общей атаке иди, разберись, кто кого убил.

- В отчёте по боевым успехам вашей дивизии упоминается подвиг разведчика М. Голубева, который схватил ствол пулемета в амбразуре дота и вытащил его наружу.
- Да, мы блокировали ДЗОТ в районе Верхней или Нижней Дубравы. Там их две. Не помню точно возле какой. Дали задание взять языка в этом районе – «А как будете делать, это дело ваше». Я был в группе прикрытия. Вот не помню с пулеметом или нет. Я лично возле ДЗОТа не присутствовал. Как там точно было, не могу сказать. Потом после боя рассказывали, что якобы Мишка подполз и схватился за ствол…Повторюсь, я сам возле ДОТа не был. Даже не помню, кто с Голубевым был тогда в группе захвата. Просто не помню. Там настолько стремительно развивались события, что сейчас каша в голове. Кто с кем? Кто-то говорил, якобы с ним был Докукин. Запросто мог быть. Не помню, хоть убей. И говорили, якобы Мишка подполз к амбразуре и выхватил оттуда пулемет. После этого или он сам, или же один из тех, кто был рядом, бросил внутрь противотанковую гранату. Из ДОТа тут же за шкирку выволокли немца, которому песком от взрыва засыпало глаза. Немца звали Вальтер. Молодой парень, такой же вот как ты примерно. Сначала он, было, начал сопротивляться, да потом прекратил. Тут понятное дело, когда тебя прикладом по спине приложат…

Я их увидел, когда они уже отошли от ДОТа метров на 150-200. По нам уже начала бить прямой наводкой артиллерия. Снаряды, рикошетируя как мячики, отскакивали от земли! Мы всем кагалом рванули через реку. В башке-то у всех пульсирует одинаковая мысль – «Надо бы быстрее через реку». С разгону – Бух! – влетели в воду, да с головой. Друг на друга опираемся. Кто-то упавший барахтается, по кому-то пробежали, кто-то кричит. Никто ничего не понимает. Одна простая цель – «Назад, назад. Быстрее». Выскочили на другой берег, двое пинками и прикладами подгоняют немца. Проскочили до леска. Немцы вроде как утихомирились, стрелять перестали. И тут наш Вальтер понял, что деться некуда и загрустил. Я помню, он так встал (показывает). Свой ремень с бляхой, где написано «Gott mit uns», снимает. Ка-а-к даст им с размаху об землю, и заплакал…
Ну, всплакнул, потом вынимает сигареты и угощает нас. Мы смеемся – «Ха-ха, твои сигареты как капустные листья. Ты нашу махру лучше попробуй». Привели его в расположение роты, дали ему по традиции стакан водки. Тот выпил, сразу поплыл – «А-а-а, рус гут. Карашо».

В 1964 году в Волковском театре мне преподнесли книгу «От Волги до Эльбы», о боевом пути нашей дивизии. Все разведчики там расписались, Мишка Голубев и многие другие. Я эту книжку как положил на полку в 64-м, так больше до 2003 года не заглядывал. Потому как мне эта тема была поперек горла. Не хотел я бередить раны. В том же году мне исполнилось 80 лет, и тут я задумался – «Все, жизнь-то уже прошла. Надо хоть книгу-то прочитать». Начал читать, причем некоторые материалы буквально со слезами. Плакал прямо над книгой. От воспоминаний, от их правдивости. А вот некоторые вещи вызвали, мягко сказать, сомнения. Был у нас в полку Иван Ворзанов, он потом преподавал в Некоузе. А на фронте… Не могу сказать, что он совсем не ходил на задания. Но в основном он же рисовал портреты командного состава из штаба дивизии, полка и прочих. Рисовал он конечно здорово. И вдруг он мне тоже на этой книге пишет – «Алексею, от обыкновенного разведчика Ивана Ворзанова». Стал я читать его статью. Мать моя! Он выставил одного «хохла» героем. Был у нас некий Гопкало. Тут конечно, нужно учитывать время написания статьи. Это же шестидесятые, тогда по-другому было нельзя. Он видимо писал этакую политическую статью по заказу, и хотел показать в ней дружбу народов. Тут у него и русский, и украинец Гопкало, и белорус Голуб. Неплохо он описывает Смоленское сражение 13 августа 1943 года. Есть у него и канонада, и «катюши», и прочее. И вроде бы его впечатления мне показались верными. Но! События-то правильные, а вот действующие лица взяты по его собственному усмотрению. Обидно, ведь Гопкало был самый настоящий предатель!

Расскажу поподробнее. В начале сентября 1942 года мы постоянно «шарились» по нейтральной зоне. Сплошной линии фронта не было. Немцы сидели гарнизонами на высотках, а наш удел был леса и болота. Для разведки тогда было раздолье. Причем как для нашей, так и для немецкой. Фактически мы ловили друг друга. У нас был оборудован наблюдательный пункт на сосне. Там даже были сиденье и столик. Это чтобы записывать, сколько прошло или проехало по большаку. Ну и на дерево вдруг зачастил дежурить тот самый Гопкало – «Давайте я опять сегодня пойду». А мы-то пацаны еще, нам-то что. Хочет человек, пусть идет, пожалуйста. Третий день, четвертый дежурит. А в один прекрасный вечер мы снялись и по приказу пошли охранять Грядозубово, чтобы оградить жителей от набегов полицаев. Крестьяне тогда сами обратились за помощью к командованию дивизии. В составе отделения нас было семь человек, включая меня с пулеметом. Ночью охраняли эту деревню, а днем наблюдали. В тот вечер Гопкало сказал, что пойдет накопать «картохи». Он все время как-то особняком держался, ему под сорок было уже. Мы особо не придали значения. Картоха, так картоха. Стемнело – Гопкало нет! Мы в лес. Туда-сюда, свистим-кричим. Пропал. Недели через две захватили нескольких полицаев из Боярщины. Немцев с ними не было.

- Как вы их взяли?
- Да так и взяли – отняли у них винтовки, вот и все. Они особо не сопротивлялись, русские же. Охота погибать им что ли? Смотрим – у одного из них наш бинокль, тот самый с которым исчез Гопкало! Спрашиваем их: «Это откуда у вас?» - «Ваш перешел вместе с оружием и этим биноклем. Сам сдался». Получается, что он не за немцами наблюдал, а думал, как ему перебежать. А у Варзанова получается, что он герой!

С Боярщиной была еще одна история. К нам в роту попросился пацаненок из Боярщины – Васька Талдыков. Он был 27-го года рождения, то есть в 42-м ему было 15 лет. Хороший был парень, воевал наравне со всеми. Прижился в роте. Среди пойманных полицаев попался один гаденыш, по имени Колька Палашенок. Он оказался из той же деревни, что и Васька. Смотри, как бывало: Талдыков - у нас в разведке, а этот - у немцев. Палашенок стал валяться в ногах у командира роты и умолять: «Не расстреливайте меня! Я вам выдам начальника полиции. Он каждый день в 6 вечера на велосипеде возит пароль в Боярщину». Решили попробовать. Еще затемно мы подошли к задкам деревни. Наша группа захвата во главе с лейтенантом Горшковым засела в овраге, через который шла дорога на Боярщину. Овраг глубокий, ручеек с ключевой водичкой по нему течет. Несмотря на жаркий август, замерзли как черти, но сидим, наблюдаем за дорогой. Горшков посылает Ваську, как наиболее знакомого с местностью, посмотреть, что да как. Тот уходит. Через некоторое время зашевелился Палашенок – «Товарищ лейтенант, разрешите я с Васькой понаблюдаю». И тот ему разрешил! Время прошло – обоих нет. Горшков окликнул меня: «Сотсков, иди-ка, проверь их». Я выполз наверх, смотрю – Васька один лежит! Я говорю ему: «Где этот черт?» - «Так он сказал, что ему лейтенант разрешил». Я уже бегом к Горшкову – «Колька-то сбежал. Тю-тю. Деревня рядом». Тут же снялись, бежим к первой группе прикрытия. Середина дня – солнце палит. Отчетливо слышно, как вторая группа уже ведет бой. К этим подбегаем, у них глаза по пятаку – «Что случилось?» - «Снимайтесь бля. Не спрашивайте. Палашенок сбежал». Рванули по ржаному полю, а нам уже наперерез бежит большая группа полицаев, пытаются нас отрезать от леса. Вдали вдруг прекратилась стрельба, значит, вторая группа уже скисла. Как потом рассказывал полицай, ее полностью разгромили. Мы не успели предупредить, поэтому их взяли «тепленькими». Одних, кто стал сопротивляться, постреляли, а остальных взяли в плен. Вот позабыл только, кто ими командовал.

Мне тогда показалось, что оставшуюся объединенную группу спас своими энергичными действиями старший лейтенант Яков Ивченко - хохол из Полтавы. Интересный был такой мужик. Бывало, он смеялся: «Хиба… Как по-русски сказать не знаю, а по-украински забыл». Не растерялся в трудной ситуации, проявил хладнокровие и взял на себя инициативу. В общем, этот Ивченко нам командует: «Ложись! Огонь!». Мы ложимся, бьем по ним. Полицаи тут же ныряют в рожь. Началась нехорошая игра в «кошки-мышки». Мы вскочим, они тоже поднимаются, стреляют. Только бы до леса добраться, там уже нас не возьмешь! С нами была Анька Тюканова. Если я, помнится, был с ППД, то вот она бегала с револьвером. Полицаи увидели ее, кричат: «Бабу хватайте! Бабу! Бабу, главное, не упустите!». Та разворачивается, на одно колено - прыг! «Наган» двумя руками держит, прищурилась. Весь барабан высадила – «Вот вам суки. Вот вам. Вот вам. Получайте бабу. Получайте!».

В лесу посчитались – кое-кого не хватает. Потеряли Васю Третьякова. Приходим на базу, там встречает злой Докукин – «Идите, ищите. Это не дело. Может, еще найдете кого». Вернулись назад, и нашли перепуганного Василия. Он прятался под гнилыми бревнами на старой смолокурне. Поведал нам: «Я лежу под бревнами. А они по мне чуть ли не ходят. Только сапоги мелькают. Все вокруг обшарили». Васька после ранения попал в другую дивизию. С войны вернулся весь израненный и побитый. Работать не мог, а детей настрочил кучу. Под пьяную лавочку вдруг стали всплывать нехорошие вещи. Оказалось, что Колька Палашенок отбыл срок, вернулся домой и все перевернул с ног на голову. Оклеветал Василия, а себя выставил, чуть ли не героем. Ситуация дошла до такой степени, что Васька не мог оформить по своим ранениям инвалидность! Потом пенсию ему всё же пробили.

- Как у Палашенка сложилась судьба?
- Так чего ему будет? Жил-поживал.

- Наверное, удачные засады тоже бывали?
- В том же 42-м. Август месяц. Нейтральная зона. Поспела рожь. Мы вдоль поля барражируем. Рожь стоит! Кто-то ведь должен ее убирать? День стоит, другой. На следующий день приползли, смотрим – ага, начали жать. Под утро в три группы подтянулись, устроили засаду. Взошло солнце. Начало припекать. Мы ночь не спали, клюем носом. Командир ползает, тюкает по ноге – «Не спать! Не спать!». Вдруг появляется колонна. Впереди идут полицаи, за ними распевая, шагают бабы с серпами. Потом снова полицейские. И наконец, едут наши «клиенты» - немцы на велосипедах. Это был 227-й велосипедный эскадрон 197-й гренадерской дивизии. Катят себе на велосипедах, горланят. Первую группу с бабами пропускаем мимо. Сохнет во рту и гулко бьется в висках кровь. Подпускаем немцев ближе. Вот, сейчас они поравняются с лейтенантом и… Командир рявкнул: «Огонь». Дали из автоматов, полетели гранаты и прочее. Прихватили живыми трех немцев и пятерых полицаев. И много-много набрали велосипедов (смеется).

- А вот эти полицаи… Они послабее немцев будут?
- Я так скажу. Мы ощущали в них какую-ту «слабинку». Была в них какая-то раздвоенность. Чувствовалось, что они с надломленной психикой. Кто-то в плен попал, кто-то дезертировал. Приспособленцы, короче говоря.

- Алексей Андреевич, как насчет наградного вопроса? К сожалению, не смог вас найти по базе награждений. Может быть, это из-за путаницы с фамилией?
- Я вижу у тебя сомнение. Это правильно. Если писать, то надо знать точно. В одной статье моя фамилия вместо Сотсков, была написана Соцков. Из-за этой путаницы я столько пережил в своей жизни, не пересказать. Когда меняли паспорта во время реформы, участковый допустил ошибку, а исправить не пожелал. Получилось, что я и ранен не был, и в партию не вступал. По наградам я тебя разочарую. За войну наград у меня нет! Так что извини. В 42-м и вначале 43-го награждали скупо – тяжелый был период.

У меня есть медаль «За отвагу». Специально для тебя посмотрел - Указ о награждении от 26 мая 1965 года. С этой медалью у меня связано одно воспоминание. До 9 мая 1965-го День Победы не отмечался, а тут вдруг по радио объявили о новом празднике. Утром я спускаюсь из дома в магазин за молоком. Смотрю – на краю тротуара в самодельной каталке сидит безногий мужик с орденами. Навстречу нам по улице едет такой же битый горемыка на телеге, побрякивает медальками на пиджаке. И вдруг тот безногий с тротуара ему как заорет: «Эй, инвалид, с праздником тебя. С праздником тебя, инвалид». Меня скрутило мгновенно. Я стоял и рыдал прямо на улице. Не мог сдержаться. Наступил он мне своим криком на какую-то кровавую мозоль. Кстати, я эту медаль потерял на встрече ветеранов дивизии в 1975 году. Всю ночь гуляли, сам понимаешь…

- Когда вас ранило?
- Ранним утром 22 ноября 43-го мы себя обнаружили на «нейтралке», и немцы накрыли нас артиллерийско-минометным огнем. В прошлом году 9-го мая мне позвонил полковник погранвойск из Ростова-на-Дону. Он интересовался, не знал ли я его деда - разведчика Михаила Бурунова, которого тяжело ранили 22 ноября. Господи, как не знать. Нас же одним снарядом ранило… Когда разорвался снаряд, меня сильно контузило. Пробив верхнюю одежду, пучок мелких осколков попал мне в левый бок. Все было усеяно кровяными пятнами. Этим же разрывом убило сержанта Черных, а Мишке Бурунову осколок попал под коленный сустав. Ему ампутировали ногу, и он потом умер в госпитале имени Бурденко в Москве. Мой второй номер Ширяхин был жесточайше контужен и прямо на месте лишился рассудка. Он громко и беспрерывно орал. Мы лежали так близко от немцев, что было даже слышно их речь. Я пытался его успокоить, но это было бесполезно. К ноябрю месяцу дивизия была истрепана донельзя. Погода была слякотная. Валил сырой снег, в траншеях стояла осточертевшая жижа. Маскхалаты все в грязи. Тьфу, вспоминать неохота…

Линия фронта уже находилась в Витебской области Белоруссии возле города Городок. Мы должны были передать свой участок одному из соединений 11-й ГА. Для того чтобы сдать участок сменщику, надо выяснить местонахождение огневых точек противника. Делалось это ночью простым и эффективным способом - проводилась разведка боем. Ну и лучшего ничего не придумали, как послать дивизионную разведку. Я очень хорошо помню, как начальник разведки дивизии – майор Зюзгин резко возражал против этого. И в знак протеста он заявил: « Это же наша элита, а вы их на убой. Я тогда сам лично их поведу ночью». Мы пошли с саперами, они сняли мины и стали проделывать ходы в заграждениях. Тут загремели банки на проволоке и нас выдали. Началось светопреставление: забили пулеметы, паскудно заскрипели «Ванюши». Меня словно колуном по плечу…

В разведку боем пошло около трех десятков разведчиков. Из этих тридцати было ранено семнадцать человек. На месте никто не погиб, но пока везли до медсанбата, тихо умер раненый в живот костромич Дегтярев. Колька Сивков из Поречья-Рыбного, тот самый, с которым я лежал в госпитале в Торопце, с перебитыми очередью из крупнокалиберного пулемета ногами, всю дорогу дико кричал: «Пристрелите меня. Не могу такую боль терпеть. Пристрелите. Мне яйца оторвало. Пристрелите, яйца оторвало». Ну и пока везли, он истек кровью и умер. А я взял зубами рукав пробитой телогрейки и прижал к телу. Рука безвольно повисла, пальцы горели огнем. Поджав колени, я лежал и пытался убаюкать эту адскую боль. Так я попал в госпиталь в глубоком тылу, где пролежал шесть месяцев. Выздоравливал тяжело. У меня начался остеомиелит – гнила кость. По выздоровлению я попал в Челябинское авиационное училище. Насчет везения хочу сказать. После госпиталя мы сначала очутились в Еланских лагерях. Я решил, что с меня достаточно бегать с пулеметом, надо идти в артиллерию. Однако там таких умников хватало и без меня. Сначала спросили, тех, кто желает пойти на 152-мм. Шагнули почти все! Мне не повезло. Потом появились купцы из дивизионной артиллерии: «Кто желает на 76-мм? Шаг вперед». Опять меня не выбрали. Всех оставшихся записали на сорокапятки «Прощай Родина». У этой артиллерии финал известный! Если бы я туда попал, мы бы с тобой не беседовали.

Изучили материальную часть, отстрелялись на полигоне. Выдают нам сухой паек на трое суток. Мы должны были попасть в мясорубку одного из Украинских фронтов. Стоим с вещевыми мешками. Вдруг появляются два авиационных подполковника. «Пошебуршали» с командирами, объявляют: «Кто имеет среднее образование? Выйти из строя». Вперед шагнули я и еще один паренек. Заводят подполковники нас в комнату, дают решить простейшие задачки из высшей математики. Мы оба справились с заданиями, и конец войны застал нас в Челябинском авиационном училище штурманов и стрелков-радистов АДД. Учился я очень хорошо, мне это дело нравилось. Летали на ЛИ-2, а бомбометание цементными бомбами отрабатывали на Р-5. Окончили курс по ускоренной программе. В июле нас должны были выпускать и присваивать звания. Но война кончилась, и что с нами делать не знают. Летать не дают, классы закрыты. Короче говоря, я отпросился домой в отпуск и там демобилизовался по указу о двух ранениях. По приезду я познакомился с моей будущей женой. Мама купила нам часть дома на Перекопе. Стали потихоньку обживаться, родилась дочь. Меня назначили начальником небольшого цеха. Жизнь налаживалась.

Вдруг вызывают меня в Сталинский райком. Там два капитана II ранга, наделенные полномочиями ЦК партии, перебирают карточки с личными делами и приглашают побеседовать. Начинают мне объяснять ситуацию: в армии упала дисциплина, а мировая обстановка тревожная, на северном флоте решено формировать бригаду морской пехоты, а политработников не хватает. Я взмолился: «Будьте же людьми. Я только в себя пришел. У меня дочь родилась. Учусь в институте на втором курсе». Отвечают: «Хорошо, договорились. Оставайся. Но партбилет выкладывай на стол!»

Куда денешься? Партбилет – это вся твоя жизнь. Загремел на север. Там «отбахал» восемь с половиной лет. При первом же хрущевском сокращении написал рапорт об увольнении. Отказали. Получаю направление на десятимесячные курсы в военно-морское училище имени Жданова. Там экстерном сдал экзамены за полный курс обучения. В 61-м году ликвидируется моя часть, где я был замполитом. Я снова подал рапорт. На этот раз демобилизоваться удалось. Мы, наконец, вернулись в родной Ярославль. Вот такая моя путаная военная биография.

 

Иванов Мстислав Борисович

Я родился 1924 году в городе Костроме. В семье я был единственным ребенком. Мой отец, бывший подпоручик царской армии, преподавал физику в школе ФЗО. В 1930 году отцу дали пять лет. Три с половиной года просидел - отпустили. В лагере он стал заместителем начальника электростанции Кузнецкого бассейна. Как он потом говорил, мне там доверяли так, как на гражданке уже не доверят. В Кострому он уже не вернулся - мы переехали в Ката-курган. Оттуда мы с ним ушли на войну. Он погиб под Полтавой, при штурме села Жоржевка. По официальным данным пропал без вести. Но комсомольцы, когда хоронили убитых, нашли у него письмо и переслали матери.

Война началась, когда я окончил 9 классов. Все рванули в военкоматы, лишь бы взяли, ну я тоже. День рождения у меня 3-го января - я почти 1923 года. Но меня все равно не взяли. Только по окончании школы, 20 сентября, 1942 года меня мобилизовали. Отправили в Ташкентское пулеметно-минометное училище. Там за три месяца из нас должны были сделать лейтенантов. В училище мне присвоили звание сержант, и я стал командиром отделения. Мы уже сдавали экзамены, когда наш курс бросили под Сталинград. Причем отделение отправили, а меня, как отличника, оставили чтобы я досдал экзамены. Но я рвался ехать со всеми - оставляли не только отличников, но и блатных и мне не хотелось, чтобы обо мне думали как о дезертире. Я больше десяти раз ходил к начальнику училища, просил, чтобы меня отправили с ребятами. Он меня выгонял, говорил, что я больше принесу пользы на фронте, будучи лейтенантом. В какой-то момент он не выдержал, выругался и занес меня в список отбывающих на фронт.

Когда мы прибыли под Сталинград, потребность в таком количестве квалифицированных пулеметчиков и минометчиков отпала. Нас, и еще эшелон узбеков просто влили в 252-ю стрелковую дивизию, потрепанную в боях и разбросали нас кого куда. Я пошел в полковую разведку - там больше сам думаешь, чем кто-то за тебя. Со мной пошли и все ребята моего отделения.

Чему учили в Ташкентском пехотном училище?
Начальником училища был полковник Мешечкин, пришедший с фронта после ранения в живот. Занятия по 12 часов... Все на воздухе, не взирая на погоду! В Ташкенте тоже зима не сахар - и слякоть, и дождь, и снег. Топографию надо бы в классе преподавать, а мы на улице. Преподаватель стоит дрожит, мы все дрожим, он нам рассказывает всякие координаты. Я учился на командира взвода пулеметов "Максим". У пулемета 22 типа задержек. Самое трудное - снаряжать матерчатую ленту. Никаких машинок не было. Ограничителей нет - все на глазок. Чуть перекосил, его заело. Да еще он тяжеленный, гад. Маршброски... Я физически был крепкий. У нас от роты надо было отправить взвод на соревнования - с полной выкладкой 20 километров. Мы заняли первое место! Нас потом хорошо покормили. Все равно не хватало - такая страшная физическая нагрузка. Когда назначали отделение дежурным по кухне по очереди, подтаскивать, оттаскивать. Я съедал котелок супа и котелок каши зараз. Хлеб был. Что-то мясное было. Как-то раз нас послали разгружать эшелон со свиными тушами. У каждого был нож и каждый что-то отрезал от свиньи. Один раз послали в погреб, разгружать бочки с топленым салом. Мы голодные, жрать охота. В подвале была капуста и эти бочки. Расковыряли одну. Много ли сожрешь его без хлеба?! Давай с капустой его жрать! Все попали в госпиталь, кроме меня, желудок оказался крепче всех. Но сливочное масло до сих пор не могу есть. Настроение в училище было нормальное - быстрее на фронт!

Попали мы на Курскую дугу. В самую мешанину. За три дня боев в ротах из 100-120 человек осталось по 5-10 человек. В этой катавасии мое отделение получило первое задание - по возможности связаться с соседями и взять "языка". Надо сказать, что в отделении кроме курсантов был здоровый парень Федя, который недавно освободился после вооруженного ограбления ювелирного магазина. И один казак после госпиталя. Мы пришли в окопы. Пехота обрадовались: "О! Пополнение! восемь человек!" - "Нет, ребята, мы на задание. Надо взять "языка" - "Не возьмете. Там растянули колючую проволоку, оставили только коридоры, чтобы им можно было ходить в атаки. Подходы заминированы. Против каждого коридора по два пулеметчика. Кроме того, перед пулеметами в боевом охранении автоматчики. В общем, не пройдете".

Я подумал: "Всем идти - погибнем, а ничего не сделаем". Говорю: "Кто пойдет со мной?" - все подняли руки, даже, кто и не хотел. - "Федя, полезли с тобой. Пойдем прямо на пулеметчиков. С двумя справимся".

Август. Трава сухая. Немцы ракету пустят, и стреляют. Ракета потухнет - затишье и мы ползем. Автоматчиков в охранении мы проползли. До окопа оставалось метров двадцать. Только потухла ракета, я приподнялся на локтях, посмотреть - увидел, что за пулеметом действительно два человека. Еще подумал: "Как-нибудь с ними справимся". Может быть, трава хрустнула, или автоматчик наобум очередь дал. Только одна пуля попала в меня, вошла в правую лопатку из левой вышла, зацепив левое легкое. И так стало обидно - на первом задании, ни разу не выстрелил по врагу, а уже готов! Кровь хлынула изо рта и я потерял сознание. А потом чувствую, что сознание проясняется, но говорить не могу, изо рта кровь идет, руки не работают - простреляны лопатки. Я сам "язык" - приполз прямо к немцам, бери, не хочу. У меня и гранаты и пистолет, а застрелиться не могу. Потом чувствую меня кто-то сзади за ноги берет и тащит. Федя! Сам отползет, меня подтянет, отползет, подтянет. Так в какую-то воронку он меня спустил. Я хриплю. Говорит: "Славка, что с тобой?" - разорвал гимнастерку. Там дырки и кровь. - "У тебя пуля насквозь, ты умрешь". Я замотал головой - нет, не умру. Он меня перевязал. Говорит: "Поползу за ребятами, а то один я не вытащу тебя". Приползли ребята, положили меня на плащ-палатку. И побежали, потому что ползти - это длинная история, а ночь на исходе. Как только ракета потухнет, они встают во весь рост и бегом. Ракета щелк, они меня бросают... Я помню только первый бросок, после него я в сознание пришел уже в наших окопах. В общем, вытащили меня. Принесли положили с тяжелоранеными. На задание шли без документов, без знаков отличия... Ребята обещали отправить документы в санроту, а сами ушли докладывать, что не смогли выполнить задание, что я ранен. Тут прибегает какой-то лейтенант: "Срочно вывозите тяжелораненых, нас окружают немцы! Осталась одна дорога и та простреливается!" Положили меня и еще двух человек на двуколку без рессор с большими колесами. Ездовой старичок по этой простреливаемой дороге галопом как дал! Помню только первую кочку ... очухался уже в санроте. В санроту пришли ребята, принесли документы. Из санроты меня в госпиталь в Борисоглебск. Там пролежал недолго и меня перевели в команду выздоравливающих на станции Хреновая. У меня одышка, а меня уже выписали! Говорю: "Я еще и дышать толком не могу. Куда вы меня выписываете?!" - "Ничего, если второй раз ранят, придешь, долечишься. А если убьют - чего лечить?" - юморной врач попался.

Набрался нас таких выздоравливающих целый взвод, и привезли нас в запасной полк. Не полк, а лагерь какой-то. Территория огорожена колючей проволокой. Длинные столы под открытым небом для питания. Мисок нет, ложек нет. Приносят бачок первого на 20 человек и два бачка второго, каши. Должны съесть за определенное время. Потом команда: "Выходи строиться!" Приходят следующие. На помойке все собирают консервные банки, делают из них котелки. Кто прямо в пилотку наливает - жрать-то охота! Я познакомился с разведчиком Яшей, он тоже после ранения. Мы решили, что это не по нам. Сделали подкоп под проволокой и пошли по огородам. Где картошки накопаем, где свеклы. Варили в котелках, сделанных из больших консервных банок. Приезжают покупатели: "Летчики! Танкисты! Артиллеристы!" - Все шаг вперед, лишь бы вырваться оттуда, потом разберемся, что к чему. Нас с Яшей отобрали в пехоту и на форсирование Днепра... Меня, как обстрелянного, назначили помкомвзвода. Командир взвода, лейтенант, говорит: "Я тебя в рожу запомню, а ты запомню рожи всех командиров отделений, а они пускай своих тоже запомнят, иначе мы друг друга не найдем". Раздали винтовки, автомат у меня и у командира взвода. Все оружие заржавевшее. Его собрали с поля боя и нам дали. Мой автомат стрелял одиночными. У лейтенанта - короткими очередями. Один из старичков говорит: "Подойди, я не знаю, как из винтовки стрелять". - "Вот ты дожил до таких лет и не знаешь". Беру винтовку, дергаю затвор раз, раз - не открывается! Я попытался ногой - не получается... Вот с таким оружием мы форсировали Днепр.

Подошли к реке ночью. Тьма кромешная. Только ракеты немцы вешают. При их свете погрузились на понтон. Саперы ногами его оттолкнули: "Вперед пехота - на том берегу немцы". С юмором ребята.

Самолеты летают, ракеты вешают и бомбят Днепр. С берега обстреливают. Наш левый берег пологий, а правый берег крутой. Перед посадкой договорились с лейтенантом, чтобы ни одного выстрела с нашего понтона не было. Гребем тихо, пусть думают, что на понтоне все убиты, или он просто плывет без людей. По другим понтонам открывают огонь, а по нам никто не стреляет. Переправились без потерь. Высадились на песчаном берегу. Берег обрывистый. На верху немцы. Мы у них под ногами, можно бросать в нас камни, из рогатки стрелять. Начали окапываться, а там песок - лопату выбросишь, две насыпалось. Мы как курицы разгребли его чуть-чуть и зарывались. Нам сказали, что мы должны пойти в наступление и взять село, которое примерно в полукилометре. Говорим: "Давайте атаковать ночью. Если рассветет, они же нас расстреляют!" Приказ на наступление пришел когда рассвело... Командир взвода на одной стороне взвода, я на другой: "Справа, слева по одному короткими перебежками..".. Все лежат - никто не хочет умирать. Мы с командиром бегаем с одного фланга на другой. Пока одного поднимешь, он побежит, к другому бежишь - поднимешь. Немцы заметили, что кто-то бегает и когда я залег, открыли по мне огонь из малокалиберного миномета. Яшка лежал рядом со мной на правом фланге. Мина взорвалась за мной - мне в задницу попал осколок. Я говорю: "Яшка, я поймал осколок в задницу. Пока терпимо". Потом разорвалась вторая мина - и под коленку второй осколок попал. Я кричу: "Лейтенант, меня ранило не тяжело, осколки в ногах сидят". - "Сам выползешь?" - "Выползу". Сам думаю: "Опять меня первым ранило!" Пополз назад. Нашлась какая-то медсестра. Перевязала меня. Смотрю, идет Яшка, рука болтается. Ему осколком перебило нерв, кисть не работала. Говорит: "Ты только отполз, третья мина прямо на твое место угодила. Осколками ее меня и ранило". Подошли с ним к Днепру. Уже светло. Раненых сажали на лодки и отправляли на восточный берег. Немцы лупили по этим лодкам по чем зря. Мы посмотрели на это дело и поняли, что надо что-то придумать. Тут какой-то старичок с маленькой хреновенькой лодочкой. Мы говорим: "Дед, перевези нас на тот берег". Мы легли на дно лодки, и он нас благополучно перевез. Нас положили в санбат. Далеко не эвакуировали - легкие ранения. Подлечились. Направили по разным дивизиям. Я попал уже в 303-ю Краснознаменную Верхнеднепровскую дивизию. В штабе я сказал, что разведчик: "Потом разберемся, сейчас надо форсировать Днепр". Провоевал немного в пехоте и меня взяли в дивизионную разведку. Во взводе пешей разведки этой 303-й дивизии я провоевал до окончания войны. Командовал дивизией генерал-майор Федоровский Константин Степанович. Очень храбрый человек. Всегда ходил в бурке и папахе. Ему говорили: "Разве можно так ходить, наденьте полевую форму". - "Меня солдаты только так знают!" Погиб он 28 декабря 44. Мы попали в окружение из-за румынских соседей. Он пошел поднимать пехоту. Его, конечно, приметили и открыли из миномета. Осколок попал в живот. Мы, разведчики, вытащили его сквозь это кольцо. Оставили в госпитале, но во время операции он умер. После него дивизию принял Панов Иван Дмитриевич.

Сначала я был командиром отделения, потом помкомвзвода, командиром взвода, помощником командира разведроты. Одно время даже был командиром роты, когда того ранило. В подчинении у меня были старшие лейтенанты, капитаны. В разведке вообще чины не почитались - только опыт и знания. Бывало пришлют со школы молодого лейтенанта. Он теоретически все знает, а практически ничего не умеет. Вот такого назначают начальником поиска. Выползаем на нейтральную полосу, один из наших к нему подползет и говорит: "Знаешь, что лейтенант, сегодня на задании командовать будет вон тот сержант. Ты ползи где хочешь. Вернешься, доложишь командирам о выполнении задания, а мы умирать просто так не хотим". Тот, кто понимал - свой парень. А тех, кто начинал ерепениться, приносили мертвым. Законы были суровые.

По штату в дивизионной разведке положено иметь 120 человек пеших разведчиков и 40 человек в разведэскадроне. Но нас всегда не хватало. Пешие и конные смешались. Все пользовались ворованными конями. И мне выдали коня - сперли у казаков маленькую черную монгольскую лошадь. Они были выносливые, хорошо бегали. Я его звал Воронок. Он перепрыгивал через любое препятствие. Я его никогда не забуду. Он, смертельно раненый, вытащил меня из-под обстрела. Обстреляли нас на открытой местности - не спрятаться. Пулеметная очередь попала ему в бок. Он сам развернулся, забежал за стог сена и упал. Умер на моих глазах. Таких коней у меня больше не было...

В разведку брали только добровольно откуда угодно. Перед концом войны никто не шел в разведку. Катастрофически не хватало кадров. Брали из штрафных рот и батальонов. Штраф снимался, если идешь в разведку. И то шли только оторвы... Воевала в разведке молодежь. Мужики постарше или конюх, или ездовой, но тоже считался разведчик! У них желание выжить было больше. Основное задание у пеших разведчиков - это достать "языка" любой ценой, разведать оборону противника, его ближние тылы. Если связь прервана с соседями, значит, наладить связь с соседями. Очень часто нас использовали вместо пехоты. В тыл ходили в пределах двадцати километров. В зависимости от обстановки, задачи можно было задержаться за линией фронта на несколько дней. Глубже ходили фронтовые разведчики в немецкой форме в совершенстве знающие немецкий язык. Мы их только проводили через линию фронта, они шли дальше, а мы возвращались.

Как часто ходили в поиски?
- Положено после задания давать отдых. Но бывает и так, что нужен "язык", хоть убейся. Тогда ходили из ночи в ночь.

Как вы подбирали группу, которая пойдет на задание?
- Прежде всего брал только добровольцев. Если задание ответственное, то чаще всего его давал командир дивизии, если не очень важное - то его заместители. Мне все рассказывали. Приходишь, и объясняешь всем разведчикам, что от нас требуется. Решаешь сам, сколько нужно человек. Спрашиваешь, кто согласен идти на это задание. Потому что даже у храбрых, нормальный парней бывают моменты, когда появляется страх. У меня тоже были такие моменты - вот боюсь идти на это задание и все! Оно не особенно ответственное, но какой-то внутренний голос, какое-то чувство... говорит: "Нельзя!" Нельзя брать на задание такого человека, потому что у него могут нервы не выдержать. Поэтому спрашиваешь: "Ребята, кто пойдет?" Если он руку не поднял, то значит, сегодня не уверен в себе, его лучше не брать. Отбираешь сколько тебе нужно из тех, конечно, на кого больше надеешься. Я всегда так подбирал. Конечно, получалась группа, которая постоянно ходила на задание и были те, кто сидел в тылу. Это естественно - чаще берешь тех, на кого надеешься. Но молодых, не опытных, тоже с собой брали в группу обеспечения. Им говорили: "Наблюдай, учись".

Разделение на взводы не было? Была просто рота разведки?
- Было формальное деление на взводы, на отделения, но в поиск набиралась группа захвата и группа обеспечения. Если задание сложное, то могло быть две группы обеспечения. В группу захвата входило максимум пять человек, обычно три, иногда два, а то и один. Хотя это было строго запрещено. Задача у группы захвата - захватить пленного. При захвате если подкрался сзади обычно начинаешь душить на сгибе руки. Второй скручивает руки. Задача группы обеспечения - дать выйти группе захвата с пленным. Они вызывают огонь на себя, отвлекают внимание. Я обычно был в группе захвата.

Как группа захвата отходила с пленным?
- По обстановке, иногда ползком, иногда бегом.

Бывало, что немца тыкали ножом, чтобы шустрее полз?
- Никогда такой метод не применяли. По-хорошему. Просто на пальцах объясняли, что если сейчас с нами не пойдет, то будет застрелен, а в плену будет жить. После такого объяснения они чаще всего сами ползли. Даже рот им не затыкали. Если начинал сопротивляться, орать, то затыкали рот. Иногда приходилось морду набить, чтобы он очухался. Как-то мы сделали засаду в немецком ближнем тылу на тропинке, по которой ходили сменяться пулеметчики. Прихватили одного - трое не могли с ним справиться. Мы уже и ноги ему прострелили и руки - ничего не можем сделать, такой здоровый, гад. Кричит, чтобы по нему огонь открыли. Так его и не взяли - пристрелили и сами еле ноги унесли. А другой - руки поднял и все.

Рукопашному бою учили?
- Друг у друга учились. Специальных учителей не было. Я говорил, что нам из разведшкол присылали молодых командиров. Вот у них учились различным приемам. Они их хорошо знали, а в поиске пусть командует тот, кто знает все ходы и выходы. Тут вся надежда на опыт.

Один разведчик мне говорил, что даже летом носили ватники, потому что он может задержать мелкие осколки?
- У нас такого не было. Попробуй летом поползать да еще в ватнике?! Ты должен быть очень подвижен. Единственная тяжесть, которую можешь себе позволить - это патроны. Их берешь с собой побольше в карманы. Ни какого вещмешка, пайка и прочего. Одежда обычная без погон, без наград и знаков отличия. Под конец войны переоделись во все немецкое - сапоги, масхалаты... Только своя пилотка. Но как в тыл идем, одевали немецкую. К себе идет - надеваем свою.

У меня даже не было планшетки. Как-то вызывает командир дивизии:

- А где у тебя планшетка, ты же разведчик?!

- Она же мешает, зачем она мне?

- Где карты?

- За голенищем.

Карта всегда была с собой. Причем абсолютно чистая! На ней не было никаких отметок! Ни своих позиций, ни немецких. Если тебя возьмут в плен, немец не сможет понять - где наши позиции, и что ты успел разведать.

Чем были вооружены?
- Поначалу ППШ. Они очень неудобные. Это дурацкий диск... Когда рожки пошли, мы уже пользовались немецким автоматом. Патронов больше? Патроны можно в карманы натолкать. Гранаты брали свои - они лучше. Немецкую, с длинной ручкой кидать хорошо, но они долго не взрываются. Их можно ловить и кидать обратно. А нашу уже не поймаешь, особенно противотанковую ударного действия. Тяжелая... В блиндаж кинешь - он наверх поднимается. К тому же ППШ отказывал. Мы брали высотку под Кировоградом. Встретился с немцем - щелк, а затвор заело. Хорошо, сосед его пристрелил. Второй раз, в тылу немецкий обоз захватили. Я на коне, а немец в меня с винтовки целится. Я в него из автомата стреляю - щелк тоже, и нет ничего... Но у него нервы не выдержали, он бросил винтовку и поднял руки. Если бы чуть-чуть замешкался, он бы меня пристрелил. А я автомат бросил, и скорей за его винтовку схватился. Последнее время только немецкие автоматы были.

Кроме того я очень любил брать с собой немецкую винтовку, она очень точная, отличная. Автомат чего?!... На 50 метров убежал от тебя, ты в него уже не попадешь, а с винтовки - и на 500 метров не уйдет от меня. Встретились как-то в немецком тылу... А немец побежал, из автоматов стреляли, стреляли по нему - никто не может попасть, а я из винтовочки прицелился - раз и готово. А потом это трофейное оружие, заткнул за седло, взял его на задание, не нужно - выбросил. Пистолеты были у всех. Я всегда пользовался "Вальтером" - он хорошо лежит в ладошке. "Парабеллум" не любил. С фронта привез семизарядный Вальтер. У него однорядный магазин, рукоятка тоньше и он очень хорошо лежит в руке. Ножи у нас тоже были немецкие.

Орден Славы третьей степени я получил как раз высотку под Кировоградом. Она раз двадцать переходила из рук в руки. Два раза за одну ночь мы ее взяли и два раза сдали. Вот там единственный раз за всю войну я увидел медсестру, которая была непосредственно на передовой. В основном они блядовали с офицерами. Или находились в тылу, оказывая помощь, когда уже сам выползешь. А пишут: "Вынесла столько-то раненых". Как ты их вынесешь? Был у меня названный брат разведчик, его тяжело ранило. Это было на западном берегу Буга. Получилось так, что вдалеке наступала цепь. Командование послало нас на конях выяснить, может это наши наступают. Шел крупный снежок, за которым ничего не было видно. И мы с ним на конях поскакали. У меня еще был трофейный красивый конь. Но такой... когда нужно быстро, он шагом идет. Когда нужно шагом, он быстро идет....Это были немцы. Они не стреляли - чего им стрелять, если мы к ним сами скачем?! Так живьем можно взять. Когда мы поняли, что это немцы, развернулись и назад. Он-то хоть и опытный а напрямую поскакал, а я нет, я по косой, чтобы было угловое смещение и труднее было попасть. Ему пуля вошла в зад и не вышла, застряла где-то внутри. И он рухнул с коня. Я к нему подскакал. Брат говорит: "Славка, не бросай меня, и потерял сознание". Я его попытался тащить, но из сил выбился - тело без сознания тяжелое. Подняться в полный рост, на себя взвалить нельзя - сразу пристрелят. Я уже был готов его застрелить и себя застрелить. Хорошо, что три разведчика соседней дивизии отступали и заметили, что я с ним барахтаюсь. Они пришли, помогли мне. А немцы наступали прямо шеренгой в открытую, не стреляли, знали, что нас возьмут в плен, куда же мы денемся. А снарядов на плацдарме не было - разбомбили переправу. На ствол по два-три снаряд или мины оставалось. Тем не менее наши открыли огонь по немцам, дали нам выйти и вытащить раненого. Я к чему это говорю - хрен там вытащишь!

Когда мы заскочили на высотку, один немец бросил гранату через меня, она сзади взорвалась, и мне попал осколок в левую лопатку. Вот эта медсестра меня перевязывала. Положено, раз раненый, иди в госпиталь, но я не пошел, потому что мы эту высотку не до конца взяли. А кровь-то играет - столько сил потрачено и не взяли. И я остался в строю. Высотку взяли. Я ушел в госпиталь. А потом сдали, и эта девушка осталась с ранеными и попала в плен. Судьбу ее я не знаю. За этот бой мне дали Славу III степени.

У немцев какие-то сильные или слабые стороны были, которыми вы пользовались?
- Пунктуальность и четкость - это их характер. Иногда мы на это рассчитывали. Учитывали, что при определенных ситуациях они поступят именно так. Была у них некоторая шаблонность в действиях. Если самый завалящий ефрейтор остался в живых, то подразделение боеспособно. Его убили - это уже толпа, не вояки. А у нас убей всех командиров, обязательно кто-то берет ответственность на себя: "Слушай мою команду!" И все - командование уже есть.

Первый немец, которого вы увидели, запомнился? Какие чувства испытали?
- В живую увидел противника на первом задании, когда меня ранило. Враг, которого нужно взять в плен и как...

Что такое "хороший разведчик", "посредственный разведчик"?
- Хороший разведчик должен прежде всего обладать психологической устойчивостью. Главное, чтобы в очень сложные и ответственные моменты не бросился в панику. У меня такой ненормальный склад ума - чем опаснее, тем я спокойнее, тем лучше работают мозги. Чаще убивают неопытных, потому что они раньше бросаются в панику, их первыми замечают и убивают. И потом нужно привыкнуть к мысли, что в любой момент тебя могут убить. Свыкнуться с ней. Если ты думаешь, как бы выжить, ты уже ненадежен. Вот это и будет "посредственный разведчик". Он не трус, но на ответственное его не возьмешь.

Трофеи брали?
- Целые обозы захватывали в наступлении с продуктами, оружием. А в поиске не до этого было, лишь бы взять "языка". Тут не до трофеев. А в наступлении уже было можно.

Против вас были немцы, румыны и венгры. Как они вам как противник?
- Венгры и немцы настоящие вояки, с ними было трудно. А румыны... Против них проще было работать. Вот кого хорошо иметь врагами! Когда они враги, с ними можно сотрудничать. Стали вместе воевать. Если румынская дивизия соседняя - жди окружения. Как немец на них надавит, они драпают. Зимой 1944-го мы попали в окружении и потеряли комдива из-за них... Обувь у них кожаная на завязках, бегать хорошо. Винтовки такие длинные, еще петровских времен.

В Яссо-Кишиневской вырвались вперед, я ,командир взвода лейтенант Легидов и еще три разведчика. Румыны сдавались с оружием без боя. Что с ними делать? На 50 человек посылали сопровождающим одного разведчика, чтобы их не перестреляли по дороге. Двоих послал. Нас трое осталось. А тут еще до хрена взяли в плен. Впереди деревня, в которой засели немцы. Тогда командир взвода говорит, вернее показывает им на пальцах: "Если возьмете деревню, то вас в плен не берем, а отпускаем домой". Выстроили их в цепь, сами сзади как заградотряд. Взяли эту деревню втроем с помощью румын. Написали им петицию и послали без сопровождения.

Разжились трофеями - консервы, вино. Расположились на бруствере кюветика или окопа. Консервы жуем, вином запиваем. И наши "илы" летят. Вот, думаем, они сейчас им дадут! Они нас пролетели, потом развернулись - и как начали по нам... Мы только успели залезть в эту яму...Сплошное покрытие! Хорошо работали. Ну ничего, никого не ранило. Потом идем дальше, - кто-то бегает впереди. Вроде на немцев не похоже, не по-немецки бегают. Подходим ближе. Их там стало уже человек пятнадцать. Ближе, ближе - не похоже на немцев, не то поведение. Потом как начали материться - свои! Самый простой пароль русских - матюги. Спрашиваем: "Вы откуда? Там же немец должен быть!" В общем, кое-как сообразили, что это разведчики дивизии. Другого фронта. Мы первые замкнули кольцо! Мы пошли своим докладывать, они своим. Вечером эти разведчики, с которыми мы встретились, разыскали нас троих. Повезли нас к себе в гости на бронетранспортере. Как назад привезли, уже не помню...

Чем занимались в свободное время?
- Его не так много было. Днем в основном спали, а ночью работали. Я на пузе больше прополз километров, чем ногами прошел. Песни не пели.... анекдоты травили ... про жизнь перед войной немножко рассказывали. Жили сегодняшним днем, планы на будущее я не строил. Потому что был уверен, что рано или поздно меня убьют.

Домой я старался не писать, потому что были случаи, когда разведчик напишет письмо, а тут задание. Его убьют и не знаешь, посылать ли письмо родителям или нет. Пока оно дойдет, а его уже нет в живых... Поэтому я матери и не писал. Пусть привыкнет, что меня уже нет, лучше будет, когда я потом появлюсь. Хуже будет, если она будет думать, что я живой, а я уже мертвый. Она написала на имя командира роты Военкова письмо - что с моим сыном? Он не пишет, живой или нет? Она обмолвилась: "Трудно потерять мужа, да еще и сына"... Тогда я понял, что отец убит. Военков ей ответил, и заставил меня написать письмо.

Приходилось сталкиваться с немецкой разведкой?
- Вначале мы немецкую разведку очень боялись. Они работали лучше. У них было больше опыта, обстрелянные. А под конец мы даже хотели с ними встретиться на нейтральной, потому что мы опытнее стали. И потом, когда две разведки воюют на нейтральной, никто по тебе не стреляет. Кто выходил из схваток победителем? Ну если я остался живой, значит, мы! Тут конечно уже не до захвата, тут уже кто кого уничтожит. Если была возможность, иногда приволакивали немецких раненых.

Это было ранней весной в Венгрии. Еще были снежные куски, а так в основном все уже протаяло. С того задания мы пришли и долго не могли понять, как вернулись живые. Меня во главе группы из пяти человек послали в деревню разведать есть ли там немцы или нет. Точно такое же задание получила эсесовская разведка. Их было две группы по шесть человек. Они шли, страхуя друг друга с другого конца деревни. Работали точно, по-немецки. А мы наобум. Естественно мы об этом не знали. Подъехали к деревне, в домах начали опрашивать - есть немцы или нет. Нам говорят, что немцев нет. Мы пошли по улице на противоположную окраину. Слева деревня поднималась на холм, за ним был овраг, а в нем кустарник. Смотрим, что в нашу сторону по гребню холма идет группа. Сначала один шел. Потом два. Потом еще два. Мы вышли на противоположную окраину. Осмотрелись. Дорога уходила дальше по лощине между двух холмов на одном стояла эта деревня, а на другом рос виноградник. Там прямо в виноградниках были винные погребки. Возле такого погреба ходит человек в белом маскхалате с автоматом. Ясно - немец. Что делать? Решили пройти за теми кто шел по гребню холма, посмотреть кто это. Обогнули деревню. Оставили одного наблюдать за этим маячившим немцем, а сами вышли на тропинку и пошли в сторону, с которой приехали. На тропинке следы немецких сапог. Ну это ничего не значит - в них и наши, и венгры, и гражданские ходят. Через несколько шагов смотрю - отпечаток немецкого автомата на снегу. Немцы! Рассредоточились, пошли осторожно. Кто был впереди, я уже не помню... Он вдруг резко нагнулся, развернулся: "Прячьтесь! Немцы! Идут сюда, к нам. Впереди какой-то цивильный". Мы скатились в овраг, а там кустарники. Как только они поравнялись с нами, открыли по ним огонь. В общем, троих убили, а троих взяли живьем в плен. Этот парень, которого мы оставили к нам прибежал. Начали подниматься на тропинку. Вдруг с дальнего расстояния по нам открыли огонь. Оказывается, страхующая группа оставила для блезира одного разведчика у погреба. А пять человек пошли за нами вслед, но не успели подойти достаточно близко, когда мы напали на первую группу. Повезло! Поступи чуть-чуть по другому, не сработала бы интуиция, или сработала так. И все... Они бы нас зажали. Причем мы от пленных, двое из которых хорошо говорили по-русски, узнали, что они нас первыми заметили и устроили нам засаду. Такие опытные разведчики и так вот... Все складывалось так что мы должны были в плену оказаться. С этого задания вернулись обалдевшие, как так?! Бог помог.

Дело было в Словакии, на реке Грон. Зимой мы там стояли в обороне. Река не широкая, но с очень быстрым течением, поскольку стекает с гор. Мы ее Гроб прозвали - уж больно много разведчиков погибло. Незадолго до того у нас сменился командир роты. Дело было так. Разведчик, хороший парень, вернулся с задания. Выполнить его не получилось - это же не свинью украсть, а человека, который еще и вооружен до зубов. Командир на него: "Невыполнение задания карается смертью!" Вытащил пистолет и шлепнул его. А потом исчез, и присылают нам другого командира роты Военкова. Мы не можем понять, куда тот-то девался. Вскоре всех офицеров дивизии и разведроту вызвали в одно место. Мы на коней и туда. Выстроились полукругом. Смотрим, ведут нашего командира. Приговор... "По изменнику Родины - огонь!" Почему он этого парня застрелил? Может, тот что-то знал про него... Но это уже догадки. Так вот, оборона проходила по реке. Она замерзла с берегов, а посередине, где стремнина, она не замерзала. Чтобы переправляться на тот берег делали так. В первую ночь переправлялись с бечевкой, потом подтаскивали стальной трос и закрепляли его, но не натягивали. На следующую ночь, на лодке, по тросу перебирались на ту сторону. В середине декабря выпало мне плыть с бечевкой. В этом месте уже было несколько неудачных попыток переправить трос. Я начальнику разведки говорю: "Невозможно в этом месте трос переправить - сильное течение". - "Вы врете! Вы специально не переправляете трос, чтобы не идти на ту сторону!". Я пошел. Мне придали сапера. Разделся до гимнастерки. Сапоги, галифе, граната, нож и пистолет за пазухой. Обвязали веревкой и я пополз по наледи. Около воды она провалилась, и я поплыл на ту сторону. Подплыл, а выбраться не могу - лед ломается, меня потащило. Меня тащило вдоль кромки льда, пока веревка не кончилась и на натянулась. Потянуло меня к нашему берегу и под лед... Хорошо, что сапер подбежал, пробил ногами лед и я вынырнул. Кое-как вылез, мокрый, замерзший. Пришел в штаб. Начальник разведки: "Ты, бля, специально! Не выполнил задание!" Я начал возражать. Он за пистолет. Думаю: "Сдуру шлепнет меня как того парня". У меня пистолет за пазухой. Я его опередил и ухлопал. Пошел в деревню, где мы стояли. До нее километра три. Мне говорят: "Бери телогрейку. Тебе бежать надо". - я отмахнулся - "Не надо". Думаю: "Все равно мне кранты". Пришел в деревню весь обледеневший. Забрался на печку и уснул. Утром просыпаюсь, смотрю в избе два автоматчика. Не будят меня: "Чего вы?" - "Командир дивизии Федоровский вызывает". Ну понятно чего... Пришел. Командир на меня: "Ты чего же твою мать натворил?" - "А чего?! Вы тот случай помните? Он за пистолет схватился, и чего я буду ждать?" - Он промолчал. - "Иди. Скоро приедет военный трибунал будет тебя судить". Ну а чего там судить - расстреляют и все. В штрафную из разведки не посылали - мы сами со штрафных набирали. Сняли с меня ремень, посадили. Сижу. Жду. А тут языка вот так нужно, а взять не могут. Комдив вызывает: "Слушай, давай ты мне языка, а я тебе жизнь. Я тебя из-под стражи освобождаю, бери кого хочешь, сколько хочешь, наблюдай сколько надо, но языка возьми. Соседи взять не могут, мы не можем. Выручай". Я пришел к своим. Ребята: "Ты чего?" "Так и так. Кто со мной?" Многие конечно захотели, но я отобрал двух самых надежных ребят. Один пойдет со мной на захват, а один останется на лодке. У немцев оборона была построена так - там где трос можно переправить, там оборона такая, что не пролезешь, а там где пролезть можно - там стремнина. Я решил переправиться там где это возможно, потом по наледи под берегом проползти в то место ,где оборона слабее и проникнуть в тыл. Так же накануне трос переправили, а на вторую ночь пошли. Переправились, проползли по наледи, пробрались между ними и зашли в деревню. Пронаблюдали где у них штаб и решили ждать. Выходят офицер с портфелем и два автоматчика. Значит, важная персона. Тихо не возьмешь - автоматчиков два, и нас двое. Мы открыли огонь. Автоматчиков прикончили, и впопыхах ранили офицера в ногу. Офицер хороший попался.

Мы ему пистолет под нос: "Будешь молчать - будешь жить, а не будешь, мы тебя пристрелим, портфель заберем и уйдем". - "Гут, гут, гут". Ну, с этим сговоримся - молчать будет. Тут же тревога. Мы забежали во двор и спрятались в стог сена. Тут крики! Стрельба! Минометный огонь по нейтральной полосе, потом огонь переносят к нашей обороне и следом посылают свою разведку, чтобы нас подобрать тепленькими. Мы переждали. А потом когда всё прошло, я его на плечи и полз... Три километра! Кое-как подобрались к речке. На лодку положили, переправились. Сил уже никаких не было. Еле-еле добрались. Доложил Федоровскому:

- Задание выполнено.

- Ты убит на этом задании.

- Как убит?! Я же живой?!

- Доложу, что тебя убило. Отбрешусь, что заставил тебя срочно взять "языка", а ты иди в свою роту, отдыхай.

Ивановых много на белом свете. Он меня вычеркнул из списка. И тут же, как вновь прибывшего, зачислил. Орден Славы III степени он мне сумел восстановить, а Красную Звезду - нет. Вот за этого офицера меня наградили Орденом Славы II степени.

Немецкая разведка наших таскала?
- А как же! Был случай, на реке Грон. В немецкой разведке были и русские и немцы, которые в совершенстве говорили по-русски, также матерились. У русских самый лучший пароль - это мат. Тебе дают пароль, когда идешь на задание, а если задержался, пароль поменяли. Ты возвращаешься и начинают свои обстреливать. Единственное, что помогало - это мат. Как начнешь его крыть, так сразу огонь прекращается.

Только в одном месте река полностью была замерзшая. В других местах были стремнинки, которые не давали льду встать. Наши и немцы хорошо охраняли этот участок. Там не проберешься. Так вот, однажды ночью с той стороны прибегают к пулеметчикам трое в белых халатах, и на чистом русском языке говорят: "Наша разведка работает, и их сейчас отрезают. Срочно нужен пулемет на той стороне, чтобы обстрелять немцев и дать нашим выйти". Ну, ребята...господи... конечно, пулемет на себя и туда. И все. "Языки"сами пришли...

Что немцы чаще применяли: разведку боем или поиски?
Разведка боем - это не разведка. Это просто задание вызвать огонь на себя. В такой разведке чаще использовали штрафников вместе с разведчиками. Мы очень часто с ними работали, прокладывали им путь. Помню, в ночь под новый 1945 год, мы обеспечивали им переправу через Грон. Там на соседей сильно давили танковые соединения, они могли не выдержать. Поступил приказ, сделать имитацию наступления, чтобы оттянуть танковые соединения. Нужно было ворваться в село, в котором мы тогда языка брали. Нам приказали, обеспечить штрафной роте проход, уничтожить пулеметные гнезда, а когда они возьмут деревню, отойти. Мы пролезли. Уничтожили пулеметчиков. Подошли тихо. Зашли в деревню. Там идет стрельба трассирующими - празднуют. Вот тут хорошо помогли противотанковые гранаты. Открываешь дверь, а они там празднуют. Бросаешь противотанковую гранату, а сам падаешь, и там уже никого нет. В нашей группе не было ни одного раненого! Штрафники немцев из деревни выбили. Рация с нами была. Ждем. Приказа на отход нет. Командир нашей роты Военков затянул с отдачей - хотел меня на этом задании уничтожить. Приказ передали, когда рассвело, и мы уже были на виду. При отходе у нас был один убитый и трое раненых. Из-за дурости начальства потеряли людей. Но так редко бывало. Потому я и полюбил разведку, что там сам думаешь, а не пьяный дядя за тебя.

Почему командир роты решил вас уничтожить?
Военкову было 35-40 лет. У него были свой портной, парикмахер, фаэтон, ездовой. Как барин жил. Начальство у него было куплено дорогими трофеями. На задания он не ходил. Как-то раз на этом Гроне раздухарился и решил пойти в поиск. Я с ребятами договорился: "Плывем на лодке. Я на середине лодку переворачиваю. Вы выплываете, а его топлю".
Он уже в лодку вступил, а потом передумал и на берег.... А схлестнулись мы с ним из-за медсестры Нины. Я однажды полез к ней. Она говорит: "Я еще девушка". Я знал, что меня все равно убьют и связывать свою судьбу с ней не собирался, но решил ее сохранить. Она приходила ко мне, мы спали вместе. Никто к ней не лез - с разведкой никто связываться не хотел. А командир роты положил на нее глаз. Вот он к ней все пытался пристроиться. Как я на задание, так он к ней, а она мне потом все рассказывает. Говорил, что все равно меня уничтожит. И не смотря на такое его отношение, однажды я его здорово выручил. Ему дали ответственное задание и приказали лично возглавить поиск. Он так и не пошел. Вместо него я пошел, а он сам доложил о выполнении. С тех пор начал звать меня - мой сынок.

Большие были потери в разведроте?
- На этом Гроне разведчиков потеряли много - тонули. Нам один раз дали задание переправить группу человек шесть фронтовых разведчиков на ту сторону. Пронаблюдали. Участок, на котором можно переправиться ограниченный. Все подготовили большую лодку, закрепили за корму трос, чтобы было ограничение. Четыре дивизионных разведчика в том числе и я сели на весла. Была ранняя весна. Шли куски льда со снегом. Нас начало сносить. Трос натянулся, лодка затормозила и волна перехлестнула через борт. Мы четверо выплыли. Мой друг Лешка Голощихин, хороший разведчик, но плавать не умел. Ему здорово помогло, что дерево подмыло, оно упало в речку, и он уцепился за ветки. Я его потом вытащил из этих веток и помог выбраться на берег. А у фронтовых разведчиков утонуло трое. А за каждого погибшего разведчика отчитывались перед штабом армии...

У нас хороший парень был татарин. Переправлялись в лодке по тросу. Она перевернулась. Он выбрался на немецкий берег, а мы выплыли на наш. Он решил перебраться обратно пристегнувшись ремнем к тросу. Его течением завертело. То голова появится, то ноги. Он кричал: "Пристрелите меня!" На следующую ночь, когда поплыли на тот берег, то его тело не могли от троса отстегнуть, так его закрутило. Пришлось ремень отрезать...

Как относились к своим потерям?
- Как можно относиться?! Тем более, если ты с ним много провоевал, то это уже твой кровный друг, а его убивают на твоих глазах... каждый раз это тяжело переживалось, и с каждым разом становишься злее...

Был закон своих даже мертвых вытаскивать. Конечно, по возможности. Бывало так, что не могли этого сделать. На самом деле нет гарантии, что разведчик не убит, а тяжело ранен и просто без сознания. Попадет такой раненый к немцам, его выходят, и это "язык". А разведчик знает очень много. Он знает и правого и левого соседа, знает всю обстановку, какое вооружение в дивизии - как все равно штабной офицер. Самые ценные языки - это штабные офицеры и разведчики.

Были заведомо невыполнимые задания?
- Были, конечно. Очень часто возвращались ни с чем... Даже своих потерял, а ничего не сделал толком. Были такие задания, которые в сложившейся обстановке невозможно выполнить, но все равно заставляли идти, мы теряли людей.

Специально не пользовали три О: обнаружили, обстреляли, отошли?
- Не знаю... Был у нас в роте замполит. Конечно, на задания не ходил - занимался политическим воспитанием. Мы не можем взять "языка", не получается, и все! Он говорит: "Вы вылезаете на нейтральную и там спите, потом возвращаетесь и говорите - что нельзя взять". А все потому, что у меня были очень маленькие потери. Потому что прежде всего, надо думать и не кидаться в панику. Если нас обнаружили на нейтральной, то немцы начинают нас огнем отсекать от своих позиций, а потом переносят огонь ближе к нашим траншеям. Посылают свою разведку, чтобы подбирать выживших. Я выработал такую методику. Когда нас обнаруживают, я ползу не к своим, а к немецким окопам. Потом они огонь переносят и мы вместе с этим огнем отходим назад. Они посылают разведку, а мы уже ушли, и все целы и невредимы. И вот с нами направили этого замполита, чтобы он проверил, как мы работаем. Он полз сзади. Я сказал ребятам: "Специально обнаружьте себя, и применим наш метод". Когда открыли огонь по нейтральной полосе, мы-то уползли к их окопам, а он пополз к нашим. Как он оттуда выполз живой, не знаю. Выполз не раненый, ничего - повезло ему. Пришел в штаб и рассказал, что был последний, кое-как выполз, а разведчики все там остались, всех там перебило, ни один не вышел. Потом мы приходим, все целы!

Весной разведроте пришлось брать высоту где-то в Венгрии. Немец очень здорово ее держал. Гребень высоты шел по опушке леса, склон был покрыт прошлогодней травой. Три полка дивизии не могли взять эту высоту. Потери были большие. Новый командир дивизии полковник Панов, видно, разведку не любил. Приказал разведроте брать высоту. Нас к тому времени оставалось человек сорок действующих разведчиков ну и немного прихлебателей - повара, ездовые, ППЖ. Мы говорим: "Давайте ночью". - "Нет, днем! Я хочу видеть, как работает разведка, а то вы спите на нейтральной и ни хрена не делаете". Приказ - есть приказ. Идиот - что же с ним делать. Думаем, что же делать. Трава была высокая. Я предложил рассыпаться в цепь на расстоянии метров десять друг от друга и ползти со всеми предосторожностями, чтобы нас не заметили. Как только нас заметят и откроют огонь, мгновенно все встаем, сплошной автоматный огонь и броском в траншею. Может, кто-то прорвется. Иначе как возьмешь?!

Я уже говорил, что под конец войны в разведку из пехоты никто не шел. В пехоте ранят, а у нас все равно убьют. Набирали добровольно со штрафных рот. Молодежь шла и летчики, и танкисты. Один парень, летчик, из-за чего попал в штрафную? Возвращался на истребителе с задания. Чкалов под мостом пролетел? А он решил пролететь между столбами, под проводами. Не рассчитал и одной плоскостью зацепился за столб, разбил самолет. Его в штрафную. Моряк еще был... Кого только не было.

Один был уже три раза в штрафной. Мы с ним сдружились. Дал он мне листочек, на котором была написана молитва. Говорит: "На, перепиши и носи с собой, я три раза был в штрафной и остался живым". Я не успел его переписать, мы пошли. Он был рядом со мной, когда мы поднялись. Ему первая пуля в лоб. Я этот листочек сохранил и остался жив. Может, это совпадение, не знаю. Но вдруг это помогло... Так его и носил до конца... В общем, мы поднялись. Автоматный огонь, заскочили в траншею заняли небольшой кусочек и все-таки выбили немцев. Зам командира роты, старший лейтенант выглядывал из-за кустика. Я говорю: "Тут снайпера, не выглядывай". Он только выглянул. Ему шлеп пуля в лоб, и готов. Я принял команду на себя. Связисты протянули к нам связь. Доложил обстановку. Потеряли мы четыре человека убитыми и шесть ранеными. Нам сказали держаться до ночи. Ночью подойдет пехота. Только, говорят, уходите по одному. А то они за вами тоже убегут. Продержались, только я потерял пилотку, пока бегал. Мы ушли по одному. Нам приказ - идите, отдыхайте. Притащили бочку вина, расслабляемся. Довольные, что все-таки разведка взяла высоту. На следующее утро меня чуть свет будят: "Срочно к командиру дивизии!" Он матерится на чем свет стоит: "Пехота опять сдала высотку. Собирай разведчиков!" - Набрали двадцать действующих разведчиков. - "Надо брать опять высоту". - "Ночью?" - "Нет, днем! Можете задействовать любое усиление. Думайте сами, но высоту должны взять!" Раз их обманули, второй раз этот вариант не пройдет. Я решил сделать двухчасовую артподготовку с РСами по опушке леса. Чтобы дезориентировать пунктуальных немцев, начали артподготовку в 14.00, а закончили точно в 15.53. Немцы же привыкли, что подготовка длится ровное количество минут - 30, 40, час, а тут мы отступили от шаблона. Артподготовка очень действуют на психику. Когда она прекращается, нужно еще время, чтобы придти в себя, очухаться. Мы хотели это время использовать. Я сказал: "Рассредоточимся, будем ползти, пока наши осколки не будут долетать до нас и замрем. Как только артподготовка прекратится, мгновенно все встаем и бежим без единого выстрела". У всех часы. Сверились. Когда мы подбежали к немецким окопам они еще лежали на дне. Мы их просто расстреливали. У нас не было ни одного раненого! Правда, один из наших кинул гранату, она ударилась об дерево, отскочила и осколки своей же гранаты его зацепили... Немцы озверели. Мы выдержали больше 20 атак! Патроны давно закончились. Собирали оружие и патроны у немцев, и ими отбивались. Морячок и летчик с винтовками, автоматов нет, патронов нет. Один заряжает, а другой стреляет. Говорят: "Мы как при Петре Первом, при Полтавской битве". Связь протянули. Приказ: "После того как ночью придет пехота, проникнуть в немецкий тыл и наделать шуму. Там недалеко было село. Мы в него вошли, рассредоточились и открыли стрельбу. Гранаты кидали. Навели им панику, и они оттуда сорвались. За этот бой меня представили к Ордену Славы I степени. Комдив хотел мне дать героя, но ему сказали, что у меня уже две Славы есть.

Прошли Молдавию, Румынию, Венгрию, Австрию чуть-чуть зацепили, а закончили войну в Чехословакии. Война окончилась 9 мая, а 11 мая подо мной убило коня. После 9-го двигались колонной. Меня и Ваську Сгурина на конях на всякий случай послали вперед. Там была засада. То ли власовцев, то ли эсэсовцев. Дураки, нервы не выдержали. Подпустили бы нас поближе и расстреляли бы в упор, а они с дальнего расстояния открыли по нам огонь. Моего коня наповал. Он упал и мне сломал ступню. Я сумел отбежать с дороги в кювет. Залегли. Видим к нам по этой канаве ползут два цивильных парня. Мы стрелять не стали. Понятно, что это мирные жители. Я им показал, что у меня лапа сломана, кость за кость заскочила. Они побежали, приволокли носилки и вытащили меня. В полуподвальном помещении работает пожилой военврач в военной словацкой форме. Вокруг бегают медсестры. Наши то ходили в рейтузах, а эти в таких плавочках. Лежу на носилках - мне все видно, так приятно стало. Ваську поставил на выход. С меня пот градом. Он берет пальцы и ставит их на место. Я молчу, хотя боль страшная. Говорит медсестре: "Бинтуй! Потом гипс". - "Нет, гипс не надо". Чувствую он их не вытянул. Кричу: "Васька, иди сюда! Разматывай бинт". Сел на носилки, ногу вытянул, каждую косточку прощупал, поставил на место: "Теперь бинтуй туго. А теперь можно гипс". Врач только головой помотал. Через год уже сальто прыгал.

Тогда слышали про ленд-лиз? Чем пользовались?
- Как же! Американская тушенка - такой продукт! Запомнился еще немецкий хлеб в упаковке... Ну конечно, Студебеккеры и Виллисы. Наша автотехника была хреновой... Правда, под Уманью весной 1944 года, вся техника застряла - и наша и американская. Там вообще не было дорог. Обмундирование у пехоты еще зимнее, валенки, а жидкой грязи по пояс... Вся дорога была в немецкой технике. Артиллерию перевели на цоб-цобе - упряжки из быков. Вот эти пройдут по любой грязи!

Какое отношение было к женщинам на фронте?
- В основном это ППЖ. У них очень много было медалей "За боевые заслуги". Мы их называли "За половые потуги". К нам в разведку тоже присылали медсестер, чтобы они с нами ходили. Куда мы их возьмем?! Это же обуза! Их никто никогда не брал. Чаще всего становились ППЖ командира роты.

Самострелы были?
Были. Не в разведке конечно. Вот на Курской дуге, когда эшелон с узбеками пришел... Рассвело, один ногу поднимает, чтобы его ранило. А лейтенант, командир взвода, сзади лежал. Взял палку и по ноге его палкой, раз! Он: "Вай, вай, командир, моя ранило!" Тут многие даже расхохотались. Лейтенант достал пистолет и шлепнул его. Много было и показательных расстрелов перед строем.

Как мылись, стирались на фронте?
- Как придется. В наступлении месяцами не снимали сапоги, даже ноги начинали гнить. Вши вообще заедали. Особенно, когда еще по своей территории шли. Воротники невозможно было застегнуть - такое раздражение. Когда поспокойнее, в тылы отводили, там устраивали палаточные бани. В бочках прожаривали белье. Когда перешли границу, изобрели метод избавления от вшей. Заходишь в дом. Берешь свежее белье: простыни, наволочки, любое - заталкиваешь за пазуху. Все вши почему-то сразу лезут на свежее белье. До следующего пункта дошел, белье выбросил, следующее напихал за пазуху. Санбат был весь завшивлен. Там доктор, майор, еврей, говорит: "Напишу научный труд о всех разновидностях вшей, какие больше кусают, какие меньше кусают".

Как было с питанием?
- Мы в основном на самообеспечении. То свинью где-нибудь сопрем, то еще что-нибудь. У нас в разведке был свой повар, своя кухня была. Так что мы в отношении питания - ничего, жили, за счет трофеев. Водку давали. Перед заданием давали с собой спирт - мало ли, что там случится. Я никогда не брал - лишний груз, лучше взять патронов. Перед заданием никто не пил. Я почти не курил, но курить мог. Человек некурящий - это особая примета, если ты не курящий, то должен уметь курить, на всякий случай. Даже на спор выкуривал трофейную сигару не кашляя.

Какое отношение к немцам?
- Нормальные ребята. А вот эсэсовцы - настоящие фашисты, страшные. А так возьмешь в плен, он работяга был, его мобилизовали, а так нормальный человек. А если "язык" раненый, и свои тоже есть раненые, то его прямо оберегаешь, как красну девицу, лишь бы его живым приволочь. Свой-то ладно, сам доползет. Но на зло всегда отвечаешь злом. В Корсунь-Шевченковской операции заняли село. Бабы плачут. В чем дело? У всех грудных детей отобрали и побросали в колодец. Я сам вытаскивал трупики. Лошадей всех постреляли. Технику всю вывели из строя. Чуть позже мы корректировали огонь "Катюш". С дороги то не разбежишься - снег. Много там их положили, с удовольствием уничтожали. Когда я получил письмо от матери, что убили отца, то тоже страшная злость назрела. Стал зверем. Хотя человеческие поступки со звериными нельзя сравнивать, потому что они значительно хуже. Те убивают ради пищи, а тут - убийство ради убийства.

Как относились к тыловой братии?
- Конечно же, с пренебрежением. Со штабистами, которым мы сдавали "языков", в основном это младший офицерский состав, были в дружеских отношениях. Но был такой случай. Обычно "языка" в штаб дивизии сопровождают два разведчика. Они потом уже рассказывали: "Приводим в штаб немца. Какой-то молокосос выскакивает и начинает выкобениваться перед этим немцем. По щекам его лупит, проявляет свое "геройство". Мы посмотрели, посмотрели, и отметелили "героя" на глазах всего штаба. Он остался лежать, а немца другому сдали". Один разговор со штабными мне ребята пересказывали: "Видите, сколько у нас у всех орденов, а немцев мы видели только пленных, с живыми не встречались". - Ребята спрашивают - "Как же вам это удалось?" - "Очень просто. Ваши подвиги - наши фамилии".

Приходилось сталкиваться с особистами?
- Знали, что тихушников полно... Сидим как-то в своем ближнем тылу. Только вернулись с задания. Ночь. Развели костерик, болтаем, греемся. Смотрим, один солдат ходит чего-то вокруг. Но мы-то уже знали их повадки. И вот давай травить: "Надоела эта разведка! Завтра уйдем на задание и перейдем к немцам, там и кормят лучше, и жить дольше будем". Видим, он смотался - сейчас приведет офицера. Точно! Офицер пришел, посмотрел: "Ну вот, еще одного дурака обманули!"

Был у нас случай, который разбирали особисты. Командиром взвода у нас был Кузнецов Иван Иванович - отличный мужик. Стояли мы недалеко от передовой. Из соседней дивизии приехал к нему командир взвода разведки с двумя разведчиками. Он пошел в хату с Иваном Ивановичем, беседовали вдвоем. Разведчики остались снаружи. Вдруг из хаты этот командир взвода выскакивает, в руке автомат. Бежит. Мы смотрим - чего он бежит?! За ним с пистолетом выскакивает Иван Иванович: "Ах, ты предатель! Подлюка!" Тот оборачивается - и автоматную очередь ему под ноги. Пуля рикошетом попадает Ивану Ивановичу в голову. Я этого взводного догнал... сначала бил прикладом немецкого автомата, так, что он согнулся, потом дострелил его. А это почти на передовой, немцы нас видят, но не стреляют. Видать им интересно, как мы друг в друга стреляем. Два разведчика, что с ним были, забежали в огромную лужу и стоят. Мы им говорим: "Идите сюда. Мы вас не тронем". Они отказываются. Потом и их из автоматов постреляли... Уже были все обозленные, как же, такого парня, настоящего разведчика убили... Эти двое тоже ни за что погибли... Потом командование выясняло, в чем дело. Я все рассказал. И из их дивизии приезжали сказали: "Правильно сделали"... и все. Ивана Ивановича довезли до госпиталя, во время операции он умер.

Как складывались отношения с местным населением?
- Начнем с Молдавии. Там очень хорошо принимали. У девок плетеная бутыль под мышкой и кружка. Выходит и всех угощает. Румыны тоже хорошо встречали. Бросилась в глаза роскошь и нищета. С одной стороны прямо таки царские виллы. И тут же нищий железнодорожник на государственной службе, оборванный в лаптях, одна форменная фуражка на голове. Венгры все ровно, хорошо жили. Но к нам относились настороженно, но без агрессии. В Словакии нас встречали как родных. Там же мы работали с партизанами - ребята были отличные, надежные.

Случаи изнасилования были?
- Были, но не у нас. Я своим строго-настрого запретил. Если кто-то договорится - пожалуйста, но без насилия.

Для вас война - это самый значимый эпизод?
- Самый значимый, конечно. Такого морального удовлетворения от выполнения задания и возвращения живым на гражданке я не испытывал.

Связанные с этим убийства воспринималось как часть работы?
- Да. Уже привык к этому.

Первого убитого немца помните?
- Нет. В бою убиваешь, черт его знает, какой первый...

Некоторые люди не смогли закрепиться в разведке, потому что не могли работать ножом.
- Нет, у меня с этим проблем не было. Я знал, если не ты, то тебя. Это момент работы.

Есть такая поговорка: на фронте безбожников нет. Верили в бога?
- Суеверие или вера... молящихся не видел. Верил в сверхъестественное, не понятное человечеству, но не в таком виде, как преподносит религия.

В какое время года труднее всего воевать?
- В любое время года плохо. Очень плохо, когда луна. Мы эту предательницу Луну ненавидели. Особенно зимой на снегу видны тени. Никакой маскхалат тебя не скроет - ползешь, и видно как твоя тень ползет. Летом-то еще ничего... Зимой страшно ползти, наст хрустит, и тихо нельзя ползти и еще луна светит.

Какой для вас самый страшный эпизод?
- Все они... Конечно, была большая неуверенность в победе, когда брали днем высоту. Можно было рассчитывать только на хитрость. А так - верная смерть. Вот пехота отступает. Отправляют разведчиков остановить. Я обычно ложился за станковый пулемет. Я не представляю, как можно убежать, когда у тебя в руках такое оружие?! А вот психологически люди не выдерживают - убегают...

Посылки посылали?
- Ка-ки-е посылки?! У нас ничего и не было. Даже мысли не было, чтобы что-то послать.

Не было желания вернуться обратно на войну, когда вернулись к мирной жизни?
- Конечно, нет. Удовольствие не из приятных. С надежными ребятами, товарищами хотелось, конечно, и работать и жить. Такое братство было...

Продолжить служить не хотелось?
- Нет. Не люблю дуракам подчиняться. Жополизов терпеть не могу. Большинство быстро продвигающихся по службе - в первую очередь, жополизы. Это не моя стезя. Почему и в разведку пошел - тут сам за себя в основном отвечаешь... так иногда начальство вмешивается, посылая на невыполнимые задания. А пехота?! Вперед и все.

Под конец войны не захотелось выжить?
- Я уже говорил, и еще раз повторю - был уверен, что рано или поздно меня убьют. Просто старался продать свою жизнь, как можно дороже. Почему-то никогда не боялся смерти. Считал, это естественным. Сколько было моментов и потом, когда в геологии работал... философски к ней отношусь. Но конечно, хотелось бы приехать домой. У меня осталась одна мать. 11-го мая подо мной убило коня. Пять месяцев пролежал с ногой, в госпитале в Братиславе. Оттуда уже меня демобилизовали. Попал во вторую очередь демобилизации по количеству ранений. У кого больше трех ранений, того во вторую очередь. Вот по дороге домой, пока добирался, тут очень хотел выжить. Потому что у возвращавшихся была инерция убийства - за малейший поступок стреляли друг в друга. Большинство ехало с оружием. И у меня за голенищем в разобранном виде был Вальтер. В вагоне ко мне привязался один, и здорово меня оскорбил. В другой бы момент довел бы дело до конца, но здесь старался ни с кем не конфликтовать. Попутчики мои, с которыми уже не первый день ехали, и которые знали кто я и что я, вывели его в тамбур и бросили под поезд. 7 ноября приехал домой в Ката-курган.

Переход к мирной жизни давался очень трудно. Меня уголовники к себе звали, потому что я умел воровать и убивать. Как раз то, что надо. Но не пошел по скользкой дорожке. Что удержало? Не хотел своих убивать и грабить. Я привык к настоящему противнику, который может оказать сопротивление. И потом хотел учиться. В декабре поехал в Самарканд. С детства мое хобби - животные. До войны подал в Ленинградский охотоведческий институт. Мне пришел ответ, что по окончании войны примут без экзаменов. У меня осталась эта бумажка. Но после войны, на какие шиши я туда поеду? Приехал голый, без всяких трофеев - демобилизовался-то из госпиталя. Если бы из роты, то и одели бы нормально и трофеи были. Мы вырывались в Венгрии в города, где все ювелирные магазины были открыты, ничего не успели спрятать. У всех были полные карманы часов, браслетов. Правда трофейщиков, тех, кто набирал, убивало в первую очередь. Он думает об этих трофеях, значит, ему хочется выжить. Это губит. Я сдавал в обоз. Нинке я подарил бриллиантовый браслет с миниатюрными часиками. Она ко мне в госпиталь приезжала. Говорит: "Возьми с собой, тебе пригодится". - Я отказался - "Нет, это мой подарок".

Я поехал в Самарканд. Пошел в университет на биофак. Там не было ни одного парня, одни девки. Решил, что в таком коллективе не смогу ужиться. Пошел в Узбекский государственный университет на геологический факультет. Там был декан Крюков. Он говорит: "Зачем год терять?! Поступай в этом году". - "Я по-русски говорить уже разучился, кроме мата ничего не знаю". - "Ничего, сделаем тебе формально экзамены". Я рискнул. В декабре поступил в университет.

У меня была одна гимнастерка, одни штаны и трофейные сапоги, которые я постоянно ремонтировал. Я любил спорт еще со школы. В университете начал заниматься акробатикой. Нам выдавали форму. Мы ее продали на базаре. На вырученные деньги приобрел ботинки, штаны. Голодуха была страшная! Из госпиталя я приехал отожравшийся. За год учебы потерял 16 килограм.

Когда начали носить ордена?
- Сначала все носили, а потом перестали. Я приехал, у меня был Орден Отечественной войны. И две Славы, II и III степени. Вскоре получил I степень. А два Ордена Красной Звезды вручили на 20-летие Дня Победы. Ордена стал носить только на праздники, когда не стало Хрущева.

Война снилась?
- Конечно. Сейчас война уже не снится.

 

Цыплюк Сергей Федорович

Я родился в 1937 году в деревне Волкоставец Каменецкого района Брестской области. До войны это была маленькая деревушка, всего 40 домов, но жило там 100 человек молодежи, а сейчас там живут всего 10 пенсионеров. Отец мой был малоземельным крестьянином, а дед - батраком. Мать из соседней деревни. В семье нас было шесть детей – пятеро родились до войны, а последний в 1941 году, уже во время войны.

В 1940 году наша деревня почти полностью сгорела, сожгли ее пацаны лет шести-семи, которые решили напечь во дворе, в соломе, картошку. Деревня как спичка полыхнула, и за два часа полностью сгорела, осталось только несколько домов на отшибе да пара сараев. Во время пожара, я с младшей сестренкой, Ниной, сидел дома. Как загорелся наш дом – спрятался под печкой. В это время в деревне были только старики да дети, все остальные работали в поле. Старая бабушка, по прозвищу Чайка, ей было 105 лет, забежала в наш дом, вытащила меня и сестренку и стала спасать имущество. Вытащила сундук, зеркало, которое тогда было большой ценностью. Но пока она это вытаскивала, мы с сестренкой опять забежали в горящую избу. Бабушка фартук смочила, и за нами в избу. Вытащила сестренку, передала ее кому-то, а я шустрый был, так она меня схватила за ухо, отвела за деревню, и бросила в яму, в которую на зиму складывали картошку. Яма глубокая была, метра два, так что я не смог из нее выбраться.

Вскоре прибежали родители, стали разбирать пожарище – нас нет. Бабушка, по старости, все забыла, так что мать решила, что мы погибли, оплакала нас. В результате, я в этой яме просидел трое суток. Потом уже, когда уже немного успокоились, мимо ямы шел какой-то крестьянин, услышал, что там кто-то пищит. А кто может в яме для картошки пищать? Только крыса. Он взял камень, наверное, с целью прибить ее, подошел к яме и увидел меня.

Буквально на второй день войны в нашей деревне появились немецкие мотоциклисты. В деревне, для наведения порядка, осталось шесть немецких солдат и фельдфебель. По соседству с нашей хатой был дом, который уцелел во время пожара, так немцы из дома выгнали тех, кто там проживал и там обосновались. Мы, пацанва, еще ничего не понимали. Я, с двоюродным братом, Мишей, по деревне бегал, причем, я надел пилотку со звездой, а брат буденовку. Пробегаем мимо дома, в котором немцы остановились. Оттуда один солдат вышел, сцапал нас. Подвел к колоде, порубил пилотку и буденовку, вместо них принес нам два немецких картуза.

Мы с Мишкой к нему домой побежали, у него дом на отшибе стоял, поэтому уцелел во время пожара. Прибежали к Мишке. Он топор достал, и мы порубили эти картузы. Потом Мишка залез на чердак и достал две буденовки, которые мы надели. Опять по деревне побежали. Нас немец снова поймал, отнял буденовки и чуть не отхлестал нас. На улице была огромная лужа, так немец, сперва, одного в эту лужу кинул, потом другого. Мы, грязные, как шахтеры, вылезли из лужи, а немец взял фотоаппарат и стал нас фотографировать.

А буквально на второй день, после того как в деревне разместились немцы, они повесили двух наших односельчан. В начале войны немцы разбомбили станцию Клищели, она у самой польской границе стояла, так у нас два музыканта пошли туда, чтобы что-нибудь, что осталось после бомбежке, прихватить. Немцы их схватили, привезли в деревню, и повесили. Сказали, что они бандиты и таких бандитов надо вешать. Что еще запомнилось? Солдаты ходили по деревне, брали яйца, а скорлупу в девчонок швыряли. Пили, играли на губных гармошках. Но никаких драк не было, это были обычные солдаты, они просто несли свою службу. Правда, ночью они запирались в доме, а в караул мужиков ставили.

Пацанвы в деревне было много, так фельдфебель нас тренировал, как мы должны говорить, если встретим немецкого офицера – снял шапку, поклонился и сказал: «Здравствуйте, господин офицер». Однажды мы играли на площади, и тут ехал немецкий офицер. Привязал лошадь, подошел к нам. Мой старший брат поклонился, но шапки не снял. Так немец его по спине плеткой протянул, вернулся к лошади, отъехал метров на сто, и опять к нам подъезжает. Брат на этот раз снял шапку, но не поклонился. Немец брату еще пару раз плеткой влепил и снова отъехал. На это раз мы сделали все правильно и немец, довольный, поехал дальше.

Первую военную зиму жили в норах, все же сгорело. Старшим братьям отец сделал лапти и они помогали отцу заготавливать лес, начали отстраивать хату. А мы всю зиму в этих норах и сидели, в длинных рубашках без штанов, тогда лет до 10 все так ходили. В норах сложили печку, на которой мать еду готовила так зиму и провели.

Весной мы переехали в новую хату, и вот там у нас такой случай был – немцы ввели правило, что, для того чтобы забить поросенка, одного откормленного поросенка надо отдать, как налог. Но у нас была такая нищета, что двух поросят мы никак не могли выкормить. Выкормили одного, отец рано утром встал, завалил его, стал свежевать. Тут прибегает родственница и говорит, что идут жандармы, а жандармы – это уже не солдаты – они более агрессивные, с овчарками, проверяют не резал ли кто скотину. Отец не растерялся – быстро разрубил тушу, часть закинул за печку, на которую мы, вшестером, сели, ноги поспускали, а вторую половину кабана отец забросил на чердак.

Немцы вошли в хату, собака унюхала мясо и давай на нас прыгать. Мы на печке сидим, ревем, но мяса за нами не видно. Офицер сказал, чтобы чердак проверили, так, когда немец наверх полез – мать потеряла сознание, знала, что сейчас немец спустится, нас построят и однозначно расстреляют. Все затаились, ждут. Жандарм с чердака спустился, посмотрел на нас, сопливую малышню, и сказал, что там ничего нет. Пожалел он нас. Возможно, вспомнил, про своих детей в Германии или еще что, но пожалел, хотя очень сильно рисковал – если бы офицер ему не поверил и полез проверять чердак – то и жандарма вместе с нами расстреляли бы. Когда немцы пошли со двора, на овчарку спрыгнула кошка и вырвала ей глаз, такая боевая кошка была. Офицер выхватил пистолет и стал стрелять по кошке, но она смогла удрать.

Потом еще такой случай был – на каждом дворе была лошадка, крестьяне же все равно обрабатывали землю. Однажды в воскресенье отец меня на лошадь посадил, мне тогда лет пять было, вцепился я в загривок и поехал на выпас. А в лесу возле пастбища жили два красноармейца, они в 41-м не пошли на восток. В деревню они не заходили, кому-то плели веники, корзинки, а когда на пастбище приходили крестьяне, менялись с ними. Один из них умер, а второй так рядом с нами и жил до 44-го года. В 44-м, когда пришли наши, Тимофея, красноармейца звали Тимофей, призвали и он дошел до Берлина, а после войны вернулся в деревню.

И вот, в тот раз, собрались мы на этом пастбище. Мужики разожгли костер, сидят, курят, травят байки и к ним присоединился Тимофей. Вдруг, по гравийной дороге, на двух бричках едут полицейские и немецкие солдаты с овчаркой. Подъехали к нам. Тимофей как увидел их, рванул, перепрыгнул через кусты и убежал в лес. Немцы спустили собаку, но она его не догнала – местность была болотной, так что собака потеряли след. С немцами был офицер, так, когда овчарка вернулась, он приказал солдатам и полицейским вырубить лещины (это такие палки), построил мужиков и приказал их лупить. Причем, час солдат лупила, а другая играла марш на губных гармошках. И лупили так, что мужики падали в воду. Выползут, из строят, и опять, под марш, лупят. Я стоял крайним, так ко мне солдат подошел, поставил меня раком и отвесил пенделя. Раз пять меня подфутболил, я потерял сознание и меня бросили под куст. Я там минут сорок пролежал, пришел в себя, слышу немцы с полицаями мужикам говорят, что от вас вот партизан убежал, их нельзя отпускать, надо задерживать. В следующий раз такое увидим – так вообще расстреляем. Потом сели в брички и уехали, а меня мужики вечером поперек лошади перекинули и привезли домой, мать меня неделю выхаживала.

- А вообще в вашей местности были партизаны?
- Были. У нас же там леса вокруг. Немцам, видимо, доложили, что у нас в лесу партизаны, так, однажды, немцы собрали всю деревню и погнали нас в лес – вперед мы, а сзади автоматчики. Когда перешли речушку, кто-то заметил, что из-под куста идет дым. Подняли куст и обнаружили землянку. Мужик с солдатом полезли внутрь и нашли там еще горячие блины, но никого не поймали. Землянку завалили, а нас отпустили домой. Но у нас больше не партизан было, а каморников – тех, кто называл себя партизаном, а сами за время войны не убили ни одного немца. Но жрать-то надо, так они ночью приходили к нам в деревню и грабили.

Однажды к нам в деревню пришло 40-50 человек этих каморников и стали грабить. Мой дедушка еще в 1905 году был членом Государственной Думы от крестьянства, грамотный, начитанный, он и сказал этим: «Если вы не прекратите, я пожалуюсь командиру партизанского отряда». Каморники схватили деда, привязали к лошади и потащили к концу деревни. В конце деревни жил предатель, его потом немцы застрелили, и вот каморники стали у этого предателя пьянствовать, а деда привязали к забору и на голову навалили огромный булыжник. Дед как-то сумел выцарапаться, после чего убежал и спрятался. Так каморники перетрясли всю деревню, а когда нашли деда, стали его шомполами пороть и насмерть запороли. Когда они, уже на рассвете, уходили, бабушка у командира спрашивает: «За что же вы моего деда убили? Что он вам плохого сделал?» «По ошибке, бабушка, по ошибке». В 1944 году, когда по нашей местности шли ковпаковцы, они очень многих этих каморников расстреляли. Когда ковпаковцы стали к нашей деревне подходить, немцев из деревни как ветром сдуло. В соседней деревне шел бой, а у нас все тихо. Правда, приехал от ковпаковцев партизан на телеге, пострелял свиней и приказал их загрузить, ковпаковцам-то тоже жрать надо, их тогда было полторы тысячи бойцов. Мужики повозмущались, но делать нечего, загрузили.

И, вот что еще интересно – когда пришли наши, все настоящие партизаны ушли с Красной Армией, и почти все погибли, а вот эти каморники повылазили и заняли все посты. Помню, одного прислала Москва для организации партизанского движения, так он всю войну просидел на хуторе, ничего не делал, а когда пришли наши «создал» партизанский отряд. Моего тестя туда записал, тещу записал как разведчицу, всего человек 25 набрал в свой «отряд», хотя никакого отряда не существовало. А когда я уже работал главным инженером в Каменеце, так там после зарплаты постоянно дрались два мужика. Один был настоящим партизаном, дошел до Берлина, а второй – каморник. Они как получку получат, выпьют и начинают драться: «Чем ты докажешь?!» «А чем ты докажешь?!»

Незадолго до того, как пришла Красная Армия, отец подобрал листовку, которую наши с самолета сбросили, положил ее себе в карман и попался к немцам. Те его посадили в сарай и хотели расстрелять, но отец немного знал немецкий, говорит: «Я крестьянин, никакого отношения ни к чему не имею», – и немцы решили его просто выпороть. Раздели, положили на колоду, всыпали 100 или больше палок. Мать его всего синего домой привезла...

После освобождения через деревню день и ночь шли колонны. Все на запад, в Польшу. Спустя некоторое время в лесу, недалеко от нашей деревни, был организован лагерь для отдыха бойцов. С передовой привозили солдат, они в этом лагере недели две отдыхали, а потом обратно уезжали на фронт. Помню, мы туда бегали, смотрели фильмы. Потом, когда все солдаты уехали мы лазили по землянкам, находили там гранаты, патроны, запалы и вот у нас была неприятность – нашли какой-то запал и стали его разбирать. Никак разобрать не можем. Один парень, постарше, говорит: «Чего вы его разбираете? Бросьте в костер». Разожгли костер, бросили туда запал и каждый в костер сует нос... Мне парни постарше говорят: «Ты, мелюзга, смотри сзади», – и оттолкнули, а тут как рванет… Один парень без руки остался, другой без глаза, а мне осколков штук двадцать налетело, но неглубоко, я их потом ножиком выковырнул.

Однажды, мимо нашей деревни ехал генерал с автоматчиками, везли ордена на фронт. Так в них вцепился немецкий самолет и всех, кто был в машине, расстрелял. А машина сгорела. Мы, пацанва, когда машина потухла, прибежали к ней, нашли ордена и нацепили их себе на рубахи. Пару дней носили, а потом, конечно, у нас их забрали.

Когда наши войска шли на запад, они у нас хороших лошадей забирали, а оставляли раненых. И вот, однажды, я с мужиками лошадей пас, а они две самокрутки из ольховых листьев скрутили: «Давай, кто быстрее выкурит – то победил». Мне тогда седьмой годик шел и я не любил уступать. Как выкурил, голова закружилась и я свалился под куст. Пролежал часов пять, поднимаюсь – лошадей нет. Оказывается, пока лежал под кустом, приезжали солдаты, хороших лошадей забрали, а раненных оставили и уздечку оставили. Я лошадь взял, а она одноглазая, хромает. Домой ее привел, мать как увидела, сразу меня спрятала в стогу сена, говорит: «Батьке на глаза не попадайся», – покурил, в общем.

В 1945 году, после окончания войны, наша деревня, сперва, отошла к Польше, а в 1948 году границу перенесли и мы опять в СССР оказались, но деревня попала в 800- метровую пограничную зону. Нам приказали дома разобрать и переместить их за 2 километра от границы. А никому же свою хату ломать не хотелось, так привезли две машины комсомольцев, они на крыши полезли, стали ломать. Деревенские хлопцы их стащили, началась драка. Потом мужики собрались на совещание, говорят: «Наверное, не отстанут. Надо переезжать». И, за лето, с комсомольцами, всю деревню переместили. Причем, комсомольцы очень сильно помогли – в некоторых же домах немощные старики жили, они дом переместить не могли, так комсомольцы им бесплатно дома разобрали и на новом месте собрали.

Поставили границу, а мы все равно в Польшу на танцы бегали, и шкодили на границе. Пограничники поставили сигнальные ракеты, так мы как-то ночью к ним подползли, провода перерезали, ракеты сняли. Утром пошли в лес, девчонкам ракеты показываем, тут нас окружили, всех забрали. Привели в деревню, выписали родителям штраф, а родители потом нам выписали…
Начальник заставы такой интересный мужик был, всегда на лошади ездил. Как-то приезжает к нам в деревню. У нас такой дядя Нестор был, он спрашивает: «Граница надежно охраняется?» «Надежно». «А мы сейчас проверим». Отсчитал 100 метров и говорит начальнику заставы: «Давай посмотрим кто быстрее пробежит. Если ты – поверю, что надежно, а если я…» Побежали. Нестор начальника заставы обогнал.

Еще у нас в деревне небольшая собачка была, Жучка, я ее обучал по следу ходить. Убегу километра за 3, спрячусь, а она меня по следу находила. Начальник заставы про Жучку узнал, приезжает, говорит: «Давайте проверим. Вы со своей Жучкой, а я с пограничной овчаркой. Пусть парень в лес убежит и чья собака быстрее найдет – тот и выиграл. Если пограничники выиграют – местные заготовят нам сено, а если местные – пограничники пригонят кухню с кашей на всю деревню». В лес бежать нарядили моего брата. Он хитрым был, бежал, путал следы, а потом через ручей перебежал и спрятался. Я с Жучкой и пограничник с овчаркой побежали по следу. Пограничник до ручья добежал, и дальше овчарка не пошла. А Жучка через ручей переправилась, снова след брата нашла и догнала его, он на дереве спрятался. Опять пограничники проиграли. Авторитет им ронять нельзя, так что, на следующий день, они пригнали кухню.

- Сергей Федорович, вы сказали, что во время войны ваш отец и братья смогли отстроить дом. Немцы не мешали лес рубить?
- Нет. Им, наоборот, лучше было – чем дальше лес, тем труднее партизанам подойти.

- Из деревни молодежь в Германию угоняли?
- Да, человек 25 угнали. Они в Германии работали, кто на шахте, кто у крестьян. Но все до одного вернулись.

- Во время войны школа работала?
- Да. Ну как школа – в сарае огромный стол стоял, скамейки, там и учились. Выбрали из деревенских учителя, он пять классов царской школы окончил. Он нас и учил. Часа два первый класс, потом второй класс и так далее. К каждому празднику этому учителю собирали несколько корзин яиц и по пуду зерна от каждого двора. До третьего класса я учился в польской школе, а в 1948 году, когда мы опять в СССР вернулись, в деревне уже построили нормальную школу. Сперва к нам из соседней деревни учитель ездил, Владимир Филиппович, а потом прислали молодую учительницу. Школа была четырехлетняя, а ученики – второклассников уже можно в армию забирать. Помню, один третьеклассник заслал к учительнице сватов, а она отказалась. Спустя некоторое время деревенские девки учительницу пригласили на танцы, так тот третьеклассник ее с танцев вышвырнул: «Не захотела за меня пойти – нечего тебе на наших танцах делать».

- До войны в вашей деревне советская власть была только 2 года, после войны вы три года были гражданами Польши. Как в деревне относились к советской власти?
- Лояльно. В 1948 году два мужика, побогаче, остались в Польше, а так – у нас же, в основном, беднота была, так что – нам что Польша, что СССР.

Правда, помню, к нам в деревню приезжал лектор. Так дед Семен у него спрашивает: «Скажите, уважаемый товарищ лектор, у какого животного один ряд зубов». «Я не знаю». «Пойдемте, граждане, отсюда. Если он ничего не знает про корову, что он вообще может знать»…

- Спасибо, Сергей Федорович.