Аномальные места на Смоленщине

Этот еще помягче....

Кладбище...

Было это в 2002 году. Мне тогда исполнилось 17 лет, мы с мамой поехали в дом отдыха рядом с поселком Поварово. В том году сильно горели торфяники, с утра все было затянуто дымом и пахло гарью, отдыхающих было мало, большинство пенсионеры и маленькие дети.

Единственное чем можно было разогнать скуку – взять в прокат велосипед. Я садился на него сразу после завтрака и катался до самого ужина, изучал окрестности. Заброшенные дачные поселки, картофельные поля от каких-то московских предприятий, за пару часов езды, хорошо, если встретятся несколько человек. Легкая дымка, запах гари, лесные, пустые с полустертыми белыми метками проселочные дороги и гравийки. Я тогда ничем сверхъестественным не интересовался, не пил, не курил. Обычно я не планировал маршрут, ехал куда глаза глядят.

В тот день стояла жара, над дорогой дрожало марево, я выехал с деревенского проселка на асфальтированное шоссе. Еду себе, кручу педали, по обочинам в пожелтевшей траве стрекочут кузнечики, ни встречных машин, ни прохожих. Поднимаю голову и понимаю что по обеим сторонам дороги – кладбище. Большое, не сказать что конца не видно, но внушительное. Кладбище не старое, современное, оградки, памятники, веночки. Крестов и не заметил. Надгробия все стандартные – черные и серые гранитные плиты и на них прикреплены фотографии. Я остановился, пригляделся, несмотря на жаркую погоду, стало зябко. Потому что на всех надгробиях были практически одинаковые фотографии – свадебные. Белая половина – невеста, черная – жених. Лица у людей разные, но фотографии все свадебные. Кладбище это плотно обступало дорогу с двух сторон. Не было ни одного посетителя, только раскаленный воздух дрожал над могилами, да еще слышно как стрекотали кузнечики и как я сам дышу.

Не скажу, что сильно напугался, но стало тревожно и тоскливо, я прибавил скорости, но ощущение было как во сне. Вроде кручу педали со всей силой, дорога ровная, а ехать трудно и тяжело, еду медленно, будто в гору и колеса словно вязну в песке. А кладбище все не кончается, по сторонам проплывают синие оградки и темные надгробия с фотографиями улыбающихся женихов и невест.

С меня уже пот ручьями, показалось, что еду уже минут пятнадцать – двадцать. Появилось ощущение, что кладбище вообще не отпустит, так и буду на этом шоссе до скончания времен. И чем дальше, тем больше спать хотелось, хотя ночью хорошо выспался и вообще сонливостью не отличаюсь. Хотелось съехать на обочину, прилечь подремать. Не могу описать ощущение, но как будто мягко, но настойчиво приглашают: приляг – отдохни. Манит.

Потом на ямке велик подбросило, и кладбище резко пропало, начался пустырь. И сразу стало легче ехать. Я еще долго гнал по этому шоссе, не оборачиваясь. Наконец затормозил, посмотрел на часы – стоят. Самое поразительное – как раз на двенадцати дня, хотя часы надежные, папины «командирские» и заводил их еще утром. Доехал до ближайшего поселка, там сельпо, зашел, купил хлеба и молока, спросил у продавщицы про кладбище. Она ответила, что никаких больших других кладбищ здесь нет, кроме маленького сельского в пяти километрах отсюда. А в той стороне, откуда я приехал, только какие-то «кормовые поля». И все. Страшно опять таки не было, просто равнодушие и тоска на меня навалились.

В дом отдыха вернулся с противоположной стороны. Матери не стал рассказывать о происшедшем, но завтра решил опять туда съездить. Хотел посмотреть на кладбище хотя бы издали, удостовериться, что правда и сразу вернуться назад.

Память у меня хорошая, но это место я уже не смог найти. Сельпо то было, поселки полупустые дачные были, а вот кладбища женихов и невест большого как аэродром не было. Хотя я три дня потом его искал в этой округе.

Уже прошло много лет, но иногда та поездка снится мне, очень реалистично, с подробностями, будто кинопленку закольцованную крутят. После таких снов я, обычно заболеваю или еще какие неприятности случаются. Так до сих пор и не могу понять, что это было. Но точно не привиделось.

 

И вот есчо рассказик.....

Как меня водили


Не зря говорят, что Западная Украина – поганый край. И дело тут отнюдь не в бандеровцах. У меня было случай почище. Куда там бандерам…

Я тогда был механиком-водителем на самоходке. Стояли мы в одном глухом уголке, местность вокруг была исключительно красивая – возвышенности живописные, леса, зеленеет все…

Тогда была передышка. Стояли мы там уже пару дней, не наблюдая поблизости ни немцев, ни бандер, маленько расслабились. А впрочем, история такая, что и бдительность не помогла бы…

Сижу я в траве и перебираю инструмент – предстояла кое-какая мелкая профилактика. Остальные подремывают по ту сторону самоходки, у ближайших машин тоже никакого шевеления, солнышко светит, теплынь, такие, в общем, тишина и благолепие…

И тут подходит не кто-нибудь, не с ветки незнакомец спрыгнувши – Ванька Масягин собственной персоной, заряжающий из нашего же взвода, можно сказать, приятель и корешок. Доподлинный, по всем приметам, Ванька – лицо его, комбинезон его, даже трофейный фрицевский кинжал с черной ручкой на поясе висит, как всегда, и кобура на немецкий манер, слева и впереди прицеплена.

И говорит мне:

– Вставай, Сережа, пошли!

Я встаю – и чапаю за ним, как дурак, отчего-то не задавши ни единого вопроса. Иду себе и иду, знай ноги переставляю. Идем мы куда-то, идем, идем…

Не знаю, что на меня нашло, только я вдруг себя почувствовал чуточку посвободнее. Словно бы освободился от этой дурацкой нерассуждающей покорности, мне, в общем-то, не свойственной. Приостановился и спрашиваю:

– Вань, а Вань! А куда мы идем?

И тут, не поверите… Только я это спросил – Ваньки не стало. Пропал куда-то, в воздухе растаял. Вот только что был тут, шагал передо мной, как заведенный – и растаял…

Жутковато мне стало. Точно знаю, что не сон. Что Ванька только что шагал передо мной, вел куда-то. И не мог он никуда спрятаться, никуда убежать. Пропал с глаз мигом, как будто повернули выключатель, и никакого Ваньки не стало…

Стою, коленки чуть дрожат, оглядываюсь. Батюшки мои… Вон они, самоходочки, виднеются далеко внизу – и до них от того места, где я стою, километра четыре. А стою я высоко на горе, над долиной. Один-одинешенек. Ни одной живой души вокруг.

Меня холодным потом прошибло. И в этот момент испугался я не столько этой странности, внезапного Ванькиного исчезновения, сколько того, что мое отсутствие будет замечено. На языке уставов – а язычок этот строгий! – такие вещи именуются «самовольное оставление расположения части» и караются по всей строгости законов военного времени. Возьмут в оборот – и доказывай потом, что не было у тебя злостных намерений…

Как я вжарил со всех ног в расположение! Пятки сверкали! Не знаю, какие тогда были рекорды по бегу, но уверен, что я побил их все, сколько ни есть…

Прибегаю к самоходкам – а там все осталось, как и было. Никакой суеты, никто моего отсутствия не заметил. А у соседней самоходки сидит его степенство, Ванька Масягин, ломтище хлеба наворачивает со сбереженным пайковым сахарком – любил он пожрать от пуза…

Я ему, конечно, ничего не сказал – он-то при чем? Ясно же, что увел меня от самоходок, затащил на гору, на вершину вовсе не Ванька, а кто-то вроде Ваньки. Кто-то, кто прикинулся Ванькой Масягиным. Что же мне, его по зубам бить за то, что какая-то погань именно им оборачивалась?

Слышал я о таких вещах у нас в Сибири, от стариков. На моей памяти в натуре подобного ни с кем не случалось. Я и думать не мог, что такое меня достанет, причем не дома, не в Сибири, а на этой поганой Западной Украине…

Старики говорили, что в таких случаях надо креститься. Но, если вот так вот, совершенно невзначай, без задней мысли спросить: «Куда идем?», оно тоже вмиг пропадает. Правильно говорили.

Больше со мной ничего такого в жизни не случалось. Но долго еще вздрагивал, когда меня звали куда-то идти, приглядывался к человеку и окружающей обстановке. Иногда из-за этого случались сущие конфузы, но это уже не интересно…

Куда ж он меня завести хотел, сука такая? Кто ж знает…

 

Амурные дела и оборотень....

То, что в прудах и озерах живут водяные и русалки, в лесах лешие, а в подпольях домов - домовые, было известно каждому и воспринималось вполне естественно, как само собой разумеющееся. Другое дело - появление в деревне оборотня. Это уже нечто из ряда вон выходящее, воистину - таинственное и внушающее страх. Самому мне, правда, видеть оборотней в их новоявленном или некоем промежуточном облике, кажется, не приходилось. Но я знал старушонку Бобриху, про которую говорили, что она будто бы время от времени превращалась в свинью. Бобриха была травницей, знахаркой, ворожейкой, владела столоверчением и знала множество заговоров и наговоров, как добродетельных, приносящих людям пользу, так и злокозненных, сеющих вред и опустошение. Творя добро, она, например, могла заговорить кровь - и рана, даже самая опасная, тотчас переставала кровоточить и вскоре затягивалась, заживала. Притом она заговаривала кровь не только человеку, но и животине. Тут ее знахарство было просто фантастическим, сверхчеловеческим.
Как-то монтеры меняли телеграфные столбы в деревне. У дороги валялись перепутанные провода. Ехал улицей горючевоз Макар Кощеев на кобыле. За телегой бежал жеребенок-стригунок. И возьми да запутайся он в этих злосчастных проводах. Затянул заднюю ногу, как в заячьей петле, забился в испуге в сорвал всю шкуру с бабки до самого копыта. Ногу-то освободили, но кровища хлещет ручьем. Пробовали перетянуть тряпками - через минуту и сквозь тряпки сочится. Тогда вспомнил кто-то про Бобриху. Сбегали за ней. Пришла старушонка, погладила жеребушку, осмотрела рану, велела всем отойти в сторону. И что же? То жеребенка трое мужиков едва держали - бился он, стонал и весь дрожал, в тут вдруг разом затих и положил бабке головенку на плечо, когда она присела перед ним на кукурки и приложила пальцы к краям раны. Пошептала что-то Бобриха, поколдовала, плюнула трижды в разные стороны - и, на всеобщее удивление, кровь перестала течь. И рана быстренько затянулась, тако ли не на третий день.
Но могла Бобриха, рассердившись на обидчика, и порчу напустить, и недород вызвать в огороде. И, замечали в деревне, глаз у нее был дурной, могла она ребенка сглазить, потому грудных детишек боялись показывать ей. Зайдет будто бы к кому с недобрым умыслом, глянет на ребенка в зыбке - смотришь, родимец его забил, или грыжа выступила, или жар сделался. Ну, а что она была оборотнем и могла превращаться в свинью, об этом только поговаривали исподтишка, догадывались по некоторым признакам, однако прямо утверждать это никто не осмеливался. Не хватало прямых улик и доказательств.
Правда, был один случай, который вроде давал повод грешить на нее, считать Бобриху законченной ведьмой-оборотнем, однако и он оставлял известные основания для сомнений.
Жила в деревне чернявая и смазливая деваха Стюрка, дояркой в колхозе работала. Она доводилась племянницей Бобрихе, и хотя не особенно роднилась со своей теткой, жившей затворницей на краю Маслобойного переулка, но все равно и на нее как бы падала тень колдовства и знахарства. Стюрка, например, любила ворожить на картах. И если ее гадания сбывались, то суеверные люди говорили: "Тоже, видать, с чертями знается. Одна родова..."
Так вот за этой Стюркой приухлестнул Ванька Обратный, вернувшийся из армии. Внешне он был полной противоположностью Стюрке: она сухощавая, смуглая, с черными до синевы цыганскими волосами и карими глазами, он же - рыхловатый, розовощекий, белокурый, белобрысый, со светлыми свиными глазками. Ванька не был красавцем, но он был веселый, добродушный парень-работяга, каких поискать, и к тому же гармонист. Ваньку все любили в деревне. Все, кроме Бобрихи. Теперь уж, наверное, никто не помнит, за что Бобриха невзлюбила его, то ли за его колючие подшучивания, то ли за гармошку, на которой он наигрывал, возвращаясь из клуба домой Маслобойным переулком, то ли как раз за то, что осмелился приударить за Стюркой, для которой Бобриха заприметила другую пару, а может, и за все сразу, но возненавидела всерьез и бесповоротно. Обратный - не фамилия, а прозвище Ваньки (от слова обрат - жидкое снятое молоко), и прозвище это ему влепила именно Бобриха - за его белобрысость и жидкую синеву глаз.
Недоброжелательство Бобрихи, конечно, осложняло Ванькины ухаживания за Стюркой, однако не настолько, чтобы сделать их вовсе безответными. Во всяком случае, из клуба после кино и танцев Ванька несколько раз провожал Стюрку, отделив ее от общего девичьего гурта. А это в глазах приметливых селян значило немало. Спорка жила за целый околоток от своей тетки-чернокнижницы, однако путь из клуба к ее дому лежал через тот Маслобойный переулок, который пользовался в селе недоброй славой и на краю которого жила Бобриха.
Собственно, нечистым местом был не весь переулок, а лишь та часть его, где когда-то стояла деревенская маслобойка - с огромным деревянным колесом-приводом, вращаемым лошадьми, с тяжелыми листвяжными пестами для толчения семени конопли, льна или рыжика, с печью, где в жаровнях томилась пахучая черная каша; с толстущим бревном давильни, под которым рождалось когда-то лучшее в округе постное масло... Теперь же маслобойки не было (она не вписалась в колхозное плановое хозяйство), но из зарослей крапивы и чертополоха торчали останки ее - осевшие стены, бревно давильни в три обхвата, просмоленный толстый винт, на котором оно держалось... Эти черные руины с устойчивым запашком конопляного масла, похоже, стали прибежищем чертей всех мастей, ибо многие загадочные происшествия случались именно здесь.
Суеверные люди обходили этот переулок стороной, ночью - тем более, однако Ванька, как истинный ухарь, пренебрегал дурной славой Маслобойного переулка и, провожая Стюрку, ходил именно через него - самой удобной и близкой для его зазнобы дорогой. Проходя мимо маслобойки, он храбрился, разговаривал нарочито громко и кидал брызгавшие искрами окурки в смолистую черноту давильни.
Так было несколько раз, и руины маслобойки не ответили на вызов ни единым звуком, ни единым шевелением. Но однажды в лунную ночь, когда Ванька вел Стюрку нечистым проулком, не испытывая и капли страха, вдруг навстречу из темноты маслобойных развалин выкатилась свинья, обежала, постанывая, притихшую пару и засеменила сзади. Ванька сначала было не обратил на нее особого внимания (свинья как свинья, деталь привычная в деревенском пейзаже), но потом стал прикидывать в уме, что на часах уже около двенадцати и все нормальные свиньи давно заперты в пригонах, да и ненормальные, бродячие, из тех дворов, где пряслица висят на соплях - на веревочках, тоже, наверное, уже нашли себе прибежища, устроили гнезда и дрыхнут, высунув чуткие пятачки. Что помешало этой хавронье последовать примеру своих товарок? К тому же она вела себя довольно подозрительно. Сперва бежала, повизгивая, следом за Ванькой, точно за хозяйкой, которая вынесла во двор ведро с пойлом, потом, нагоняя, стала ширять его в ноги упругим пятаком.
- Усь, подлая, пошла вон! - прикрикнул Ванька, прервав возобновившийся было разговор с подругой.
Свинья, фыркнув, вроде приотстала немного, но вскоре снова догнала ухажера и снова ширнула его носом в ботинок. Ванька развернулся и хотел было пнуть привязчивую скотинку, но только дрыгнул в воздухе ногой - свинья ловко увернулась от пинка и грозно хрюкнула, раскрыв зубастую пасть. Так, то нагоняя, то отставая, добежала она до самых Стюркиных ворот. А когда Ванька, прощаясь, хотел было, как обычно, приобнять и поцеловать Стюрку, свинья пронзительно и недовольно завизжала, крутясь подле влюбленных, и у них, немало смущенных этим визгом, согласного поцелуя не получилось. Ванька только мазнул губами по Стюркиной щеке, она как-то втянула голову в плечи, точно выражая недоумение, и, даже не сказав "До свидания", юркнула в калитку ограды. Кольцо звякнуло, туфли простучали по плашке, по ступенькам крыльца, и все смолкло.
Ванька, раздосадованный испорченным прощанием, хотел было наказать надоедливую хавронью, однако, обернувшись, нигде ее не увидел. Ее уже и след простыл. Она будто растворилась в одночасье в жидком лунном свете. Это тоже показалось Ваньке подозрительным. Но еще более смутило его, что и на следующий вечер повторилась та же история. Точно в том же месте из мрачноватых, словно обуглившихся развалин маслобойни снова выскочила та же свинья, худая, с большим пятаком, со взъерошенной щетиной на загривке, и снова, точно собака, бежала за Ванькой до самого Стюркиного дома, то и дело пытаясь ухватить его за ноги, а потом, едва Стюрка уже безо всякого поцелуя хлопнула воротами, хавронья исчезла, будто сквозь землю провалилась. Когда же и на третий вечер бродячая свинья увязалась за Ванькой в Маслобойном переулке, он уже не выдержал, наутро все рассказал своему дружку Тимке, и они договорились, что проучат бесноватую свинью вместе.
И вот вечером того же дня после кино и танцев они пошли провожать Стюрку вдвоем. Ванька заранее припрятал тынину в крапиве у маслобойки, а Тимка прихватил с собой батожок. Сначала они шли вместе со всеми парнями и девками, пели, смеялись, а потом незаметно отстали и свернули в Маслобойный переулок.
Стюрка ничего не знала об их замысле и сперва неприятно удивилась тому, что за ними потащился этот болтун Тимка, а главное тому, что Ванька не только не выразил неприязни к приставшему третьему лишнему, но, казалось, был даже рад его компании. Однако чувство неприязни быстро изгладилось. Парни так складно балаболили, так весело зубоскалили, что и она заразилась их весельем, даже не заметив его наигранности. Но когда стали подходить к старой маслобойне, парни разом приутихли, словно к чему-то прислушиваясь. И вскоре действительно в развалинах маслобойни послышалось шуршание, треск - и из крапивных зарослей, словно по некой команде, вынырнула та же тощая и щетинистая свинья.
Ночь на этот раз была безлунная, темная, проулок слабо освещался только отсветом незакатной летней зари, текущей над Татарской горой, но все же силуэт свиньи просматривался довольно четко. Тимка невольно шарахнулся в сторону, а Ванька, напротив, храбро бросился навстречу свинье, прыгнул в кусты крапивы и выхватил припасенную тынину. Свинья, казалось, разгадала его маневр и, повизгивая, побежала вперед по переулку. Ванька кинулся за ней. Вдогонку ему потрусил и оправившийся от страха Тимка.
- Оставьте вы ее, бродяжку! - крикнула им Стюрка вслед.
Но парни бежали, набирая скорость, крича и улюлюкая. Они догнали свинью у самого конца переулка, напротив Бобрихиного дома, где она замешкалась на секунду, и стали бить палками по чему попадя. Свинья сперва растерялась от столь стремительной атаки, закрутилась на месте, пряча голову между передними ногами, но Ванька все же съездил ей по рылу раз и другой, тогда свинья пронзительно завизжала, заухала и, взбрыкивая, понеслась вдоль по улице, в сторону, противоположную от Стюркиной избы. Парни преследовать ее не стали. Остывая от возбуждения, они остановились на краю переулка и закурили, поджидая Стюрку.
- Наведайся завтра к Бобрихе, попримечай, - посоветовал Тимка. И Ванька понял его с полуслова. Не сговариваясь, они подумали об одном, сошлись в тайных подозрениях.
- А может, тебе зайти? Ведь меня она ненавидит, как врага народа. Поди, на порог не пустит, - высказал опасение Ванька.
- Не пустит - сам зайдешь. Но именно тебе показать надо, что ты все разгадал, чтоб она хвост прижала, присекла свои каверзы, - рассудил Тимка. И с ним трудно было не согласиться.
Наутро Ванька проснулся с мыслью, какое бы придумать заделье, чтобы без подозрений сходить к Бобрихе. Он вспомнил, что вчера у матери, страдавшей почечно-каменной болезнью, опять был приступ. Об ее давней маете знали в селе многие. Знала и Бобриха, к которой мать не раз обращалась за помощью. "Пойду-ка попрошу травок для матери, - решил Ванька. - И благородно со стороны сына, и врать особо не надо..."
Собак Бобриха сроду не держала, калитка была не заперта, и во двор Ванька проник спокойно. Однако в ограде никого не было. Тогда он поднялся на крылечко, шагнул в приоткрытые сенцы и постучал в дверь избы. На стук никто не ответил. Ванька дернул за скобку - дверь отворилась.
И сразу же перед его взглядом предстала многозначительная картина. На кровати в одежде лежала на боку Бобриха, прикрыв ноги фуфайкой. Голова ее была укутана чертой шалью, из-под которой еще виднелся белый платок. Но главное, на что обратил внимание Ванька, - под глазом старухи сиял бобовым отливом огромный синяк, а переносицу пересекал струпчатый припухший рубец. "Все ясно, не зря, видать, на нее грешили, получила свое", - подумал он не без злорадства.
Старуха ничего не сказала в ответ на сдержанное приветствие раннего гостя, а только повела своим тяжелым взглядом, обнажив красноватое глазное яблоко над синяком, и вздохнула.
- С просьбой я, Аграфена Никитична, - выложил Ванька заготовленную фразу. - Мать снова почками мается. Может бы травы какой дали?
- Ох-ох-ох, - застонала Бобриха, прикрыв глаза. - Вишь, какая я нонче фершалица? Вот поднимусь, сделаю ей составного снадобья, а покуда пусть попьет льняного отвару да муравы этой, птичьей гречишки, что у дорог растет.
И старуха заворочалась, повернулась на спину, подняла глаза к потолку, давая понять, что разговор окончен. Ванька еще помешкал немного, думая, как бы ловчее спросить насчет нездоровья, и вдруг непроизвольно сочувственным тоном спросил:
- Простите, что я не ко времени... Может, помочь чем?
- Помощник нашелся... - вздохнула бабка, не глядя на гостя. - Сама оклемаюсь помаленьку, примочек поделаю... Свиньюшонка эта непутевая... Третьеводни понесла ей пойло, она как ширнет меня, я подскользнулась - да об корыто это щелястое... Аж мительки в глазах... Сгоряча-то я огрела ее поленом, а потом сама еле доползла до избы... Теперь вот лежу тут, а свинья который день в бегах, по селу рыщет голодная... Скажи хоть Стюрке, пусть пригонит ее да мне по дому что поможет...
"Ну-ну, заливай, бабка, про разбитое корыто да про свинью-лупоглазку", - подумал Ванька, а вслух сказал:
- Ладно. Я и сам пригоню, если встречу.
В тот же день, рассказав Тимке про свидание с Бобрихой и разговор с нею, Ванька не утаил и своих угрызений совести, выразил сомнение насчет свиньи-оборотня.
- Может, мы ее зря отвалтузили? Она с голоду, поди, на людей-то бросаться стала?
- Хэх, размяк, валеная шляпа, поверил ведьминым турусам на колесах! Попомни: теперь никто вас не встретит у маслобойки - вот и все доказательства.



А и правда: отныне никакая свинья не мешала Ваньке со Стюркой гулять по Маслобойному переулку. До самой зари.

 

Вот еще....

Бабушка и внучка...

…Это была очень милая, симпатичная, и в то же время очень обыкновенная девушка. Хорошенькое, очень заурядное лицо, приятная повадка, но все симптомы бытовой невоспитанности. Вторую жену Николая Гумилева кто-то назвал «умственно некрупной». Тамара тоже была «умственно некрупной», чудовищно необразованной, хотя жадной к знаниям, доброй и этичной и уж, конечно, далеко не глупой.

Девушка с хорошим вкусом, она одновременно писала неплохие стихи и очень непринужденно помогала себе при еде пальцами левой руки вместо кусочка хлеба; тонко чувствовала красоту закатного неба или старинной вазы и лезла ложкой в общее блюдо… Словом, девушка не без способностей, но чисто природных, биологических, потому что никто толком ее воспитанием отродясь и не думал заниматься. Да и некому — потому что родители Тамары были, по ее определению, «полеводы», жившие в самой глухомани одной из областей Сибири; их самих еще надо было воспитывать.

Девиц с сочетаниями таких качеств встречалось много среди моих сверстниц — в первом поколении вышедших из сибирской деревни. Судьба большинства складывалась вроде бы и неплохо, но что там произошло после 1991 года… не хочется даже и думать.

Сама по себе Тамара была мне совершенно неинтересна. Можете обвинять в снобизме — но вот неинтересна, и все. Интересна мне была ее бабушка… Потому что вот кто-кто, а Ульяна Тимофеевна, по всем рассказам, была женщиной весьма необычной.

Тамара помнила историю из своего совсем раннего детства. Тамара сидела на скамеечке вместе с бабушкой, смотрела, как едет по деревне свадебный кортеж. Едет и едет, проезжает мимо скамеечки, на которой Ульяна Тимофеевна с суровым видом сидит и лузгает семечки. И тут у телеги, на которой едут новобрачные, отваливается колесо…

Тамару особенно удивили лица взрослых на этой свадьбе: одновременно глупые, растерянные и испуганные… А потом вся свадьба, в том числе жених и невеста, сошли с телег, подошли к Ульяне Тимофеевне и стали кланяться ей до земли, просили не гневаться, погулять на их свадьбе…

— Не пойду! — зарычала старуха. — Нужна я вам там, старая карга!

— Нужна, еще как нужна, бабушка! — маслеными голосами увещевала деревня, увлекая за собой Ульяну Тимофеевну.

— Не звали — и теперь не зовите!

— По дурости не звали, Ульяна Тимофеевна, по дурости! Прости нас, дураков, не серчай, пошли с нами!

Кто-то ловко подхватил маленькую Тамару, понес на плече, стал показывать, кто, где и что привез… Уже потом принесли новое колесо, поставили на место треснувшего, вставили чеку, поехали дальше.

Запомнилось, как отец постоянно чинил забор. Вечно в заборе оказывалась сломанная доска, и отец, вздыхая, безропотно заменял эту доску. Лет до тринадцати Тамаре и в голову не приходило, почему отец вечно вставляет новые доски и тяжко вздыхает при этом. А когда девочке было тринадцать, взгляд бабушки задержался на некоторых выпуклостях ее фигуры… Совсем недавно выпуклостей не было. Бабушка заулыбалась и вскоре повела Тамару в лес, показывать разные травки. Это было вовсе не так уж интересно, а порой невыносимо скучно… Но бабушка сумела поставить дело так, что по-другому было и нельзя, что изучать травки надо, и что именно через травки шел путь к тому, что поважнее.

Этому другому бабушка тоже учила, и многое в другом очень тесно сочеталось с травками. Помню, у меня как-то сильно разболелась голова, и Тамара в два счета усадила меня к себе спиной, лицом к окну, стала прикасаться пальцами к вискам, нажимать, высунув язык от напряжения. Вот чего в ее поведении не было, так это легкости фокусника: «Вуаля! Получите кролика из шляпы!» Вела себя Тамара, скорее как прилежная ученица, старательно подражавшая учителю. Но ведь помогло с головой!

— А еще надо бы тебе… — Тамара назвала травки, которые надо попить (и названия которых, разумеется, тут же вылетели у меня из головы).

— А от сглаза можешь? — довольно глупо спросил я, и Тамара покраснела и кивнула. Покраснела, привыкнув считать сглаз и прочую мистику чем-то совершенно неприличным. Как бы и нехорошо поминать сглаз в порядочном обществе. Матерщину в своем присутствии, кстати, Тамара легко допускала — привыкла к ней с раннего детства и от нее вовсе не краснела. Пустяки, дело житейское…

А кроме знания активных точек на человеческом теле и умения на них нажимать было и еще другое, к которому нужно было готовиться, готовиться и готовиться…

На всю жизнь Тамара запомнила, как открылась ей тайна сломанных досок в заборе, свистящий голос бабушки в полутьме баньки, ее почти что страшное лицо.

— Сделаешь доброе дело — тут же надо и злое! Построишь — тут же и разрушь! Хоть ветку обломи, хоть доску в заборе разрушь! Иначе саму тебя, как эту доску, переломит…

— А что надо сломать… Бабушка, неужели надо убивать?!

— Вовсе не надо. Агафья — та пауков в баньке душила, но, вообще-то, не обязательно. А сломать, испортить что-нибудь да надо.

— А как?

— Как добро творишь, так и ломай.

О чем идет речь, Тамара поняла скоро, когда к бабке принесли заходящегося криком малыша.

— Давно орет?

— Третий день…

— Ну, давайте.

Бабка унесла вопящий, изгибающийся сверток, что-то приговаривала, разворачивала, стала водить руками вдоль покрасневшего, прелого тельца.

— Что они его, не моют никогда?! — ворчала бабка и тут же Тамаре: — Видишь, что? Грязный он, вонючий, само собой — будет орать. А тут еще и сглаз…

Что бормотала бабка, Тамара не уловила, но похоже, что не в этом было дело, не в бормотании. И даже не в легком-легком массаже, касании тельца младенца было главное. Бабка напряглась, словно от нее через пальцы что-то переходило к младенцу, Тамара почувствовала — главное именно в этом.

Малыш внезапно замолчал, завертел головой, и взгляд у него изменился. То был взгляд напуганной зверушки, тут сделался осмысленный, изучающий. Громко сопящий мальчишка обнаружил возле себя чужих людей, скривил губы, собираясь зареветь… И почему-то не заревел: то ли влияние бабки, то ли попросту устал орать.

Бабка сгребла малыша, даже не стала толком заворачивать, вынесла переминавшейся с ноги на ногу матери, ждавшей с перекошенным лицом.

Едва кивнув рассыпавшейся в благодарности женщине, выскочила наружу. Явственно послышался звук: лопнула доска в заборе. А Ульяна Тимофеевна вернулась без капель пота на лбу, румяная, с довольнехонькой улыбкой и еще долго поила гостью чаем с вареньем, пеняла на плохо просушенные, нестиранные пеленки, пугала ее болезнями, с которыми и ей, Ульяне Тимофеевне, не справиться.

А Тамаре на всю жизнь запомнилось, как из бабушки в младенца как бы перетекало нечто, и высокий звук лопнувшей доски.

Помнила еще, как Ульяну Тимофеевну позвали к женщине, измученной до крайности камнями в почке. Стоял сильный мороз, шли на другой конец деревни. Платками закутались так, что, по словам Тамары, еле глаза было видно.

— Ох, Ульяна Тимофеевна, помогай… — метнулись к бабке с крыльца.

— Не мельтешите. Татьяна где?

— Фельдшер был, ничего не сказал…

— Фельдшер! — фыркнула бабка надменно.

Возле раскрытой кровати, на табуретке сидит, закусив губу, женщина с крупными каплями пота на лице. Сидит, и сразу видно: боится переменить позу, боится шелохнуться — так ей больно. Потому и сидит не на кровати, на жестком.

При виде Тамары губы, впрочем, тронула улыбка.

— Учишь, Тимофеевна? — чуть слышно.

— Учу, — коротко ответила бабка, как полено о полено стукнуло.

Зыркнула глазами, выгоняя прочь ненужных. И опять Тамара видела, как из бабушки как будто выходило что-то, перетекало в больную.

— Вот сейчас, сейчас… Гляди, Танюша, веду я его, веду… — Бабка говорила легко, нараспев, почти пела. — Вот сейчас должно и полегчать…

Татьяна кивнула, пока еще закусив губу, еще тяжело, с натугой втягивая воздух.

— Во-оот… Воо-от… Гляди, теперь он уже не опасный, камешек этот, — все пела, причитала бабка, и Тамара видела — женщина успокаивается. Ей уже не так больно и страшно: не так напряжено лицо, не так руки стиснули платье, глаза обрели выражение.

Тамара не могла бы сказать, сколько времени прошло, пока женщина выпрямилась, улыбнулась, сказала «ох…». Выпрямилась — еле заметно, улыбнулась чуть-чуть и сказала еле слышно. Но ведь сказала же?!

И еще работала Ульяна Тимофеевна, и Татьяна легла, наконец, и тихо, протяжно вздохнула — отпустила боль. Ульяне Тимофеевне кланялись, что-то совали, что-то сулили, полусогнувшись, бегали вокруг. Старуха решительно шла, закусив нижнюю губу, с окаменевшим лицом; щеки прочертили крупные капли из-под волос.

— Потом! — властно отстранила она свертки, чуть не бегом выскочила на стылую, уже под ранними звездами, улицу. И по улице шла чуть ли не бегом, с каким-то перекошенным лицом.

— Бабушка… Тебе нехорошо?

— Молчи, не суйся под руку.

Тамара чуть не задохнулась на морозе, пока Ульяна Тимофеевна не оказалась перед собственным домом. И внучка не поверила глазам своим: легко, сами собой поднимались ворота; сошли с петель, зависли на мгновение, с грохотом и треском рухнули, поднимая столбы снежной пыли.

— У-уфф… — Ульяна Тимофеевна перевела дух, почти как Татьяна, когда отпустила боль. Поймала взгляд внучки, усмехнулась:

— Ничего, Антон обратно насадит…

Тамара понимала — завтра отец, печально вздыхая, опять насадит ворота на место. Ей было жалко отца и смешно.

А бабушка уже стала обычной, почти как всегда. Разве что была очень усталой, долго и со вкусом пила чай, была неразговорчива весь вечер, но исчезло и не возвращалось жуткое выражение, подсмотренное у нее Тамарой по дороге от Татьяны.

Тамара понимала — бабушка что-то несла в себе. Что-то случилось там, у Татьяны, пока бабушка ее лечила. А потом это «что-то» бабушка унесла, не дала этому «чему-то» излиться и бросила «что-то» на ворота, не дав стать опасным для живых.

Другие знахарки, бабки-заговорницы, даже старухи, о которых говорили лишнее; даже те, кто держал дома иконы — все они боялись партийных активистов, идейных старичков, милиционеров, пионеров, стукачей, прочих мрачных сил «нового общества».

Бабка не боялась никого, а участковый сам боялся бабки. Все знали, что бабка умеет «набрасывать обручи». Про «обручи» Ульяна Тимофеевна объясняла так, что у человека душа — это не одно облачко, а несколько, и есть «уровни» самые главные.

— Византийский крест видела? Как человек, который стоит, раскинув руки, верно? Вот одно облако так и идет, сверху вниз, а другое — наперекрест; там, где человек раскинул бы руки, или чуть ниже. А еще у византийского креста есть перекладинка, где у человека голова. Тут тоже облако важное, вот тут, — Ульяна Тимофеевна помахивала рукой где-то на уровне ушей. — И третья перекладина есть, вот тут, косая. — Ульяна Тимофеевна проводила рукой наискось от левого бедра к правому. — Так вот и у человека, душа тут живет; если уметь видеть, вроде облачка тут держится все время. Обруч накинуть — это не дать душе спокойно ходить, на этом уровне клубиться. Человеку надо, чтобы на всех уровнях жила душа, без помех, и куда обруч накинешь — там будет плохо. Если я обруч накину на эту душу, наверху, — человек ума лишится и помрет. Если вот сюда, — бабка проводила по груди, — то сердцем станет болеть.

— Сразу помрет?!

— Можно, конечно, и не сразу… Обручей до трех кидают, чтобы не сразу. Вот Егору (это участковый) я один обруч накинула, он сразу прибежал: «Тимофеевна, за что?! Я, мол, тебе… Да все, что хочешь…»

Тамара знала: бабушка не хвастает. Участковый действительно при виде Ульяны Тимофеевны всегда первым снимал фуражку, деревянно улыбался; сойдя с тротуара, пропускал бабку: «Здравия желаю…». Бабка степенно кивала.

— Я ему — ты не на меня, мол, думай. Ты на себя думай. Будешь невинных мордовать, не то еще будет.

…Тогда у Дементьевых пропал новый лодочный мотор, и Дементьев подал заявление — мол, якобы шастал возле его сарая соседский Колька — ненамного старше Тамары.

Участковый посадил Кольку в КПЗ и взял парня в такой оборот, что, наверное, скоро сознался бы Колька. За парнем водились какие-то мелкие глупости — отнимал деньги у младших, вытаскивал рыбу из вершей. А заступиться было некому: отец Кольки пожелал остаться неизвестным. Мать мыла в школе полы — техничка. И, скорее всего, замордовал бы, заставил бы сознаться Кольку участковый Егор Васильевич, не упади мать Кольки в ноги Ульяне Тимофеевне. Мол, близко не подходил Колька к лодочному мотору, а сбыл мотор сам старший Дементьев, потому что хотел откупиться от Любки, а Любке надо травить плод от Дементьева, а сам Дементьев что хочешь сделает, чтобы до жены бы это дело не дошло.

Любка — почти тридцатилетняя Любовь Аркадьевна — и правда уезжала недавно, вроде проведать сестру.

Ульяна Тимофеевна слушала Колькину маму, пила с блюдечка чай, усмехалась, и высказывалась в духе, что если и правда решил Дементьев погубить невиновного — с него же и взыщется, и сам же он во всем сознается.

— Любка и та скорей сознается, чем этот!

Бабка скосила глаз на гостью, усмехнулась… И женщина вдруг выпрямилась на стуле, окаменела лицом.

— Ну то-то… Дай мне времени, Елена. За два дни ничего не случится, а мне как раз два дни нужно.

Через два «дни» было полнолуние. В эту-то августовскую ночь Тамара и услышала про «обручи», но до этого бабка долго, весь вечер раскладывала карты, что-то бормотала, что-то прикидывала, соединяла… А потом ушла в баньку в полночь, а что делала там — не рассказала.

Наутро примчался участковый…

— Ты ему на сердце, бабушка?..

— Нет, зачем же? Я ему сюда, на… (на бедра — скажу я читателю, но бабка употребила совсем другое выражение. — А.Б.). Для многих мужиков тут самое страшное. Как накинешь, и «стоячка» у него кончится, — объясняла бабка внучке с простотой и доходчивостью первобытного человека.

У нее все было просто, все называлось своими именами, и слов научных, изящных и приемлемых в салонах никто как-то и не искал. Так объяснял неандерталец Оп из «Заповедника гоблинов»: «Если мы срыгивали — то мы так и говорили — срыгиваем». Если речь шла о «стоячке», бабушка так и объясняла тринадцатилетней внучке, понятия не имея о «научном» слове «эрекция» и нисколько в нем не нуждаясь.

— Так это только первый обруч. Если набросить второй, куда хуже будет. А после третьего уже и сама ничего не поправишь. Если наверх бросать обручи, на сердце, третий — это верный конец, а часто помирают и после второго.

Тут Тамаре совсем стало жутко, хотя и самовар, и чай вприкуску (другого бабушка не признавала), и сама Ульяна Тимофеевна в цветастом халате были как бы воплощениями домашнего уюта, стабильности и положительности.

Ульяна Тимофеевна усмехнулась, перевела разговор на травки, на пользу людям от этих знаний. Тамара понимала, что от «обручей» тоже может быть польза — отпустил же участковый, Егор Савельев, ни в чем не повинного Кольку… А если бы не бабка, мог бы и замордовать. И с тех пор ведет себя участковый тихо, бабки боится. А не боялся, мог бы и снова взяться за кого-то беспомощного, молодого, без влиятельной, сильной родни. Тамара представляла, что за ней захлопывается дверь камеры, представляла, как подходит к ней участковый с куском резинового шланга и какое у него при этом лицо… Ей становилось так жутко, что сердце застревало, начинало мелко колотиться в горле.

Дементьев тоже прибегал, но с ним Ульяна Тимофеевна беседовать не захотела, и он побежал к участковому. Что потом было у Дементьевых, Тамара не знала, но что Дементьев подарил Кольке велосипед и ходил очень пришибленно, робко, это видели все.

Выходило, и умение «накидывать обручи» — очень даже полезное умение, но все-таки от этих мыслей становилось страшно и неприятно.

Впрочем, сама Тамара не смогла бы ни «набросить обруч», ни переместить камень в почке, ни даже снять ворота с петель или поломать доску в заборе.

Про все эти вещи Тамара слушала, знала о них, наблюдала, как делает бабка, но как именно надо что делать, не имела ни малейшего представления. И похоже, что обучиться именно этому обыкновенными способами было и нельзя. Бабка знала совершенно иные способы обучения, совсем не похожие на усвоение знаний и приобретение умений и навыков. Тут было что-то совсем другое, но бабка вовсе не спешила передавать это знание.

В обучении внучки существовала железная последовательность, и ее нельзя было нарушить: надо было сперва обучить внучку работе с травами. Посмотреть, как у нее получается, и обучить работе с активными точками, массажу и знанию человеческого тела. Опять же посмотреть, что получается у девицы, каковы ее способности, а потом уже можно было и того… и посвящать в самое «знание».

Посвящать было совсем не просто, потому «знание», как ни крути, оказывалось теснейшим образом связано с нешуточными силами. Эти силы можно считать своеобразными силами природы, называют их и силами добра и зла… Кому как нравится! Но вот вам информация к размышлению — необходимость, сделав что-то хорошее, немедленно сделать и зло. Иначе саму «знающую» (не поворачивается язык произнести классическое «ведьма») буквально распирает изнутри; она мучается, и если не причинит вреда чему-то, может серьезно заболеть. Ни светлые силы, ни чисто природные явления волей ко злу не обладают.

«Знающие», если называть вещи своими именами, брали силу у зла и ухитрялись обращать ее в добро, отделываясь ломаными досками и сброшенными с петель воротами. Как позволяло это само зло или какая сила ограничивала зло — выше моего разумения.

Во всяком случае, бабка, хоть и считала себя христианкой, в церковь не ходила — в церкви ей становилось плохо. А занимаясь другим, снимала крест. Так что кто-кто, а светлые силы ей совершенно точно не помогали.

Все знали, что посвящать нового человека опасно, и опасно в первую очередь для того, кого посвящают. Бог… (или вовсе не Бог?) знает, с чем может столкнуться неофит сразу после посвящения. Бывало, и ума лишались те, кто получал силу без возможности ею распорядиться.

И в любом случае посвященный уже не мог жить так, словно у него не было этой силы. «Знание» требовало проявлять себя, его нельзя было держать про запас, как муку в домашнем ларе. «Знающая» должна была творить добро и зло, сама выбирая, что предпочесть, в каком соотношении.

«Знание» оборачивалось образом жизни, ставившем женщину в положение исключительное и несколько страшное. В положение колдуньи, которая уже не будет обычной деревенской женщиной. От нее отшатнутся и подружки, и большинство парней, и опасливое полууважение, полустрах станут обычнейшими чувствами односельчан.

К ней пойдут с просьбами, понесут подарки, будут уговаривать и льстить. А ведь это соблазн, и немалый — взять подношение, не очень думая — нравственно ли то, о чем просят? Правильно ли будет исполнить? Хорошо ли «набросить обруч»? Виноват ли этот человек, ушедший к подружке заказчицы? Ведь подарок, он такой красивенький…

И еще соблазн — помочь таким милым, таким хорошим людям, знакомым с детства. Ну что же, что вот сегодня, именно в этой истории чуть-чуть неправым… Все иногда бывают неправыми, а люди такие милые, такие хорошие, такие свои… Ну как же им не порадеть?!

Есть и опасность начать судить других людей, присвоив себе право карать и миловать, встав над всем остальным человечеством, как языческое божество. Превратиться в столп гордыни, в идол собственного самомнения.

И все эти пути вели к одному — к тому, чтобы стать пособницей сил зла, уже лишенной своей воли и права принимать решения. К тому, чтобы погибнуть, и не только физически.

Нужно было, чтобы девица готова была принять такую судьбу, судьбу «знающей», и все опасности такой судьбы. Не согнуться, не сломаться под ношей. Не превратиться ни в злобную мерзавку, ни в стяжательницу, ни в эдакого судию своих ближних, владеющего истиной в последней инстанции.

Посвящать надо было совсем молодую девицу, и непременно девственную. Ульяна Тимофеевна очень популярно объяснила внучке, что сделает с ней, если внучка затеет «гулять» с парнями. Если будет «обжиматься», а «совсем большого худа» еще не сделают, «целки не сломают», она только отходит внучку вожжами так, что внучка будет отлеживаться несколько дней. А если сотворят «большое худо», добрая бабушка отрубит внученьке голову. Вот этим топором — объясняла бабушка для наглядности.

— Ты верила, что отрубит?

— Верила…

Но думаю… уверен! Бабушка свирепствовала зря. Потому что Тамара и в двадцать с небольшим оставалась девственницей, и не потому, что никому не нравилась. Девочка она была серьезная, хотела сначала влюбиться. Ее кратковременные увлечения парнями были ужасно наивными, трогательными, полудетскими. Была, конечно, и у Тамары своя чувственность, но слабенькая, девчоночья, и уж, конечно, не было у нее ни малейшей потребности в «ломании целки» с первым встречным.

Но Ульяна Тимофеевна, понятное дело, не могла рисковать. Ей нужна была внучка взрослая, не подросток, не совсем юная девушка, но и сохранившая себя, не растратившая первых сил.

И Ульяна Тимофеевна, оберегая Тамару, ждала, когда внучка еще подрастет, чтобы передать ей свою силу. Но вот этого она и не успела.

Родители Тамары, конечно же, прекрасно понимали — Ульяна Тимофеевна, как может, подготавливает смену. И уж, конечно, понимали, кого готовят на роль смены. Почему ни мать, ни отец не сказали ни слова, не воспрепятствовали ничем? Может быть, для их простых душ несколько месяцев, тем более год или два были таким большим промежутком времени, что и думать про это не стоило? Или знали, что передавать силу «знающая» должна перед концом, а жилистая, здоровая Ульяна Тимофеевна казалась им чуть ли не вечной? Или попросту не думали пока вообще ни о чем, ждали, как само повернется? Так сказать, гром не грянул, мужик и не перекрестился? Во всяком случае, родители встали между бабушкой и внучкой, когда бабушка слегла и быстро стала умирать.

Все произошло просто стремительно — еще в марте Ульяна Тимофеевна прошла двенадцать километров по зимнику проведать знакомую, а в апреле уже не выходила из дому. А в мае в огромном сундуке у бабушки нашлась, среди всего прочего, и шкура черной козы. К июню, к выпускным экзаменам Тамары, бабушка легла на эту шкуру стала ждать своего конца.

Честно говоря, я никогда не слыхал, чтобы взрослая девица испугалась бы умиравшей бабушки: запавших глаз, заострившегося носа, натянувшейся на скулах блестящей кожи. Слышал, наоборот, о жалости, сочувствии, о приступе родственных чувств. Тамара же, накануне вечной разлуки, изменившейся бабушки стала бояться.

— У нее глаза изменились. Стали круглые, злые, без век… Прямо как у волка из сказки… Страшные стали глаза. Это она была и не она. Подойду к двери — руки двигаются, как будто не бабушка ими двигает; челюсти как-то жуют… необычно, не по ее. Нехорошо как-то. Засмеется — мне страшно. А в доме еще эхо, и как будто в подполье, на чердаке тоже шорохи, тоже вроде бы кто-то бормочет…

— Может, это она от мучений?

— Может быть.

Долго отходила, очень трудно. Боли такие, что до крика. И становится очевидно, что если уж до крика — у властной, всегда себя державшей Ульяны Тимофеевны — значит, правда ужасные боли. Бабушка умирала, бабушка уже выглядела, как труп, но все не могла умереть. Было еще одно важное дело… гораздо важнее, чем лечь на шкуру черной козы. Бабушка просила чаю, ей приносили.

— Нет, мне с серебряной ложкой.

И держала, не отдавала ложку.

— Внученька… Тома… На ложку.

Отослать куда-то Тому не могли — шли выпускные экзамены в школе. Но родители следили, ни на минуту не оставляли одну, тем более одну вместе с бабкой. Если не отец следит, то мать. Тогда мать оттащила Тамару, надавала ей тумаков, прогнала прочь.

Бабушка просила достать ей что-то из своего сундука. Отец смотрел, и смотря по просьбе давал или нет. Ничего из металла не дал.

— Хоть гвоздя дайте, — плакала бабка. Она уже не могла встать, взять самой. Стоило приподнять одеяло — пробивалось тяжелое, за много уже дней зловоние.

Гвоздя не давали. Как-то дали чай в стакане и в латунном подстаканнике. Бабка долго бормотала что-то, опять просила Тамару принять. На этот раз оттаскивал отец; с бешеными глазами стиснул руку так, что выступили синяки, свистящим шепотом пообещал спустить шкуру, что неделю не сможет сидеть.

— И чтобы близко тебя не было!

Много лет родители Тамары пользовались многим, что приносили матери и теще. Пользовались и боязливым уважением, окружавшим семью, и защитой им, маленьким людям. Родители категорически не хотели, чтобы их юная дочь сама стала ведьмой. Что было непоследовательно, конечно.

В тот вечер, после подстаканника, родители долго шептались. На другой день отец пришел с чем-то, завернутым в старый мешок. Залез на чердак и стал там вовсю колотить. Слез без предмета в мешке.

— У нас дом старинный был, ему лет двести. Через всю крышу — балка толстая, матица. Теперь такую не во всех домах строят, а у нас была… Вот отец в балку и вколотил другую палку — кол. Матица-то из лиственницы, а кол я потрогала, понюхала — осина это.

— Точно можешь сказать, что осина?

— Ну какая деревенская девчонка ошибется?! Осина это. Если б отец щели не нашел, никогда бы кола не забил.

После этого стала у бабки гнить нога… Больше ничего не изменилось, а вот нога стала гнить очень больно. Ульяна Тимофеевна позвала дочь:

— Лиза… скажи своему дураку… Скажи Антону… Если не умеет, пусть тогда и не берется.

Что передала мать отцу, Тамара не слышала, но осиновый кол из матицы пропал. Нога гнить у бабки перестала. А Тамара закончила школу, и папа с мамой стали вовсю собирать ее ехать учиться… Только что, еще в апреле, они ей и думать запретили про медицинский. Во-первых, там конкурс большой, не поступит. Во-вторых, рано ей из дому уезжать, молодая еще. Вот, может быть, года через два… В-третьих, почему в медицинский? Пусть посидит, подумает, а поработать можно и в конторе леспромхоза… Находились доводы даже и «в-двадцатых».

В общем, очень не хотели папа и мама отпускать единственную дочь, а тут вдруг сразу все переменилось. И опять находились свои доводы «в-двадцатых», но уже совсем в другую сторону. И учиться девочке надо. Все учатся, а она что, урод?! И нечего сидеть сиднем в деревне, надо себя показывать и людей смотреть. И нечего здесь замуж выходить, за какого-нибудь комбайнера, там, небось, и получше найдется. И вообще, что тут пропадать, — в глуши, среди сплошного бескультурия.

У Тамары было такое ощущение, что ее быстро-быстро собирают и быстрее-быстрее, взашей, выпроваживают из дома. Понятно, подальше от бабки. Им и проститься не дали.

Уже бибикала машина во дворе, уже простилась Тамара со всеми своими подружками, когда дали ей зайти в комнату к бабушке. Мама слева, папа справа, каждый держит Тамару за руку. Бабка посмотрела своими новыми, нехорошими глазами, пожевала провалившимся ртом. Спросила.

— Про Лукерью помнишь?!

— Помню…

— Ну и ладно. И прощай, и все…

Родители чуть ли не силой вытащили Тому из комнаты, где скоро должна была перестать мучиться ее бабка. И она сама не знала, слышала она далеко-далеко, на пределе, когда машина уже выехала за околицу, позади тоскливый вой, страшнее волчьего, или ей все же почудилось.

А Лукерья была подруга бабки, по какому-то лесному месту, где они вместе учились. Что это было за место, где находилось — Ульяна Тимофеевна никогда не говорила, только значительно усмехалась. И рассказывала только, как собирали травы, как их варили, что пробовалось и как получалось. Тамара знала и адрес Лукерьи Алексеевны. С самого начала, когда бабка еще ходила, был разговор — если будет Тамара в Большом Городе — пусть зайдет к Лукерье, передаст от Ульяны привет. Адрес такой-то, запомни. Адрес Тамара запомнила; память у нее была отличная, ничем почти не обремененная, разве что вот рецептами травяных сборов.

Лукерья Алексеевна жила в частном секторе, в буйном, в дурном, пьяном пригороде, где ни один праздник не обходился без пробитых голов, поножовщины и мордобоя. Знала бы Тамара, куда идет — никогда не пошла бы одна. И нарвалась, конечно: несколько местных мальчиков самого отпетого вида, такие же девочки:

— Кто это тут шляется по нашей улочке?! Почему разрешения не спросила?!

И трудно сказать, каким унижением, а то и какой уголовщиной обернулся бы вечер, не назови Тамара, к кому идет.

— А-аа…

И шайка расступилась, откровенно поджала хвосты. Почти бегом влетела Тамара в ограду вросшего в землю по завалинку очень старинного дома. Лукерья Алексеевна оказалась маленькой сгорбленной старушкой, добродушной, веселой и шустрой. Поила гостью чаем, вспоминала, как собирали травы с Ульяной, как вместе учились… тоже не уточняя, где именно.

— Что ты не «знаешь», тут ничего плохого нет… Ульяну жалко. Ну что мне с тобой делать… Оставлять я тебя не хочу, да и травки ты немного знаешь. Хочешь знать про них больше? Тогда приходи ко мне, пособираем вместе и поварим.

Как хотите, но ни о травяном учении, ни о «знании» Тамара ничего Лукерье Алексеевне не говорила.

— Что, будешь ко мне ходить?

— Буду… Только тут страшно. Пристают, и вообще…

— Я тебе охрану дам, не бойся.

И когда Тамара шла обратно в общежитие, с ней рядом бежала охрана… Вернее сказать, что не рядом, а на некотором расстоянии. Сперва просто удивлялась Тамара, что пустеет перед нею улица. Шагов за пятьдесят вдруг исчезает народ — заходит в ограду, удаляется в поперечные улочки, двигается дальше куда-то… Только никого возле Тамары не оказывается, и идет она по улице одна. Так и шла до самого общежития, через полгорода, словно гуляла одна по улице. Просто чудесно прошлась!

И только перед дверями обернулась Тамара и заметила собачку… Маленькую такую, лохматую, черную, размером чуть больше таксы. У собачки острые бусинки красненьких глаз сверкнули так, что видно это было очень хорошо, даже с расстояния метров в тридцать… Это была очень обычная дворовая собачонка, самая настоящая шавка; но уверена была Тамара, что мало кто решил бы по доброй воле подойти к этой собачке или долго смотреть на нее, вызывать у собачки интерес.

Так и ходила Тамара весь год к Лукерье Алексеевне. Через весь большой и шумный город, через дурной пьяный пригород, и ничего дурного не случилось.

Только раз захотела Тамара подойти к собачке поближе, после какого-то студенческого праздника… Но собачка тут же повернулась и побежала, сохраняя то же расстояние — примерно тридцать метров. И Тамара как-то сразу почувствовала, что подходить к этой собачке не надо и никакой настойчивости тоже не надо проявлять.

Эту историю я записал уже недавно. Тогда, в конце 1970-х, общаясь с Тамарой, я записывал только некоторые, особенно интересные, фрагменты, диалоги, детали длинных историй. Сейчас записал полностью, как рассказали, продаю, за что купил.

Не буду врать, что был лично знаком со старушками. Ульяна Тимофеевна давно уже померла, и даже вещи из ее сундучка предусмотрительные родственники сожгли: кто его знает, что может произойти с Тамарой, если она их возьмет…

Знакомить с Лукерьей Алексеевной Тамара категорически отказалась, и единственно, кого я видел своими глазами, это собачку. Маленькую, черную и лохматую. Очень обычную собачку. Но когда я пошел в сторону собачки, она не стала убегать, вот в чем дело.

Собачка, как кошка, выгнула спину дугой, повернула в мою сторону морду, оскалилась и стала прыгать в мою сторону. В каждом прыжке делала она не меньше полуметра, и я не смогу описать, какой мерзкой, отвратительной была собачья улыбка. Я даже не мог представить себе, что вообще может существовать собака, вызывающая такое отвращение, как эта черное лохматое животное. И глаза… Крохотные, багрово-красные, они как будто испускали лучики, и было в этих глазах что-то от скверного сна, дурного полуночного крика, кошмара, когда непонятно, что происходит в реальности, а что померещилось.

Нет, как бы я ни описывал, у меня вряд ли получится. Но поверьте — это было и страшно, и невыразимо, чудовищно мерзко. Находиться рядом с собачкой я просто физически не мог и быстро забежал в подъезд. А когда выглянул из окна второго этажа, собачки уже нигде не было.

В город, где тогда учился мой друг, я приехал последний раз в 1993 году, на научную конференцию, и прошелся, конечно, по знакомым улицам, доставил себе удовольствие. Но куда ходила Тамара, я не знал и не знаю, а с самой Тамарой потерял всякую связь, и какова ее судьба — представления не имею.

Да и мой друг не вспоминал о ней много лет — они ведь были только одногруппниками и года три жили в одном общежитии. Знаю только, что Тамара поступала в медицинский и не поступила. А потом с теми же баллами ее взяли в университет. Она закончила его и, наверное, уехала домой. А мой друг тоже отучился, вернулся в Красноярск и стал трудиться в Институте леса и древесины. С 1994 года он преподает в одном итальянском университете.

Вот и все.

 

Тема интересная и вот моя история. Не так далеко от Ярцева есть место, лысая поляна, а окрестность называли чёртовой балкой. По словам местных жителей тогда еще существовавшей деревни, там живёт Блуд. Вот там творятся реальные чудеса и страсти! Про взгляд в спину и чувство беспокойства, особенно по сумеркам, говорить и не буду, а вот люди там пропадают. Первый раз, будучи еще пацаном, собирал в тех местах грибы и унюхал запах тухляка. Думал, что зверь какой прибрался и попахивает, а нашел жмурика, (бежал оттуда очень быстро). В той деревеньке родители только купили дом под дачу и я рассказал о находке. Потом узнал, что труп был мужчины, пропавшего не так давно, тоже грибник. От чего умер не понятно, по крайней мере не насильственно. В прошлом году такая же история, только труп нашел мой отец... Грибник...звонил домой и говорил, что заблудился в лесу и с сердцем плохо,не может выйти из леса. Рассказывали родственники потом полицейским. Лес в основном хвойный, много муравейников, мёртвых...поросли мхом. Но самое удивительное место - сама "лысая поляна", ни трава ни мох на ней не растет по сей день. Вот такое аномальное место.

 

А у меня от кардымовской водки живот болит Хожу по лесам с детства Ничего не видел. Белок видел, но в кардымово.

 

В кардымове водка палёная

 

В юнности было. В лес за грибами , или покопать на автобусе еще добирался. Лесная дорога, спуск под горку , отвилок дороги на озеро, и на этом повороте росла орешина, большая такая. Затем дорога в горку и далее по лесу. Поездки всегда эти в радость и удовольствие были. Но как подумаю про орешину, аж передергивало. Идешь мимо и ощущение такое неприятное, аж мороз по коже. И так постоянно. В последствии там солдатики, человек 10 в лощинке найдены были. Может поэтому.
А жена в другом месте находиться не могла, и одна туда не ходила. Так же себя там неважно чувствовала, а у меня все нормально, никаких негативных ощущений. И так же, солдатиков там впоследствии верховых подняли около двух десятков. Видимо что то есть в этом, какая то связь с давними событиями и настоящим.

 

Весной поеду проверять легенду о камне, возле которого ощущается некий тяжёлый взгляд и охватывает лёгкая паника. Выживу - покажу.

 

Очень интересная история про эту Тамару....
Мне кое-что тоже соседка рассказывала. Я ей верю...

 

Андрон, так расскажи о чем соседка поведала......

Непростая казачка - черноглазая.....

Женщинам на войне, конечно, потяжелее, чем мужикам, кто бы спорил. И с оправкою сложности, если среди мужиков день и ночь, и эти их дни, и все такое прочее…

Ну, и приставали, понятно. Со страшной силой иногда. Можно, я понимаю, это явление осуждать со всем пылом, а можно и попытаться понять человеческую психологию. Это ведь – война. Каждый день практически ходишь под смертью. Проснулся утром, а к обеду стукнуло тебе в башку осколком – и как не было тебя на земле… Может быть, эта девка, которую ты, прощу прощения, отдерешь – и есть самая последняя приятная вещь, которая с тобой в жизни случилась…

Некоторые из них рассуждали точно так же. Бытовало, знаете ли, примечательное выраженьице: «Война все спишет». И ведь никак нельзя сказать, что оно какое-то неправильное, не отражает действительности – война мно-ого списывала, иногда такое, что… Ну, это отдельная тема. Нам в данный момент неинтересная, поскольку мы договорились потолковать о необыкновенном.

Я с таким встречался лишь раз в жизни. Дело было на Украине, летом. Я тогда воевал взводным – матушка-пехота, старший лейтенант. Не хочу выпячиваться, но мне по военному стажу, по заслугам и отличиям вполне бы полагалось подняться и выше. Но меня на ротного двигать не торопились. Были, между нами, мужиками, за спиной некоторые… выходки. Убей бог, ничего такого уж плохого или отвратительного – так, эксцессы военных времен. Ну, однажды шлепнули мои ребятки пленных, насмотревшись вдоволь на немецкие художества, и все бы ничего, но среди них оказался какой-то хауптман, на которого облизывалась дивизионная разведка. Со спиртным пару раз случались… загогулины. И так далее, тому подобное. Бывало…
Ладно, как там по классике? Не будем отклоняться мыслью от древа…

Прислали к нам однажды в роту новую санинструкторшу. То ли Галя, то ли Оля, уже не помню точно. Пусть уж будет – Галя. Вот это была деваха… Самая натуральная казачка, с Кубани или с Дона – откуда-то оттуда. Я до этого казачек не видел вовсе, а увидел – обалдел, как все поголовно. Статная, высокая, все при ней, волосы черные, глаза черные, как пройдет, как посмотрит… По моему глубокому убеждению, красивых вообще нельзя было мобилизовать. Нужно, чтобы они оставались в тылу, чтобы от них и дети рождались красивые. Тогда и нация будет красивше. Вот вам мое стойкое убеждение. Нет, я понимаю: уродинки тоже люди, неповторимые и полноправные… Но их, если что, как-то не так жалко. А эту казачку просто невозможно было представить на обочине, в грязи, закоченевшую. А ведь случалось и с красивыми, война для всех одна, я навидался…
Девки на войне себя вели по-разному, чего уж там. Иные рассуждали, как я уже упоминал, в том же направлении: война все спишет, смерть рядом посвистывает что ни день, и помирать в таких условиях целочкой как-то глупо и обидно… Оборачивалось по-всякому. Попадались откровенные, простите за некультурное словцо, бл*, а впрочем, б*, она и на гражданке б*, тут все зависит от склонности души, и война совершенно не оказывает влияния на характер. На войну приходят с гражданки с уже слепленным, сформировавшимся характером…
Была самая натуральная военная любовь. Были незабвенные пэпэжэ. Походно-полевые жены. Это уж, конечно, не у рядового и сержантского состава. Ну, а когда дошли до Германии, по первости…
Так вот, казачка эта была из недотрог. Очень скоро клинья к ней начали бить со страшной силой все, кто имел к тому хоть небольшую возможность согласно занимаемому положению. Даже один из штаба дивизии зачастил. Очень уж ему, изволите бачить, нужно знать, как идут дела в отдельно взятой роте, какие там успехи в боевой и политической, а также моральный облик…

Этот ее прельщал, говоря по-старомодному. Мол, нечего такой кралечке делать на передовой, где летают свинец с железом, и народ грубый до полного оскотинивания. Я вас, Галя (или Оля), заберу в штаб дивизии, где не в пример спокойнее и уютнее… В таком ключе.

Не знаю подробностей, но отшила она его так, что больше не ездил. Точно, отшила. Я сам, каюсь и винюсь, не без греха. Была у меня связисточка, и болтливая, так что я знал более-менее, что происходит в занимаемых прекрасным полом хатах, какие там настроения, разговорчики и прочее…

Ну вот, я что-то никак не выворачиваю на главное… Ладно.

Наш комроты от этой казачки форменным образом осатанел. Такое с каждым может случиться. Башню заклинит, как выражались танкисты – и вперед.

Ох, он ее обхаживал! Так, что мы, взводные, над ним временами втихомолочку ржали. И так, и эдак, и по-всякому, и на разные кандибоберы. И к медалям он ее представит, и женится после войны, и любовь у него настоящая, непритворная, какой на свете еще не было… Моя Женька рассказывала, будто он однажды перед ней стоял на коленях, и довольно долго. Очень может быть. Когда мужик теряет голову, жди любой дурости и самых неожиданных поступков…

И как он ни старался, ему обламывалось. Как и всем прочим. Дело зашло так далеко, что мы уже нахмуренно крутили головами – мог попросту завалить откровенным силком, случалось и такое, когда человек оказывается в полной власти поставленной самим перед собой задачи…

Ну вот, а к тому времени Женька мне стала рассказывать интересные вещи – будто эта казачка потомственная ведьма. У них, мол, в станице вся женская линия ихней семьи этим славилась чуть ли не с пугачевских времен. И вроде бы она им гадала, что-то еще делала… Вот тут Женька мне ничего конкретного не рассказывала, только ежилась. Я над ней посмеивался, говорил: Жень, ты ведь девочка городская, комсомолка, кончила техникум связи, тебе ли верить в эти бабские враки? А она ежилась и смотрела странно…

Мы тогда стояли в большой деревне. Месяц с лишним. Успели эту деревню исходить и изучить вдоль и поперек. Я это специально уточняю. С завязанными глазами могли из конца в конец пройти и отыскать любую хату.

Прихожу я вечерком туда, где мы квартировали – взводные и комроты… Смотрю, ребятки какие-то особенно сосредоточенные. Оказалось, командира окончательно повело. Хватанул спиртику – не допьяна, а так, для куражу и смелости – и поперся к казачке. Предварительно объявив в узком кругу, что терпение у него лопнуло, и сегодня он этот узелок развяжет раз и навсегда… Завалит ее прямо в хате, и плевать на последствия, пусть потом жалуется, ему и штрафбат не штрафбат…

Такая ситуация. А что прикажете делать? Идти следом и за шиворот оттаскивать? И получить от него пулю в лоб? Его заусило так, что лезть поперек его мечты мог только идиот…

Ну, что бы там ни было, а сон – дело святое. Улеглись мы спать, как ни разбирало любопытство.

А утречком подхватились. Едва-едва рассвело, за окном этакая молочная сизость… Подхватились мы от грохота – это командир так саданул дверью, входя, что удивительно, как потолок не обвалился…

Вид у него… Какой-то необыкновенный у него был вид. Не довольный и не разочарованный, ничего от привычных эмоций и настроения. Даже и не подберешь слов. Грешным делом, мне подумалось сначала, что дело обернулось совсем скверно: что он стал напирать, она ломалась, и он ее сгоряча… В соседнем батальоне однажды было похожее. Там начхим осатанел подобным же образом, и, получивши отпор, шарахнул в девку всю обойму. Наповал, конечно. Спохватился, принялся стреляться, дуло в висок – а патронов-то в обойме больше и нету. Повязали. Ну, трибунал, залп перед строем… Мы подумали сначала, что тут то же самое…

Потому что он сел за стол с этим непонятным своим, незнакомым видом, голову упер на руки и молчит. Долго молчал. Мы тоже помалкивали – кто его знает…

Дайте, говорит, спирту. Где-то оставался…

Мы достали, налили. Он оттолкнул мою руку, долил до краев и ахнул приличную дозу неразбавленного. Потом хватает меня за гимнастерку – глаза шальные, остекленевшие – притянул и говорит:

– Ты только передо мной не крути, мать твою! Я ведь прекрасно знаю, что ты Женьку валяешь. И не может быть так, чтобы она тебе ничего не рассказывала про то, как они там живут…

Вижу – человек совершенно не в себе. Отвечая осторожненько:

– Ну, вообще-то не без того…

Он словно бы обрадовался, его малость отпустило. Спрашивает меня этак тихонько, задушевно, доверительно:

– Коля, а не было ли, часом, оттуда информации, что Галька ведьмачит?

Смотрим мы на него в совершеннейшей задумчивости. А он уставился на меня так жадно, словно я председатель военного трибунала, и от моего слова зависит, отпустят его с миром или поставят перед комендантским взводом… Человек малость не в себе…

Не знаю уж, что на меня накатило, но ответил я ему со всей прямотой:

– Степаныч, – говорю, – я человек трезвомыслящий и не верю ни в какое ведьмачество, разве что только в то, что присутствует в книгах Н. В. Гоголя… Но среди девок и в самом деле давно ползет шепоток, что Галька – ведьма. Не знаю я подробностей, мне их ни за что не рассказывают, но слух есть, и упорный…

Он, что странно, вроде бы успокоился и даже повеселел. Хватил еще неразбавленного, посидел, повздыхал, поматерился. И говорит вполне серьезным тоном:

– А ведь все сходится, славяне. Был бы я пьян в жопу, но я принял на душу один-единственный стакан, для смелости…

Короче, что выяснилось…

Выступил он в поход, что тот Мальбрук, с самыми решительными и непреклонными намерениями. Сам признавался, что башка была, как в дурмане, а, пардоньте, стояк был такой, какой редко случается. Ввались он туда, разложил бы ее, не обращая внимания ни на что окружающее.

Вот только той хаты он не нашел.

Соображаете?

Он эту хату прекрасно знал – столько возле нее отирался, в гости захаживал под любым предлогом, а точнее говоря, без всякого предлога. И было так: идет он знакомой дорогой, мимо насквозь знакомых соседских домишек – а хаты нету. Нет, не то чтобы на ее месте образовалось пустое место… Ничего подобного, мы специально расспрашивали.

Просто ее нету. Должна быть там – а ее нету. Он сам никак не мог сообразить и точно сформулировать, как это все описать. Вот он подходит – дом, дом, еще дом, должна быть вот туточки Галькина хата… А ее нету! Та хата, что за ней, дальше – на месте. Та, что перед ней, не доходя – на месте. А Галькиной попросту нету. Хоть ты тресни.

Он пробовал и так, и этак. Возвращался к переулочку – и не один раз. Пытался заходить с другой стороны, с третьей, пробраться и вовсе огородами. С тем же отсутствием результата. Все привычные ориентиры на месте, а Галькиной хаты нема…

И главное, ночь стояла лунная, звездная. Прекрасная просто. Вы знаете, не врал Гоголь насчет украинской ночи, не зря ее описывал так красиво. Ох, картина… Мы с Женькой пару раз просто гуляли, как пионер с пионерочкой. Красота… Тишина, ни ветерка, луна светит, звезды крупнющие, совершенно по песне – хоть иголки собирай…

Иголку отыщешь без труда, не то что хату. А ее все равно нету. С какой стороны ни заходи, как ни прикидывай ориентиры…

Забрало его какое-то наваждение: плюнуть и уйти отчего-то нельзя. Так он и бродил до рассвета. Искал Галькину хату и не находил. Он ее и на рассвете не нашел – просто-напросто ему вдруг отчего-то стало ясно, что нужно идти домой, к чертовой матери… Он и поплелся.

Вот… А это, между прочим, еще не конец. Мы спать уже больше не ложились, ни он, ни мы. Посидели, помолчали – ну что тут скажешь и чем тут человека ободришь? Честно говоря, я ему верил, что все было именно так – я его неплохо знал уже…

Это еще не все. Через часок нас всех позвали к комбату, мы и пошли. И навстречу – казачка. Остановилась, смотрит и молчит, только смотрит своими черными глазищами как-то так… с ухмылочкой, но вовсе даже неприветливой. И говорит ему:

– Не отвяжешься – хуже будет. В жизни ни на одну не встанет.

Так прямо и сказала. Улыбнулась и пошла. Не особенно даже торопясь, словно плывет. Ох, была девка…

И знаете, он отвязался. Как и я, говоря между нами, на его месте отвязался бы. Черт его знает, что она еще умеет… Он очень быстро устроил так, что ее перевели куда-то. Командир роты это может устроить.

Боялся ли? А вы бы на его месте… а? То-то.

Не буди лиха, пока оно тихо. Так в народе говорится.

 

Сугубо имхо, в данной теме лучше рассказывать о случаях которые произошли лично с тобой, а не превращать её в литературный клуб, постя рассказы неизвестных авторов.
Таких рассказов в инете болше 1000000, кому они интересны сами их найдут.

От себя.
Возвращался с работы, поздно, ближе к полуночи, работал личным водилой у одного КГБшника при заводе, было мне тогда лет 20-21.
Выхожу из трамвая, до дома идти около 1.5 км по пустырю, где часто грабили, насиловали, бывало и убивали (с одной стороны кладбище за бетонным высоким забором, с другой огромная заброшенная стройка, строили военные хим лабораторию или что то в этом роде).
Можно было пойти в обход, но было дальше и дольше.
Смотрю из второго вагона трамвая выходит мой одноклассник с которым жили мы в одном доме.
Стало сразу веселей ну и понятно, что пойдем короткой дорогой.
Идем болтаем......., а было это в Ср. Азии....
Свернули на прямую, "не хорошую дорогу"........, темень глаз коли.
Была у меня привычка рассматривать ночное небо.
За разговорами поднимаю голову (так как шел, смотрел под ноги и посматривал по сторонам, на всякий пожарный) и ловлю столбняк, чую как волосы на моем теле во всех местах начинают вставать дыбом, кожа вся покрывается мурашками....... и тут я кричу, Андрей, смотри, указывая на небо рукой....
От увиденного он стал заикаться..........
То что мы наблюдали, в поле зрения находилось каких то жалких 7-10 сек. по ощущениям.

По небу плыл объект, трудно описать точные скорость, размеры и расстояния, но это было похоже на летающую станцию, размером примерно с 4 футболных поля (настоящих, а не школьно/дворовых). Он реально, не летел, а как будто бы плыл, скорость была где то 250-300 км/ч, а расстояние наверное что то в пределах 2-3 км, так как казалось, что эта махина реально низко летит.
Объект имел форму бумеранга, и переливался стальным серебристо-голубым отливом, как бы весь мерцал.
Наблюдали мы его не долго, не отрывая глаз, но в один миг он просто потух, растворился в ночном свете, как будто бы в нем потушили свет.

Рассказал, что сам пережил, увидел, доказывать "что не верблюд" не буду.
Верить или нет!

 

Хомяк прав, Адольф, хватит из инета страшилки скидывать, к тому же тема называется "Аномальные места на Смоленщине", а не на западной Украине

 

Ну я может быть и исправлюсь......А хомяк, ну он на то и хомяк чтоб всегда правым быть.........А я виноватым....
Хомяк - цитата"Идем болтаем......., а было это в Ср. Азии....".......Ну тоже как бы не Смоленщина вовсе......Трамваи опять же....Байка эт короче.....Предлагаю не верить ни капельки.....

 

У нас аномальное место одно - здание на Ленина 1

 

Хомяк, а сравнивали с товарищем , он такое же видел ? Нужно было вам обоим независимо описать и нарисовать, затем сравнить.
А то не научно. .
В НЛО верю, но не уверен, что они издалека.

 

Вы знаете, не догадался на счет зарисовки и сравнения, но помню как у друга глаза с блюдце были и как он мычал , не то от страха, не то от удивления......
Я по началу тоже на измену подсел когда это увидел.
Реально, круче в жизни я больше ни чего не видел, хотя еще 2 раза в жизни приходилось сталкиваться с нечто, что подходит под описание НЛО.
Скажу только одно, то что я описал творение не человеческих рук, ибо размеры поражали...
Находил в инете описание на похожие корабли.

 

Заповедник нечистой силы

"О том, что на Земле хватает всякого рода гиблых мест, знали еще наши далекие предки. Ведали они и о «святых» местах, где сооружали капища добрым богам, а позднее - церкви. И те и другие зоны считались точками скопления некой Силы, в одном случае опасной и смертоносной, в другом - благодатной и целительной. Ряд современных специалистов уверен, что в этих местах открываются врата в иные миры. В наши дни ученые многих стран занимаются изучением свойств аномальных зон и составляют карту их расположения на земном шаре. Свой вклад в это дело решила внести и автор данной статьи, рассказывающая о «заколдованном месте» на юге Смоленской области.

Сосны плавились в августовском полдне, прозрачно-голубое небо гляделось в гладь водохранилища. Вода была чересчур теплой, она нагревалась от атомной электростанции в Десногорске. Мы уже устали плавать и бултыхались теперь на мелководье. Мы - это я, 19-летняя студентка пединститута, моя мама, тетка и двоюродные сестры. И тут тетя попросила: «Юлечка, ну расскажи же нам, что там у вас в лагере за ужасы творились».

Легко сказать «расскажи». Я не страдаю косноязычием, но тогда минут пять слова из себя выдавить не могла. А когда наконец заставила себя сосредоточиться и начала говорить, сама удивилась - запиналась на каждом слове. Однако недолго - нас вдруг приподняло приличной (баллов семь) волной и бросило к берегу. Мы не придали этому значения. Но пришла еще одна волна, за ней другая... Катер, что ли?
Оглянулись - не только катера, даже резиновой лодки нет.

Волны, однако, продолжали наступление, словно водохранилище сошло с ума. Небо из ясно-голубого стало серым, неизвестно откуда набежали тяжелые тучи, засвистел ветер. Мне стало жутко, и я замолчала. В ту же минуту водохранилище успокоилось, ветер улегся, а небо полностью очистилось. Мы находились за несколько десятков километров от детского лагеря «Прудок», расположенного в 30 километрах от города Рославль. В этом лагере и в окрестностях происходило много странного. Шел 1993 год.

В то время я, как и многие на волне паранормального бума, увлекалась гаданиями, гороскопами, магией, аномальными зонами и тому подобным. А тут такие вещи происходят прямо под боком. Отовсюду - из детских комнат после отбоя, из воспитательских «боковушек» и даже от самой начальницы лагеря - до меня долетали обрывки странных, а порой и страшных историй. Но - только обрывки. Подробностей ни у кого было не выудить. Особенно подозрительно вел себя плаврук Володя: всегда дружелюбный и общительный, он, стоило мне об этом заговорить, словно язык проглатывал. А мне так хотелось узнать, что такое Филины, Заброшенное кладбище и Котлован.

Как-то поздним вечером мы, взрослые, уложив и утихомирив детей, собрались на дружеский междусобойчик с пивом, салом и помидорчиками. Выбрав момент, я не без труда и с помощью коллег упросила Володю рассказать, что же все-таки происходит. С речью у Владимира все нормально, но тут я почти физически ощущала, с каким трудом он выдавливает из себя слова.

Как следовало из его рассказа, во вторую смену в лагере воспитателем работала учительница средних лет - Зоя Викторовна. С ней в корпусе была молоденькая воспитательница Света. Дети им достались самые старшие. А какое развлечение для подростков лучше, чем темнота, костер, песни под гитару? Надо сказать, что в лагере есть два специально оборудованных костровых места. Одно очень нравится детям, но не нравится воспитателям, потому что идти нужно за озеро, по лесной тропинке, где тьма кромешная. Зато другое - совсем рядом, специально оборудованное и светлое. Практически не бывает здесь друга молодежи - темноты.

С самого начала смены дети упрашивали Зою сходить с ними «на костер» в лес. Однако у той каждый раз находились отговорки. И вот однажды ребята все же ее уговорили. Плаврук, по инструкции, должен сопровождать детей в походах и других мероприятиях в лесу. Они пошли все вместе: Зоя, Володя и человек двадцать детей. Было около десяти вечера, стояли самые длинные в году июньские дни. Пришли на место, Володя развел костер, дети уселись вокруг, завели песни, разговоры...

Когда Владимир в своем рассказе дошел до этого места, с ним начали происходить странные вещи. Был он в майке, и я вдруг заметила, что его не по годам пышная растительность на груди и руках в прямом смысле слова встала дыбом и зашевелилась. Более того, из глаз совершенно непроизвольно потекли самые настоящие слезы. Говорить ему становилось все труднее. «Вот видите, - пояснил Володя дрожащим голосом, - опять. Как только начинаю об этом рассказывать, сразу трясет всего и слезы текут».

...Володе не сиделось у костра. Какая-то неведомая сила словно тянула его за собой. Повинуясь ей, он встал и побрел в сторону лагеря. Но, заметив слева густо заросшую травой тропу, свернул на нее и через двадцать шагов очутился на краю котлована. Было совершенно светло.

Неизвестно, кто и с какой целью выкопал этот котлован, но произошло это явно очень давно, потому что дно его успело густо зарасти иван-чаем. Владимир словно оцепенел. Как завороженный, смотрел он на дно котлована и не мог отвести глаз. Ему казалось, что сила, заставившая его уйти от людей и огня, хотела привести его именно сюда. Но зачем? Вечер был на редкость тихий. Вдруг по дну котлована, по зарослям иван-чая, стремительно пронеслось нечто - как стрела, как порыв ветра. У-у-ух - стебли иван-чая склонились в одну сторону. В ту же секунду нечто прошуршало обратно. У-у-ух - склонился в противоположную сторону иван-чай. Снова все затихло. Животный, панический ужас охватил Володю. Его забила крупная дрожь, затряслись руки, из глаз непроизвольно полились слезы.

Как добрался до костра, Владимир не помнил. Едва взглянув на него, Зоя Викторовна поняла, где он только что был. Говорить он не мог. Зоя начала водить вокруг Володи руками на манер Алана Чумака, и ее манипуляции помогли: дрожь утихла, слезы больше не лились, вернулась речь.

Ровно три дня после этого случая Владимира мучили головные боли, все тело чесалось, а глаза слезились. Потом все прошло, но до сих пор он не может вспоминать эту историю без того, чтобы вновь не началась дрожь и не потекли слезы. Да и говорить об этом ему трудно, словно кто-то запрещает.

Ох, как же мне захотелось побывать на «страшном месте» и своими глазами увидеть что-нибудь эдакое! Нашелся и еще любитель острых ощущений - лагерный тренер. Напрасно мы упрашивали Владимира показать нам это место - он наотрез отказался. Еле уговорили нарисовать план. Прихватив бумажку с его каракулями, мы пошли. Однако наши двухчасовые поиски не увенчались успехом. Лес никак не дал нам понять, что место «нечистое». Так и вернулись ни с чем.

Прошел год. Мы с мамой снова приехали в лагерь, но не работать, а просто отдохнуть на денек. Пошли гулять. Есть там очень красивый луг, известный под названием Земляничная горка. Дорога шла как раз мимо злополучного кострового места. Был пятый час знойного июльского дня. Я была вся в своих мыслях и начисто забыла о том, где нахожусь... Вдруг знойную тишь прорезал жуткий крик. Ни птица, ни зверь, ни человек так кричать не могут. Вопль этот как бы предупреждал: Я здесь. И принадлежал он лесной нежити. Мы с мамой переглянулись. И вспомнили, где мы. Вопль повторился. Мы заспешили прочь. Вечером у нас адски разболелись головы, а все тело стало страшно чесаться. Продолжалось это ровно три дня, как у Володи.

...На Земляничной горке стояла раньше помещичья усадьба - об этом свидетельствуют одичавшие яблони, строгая липовая аллея, остатки клумб, а еще - маленькое заброшенное семейное кладбище поодаль, в лесочке. Могилки почти сравнялись с землей и густо заросли земляничником, черничником и малинником. Как-то раз я совершенно случайно наткнулась на кладбище, но потом, когда меня попросили показать его, никак не могла найти. И такое происходило не раз, да и не со мной одной.

Например, с Аллой Аркадьевной, бессменным директором лагеря, любившей в свободное время собирать ягоды и грибы. Пошла она как-то в тихий час в молоденький лесок за котлованом, который знала как свои пять пальцев. Быстро набрала банку черники и, глядь, уперлась в бурелом. Смотрит: и тропинка совсем не та, и лес все гуще. Посмотрела вверх, чтобы определить, где солнце. Верхушки деревьев завели вокруг нее хоровод в медленном зловещем ритме, шелестели, нагоняя забытье. У Аллы закружилась голова, она оступилась и упала ничком. Встала, огляделась - вокруг продолговатые холмики. Тут до Аллы дошло, что она попала на то самое семейное кладбище. В ужасе она отбежала от могил, попыталась сориентироваться - бесполезно. Решила идти вперед - и через некоторое время оказалась на том же месте.

Еще около часа леший (или как его там) водил Аллу кругами. И неизвестно, сколько бы она так плутала, если бы вдруг не услышала, как в лагере что-то объявили по громкоговорителю. Тут же к ней вернулось ощущение пространства, и она уже без труда нашла дорогу.

...Корпус № 2 дети считали нехорошим, особенно дурная слава шла о комнате «8»: все говорили, что одна из кроватей стоит «в плохом углу». Никто не хотел на ней спать. Те, кому она доставалась, видели дурные сны, страдали головной болью. Поэтому воспитатели селили в эту комнату не пять человек, на которых она была рассчитана, а только четверых. Но вот с небольшим опозданием, когда все комнаты уже были заняты, в лагерь привезли еще одну девочку. Наташе было 11 лет, и она непременно хотела жить в одной комнате со своей подружкой.
А подружка уже поселилась в комнате «8», где одна кровать, естественно, была свободной.

На следующее утро ко мне прибежала одна из соседок новенькой с криком: «У Наташи на шее красные пятна! Ее кто-то душил!» Девочки из этой комнаты и раньше жаловались, что их кто-то «душит» по ночам, но я считала это обычными детскими выдумками. «Что случилось?» - спросила я, входя. Новенькая, очень напуганная, сидела на кровати. «Мне снилось, что какой-то страшный мужик таскал меня по лагерю на ошейнике. У меня шея болит», - пожаловалась Наташа. На белой, нежной шейке ребенка я ясно увидела пунцовые отпечатки больших пальцев...

В последние годы страшные крики - вроде тех, что я слышала у котлована, - стали раздаваться по ночам и возле самых корпусов.
Официальная версия для детей: это кричат филины. Но ведь нам-то, взрослым, известно, что филины кричат только поздней осенью, да и гнезда они вряд ли стали бы устраивать возле домов, населенных детьми, которые ни одну зверушку просто так не отпустят.

Окрестные села расположены, как будто нарочно, далеко. Наверное, местные знают о нехорошем месте больше моего, но они туда не ходят. А начни они рассказывать, так, может, у них тоже, как у Володи, язык станет отниматься. В специальной литературе упоминаний об аномальной зоне на юге Смоленской области я тоже не обнаружила.." (с)

 

Бывал в Прудке неоднократно. Да, летом там был пионерлагерь,корпуса для отдыхающих, зимой лыжная база , соревнования проводились, даже "Лыжня России". Принадлежало этот всё РААЗу, теперь Прудок выкупил предприниматель Ашихмин и что там будет дальше - неизвестно... О странностях этого места не слышал, где "котлован" - не знаю. Надо будет порасспросить.
А может быть, это пиар-ход ?

 

Сань, поузнавай там, только...аккуратненько))