Усадьба Рай Смоленский район

РАЙ - село, расположено в 6 км юго-западнее г.Смоленска на территории Миловидовского муниципального образования Смоленского района.
Возникновение усадьбы связано со старинным дворянским родом Вонлярлярских. Предок их южно-германский рыцарь Яков фон-Лер поступил на службу польскому королю Владиславу IV и получил от него обширные земельные владения в Смоленском уезде. Причисленный к польскому дворянству, он прибавил к своей фамилии прозвание "Лярский". После того, как Смоленск вошел в состав Русского государства (1654 г.), он перешел на службу московскому царю Алексею Михайловичу, сохранив свои владения, принял православие и стал именоваться Вонялярлярским. Под этой фамилией и вошел его род в родословные книги российского дворянства Смоленской губ.
Вонлярлярские верой и правдой служили Российскому государству. Один из представителей этого рода, участник последних суворовских походов Александр Васильевич Вонлярлярский (1776-1858 гг.), выйдя в отставку и женившись на Вере Дмитриевне Полторацкой, двоюродной сестре воспетой Пушкиным А.П. Керн, занялся обустройством своей усадьбы под Смоленском, названной им Раем (ему же принадлежали имения Ольша и Вонлярово), создал здесь усадебный ансамбль. В 1813-15 гг. был построен деревянный усадебный дом, состоявший почти из 20 комнат и залов, оборудованных круглыми "голландскими" печами, украшенными изразцами. Архитектурной особенностью дома был "великолепно разрешенный портик, образованный шестью деревянными колоннами с весьма тонкой работы дубовыми базами и коническими капителями". Несколько позже были построены два деревянных флигеля.
В 1818 г. под руководством известного архитектора М.H.Слепнева завершилось строительство каменного храма во имя иконы Казанской Богоматери, оригинального памятника зрелого классицизма, обладающего редкой гармоничной соразмерностью форм, исполненных с большим изяществом и строгой точностью. Специалисты отмечали роспись купола и ценность иконостаса - "чрезвычайно интересного художественного творения в стиле классицизма ХVIII в. Несколько позднее было сооружено замечательное здание колокольни с тремя ярусами, строгими и изящными, она соединялась с церковью каменной переходной галереей. Тогда же, в 1820-е гг., был устроен большой парк с липовыми и березовыми аллеями, с оригинальными беседками и павильонами. Hа краю его – живописный пруд с купальней. Устроитель усадьбы А.В.Вонлярлярский имел 4-х сыновей, которые по семейной традиции проходили службу в гвардейских полках российской армии, а на выходе в отставку проживали в доставшихся им по наследству имениях. Старший сын Александр получил в наследство имение Вонлярово. Усадьба "Рай" досталась сыну Василию Александровичу, родившемуся здесь в 1814 г. (см. Вонлярлярский В.А.).
После смерти В.А.Вонлярлярского – писателя, художника, ваятеля, композитора и музыканта – владелицей усадьбы стала его дочь Софья Васильевна, в замужестве Ромейко-Гурко. От нее усадьба перешла к ее детям Александру, Николаю, Варваре, Софье и Марии Ромейко-Гурко. Хозяином ее стал старший из братьев Александр Александрович (остальные семей не имели), известный земский деятель, много сделавший для развития просвещения и здравоохранения в Смоленском уезде. Его стараниями были открыты земские и церковно-приходские школы в 18 населенных пунктах уезда, в том числе и построенная на его средства школа в усадьбе "Рай" (1902 г.), построены и оборудованы 7 больниц и медицинских пунктов. Он был почетным попечителем Комитета Общества попечительства о народной трезвости, возглавлял Смоленский отдел Российского общества садоводства, участвовал в работе многих благотворительных учреждений.
Его брат Николай Александрович Ромейко-Гурко (1866-1923 гг.)– талантливый инженер-изобретатель.
Последней владелицей усадьбы "Рай" была вдова умершего в 1904 г. А.А.Ромейко-Гурко Мария Михайловна, урожденная Гедда (дочь сенатора), начальница 2-1 Смоленской женской гимназии. Умерла в 1919 г. в возрасте 49 лет и была похоронена на родовом кладбище в усадьбе "Рай".
В 1918 г. имение Рай было национализировано, в усадьбе поначалу разместился дом для престарелых, а затем она стояла заброшенной. В 1930-е гг. здание в урезанном виде (без колонн) было перевезено в село Сож и приспособлено под школу. Сохранявшийся более полувека кабинет писателя В.А.Вонлярлярского в 1918 г. был ликвидирован. Пропала богатейшая библиотека, многие произведения искусства, старинная мебель. Рукописи, портреты, письменный стол и некоторые личные вещи писателя родственникам удалось увезти (почти все рукописи ныне хранятся в Смоленском госархиве, портрет писателя работы М.О. Микешина – в Пятигорском музее М.Ю. Лермонтова).
От старой усадьбы сохранились Казанская церковь и колокольня (переходная галерея утрачена) в запущенном состоянии, без кровли, окон и полов; деревянное здание церковно-приходской школы (в нем размещается медпункт); остатки старинного парка (126 деревьев, из них 96 - липа мелколистная, 24 – дуб летний, 6 - береза бородавчатая и др.) и прилегающий к нему пруд; рядом с церковью находится родовое кладбище (надмогильные памятники утрачены), где похоронен писатель В.А.Вонлярлярский, его родители, жена, дочь и др.

Лит.: ГАСО. Ф. 1313 (фонд Вонлярлярских); Трофимов И.Т. Писатели Смоленщины.– М., 1973.


Ищу фотографии церкви/усадьбы.

 

Дублирую материал о Рае, который размещал на Смоленском форуме.
В качестве основы взят исторический очерк потомка владельцев усадьбы О.Д. Ромейко-Гурко «Обитатели смоленского Рая» («Смоленское дворянство», вып. 4).

Усадьба Рай как «дворянское гнездо» прожила немногим более ста лет. Она была свидетелем жизни четырех поколений, а также детства и юности пятого. Рай приютил два древних дворянских рода: Вонлярлярских и Ромейко-Гурко, представители которых оставили след в истории России, и судьбы которых могут проиллюстрировать весь спектр судеб дворянства от расцвета усадебной России до октябрьского переворота и далее... Это и светская аристократия, и военная аристократия, и, наконец, мелкопоместная Россия, представителями которой оказались и последние владельцы Рая.
Народное достояние с осени 1918 года, признанное историко-архитектурным памятником, село Рай к концу XX века дополняет общую картину бывших усадеб России, особенно мелкопоместных: остатки фундамента дома, остов церкви, будто скелет, из которого торчат проросшие сквозь кирпичи ветви, разрушенный погост, заброшенный парк и пруд с плотиной из могильных плит.

ВОНЛЯРЛЯРСКИЕ

Вонлярлярские – шляхтичи немецкого происхождения; по семейным преданиям – потомки рыцарей из местечка Ляр под Баден-Баденом. Родоначальником, давшим своим потомкам фамилию Вонляр-Лярских, был Якуб (Яков) Вонляр (Von Lar), причисленный к польской шляхте и получивший в дополнение к родовому «фон Ляр» – польское Лярский. Он был смоленским «будовничим» (архитектором строительных укреплений) и получил от Владислава IV имения в Смоленском повете. Сыновья его, как и внуки, после взятия Смоленска русскими войсками во главе с Алексеем Михайловичем в 1654 г. поступили в русское подданство и стали писаться Вонляр-Лярскими, затем Вонлярлярскими.



Одним из этих внуков был Константин Петрович, который в 1680-е годы стал генерал-майором и командиром полка Смоленской шляхты. По переписным книгам Смоленского уезда 1672 года за ним и за его братом в Ивановском, Ельнинском, Щуцком, Бережнянском, Свадицком и Катынском станах состояло 150 сел, деревень, пустошей и селищ, то есть братья Вонлялярские были богатейшими помещиками того времени.
Из документов начала XVIII века известно, что на земле генерала Константина (в селе Стабна) добывалась высококачественная глина, а также обжигался кирпич для ремонта крепостных стен и строительства Вознесенского монастыря в Смоленске (продолжая дело, начатое еще Якубом). У Константина, умершего в 1691 году, было четверо сыновей, ставших стольниками Петра I – Богдан, Федор, Иван и Яков, и одна дочь Софья (в замужестве за Денисом Михайловичем Потемкиным).
Сыновья Константина тоже занимали высокие должности в полку Смоленской шляхты и имели звание стольников.
В смоленском архиве хранится разветвленное родословное «древо», идущее от Константина и его четырех сыновей-стольников. Вонлярлярские расселились по нескольким губерниям и были внесены в VI часть родословной книги не только Смоленской, но и Калужской, Курской, Нижегородской и Петербургской губерний. Фамилия получила известность благодаря многим представителям этого рода (с достаточно разной репутацией). В целом род пока недостаточно изучен. Поэтому мы остановимся только на одной ветви – идущей от Константина до владельцев усадеб Рай и Вонлярово.
Правнук Константина, Александр Васильевич Вонлярлярский (1776-1853), был участником нескольких походов Суворова и, выйдя в отставку по ранению в 1797 году в чине подпоручика, занялся обустройством будущего родового гнезда с удивительным названием – Рай. Название это, по мнению смоленских краеведов, дано самим основателем. Предшествующего они не упоминают, и мы его не знаем.
Рай вошел в историю и как сельцо, и как усадьба, и как село, и как «Райский сельсовет». Он сохранил это название, на удивление, в советское время. Это не могло не обратить внимания каким-то образом попавшего туда корреспондента «Известий» И. Огнева в январе 1991 года. В связи с этим появилась статья «Остановка в Раю», иллюстрированная фотографиями райских доярок, остова церкви и старейшины села. И. Огнев не пишет об усадебных корнях советского Рая, а, в основном, о проблемах «райской жизни» в виде намеков на цивилизацию. Администрация совхоза Миловидова (соседнее село), к тому времени набравшего силу, пыталась улучшить жизнь, а в дальнейшем дошла и до корней усадьбы.
Выбор места для смоленского Рая был не случайным. Это одно из самых живописных мест, расположенное всего в 7 верстах от Смоленска. А заслуга основателя в том, что архитектурный ансамбль очень удачно вписался в местный ландшафт. Фотографии дома, церкви, липовой аллеи, березовой рощи сохранились.



Есть и мнения специалистов (это все тот же сборник Общества изучения русской усадьбы 1928 года): по данным, изложенным в статье, усадьба создавалась с 1808 по 1818 годы (с перерывом лишь во время войны 1812 г.). В 1813-1814 гг. был построен деревянный дом, архитектурной особенностью которого был «великолепно разрешенный портик, образованный шестью деревянными колоннами, весьма тонкой работы деревянными базами и ионическими капителями». Архитектор неизвестен. А с 1814 года заложена была каменная церковь во имя Казанской иконы Божьей Матери (по проекту губернского архитектора М.Н. Слепцова).



Об ее достоинствах в 1928 году ничего не написали, зато в 1987 году вышел каталог архитектурных памятников Смоленской области (изд. в Москве), в котором подробно описываются архитектурные особенности храма – «оригинального памятника зрелого классицизма в Смоленской области, обладающего редкой гармоничной соразмерностью форм, исполненных с большим изяществом и строгой точностью». Обращала на себя внимание колокольня с последовательным облегчением форм по вертикали, стройный третий ярус которой имел форму восьмиколонной беседки. Именно она, эта беседка, видимо, и олицетворяла для какого-то пришельца на Смоленщину (представителя советской власти) пресловутое злое прошлое. И он решил ее уничтожить. Но трос оборвался, трактор перевернулся, а беседка все-таки устояла, хотя и частично. Это – из воспоминаний старейшей жительницы села Ольги Арсентьевны Никитиной.



В подкупольном пространстве храма располагались деревянные хоры с винтовыми лестницами внутри стены. На колонны опирались арки, украшенные лепными кессонами и розетками по аналогии с первоклассной росписью внутри купола. Уникально расписан и иконостас, фото которого сохранилось. Церковь располагалась так, что была хорошо обозрима издалека, к ней подступал парк на пологом склоне. Построена она была в честь победы над Наполеоном. Состояние семьи позволяло все строительство усадьбы завершить достойно.



Смоленские краеведы выяснили, что у основателя усадьбы было четверо сыновей. Они традиционно проходили службу в гвардейских частях русской армии, а затем жили в доставшихся по наследству владениях. Мы же знаем подробно судьбу только одного из них, наследника Рая, писателя Василия Александровича Вонлярлярского (1814-1852), который открыл возможность потомкам узнать многое об основателях двух усадеб как о членах его семьи. Правда, старший брат его Александр Александрович Вонлярлярский (основатель Вонлярова) сам по себе был достаточно яркой личностью, но об этом вряд ли бы кто-то вспомнил без писателя.
В 1987 году в издательстве «Современник» (Москва) вышло первое советское издание произведений Василия Александровича Вонлярлярского. В предисловии к нему Ильиным-Томичем представлен большой библиографический материал (по отзывам критиков и современников). Там использованы и материалы архивов, в первую очередь Смоленского (где хранятся рукописи писателя), а также Российского государственного архива литературы и искусства, Центрального исторического архива Москвы и Российского государственного исторического архива в Петербурге, Смоленской областной библиотеки, библиотеки им. Салтыкова-Щедрина и института русской литературы (Пушкинского дома) в Петербурге.
Первыми данными были воспоминания Ксенофонта Полевого, приложенные к первому, уже посмертному изданию полного собрания сочинений писателя (1853 г.). Ильин-Томич проводит параллели с другими данными, подчас противоречивыми, т. к. Полевой допускал много импровизаций. Среди имен, на которые опирались данные о писателе (кроме Полевого), – П.Н. Каверин, Карамзины (отец и сын), Панаев, М.О. Микешин, лермонтоведы всех времен и др.
Об отце писателя можно судить по кругу его общения, определявшему атмосферу детства его сыновей. Это семьи Карамзиных, Блудовых, Новосильцевых, Гагариных, знакомцев по петербургским зимам. Это и смоленские Храповицкие, Соколовские, Потемкины (из имения Александровского, находящегося в 3 км от Рая). К друзьям можно отнести и П.Н.Каверина, который, будучи губернатором Калуги, во время войны 1812 года управлял и Смоленской губернией. Именно он, по воспоминаниям Полевого, поскакал в смоленский дом Вонлярлярских 12 апреля 1814 года с радостным сообщением о взятии Парижа. И якобы это произвело такое сильное впечатление на госпожу Вонлярлярскую, что именно в этот день родился сын Василий, что как бы символизировало рождение будущего замечательного рассказчика, над колыбелью которого склонился признанный мастер этого жанра. (Взятие Парижа состоялось раньше, 18 марта 1814 года, но, может быть, до Смоленщины эта весть дошла с опозданием).
Госпожой Вонлярлярской, по данным Ильина-Томича, была Софья Ивановна Храповицкая. К кругу их общения можно добавить и семью Полторацких. Старший брат писателя, Александр Александрович (р. 1801 г.) был женат на Анне Дмитриевне Полторацкой, родной сестре литератора Сергея Дмитриевича Полторацкого, приходившимся двоюродным братом Анне Петровне Керн и Олениным.
Братья Вонлярлярские были своими в этом кругу. Причудливость характеров отмечалась у обоих. Но если старший имел возможность фантазию и творческий потенциал проявлять в деле отцов, то таланты младшего, Василия Александровича, как бы укладывались в так называемый «джентльменский набор» умений и знаний этого круга: музицирование, рисование, лепка, блеск остроумия, талант общения и т. п.
Василий Александрович реализовал все эти увлечения, доведя их до профессионального уровня: и музыку, и рисование, и лепку. Но, будучи необычайно интересным рассказчиком; к профессиональной литературе он подошел лишь за три года до смерти. И даже начав издаваться и став популярным, он признавал в себе только талант рассказчика. И это вряд ли было позерством, как расценил его отказ печататься в петербургском «Современнике» Панаев. Слишком высок был уровень современной ему литературы. Это оставалось как бы развлечением; творчество его, хотя уже и напечатанное, предназначалось все-таки прежде всего «для друзей». Когда со временем уход в литературу потребовал уединения, все же по-прежнему живое признание аудиторией ему было чрезвычайно важно. То самое чванство и спесь, которые были свойственны прежним Вонлярлярским, проявились в какой-то степени и у самого скромного из них – в том, что он как бы «переступил» через себя, печатаясь «за деньги» (и это уже после смерти Пушкина!). Иронизируя над этим, Панаев приводит образное выражение одного из своих героев, подчеркивающее его великосветскость: «Я, правда, беру деньги за мои сочинения, но отдаю их камердинеру...»



Жизнь Василия Александровича отмечена поиском себя, своего места. Военная служба его не привлекла. Как писал он сам,

Стыдясь с затупленным мечом
Ходить пред фрунтом журавлем,
Он бросил службу...

К тому же и здоровье было слабым: и физическое, и психическое (мучили депрессии). Поводом к заграничным путешествиям было лечение, а плодом их стали приключения путешественника, которые он сам искал, испытывая необычайный интерес к изучению характеров. Этакий светский лев, участник раутов и спектаклей, он накопил множество впечатлений, наблюдений и типажей. Материалом была и усадебная жизнь. Интерес к разного рода «чудакам» был всегда. В домашних стихах он вспоминает о жизни с братом в семейных владениях, но почему-то, при наличии роскошной усадьбы, во «флигеле кривом»:

Там у нас на чистом поле
Флигель выстроен кривой
С крышей дорной и трубой.
И в том флигеле на воле
Беспрепятственно толпой
Бродят гончие, борзые,
Бабы грязные, слепые,
Ткач, крестьянин с бородой,
Мещанин, кузнец смоленский,
Поп расстриженный, дьячок
И с улыбкой деревенской
Новосельский мужичок...

И далее:
Где же Суслов – бич соседей,
Где Полушкин – ростовщик,
Где среди волков, медведей,
Как луна сияет лик
Белоглазого, шального,
Где здоровье пьет Гольцова
Вечно пьяный отец Глеб,
Где на глине всякий хлеб
Сам девятеро родится,
Жить где вовсе не годится,
Там-то именно, друзья,
Обитаем брат и я.

Но слова о том, что «жить там вовсе не годится», опровергают следующие строки:
Ранней, утренней порою,
Только солнце за горою
Золотистый луч покажет
И кровавою рукою
Мрачных елей стройный рой
Кровью маковки помажет,
Мы на тройке удалой
Мчимся бодро в лес дремучий ...

Наверное, многое здесь сознательно утрировано. В других стихах он иронизирует над попытками старшего брата Александра Александровича хозяйствовать и, вроде бы, безрезультатно. Но факты это опровергают. Есть документ – фотография усадьбы Вонлярово, им основанной, есть и воспоминания современников (приводимые Ильиным-Томичем). Но особенности характера брата, конечно, дают повод для иронии. Например, А.И. Дельвиг вспоминает следующее: «Автор прогрессивного дворянского проекта ликвидации крепостничества, он разорил при крушении одного из своих экономических предприятий тысячи крестьян. Убежденный сторонник европейских форм хозяйствования, он превратил свое Вонлярово в уголок Швейцарии и, пропагандируя капиталистические отношения, практически лишился капитала. «Затеям» этого господина и роскоши в его жизни не было предела. Недаром он был прозван «Монте-Кристо». Жизнь его была предметом множества рассказов и слухов: и о том, что в петербургском доме проведена вода во все этажи, и что при обедах и ужинах прислуживали до 40 человек в роскошных ливреях, и о курьерах, заранее приготовлявших для него лошадей на почтовых станциях».
Александр Александрович (1801-1861) известен еще и тем, что привез в Петербург рославльского чертежника Михаила Осиповича Микешина, рассудив, что место ему – в Академии художеств. Художник стал другом семьи (сохранились копии с портретов Вонлярлярских работы Микешина).
Вонлярово считается одним из историко-архитектурных памятников Смоленщины, что отмечено в том же каталоге 1987 года. Там сказано, что церковь построена по проекту М.Д. Быковского. Автором же декоративного убранства алтаря был Микешин. Это также памятник русского классицизма. Особенность его – в наличии декоративного второго купола храма, опирающегося на арки. Свет проникал через широкие окна наружного купола и круглые отверстия внутреннего купола. На одной из стен алтаря написана копия «Сикстинской мадонны» Рафаэля. А сводчатый подклет использовался как родовая усыпальница.
Усадебный дом Вонлярова сохранился только на фотографиях. Известно, что в советское время он использовался как административно-хозяйственное здание. По воспоминаниям родственников владельцев усадьбы, Вонлярово сохраняло респектабельность вплоть до 1917 года. В то время там обитала некая тетя Соня Эгельстром с больным (инвалидом) Николушкой, которые еще до переворота выехали за границу. К сожалению, пока ничего больше добавить не можем.
У Александра Александровича были сыновья и дочь (Александр, Василий, Анна). Дальнейшая история семьи нам плохо известна. Стиль жизни в Вонлярово остался в памяти у наших родных как образ иного, далекого, почти сказочного мира, где курьеров уже не было, но сохранялись лакеи в ливреях, стоявшие за спиной во время обедов. Усадебная жизнь вспоминалась в комментариях к историческим фильмам, где изображалась жизнь высшего общества: «Как в Вонлярово».
Болезнь (воспаление мозга неясной этимологии) подтачивала Василия Александровича. Впечатление человека «пожившего» он производил уже в 16 лет, в 1832 году, когда появился в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, где и обратил на себя внимание другого учащегося, «опытом и воззрениями на людей оставившего сверстников далеко позади», – Михаила Юрьевича Лермонтова. «Эти два человека, как и должно было ожидать, сблизились».
Дружба эта подтверждается всеми лермонтоведами. Известен факт существования в те времена шутливой переписки друзей во время совместной учебы, но она не сохранилась. И наличие такого друга юности, безусловно, снижало самооценку. А в 1836 году сын историографа Карамзина слышал из уст самого двадцатидвухлетнего Василия Александровича, за год до его отставки, что тот преждевременно состарился и морально и физически «вследствие особых обстоятельств». По данным Ильина-Томича, вскоре он вышел в отставку и женился по любви. По преданию же семьи, подтвержденному домашним рассказом «Две ночи», сохранившимся в семье, женитьба состоялась в 1834 году, т. е. сразу же по окончании школы. «Мне было двадцать лет, а ей семнадцать». Это пересказ событий двух ночей: одна из периода «медового» месяца, проведенного в Парголово, а вторая уже в Раю, спустя ровно год, у постели умирающей в родах восемнадцатилетней жены, что и стало «особыми обстоятельствами». Ночь счастья описывается как необычайное слияние душ в восприятии импровизированного музыкального вечера. Этот рассказ отличается от других произведений (отмеченных мягким юмором); это – своего рода дневниковые записи.
Женой Василия Александровича была Александра Карловна Фридебург (1817-1835), дочь статского советника, основателя и директора первой в Петербурге детской больницы. В семье этот брак считали женитьбой на «бедной красавице». Статус дочери столь уважаемого отца был почему-то недостаточен, но красота ее была всеми признана. А предсмертные слова ее «Не забывай меня, друг мой» дошли до праправнуков. Ее фотографии с Василием Александровичем имеются в музеях Лермонтова в Пятигорске и Москве. Потеря любимой, такая ранняя и трагическая, усугубила душевную неустроенность. Разумеется, он не мог не искать новой любви. Есть два свидетельства этому в домашних стихах, которые могли оказаться и в альбомах тех, кому они посвящены. В одном из них он обращается к Талле:
Ты помнишь ли, Талля,
Тот час роковой,
В который, любовью пылая,
С доверчивым сердцем
Рыдал пред тобой,
Людей и закон проклиная.

И при этом Талля должна была вспомнить, как
... свято я чтил
Твою беспорочную младость.

И это – при таких бурях страстей!
Но Талля почему-то
... безотчетно холодной душой
Тем чувством священным играла...

И второе, без посвящения (возможно, посвященное другой):
Я повергал перед тобой
Мою судьбу и жребий мой,
Вручал тебе драгой завет -
Бесценный опыт юных лет
И дружбы щедрые даянья,
И честь мою, и достоянье,
И все, чем Бог меня ссудил...
С каким бы счастьем разделил
Я все с тобой! Но ты – дитя!
Ты любишь робко и шутя,
Ты не поймешь моих желаний,
Тебе любви не оценить,
Моей тоски, моих страданий
Ты не сумеешь разделить...

Среди домашних стихов Василия Александровича есть сказка-притча (и даже поэма-притча) «Витязь», где он пишет о поиске недостижимого идеала, той страны, «где она, неутешная одна, слезы горькие льет, друга милого ждет».
Конь мой, конь вороной,
Мчись ты вихрем со мной
В ту святую страну,
Где лишь правду одну
Люди набожно чтут,
Где грехом не живут...

А так как это, вроде бы, не бывает, то:
... так умри же со мной
Ты, мой конь вороной.

Своей семьи у Василия Александровича больше не было. Семейным домом остался дом родителей, где росла и его дочь. Несмотря на широкий круг общения, внутренне он был одинок и оставался как бы комментатором всего увиденного и услышанного. Эти комментарии присутствовали и в художественных образах рисунков, длительно сохранявшихся в семье. Это по сути – бытописание усадебной жизни в домашнем альбоме, слегка шаржированное. Здесь все были узнаваемы: и родственники, и соседи-помещики, и кучер, и егерь. Была ирония к проявлению чужих причуд (как разновидность характеров), была и самоирония. Он и себя изображал этаким благополучным хозяином с большой семьей и кучей детей, т. е. таким, каким он мог быть, но не стал. Фантазировал он, бывало, и в устных рассказах, так что трудно было судить, происходили ли описываемые события на самом деле.
И все, что накопилось, внезапно выплеснулось в литературу в последние три года его жизни: 1850, 1851, 1852. Это были четыре романа, три повести, пять больших рассказов и семь пьес. Написанное составило семь объемистых томов. Его почитатели отмечали, что «он был столько же умный, веселый и бойкий говорун и на словах, и на бумаге» [Из некролога в «Отечественных записках»]. Эта особенность и способствовала интенсивности его творчества, за что он получил прозвище «русского Дюма», усвоившего, с точки зрения критиков, и достоинства, и недостатки французского коллеги по перу.
Читая произведения Василия Александровича теперь, мы дополняем известную нам русскую литературную классику того времени образами, которые не являются повторением уже известных, а как бы иллюстрируют разнообразные их варианты. Забытый писатель может быть интересен именно этим. Наиболее сильным представляется то, что было написано по материалам дневников, которые велись во время путешествий («Поездка на марсельском пароходе», «Воспоминания о Захаре Ивановиче»). А «Ночь на 28 сентября» кажется очень интересной с точки зрения ее материала, т. к. там представлена история Смоленщины, а возможно и его рода. Роковые тайны и переплетения судеб, конечно, – плод глубокого знания жизни своей семьи и ее окружения в «одной из западных губерний» России. Герои живут своей жизнью, но прототипы несомненно существуют.
В.А. Вонлярлярский умер 38 лет от роду в Смоленске 11 января 1853 г. (по новому стилю). Похоронен он в имении Рай, как указано в некрологе: «Где колыбель назначалась ему могилою». А кто-то из близких друзей, пожелавший остаться анонимным, дал писателю такую посмертную характеристику: «Он был благороден, добр без границ, может быть, слишком добр и доверчив». Таким и помнился он в семье, где 70 лет сохранялся его кабинет.
Отец пережил сына на один год. И дочь, воспитывавшаяся с рождения без матери, в 17 лет осталась сиротой и, по воспоминаниям семьи, почему-то бедной – притом, что Рай остался ей в наследство. (По-видимому, активная деятельность ее дяди сказалась и на благополучии семьи в целом). Этой сиротой была Софья Васильевна Вонлярлярская (1835-1869(?)). В 23 года она вышла замуж за 35-летнего Александра Леонтьевича Ромейко-Гурко, не уступавшего ей знатностью рода и достаточно состоятельного помещика.
Бедность Софьи была относительной, перед отменой крепостного права Софья Васильевна Вонлярлярская владела селом Рай с 6 деревнями, в котором было 179 душ мужского пола крестьян и 10 дворовых.

 

Отличный материал, Юра огромное спасибо, нет слов.

 

РОМЕЙКО-ГУРКО
История дворянского рода Ромейко-Гурко уходит во времена Великого Княжества Литовского, Речи Посполитой. И только в этом контексте можно оценивать ее представителей.
Выходцы из белорусского дворянского рода, который впоследствии стал и белорусско-литовским, братья Ромейко в середине XV века поступили на службу к русским князьям. Юрий служил князьям Тверским, в том числе и последнему князю Тверскому Михаилу Борисовичу. Потомки его остались жить в Тверской губернии, известны под его фамилией Ромейко (ветвь эта в настоящее время на стадии изучения). А другой брат, Александр, поступил на службу в Витебском воеводстве, входившем в состав Великого Княжества Литовского. Внук его, Гурий (Гурко) Олехович Ромейко, стал наместником Смоленским. Потомки его продолжали жить в этом же Витебском воеводстве и в честь Гурия приняли уже двойную фамилию – Ромейко-Гурко. Они занимали важные военно-административные должности. Один из них, Юзеф Андреевич (VIII поколение рода), получил в 1669 году от короля Яна II Каземира «в воздаяние военных подвигов в вечное и потомственное владение» все принадлежавшие ему ленные имения Смоленского воеводства. Впрочем, тогда эти земли уже вернулись в состав России, и королевская грамота реально не дала ему почти ничего.
Внуки этого Юзефа Андреевича, братья-шляхтичи Юзеф и Ян (X колено), после присоединения к Российской империи Витебского воеводства (по первому разделе Речи Посполитой 1772 года) доказали свое древнее дворянство по старинным владениям в Оршанском уезде. Дети одного из них, Юзефа (Иосифа), – титулярный советник Александр Иосифович и Иосиф Иосифович, уже в 1773 году ставший Могилевским вице-губернатором, – подарили России трех генералов, трех участников Отечественной войны 1812 года и, в частности, знаменитого Бородинского сражения. А сын одного из них породнился с родом Вонлярлярских и стал прямым предком автора этих строк.
В 1848 году род Гурко-Ромейко был внесен в VI часть родословной книги Могилевской губернии, а позднее в VI часть Смоленской, Тверской и Калужской губерний.
Мой прямой предок Александр Леонтьевич Ромейко-Гурко (1823-1906) был сыном генерал-майора русской армии, участника Бородинского сражения Леонтия Иосифовича Ромейко-Гурко (1783-1861) и родным племянником генерала от инфантерии Владимира Иосифовича Ромейко-Гурко (1795-1852).
Александр Леонтьевич был единственным, кто в то время был связан со Смоленщиной. Именно от него были еще два поколения смолян, последние из которых породнились также со смолянами, но уже не дворянами.
Так случилось, что внуки Александра Леонтьевича почти не знали своего дедушку (когда он умер, они были слишком малы), а поколение их родителей тоже мало что добавило к семейным воспоминаниям. Александр Леонтьевич остался в памяти семьи как муж Софьи Васильевны Вонлярлярской (его первой жены). Эта изящная молоденькая женщина оказалась генетическим звеном, передавшим потомкам причудливость характера своего отца, его романтизм, юмор и способность устного рассказчика, проявлявшиеся в разной степени у всех: у кого штрихами, у кого – новеллами. Дом остался усадьбой Софьи Васильевны, но самой ее, увы, там не было. Она, как и мать ее, умерла в родах (но уже при рождении шестого ребенка, в 1869 г., оставив пятерых малолетних детей). Однако усадьба хранила память и об отце ее, и о ней самой. Копиями с одной фотографии Софьи Васильевны был усыпан весь дом, и эти фотографии оказались у всех потомков. Наверное, это заслуга Александра Леонтьевича (нашего прадеда).


Софья Васильевна Вонлярлярская

Второй женой Александра Леонтьевича Ромейко-Гурко была Наталья Сергеевна Полторацкая, дочь Сергея Дмитриевича Полторацкого (из имения Авчурино Калужской губернии). Своим имением он считал Петровское в Калужской губернии, которое благоустраивал, состоя уже во втором браке, в 90-е годы XIX в., живя в Калуге. О том, каков был дом в Петровском по стилю жизни, сказать трудно, но, судя по сохранившейся фотографии, был очень достойный, большой, окруженный парком. Петровское и Пушкино находились в Тарусском уезде Калужской губернии (ныне Ферзиковский район Калужской области; помещичий дом там не сохранился). Но в Раю Александр Леонтьевич также бывал до последних лет своей жизни и был там похоронен согласно его воле (в 1906 году).
А что касается карьеры Александра Леонтьевича и других данных о семье, то это в Калужском архиве удалось выявить: чудом сохранилась анкета, заполненная в 1880 году его рукой.
Он начал службу в канцелярии наместника Царства Польского, затем в дипломатической канцелярии. Затем был избран в число офицеров Государственного Подвижного ополчения для усиления войск в Крыму и Николаеве. На гражданской службе прошел путь от чиновника в Рязанской губернии и мирового посредника в Смоленской губернии до действительного статского советника; служил в Могилевской, Смоленской и Ярославской губерниях. В памятной книге Калужской губернии за 1896 год он упоминается как член губернского статистического комитета.


Александр Леонтьевич Ромейко-Гурко

В анкете перечислены его владения. Среди них доставшиеся от родителей: имение Крынки Могилевской губернии Оршанского уезда, имения Петровское и Пушкино Калужской губернии Тарусского уезда; оставшееся после смерти первой жены – село Рай Смоленской губернии и уезда; и доставшееся от второй жены – имение Авчурино Калужской губернии и уезда.
Дети от первого брака: Александр (25.10.1859), Софья (1860), Варвара (1861), Мария (1863), Николай (24.05.1866). Дети от второго брака: Александра (1873), Владимир (7.01.1875). В 1880 году сын Николай состоял воспитанником-пансионером в Полоцкой военной гимназии, прочие были при отце. Адрес в Смоленске: Никольская улица, дом Краузе.
Александру Леонтьевичу суждено было прослыть не только сыном и племянником генералов, мужем дочерей литераторов, но и отцом инженера-изобретателя, получившего известность еще при жизни отца. Это был младший сын от первого брака, уже упоминавшийся Николай Александрович Ромейко-Гурко (1866-1923). Он родился в Оршанском уезде Могилевской губернии. Учился в Полоцкой военной гимназии и во II Московском кадетском корпусе, а высшее техническое образование получил в Московском техническом училище, которое закончил в 1891 году, и далее – в Льежском (Бельгия) университете, технический факультет которого закончил в 1897 году со званием инженера-электрика. До 1900 г. он служил на Московско-Курской и затем на Николаевской железных дорогах (почти до 1920 года).
Работы Николая Александровича относятся к разнообразным отраслям техники. Наиболее известным является изобретение системы электрических светящихся часов, представленных на Всемирной Парижской выставке в 1900 году, будучи устроенными на Эйфелевой башне. Видимость часов достигала нескольких километров (патенты на них заявлены во Франции в 1905 году и в Германии в 1906 году). Вышли открытки с изображением Эйфелевой башни с подписями на французском и русском языках: «Часы системы инженера Гурко». Эта система часов была использована позднее на Московском и Николаевском вокзалах, а еще позднее – в метро.
Все другие его изобретения касаются железнодорожного транспорта, развитие которого требовало введения автоматики. Большинство изобретений носят узко специальный характер, но есть и вполне доступные пониманию, например: самопишущий аппарат, регистрирующий толчки на пути следования, или изобретение способа определения расхода жидкого топлива в двигателях внутреннего сгорания. Этот способ Николай Александрович применил в 1913 году при исследовании электростанции Николаевской железной дороги. Последние годы он много работал над системами тепловозов, отрабатывал и поэтапно доказывал преимущества электрической тяги. Он не был кабинетным теоретиком, постоянно экспериментировал на рабочем месте и в своей мастерской-лаборатории в Клину, куда вкладывал все свои сбережения. Он был прекрасным слесарем по тонкой механике и сам изготовлял не только модели своих изобретений, но и приборы. Например, он сам построил заводной секундомер с постоянным напряжением заводной пружины, с самозаводом через определенное число секунд.
Он же построил и так называемую «тележку Ромейко-Гурко» для опытного изучения качества колесной пары на железнодорожном пути. С 1920 года он перешел в НКПС (научно-технический комитет), уже лишившись своей лаборатории (не только как собственности, но и как места приложения своих сил и талантов). Работа в НКПС была временной и держалась больше на энтузиазме, удовлетворяя потребность в общении, желание принести пользу и приложить силы к делу, которому он служил.
Николай Александрович, наверное, мог бы с его квалификацией получить достойное место в зарубежных фирмах (его уже там знали, он много бывал за границей). Но он не уехал, остался служить своему детищу. Часы его на Николаевском вокзале перестали работать уже в 1917 году. На Эйфелевой башне они служили до 1936 года. Их сняли в связи с устройством специального освещения башни (эти данные получены через знакомых-туристов, посетивших музей Эйфелевой башни).
В некрологе технического журнала НКПС (1923 г.) подчеркивается его неизменный живой интерес к вопросам техники, желание внедрить что-то свое или уяснить что-то непонятное.
Своей семьи у Николая Александровича не было. Последние годы он жил на частной квартире вблизи МВТУ на Хапиловке, (ныне ул. Почтовая), страшно нуждаясь, опекаемый и любимый такими же голодранцами студентами-племянниками и их друзьями. Этими племянниками были дети его брата Александра Александровича Ромейко-Гурко, нашего деда (1859-1904).
Александр Александрович был юристом по образованию. С 1900 года он – земский начальник в Смоленском уезде, много сделавший для развития просвещения и здравоохранения. За четыре года его работы были открыты земские школы в 18 населенных пунктах уезда, в том числе и в Раю (1902 г.), построены и оборудованы семь больниц и медицинских пунктов. Он был почетным попечителем комитета общества народной трезвости, возглавлял Смоленский отдел Российского общества садоводов [данные краеведов Смоленска]. По воспоминаниям семьи, все, что касалось садоводства в Раю, было безупречным и первосортным. Нигде нельзя было ни купить, ни привезти сюда ничего, что было бы достойным сравнения с Райскими плодами. Цветы в Раю были традиционными для средней полосы, но необыкновенными. В отличие от Вонлярово, где преобладал «западный стиль», в Раю сохранялась первозданность, клумбы создавались как естественные цветники с большим количеством полевых цветов. Эта сторона увлечений отца передалась только старшей дочери.
Александр Александрович привез в Рай из Петербурга (где окончил юридический факультет университета) молодую жену, выпускницу Высших женских курсов, Марию Михайловну Гедда (1870-1919), которой суждено было после смерти мужа в 1904 году, оставшись с пятью малолетними детьми, стать последней владелицей Рая. Александр Александрович умер в Петербурге (от заражения крови вследствие рожи), куда выехал по делам, и был перевезен в Смоленск в цинковом гробу. Земского начальника хоронили очень уважительно, гроб пронесли на руках от города до Рая семь верст.
Три дочери Александра Леонтьевича (сестры Николая и Александра) были одинокими. Две из них стали педагогами: Софья Александровна (род. в 1860 г.) и Варвара Александровна (род. в 1861 г.), начальница II женской гимназии в Смоленске до 1914 года. Мария Александровна (род. в 1863 г.) была среди приветствовавших от общества Красного Креста Императора Николая II, приезжавшего в Смоленск в июле 1912 года на торжества по случаю 100-летия Смоленского сражения. (Это подтверждает фотопленка, хранящаяся в Смоленском краеведческом музее). Все три сестры умерли между 1917 и 1919 гг.
Дочь Александра Леонтьевича от второго брака, Александра Александровна, оказалась больной физически, несколько отставая в развитии. Довольно долго она воспитывалась при монастыре, но очень много бывала и в Раю, опекаемая семьей детей Александра Леонтьевича от первого брака, возможно, в связи с тем, что отец умер в 1906 году (о судьбе матери Натальи Сергеевны мы ничего не знаем).
Младшим из сыновей Александра Леонтьевича был Владимир. Он получил блестящее образование (но какое именно, потомки не знают), владел шестью языками. Владимир Александрович уже в молодости (до 25 лет) покинул родительский дом, избрав подвижническую жизнь сельского священника. При этом, очевидно, он стал толстовцем. Во всяком случае, старшая его дочь помнила посещения их семьей Ясной Поляны в качестве гостей Льва Николаевича. Этот его поступок в семье трактовался как «странность», а в сочетании с нездоровой сестрой версия эта еще более усугублялась. Причиной считали слишком близкую родственную связь между родителями (двоюродные брат и сестра). Однако, Владимир Александрович оказался вполне здравым, но со своей собственной жизненной позицией, на которую, конечно, имел право. Он женился на крестьянской девушке, у них родилось девять детей, потомки которых живы и поныне.
Несмотря на то, что к революции они пришли вроде бы неимущими (так как Владимир Александрович отрекся от владений уже к началу века), не было и традиционной церковной службы, но сама фамилия Гурко была значимой и для «белых» и для «красных». Старшая его дочь Наталья Владимировна (род. в 1901 г.) была сестрой милосердия в части, которая перешла на сторону Советов, и, попав в плен к «белым», подлежала расстрелу. Офицер, разглядывая девятнадцатилетнюю девушку, остриженную наголо после тифа, сказал «Благодарите фамилию» и оставил ее живой. Зато красные посадили (и, видимо, убили) в начале тридцатых ее младшего брата Николая якобы за связь с белогвардейцами, хотя он не имел понятия о своей родословной (отец, доживший до 1929 года, ничего детям не рассказывал), но в свои 19 лет решил похвалиться, что он потомок фельдмаршала. Потомки Владимира Александровича сохранили фото отца с женой Натальей Ивановной. Они очень долго не знали о настоящих своих корнях. Сейчас живут в Москве.


ПОСЛЕДНИЕ ОБИТАТЕЛИ РАЯ
Вдова Александра Александровича Ромейко-Гурко, Мария Михайловна, урожденная Гедда (1870-1919), родилась в семье статского советника, сенатора М.Ф. Гедда, женатого на Е.Н.Шредер (сестре скульптора И.Н.Шредера). В семье Гедда было 8 детей, причем 6 из них были девочки, и все они получили высшее образование. Судьбы большинства неизвестны. Старшей сестрой была Е.М. Гедда, начальница частной гимназии в Петербурге, куда и поехала овдовевшая Мария Михайловна, т. к. надо было учить старших дочерей, а заодно и сама стажировалась там около года. После этого уже началась ее самостоятельная работа начальницей гимназий в Юхнове (до 1906 года), Белом (до 1914 г.), затем в Смоленске во Второй женской гимназии, где она сменила сестру мужа Варвару Александровну. Основной же моральной поддержкой была семья мужа – сестры его и брат Николай Александрович, заменивший по сути отца ее детям, хотя жил отдельно и был очень занят. Одной из младших сестер Марии Михайловны была A.M. Гедда, ставшая также помещицей в замужестве за Д.Д. Полторацким (село Авчурино Калужской губернии и уезда). С ней Ромейко-Гурко были близки, встречались в Смоленске и в Раю, где постоянно гостили и ее дети, чаще других – Алексей Дмитриевич и Татьяна Дмитриевна Полторацкие.
Мария Михайловна отвергла общепринятый для сирот-дворян путь – институт благородных девиц и кадетский корпус, считая закрытые учебные заведения неприемлемыми для своих детей. К этому склоняли сестры мужа. Возможностей было немного, но все, чему полагалось учить, было осуществлено. Языкам она обучала сама, а в дополнение принимала дачников бедных французов, которые с детьми летом жили в Раю. И к каждому ребенку Гурко был как бы прикреплен французский друг. Трудовые навыки девочек были традиционными, и это очень помогло в будущем.
Для мальчиков же общение с Николаем Александровичем (дядей Колей) стало лучшей школой творчества и умелого применения рук. Николай Александрович соорудил насос для поливки цветов в оранжерее и ввел множество других технических усовершенствований даже в самых простых делах. Он же собственноручно изготовил и отшлифовал мраморные надгробные плиты, одинаковые для всех захороненных родственников, сам сделал чугунную кладбищенскую решетку. Мальчики старались ему подражать, и старшего, Даниила Александровича, именно эта «школа» привела в МВТУ. Приезды дяди Коли были праздниками, ему показывали, как дети выросли, чему они научились. Дядя Коля был и источником новой информации, т. к. жил в Москве, бывал в Петербурге, за границей, встречался со множеством людей самых разных слоев и взглядов.
Мария Михайловна, будучи начальницей очень престижной гимназии в Смоленске, также общалась с людьми, болеющими за Россию. Четкой политической ориентации у нее не было. Дядя Коля вообще считал, что каждый должен заниматься своим делом и иронизировал над вовлеченностью Марии Михайловны в политику, когда усилиями смоленских просветителей она стала депутатом городской думы. Ни к какой партии, конечно, она не принадлежала, но поддерживали ее кадеты.
Вспоминая это, наш «семейный архивариус» Софья Александровна, дожившая до 1983 года, а потому успевшая ретроспективно оценить происходящее, удивлялась, как мама, вроде бы умная женщина, не разглядела в большевиках силы, общаясь с ними на политическом уровне. Мария Михайловна не могла понять, как им удалось захватить власть и добавляла: «Правда, они крестьян обманули». Она же вспоминала и о том, что дядя Коля привез в Рай весть, что Ленин – немецкий шпион. И они совершенно серьезно это обсуждали... «Он, конечно, был маньяк, но не сомневаюсь, что честный», – комментировала советская гражданка. Вина его признавалась в методах, а виноватыми в необходимости переворота считались «верхи», которые не сумели во время провести нужные реформы. «А с этих что спрашивать? Бунт всегда страшен...»
Их семья не была ни «верхами», ни «низами», они и могли, и планировали жить по-старому. В отличие от своего отца, грозного сенатора (под фотографией которого для потомков оставлена памятка: «участвовал в вынесении приговора Александру Ульянову»), Мария Михайловна не считала обязательным высшее образование для девочек. Она очень строго оценивала способности своих детей. И то, что дочери учились в ее гимназии, не снижало требований, а усиливало ответственность. Во многом могло сказаться и влияние дяди Коли, который вообще считал местом женщины – семью, а студенческую среду для них (с учетом времени) – местом «брожения умов». Но все же Софья Александровна готовилась к поступлению на философский факультет университета. «Каждому свое», – считала мать. Даниил Александрович стал студентом МВТУ в 1915 году. Старшие девочки сразу же в 1914 году стали сестрами милосердия. Мальчики вступили в войну позже. И трое из детей Марии Михайловны вернулись в родной дом уже с другой войны.
В 1917 г. вместе со своими частями они перешли на сторону «государственной» армии. А маме предстояло все это принять. К тому же осенью 1918 года усадьба была экспроприирована. Дети подготовили ее к тому, что это неизбежно. У большинства из них уже была почва для жизни в новых условиях. К тому же именно у них этот процесс шел довольно цивилизованно, не под лозунгом «Грабь награбленное», а того, что все должно стать народным достоянием. Все взятое регистрировалось, рукописи В.А. Вонлярлярского были действительно переданы в архив (что теперь подтвердилось), возможно и вещи где-то в музеях дополняют интерьеры, соответствующие времени, без указания, чьи они (но в смоленских музеях их нет). Облегчало положение и то, что многие из крестьян сочувствовали им. Но даже те из них, кто считали, что справедливость восторжествовала, вряд ли хотели быть исполнителями этого акта. Однако их вовлекла местная власть, и они вели подводы с барским добром. Для всех присутствующих детей памятным остался момент: когда все уже было готово к отъезду от усадьбы, барыня вдруг засуетилась в поисках своей сумочки и дала мужикам «на чай». А оценив комизм ситуации, оправдывалась перед детьми: «Ведь они не виноваты».
Марии Михайловне суждено было прожить всего полгода, которые были самыми голодными в Смоленске в тот период. Она была оставлена преподавателем немецкого и французского языков в своей гимназии, было сохранено право проживания на казенной квартире (только уплотнили), т. е. возможность выжить была вполне реальной. Но, похудев до трех пудов (48 кг) веса, она умерла в неполные 49 лет после желудочно-кишечной операции в связи с обострением «хронического заболевания» в 1919 году на Пасху. Похоронная процессия в Рай была очень большой: она состояла из учениц, их семейных, коллег, детей, друзей детей и, конечно, крестьян, которые несли свою «Гурчиху» в последний путь.
Осиротев, дети дальше строили свою жизнь сами. Семьи у них сложились также со смолянами. К «клейму» детей потомственных дворян добавились «клейма» детей священнослужителей (отцы которых все умерли в ссылках) и детей купца I гильдии, имевшего кожевенное производство. (Он же был и городским головой города Красного, избранным за ораторское искусство, – это семья нашей мамы). Это был Иван Афанасьевич Пивоваров, умерший в 1912 году, и, волею судеб, успевший уже совершенно разориться еще при жизни. А дети его все бежали из родительского дома. Кстати, сам дом купца Пивоварова оказался одним из двух жилых домов города Красного, имеющих архитектурную значимость, и упомянут в том же каталоге архитектурных памятников Смоленской области (там даже приведен его рисунок).
Бабушка Александра Ивановна Пивоварова очень гордилась, что все ее дочери вышли замуж за дворян, трое из которых женились, будучи еще студентами. Первого студента не знаю, вторым был Генрих Мессоед(?), погибший в 1914 году, третьим – смоленский дворянин Алексей Федорович Броневский (род. в 1896 г.), кадровый офицер, участник I мировой войны. Он жил с матерью в одном из владений в Гедеонове (возможно, общим с сестрами Гедеоновыми). Он не сражался с оружием в руках за советскую власть, но принял ее как данность, вычеркнув свое прошлое из анкет и из памяти. В 30-е годы был арестован за сокрытие происхождения, а семья (жена и дочь) прошла весь тяжкий путь «членов семьи врага народа». Сын же их, Петр Алексеевич Броневский (род. в 1919 г.), погиб в Великую Отечественную войну. Погибать за родину детям «врагов народа» разрешалось.
Зятем Александры Ивановны Пивоваровой стал и четвертый студент – наш отец, Даниил Александрович Ромейко-Гурко (1898-1947), учившийся в МВТУ. Теща жила с ним (правда, уже с авиаконструктором) и дочерью-врачом в одной комнате, воспитывала их старшего сына, своей жизнью была очень довольна. О Красном вспоминала с ужасом. Когда мама ее повела в Художественный театр на спектакль «На дне» со Станиславским, она укоряла дочь: «Маничка, куда же ты меня привела? Я это в Красном на каждом углу видела». «Бориса Годунова» оценила. Она умерла в1936 году, не узнав, к счастью, о судьбе А.Ф. Броневского, который выжил, но счел возможным дать о себе знать только после 1953 года. Однако приехать к дочери в Ленинград он решился только за несколько месяцев до смерти в начале 60-х годов. Он так ничего и не рассказал о прошлом, унес все с собой. Офицерская выправка обращали на себя внимание вплоть до конце его жизни – даже в больнице, где он умирал.
В 1936 году умерла и старшая из сестер Ромейко-Гурко – Ирина Александровна (род. в 1893 г.). Она учительствовала с мужем в Смоленской области, а в 30-е годы переехала с сыном в Москву (семья распалась).
Ольга Александровна Ромейко-Гурко (1894-1960) с фронта Первой мировой войны привезла в Смоленск фронтового хирурга Петра Николаевича Триодина (1887-1950), которого смоленские краеведы причисляют к смолянам за все то, что он успел сделать, прожив в Смоленске с 1918 по 1922 годы. Он начал работу в санитарном управлении Западного фронта, затем активно участвовал в организации медицинского факультета Смоленского университета, где потом преподавал. А кроме этого, он возобновил серьезные занятия музыкой, что было частью его жизни в прошлом. Петр Николаевич не только участвовал в создании Смоленского оперного театра, большого симфонического оркестра, но создал и ряд больших музыкальных произведений, среди которых самое главное – первая опера «Князь Серебряный» по повести А.К. Толстого на либретто врача-акушера С.П. Чернова. Ее концертное исполнение в Смоленске состоялось в 1922 году. А в 1923 году семья переехала в Москву в связи с предложением постановки оперы в театре Зимина. Профессиональную оценку ей дал Ипполитов-Иванов, а поддержка в целом объяснялась тем, что оказалось, что это – первая советская опера. Премьера состоялась в декабре 1923 года, опера выдержала 63 представления с полным аншлагом. Гиляровский на книге, подаренной композитору, написал: Как, скажите мне про это, К нам «Серебряный» попал? Акушер писал либретто, Доктор музыку писал...
Вслед за этой была и вторая опера «Степан Разин», менее удачная. Со сцены сошли обе «за архаичность содержания». Петр Николаевич вернулся к работе врача санитарного управления, разъезжая по всей стране. Семья поселилась в Дмитрове. В последние годы он занимался обработкой народных песен (кое-что пел Лемешев), были детские загадки, была и неудачная попытка оперы на тему Великой Отечественной войны.
В плане быта в течение всей жизни семья была крайне не устроена. Во время пика композиторской славы в Москве жили в деревянном бараке в Лефортово (с туалетом «до ветру»). И когда его сын-дошкольник Левка побывал на премьере «Серебряного», то самым сильным впечатлением у него оказалась «спускалка в уборной». В этот барак собиралась вся известная богема того времени. А Лев Петрович Триодин (род. в 1920 г.) погиб в первых же боях под Брестом.
Вся семья Триодиных участвовала в Великой Отечественной войне. Петр Николаевич ушел на фронт добровольцем в ополчение и воевал на Смоленщине, Ольга Александровна с младшим сыном Никитой (род. в 1928 г.) работали в эвакогоспитале, а муж старшей дочери-врача Татьяны Петровны, А.В. Цессарский, был партизанским врачом в отряде Медведева.
К 100-летию со дня рождения Петра Николаевича Триодина смоляне выпустили серию почтовых конвертов с портретом первого советского композитора. Воспоминанием о его творчестве осталась только песня «Ах, ты степь широкая» из его первой оперы.
Смолянин С.Яковлев издал книгу «Смоляне в искусстве» (1968 г.), где подробно рассказывает о композиторе. Этот же автор издал книгу «Наши крылатые земляки» (1962), где подробно рассказал о поборнике советского планеризма, авиаконструкторе, заместителе главного конструктора Павла Осиповича Сухого – Данииле Александровиче Ромейко-Гурко (1898-1947), моем отце. Отец как бы сумел реализоваться, был относительно благоустроен, т. к. семья к 1945 году имела отдельную квартиру, что было редкостью в то время. Но после эвакуации все надо было начинать с нуля, к тому же и семья увеличилась. Отец, овдовев в 1940 году, женился еще раз на женщине с девочкой, моей ровесницей. Колоссальная физическая да и моральная нагрузка того времени сделали свое дело. Второго апреля 1947 года в «Известиях» сообщили о смерти старейшего работника авиационной промышленности. А было ему 49 лет.
Смоляне вспомнили о нем и еще раз. В гимназии Пржевальского (прежде носившей имя Александра I Благословенного) есть краеведческий музей, где представлены материалы о жизни нашего отца. Об этом нам сообщили знакомые, прислав газетную вырезку.
Жизнь младшей его сестры, Софьи Александровны Ромейко-Гурко (1897-1983), началась с осуществления ее мечты – поступления в Московский университет. Но по окончании третьего курса она была арестована «по ошибке», которую потом признали: в 1924 году в медицинском институте, где училась ее двоюродная сестра Татьяна Дмитриевна Полторацкая, якобы было какое-то проявление контрреволюционных настроений; Татьяну Дмитриевну заключили в Бутырку как старосту курса, а Софью Александровну как живущую вместе с ней в одной комнате. Соучастие не подтвердилось, но «на всякий случай « их выслали на два года из Москвы. После этого Софья Александровна, как она сама объясняла, «ушла в детство», которым были ясли, детская больница и педиатрический институт. Наша недоучившаяся студентка философского факультета с рокковскими курсами называлась «педагог-преддошкольник». Она участвовала в научной работе, даже печатала заметки по вопросам выхаживания больных детей. Своей семьи у нее не было, но нам с братом она заменила родителей, а для всех с 1960 по 1983 гг. была единственным представителем поколения родителей и своего рода семейной реликвией.
К тому же Софья Александровна была и архивариусом нашей семьи. Кроме документов и фотографий, она сохранила домашнее творчество членов семьи, начиная с В.А. Вонлярлярского, переписав себе в альбом в 1912 году «Две ночи» и стихи. Она сохранила и рассказ Марии Михайловны «Подслушанный разговор», т. е. как бы диалог автомобиля с линейкой, написанный рукой ее матери в 1913 году в день рождения дочери Ольги и навеянный, видимо, приездом в Рай кого-то на автомобиле. Сохранила она и все другие творения семьи (по преимуществу это стихи, ей же посвященные). Наиболее плодовит и талантлив был П.Н. Триодин. Его стихи очень любил друг семьи, профессор русской литературы московского университета В.А.Ковалев (сын гимназистки из Белого Даши Филипповой). Он ей дарил свои работы, а она ему к дню рождения переписала все стихи Триодина в один альбом, «...как тот монах трудолюбивый, о коем Пушкин говорит, она рукою терпеливой и привела в приличный вид...» (это из посвящения Ковалеву).
Сама она тоже кое-что писала, но главное – это устные рассказы. Рай вспоминали все, цитируя многое по аналогиям. Это могло быть каким-то штрихом к портрету, вроде выражения нянюшки Анисьи, что «Италия – паршивенький городишко». Няньке так показалось потому, что там белье на улице вывешивают. Анисье удалось побывать за границей со старшими Гурко, и она просвещала таким образом младших. Все помнят и выражение: «Ну, Мария Михайловна, госпожа начальница, мысленное ли дело кажинный год из класса в класс переходить?» Это отец гимназистки оправдывался на укоры Марии Михайловны, что дочь его – вечная второгодница.
У Софьи Александровны были и целые новеллы. Например, рассказ о гусаре, влюбленном в Софью Васильевну Вонлярлярскую еще до замужества, который, узнав, что она предпочла нашего прадеда, с горя уехал под пули на Кавказ. А узнав о ее смерти, приехал в Рай и застрелился на ее могиле. И муж похоронил его в могиле рядом, что характеризует, конечно, всех троих. Были воспоминания о подруге мамы – смоленской помещице Марии Владиславовне Ивицкой (поместье Покровское?). Эти воспоминания можно излагать в самых разных жанрах: и в романтической новелле о ее многолетней преданности жениху Ивану Лавровичу, врачу, погибшему во время борьбы с эпидемией холеры, и о том, как она подняла с гроба умершей крестьянки девочку без чувств и взяла ее к себе на воспитание (эта девочка стала Дуней Ивицкой), и о самой фантазерке Дуне, которая придумала себе пылкий роман с чеченцем (в городе Белом стоял полк). Дуня писала себе письма как бы от него, в которых начиналось все робкими просьбами увидеться хоть на минутку, но подошло к плану побега, и Мария Владиславовна ходила в этот полк в поисках вымышленного объекта любви.
И уже трагикомедией мог бы быть поздний брак Марии Владиславовны, не соответствующий никаким рамкам приличия их круга. Комические ситуации пусть останутся в семье (хотя потомков нет: Дуня умерла от врожденного порока сердца в 15 лет). А о предприимчивом муже рассказать можно. С наступлением капитализма он продал имение, купил фотоателье в городе Белеве, которое носило уже его имя. А с приходом строящегося социализма продал фотоателье вместе с аппаратурой и исчез, а Марию Владиславовну оставил разбираться с местными властями. Она им доказывала, что Гриша непременно вернется и все объяснит. И при всем цинизме того времени от нее отстали, понимая, что она обманута, и даже не решались ей это объяснить. Софья Александровна там отбывала двухлетнюю ссылку, и ей это рассказали.
Были и этические как бы ремарки: например, места женщинам в транспорте уступали тогда даже чаще, чем теперь. Но Софья Александровна ценила, когда не садились в присутствии стоящей женщины. При этом, будучи официально средним медицинским работником, она вставала перед врачом, хотя этого никто не требовал, тем более применительно к ней. Софья Александровна поддерживала связь с потомками райского священника отца Иосифа, с потомками райской портнихи, семьями смолян, друзей Даниила Александровича по МВТУ.
В 70-е годы наш главный носитель фамилии Роман Данилович Ромейко-Гурко (род. в 1930 г.) (кстати, из всех потомков только наша ветвь сохранила двойную фамилию), военный моряк, штурман дальнего плавания, капитан I ранга, служивший 17 лет на Дальнем Востоке, где он был флагманским штурманом, переехав в Ленинград, стал выезжать за границу на международные гидрографические конференции, где официально представлялись и военные гидрографы. Роман Данилович оказался одним из немногих для того времени военных специалистов, кто мог обходиться без переводчиков. Тогда же он с удивлением обнаружил в Лондоне в одном из газетных киосков брошюру с перечислением военных северных баз СССР (нашу военную тайну). Знание языков самим военным специалистом удивляло западных коллег. Как то во время общего обеда шведы шутливо спросили, что это он в средней школе так хорошо учился? На что советский гражданин гордо ответил, что нет, – с частным педагогом немкой Эльзой Карловной в прогулочной группе (страшно поразив сотрапезников). Кроме некоторых бытовых традиций, отец успел дать сыну и это в предвоенные годы.
Тогда же за рубежом снова вспомнили славу фельдмаршала Гурко. Фамилией интересовались коллеги, его ровесники. Софья Александровна еще раз определила родственные связи, еще раз напомнив, что мы – не потомки, и что (по их взглядам и статусу) никто из тех Гурко живыми в России остаться не мог. (Было даже предположение, что кто-то из них погиб вместе с царем). Очень жаль, что ни отец и никто из них так и не узнали, что в их поколении в военной ветви рода тоже был авиаконструктор, внук фельдмаршала Иосиф Дмитриевич Гурко (1914-1989). Он возглавлял французское самолетостроительное предприятие и участвовал в разработке самолета «Конкорд». Во время Второй мировой войны все парижские Гурко были на одной стороне с нашими – как участники французского Сопротивления.
Из поколения родителей никто не дожил (и не мог дожить по возрасту) до наших дней, когда особенно интересно было бы с ними поговорить и вместе оценить происходящее. Но внутренний самоконтроль есть. И проявляется он именно в том, что как бы невольно советуемся с ними. Не дожили они и до того времени, когда первый избранный глава местной администрации Рая сказал: «Хватит ходить по погосту». Это – Кузнецов Алексей Алексеевич. Он заказал кладбищенскую решетку по фотографии (точно такую, как ее сделал Н.А. Ромейко-Гурко). Церковь передана епархии, планируется восстановление, собран фонд местного музея, который будет в сохранившейся приходской школе, построенной отцом Иосифом (земской школы уже нет). В смоленских газетах уже печатались статьи о Рае, о часах на Эйфелевой башне.
И больше всех это бы оценил их младший брат Андрей Александрович Ромейко-Гурко (1899-1942). Все 43 года он прожил в Смоленске, женился на смолянке – Вере Николаевне Глинка. Происхождение ее мы не знаем, но не из композиторской ветви рода. Возможно дворянство было уже утеряно, т. к. это нигде не упоминалось. Андрей Александрович не реализовал себя профессионально. Ручная умелость и даже изобретательность в некотором смысле были лишь дополнениями к явно гуманитарным склонностям, развивать которые он не мог себе позволить, будучи главой семьи, на котором держалось все. Вера Николаевна была музыкантом, но до войны постоянной работы не имела. Официальная работа Андрея Александровича – это должность лаборанта географического факультета, где он использовался и как фотограф. Подрабатывал он и просто как разнорабочий. Он считал себя физически сильным, но перед войной неоднократно совсем терял зрение. И при этом он оказался лауреатом конкурса художественного чтения в Смоленске. Будучи очень интересным внешне, прекрасно сложенным, при всем материальном убожестве, он имел свой стиль, своего рода театральный образ. В нем сочеталась натура артиста и фантазера-рассказчика.
В связи с фактической инвалидностью по зрению, он не был призван на фронт. Но пуля настигла его под Ельней, где Андрей Александрович находился с семьей на оккупированной территории. Раненым, вместе с женой и дочерью, он попал в плен, где умер от внутреннего кровотечения. Величавый, рано поседевший, он даже на немцев произвел впечатление. Они его звали «Herr Professor». Правда, это не помешало ему умереть без всякой медицинской помощи. Умерла от тифа на руках у матери и 16-летняя Сонечка. Вере Николаевне позже удалось бежать, и полуголая, лысая (после тифа), она появилась на крыльце председателя горисполкома, который ее узнал как жену Андрея Александровича и тут же восстановил документы. Она уехала в Кардымово Смоленской области, где работала в детском доме музыкальным работником и прожила до конца дней своих, там и похоронена.
А могилы Андрея Александровича нет, как нет и могилы его дочери. В Раю обещали вписать их имена в восстановленные надгробные плиты вместе с родителями и другими предками. Рай еще раз изменится, как изменились и мы за эти годы. Возможно, еще потребуется много времени, чтобы все задуманное у них получилось. Но отношение к Раю последних его обитателей навсегда останется в памяти потомков в стихотворении, написанном Андреем Александровичем Ромейко-Гурко в 1929 году, когда он решился навестить Рай, живя в Смоленске. Стихотворение «К Раю» уже прочли со сцены в Смоленске, признав необычайную трагическую силу его.

К РАЮ
Шуршало шепотом призывным:
Приди в приют, где ты был юн,
Где по утрам, студеным и росистым,
Ты ржи услышал первый шум,
Где утром над прудом туманным
Твой взгляд гасил огонь звезды
И где впервые научился
Не портить плугом борозды.
Туда вернись, где луга бархат
Ты клал звенящею косой
И где от счастья наполнялись
Глаза ненужною слезой.
Призыв был силен.
Я поддался,
Тая в душе немую боль,
Я зову внял...
Места родные,
Вас видел я когда, давно ль?
Деревьев многих нет,
Остались пни, как версты,
Нет тени сладостной,
И говор рощи тише,
И грустно мне смотреть тебе в лицо,
Когда-то близкое, родное пепелище.
Прости мне, край родной!
Я изменил тебе,
Но ведь и ты, бедняга, изменился.
Как видно, я за всех в последний раз
Могиле матери с любовью поклонился.
И этою весной над ней не расцветет
Сирень, отцом вскормленная когда-то.
Ведь изгородь чугунная,
Как кружево была,
И та поломана, загажена и смята...
Прощай навек, я не вернусь уж больше,
Ведь десять лет прожить –
Не поле перейти.
Я не вернусь, мой путь лежит иначе,
Не знаю сам, далеко ль мне идти...
А ты живи, и в расцветаньи лета,
Когда пчела берет свой золотистый мед,
Дашь тень тому, кто поступью усталой,
Не зная прошлого, придет и отдохнет!