Холм-Жирковский район. Оккупация

У нас аистов нет- полюбовались))) Спасибо огромное! Я буду благодарна за фото!

 

Договорились))))

 

09.05.2019
Возложение цветов во Владимирском ,учащиемися Тупиковской школы

 

Немецкий танк Pz.Kpfw.35(t) из 6 танковой дивизии вермахта в деревне Бараново



Разрушенный мост с танком Pz.Kpfw.35(t) из 6.Pz.Div. Бараново, Холм-Жирковский р-н Смоленской обл. Октябрь 1941 года.
Мост был разрушен 6 октября в полдень (около 13:00 мск). Об этом событии последовало 2 сообщения 6-й танковой дивизии приблизительно одинакового содержания, одно из них донесение №16 командиру дивизии:
«Мост у Бараново (между Холм-Жирковским и Тиханово, А.М.) полностью разрушен. Рёмхильд не может двигаться. Саперы задействованы»
Время разрушения было указано в журнале 6-й танковой дивизии
«К сожалению, в полдень выяснилось, что мост между Холмом и Днепром обрушился. Вследствие этого дорога перекрыта и 57 развед.батальон стоит»
Уже к 17:00 (мск) мост был восстановлен..
«Разрушенный дорожный мост между тем опять восстановлен. Движение происходит без помех. В 16:00…»
Деревня Бараново была уничтожена во время войны.

https://pastvu.com/p/1115524

 

Здравствуйте! Моя бабушка была из деревни Гусево, Холм-Жирковского района. В 50-х годах она переехала в Крым. О войне говорила очень мало. Известно, что на войну ушли трое её братьев, которые впоследствии были убиты на фронте. Воспоминаний её не сохранилось. Ищу любую информацию об оккупации д.Гусево. Буду очень благодарна за помощь!

 

Муниципальное бюджетное образовательное учреждение «Агибаловская средняя общеобразовательная школа»
Исследовательская работа к областной конференции «Край мой Смоленский, край мой родимый»
ВОЙНА ГЛАЗАМИ МАЛЕНЬКИХ ДЕТЕЙ (детские воспоминания о войне жителей Холм - Жирковского района)
направление «военно - патриотическое Автор- Носова А.А.

"Вспоминает Вера Савельевна Смирнова.
— Война не обошла и мою семью. В деревне Караваево жил мой племянник Григорий Цветков. В ту пору ему было 15 лет. Но он был уже связан с партизанами. Кто его тогда предал, никто не знает. Гришу долго пытали. На допросах били, мучили. У него были сломаны руки. Весь он был в кровоподтеках. Требовали, чтобы выказал своих. Он молчал. Привезли его в деревню Владимирское и расстреляли в овраге.

Аналогичную историю о молодой девушке Тане Гутиной рассказала Ефросинья Васильевна Пискунова, которая тоже была связной у партизан.
В то время много наших солдат попало в окружение. Таня помогала им переправиться к нашим партизанам. Но предатель все-таки нашелся и на ее голову. Ее пытали, били, допрашивали в комендатуре в деревне Владимирское. Не добившись ничего, расстреляли... в овраге .
Деревню нашу освободили от немцев только в сорок третьем году... Три года оккупации мы боялись кашлянуть, ходили по одной досточке, чтобы в кухне не скрипели половицы. Этого не любили геры офицеры.
Чаще всего я и две мои сестры прятались под кровать: немцев мы боялись, как боялись их и все жители нашей деревни. Чувство страха не покидало нас ни на минуту. Немец, который жил у нас в доме был в очках. До этого я представлял, что в очках могут ходить только учителя, а оказалось и враги тоже.

Из воспоминаний Александры Дмитриевны Жихаревой Александра Дмитриевна Жихарева — коренная жительница деревни Ляпино.
Здесь прошло ее солнечное детство, здесь она стала свидетельницей того, как не стало ее деревеньки... И соседней деревни Палкино не стало тоже...
Шуре было тогда 14. Столько же и ее оставшимся друзьям: Лиде Долматовой, Тане Зыковой, Коле Рыжикову, Васе Дроздову. Когда всех повели в Дюкарево, Шура вместе со своим двоюродным братом Васей Дроздовым побежала в сторону леса. Мысль была одна: «К партизанам!» На краю деревни, в доме Варвары Новиковой, они остановились, потому что следом уже шли фашисты и, кажется, заметили их. Да, заметили! И взяли. Постоянный страх, который гнал прятаться от фашистов,—уступил вдруг другому чувству. Не безразличию, нет! Величайшему презрению! Был полдень. Было холодно, но Шура не чувствовала этого. Она была в руках гитлеровцев и остро желала одного: освободиться и уйти к партизанам.
Была ужасной ночь, проведенная в Дюкареве. После допроса ее оставили ночевать у одной старушки, предварительно вручив огромную кипу прохудившихся носков. Приказали: до утра заштопать... Она глотала слезы, пряталась за спину старухи от ухаживаний пьяных офицеров. Она спасла себя, четырнадцатилетняя девочка. Спасла до утра, когда пришло избавление. Пришел утром ляпинский староста. Пришел на свой страх и риск со сфабрикованным приказом о том, что Шура Жихарева давно участвует в очистке дорог. Знай они, что староста связан с партизанами,— не миновать виселицы.
В ночь их пятерка ушла искать партизан. Молодые, неопытные, они долго плутали по лесу, пока не попали в деревню Палкино и стали свидетелями ее гибели.
Вместе с Таней Зыковой они видели, как загорелась деревенька Палкино, слышали выстрелы. Уже потом Шура узнала, что немцы расстреляли в ту ночь около двух с половиной десятков человек. Среди них были дети...
А потом обезумевшая от горя девочка наблюдала трагедию своей родной деревни.
На месте деревни Палкино кто-то поставил грубо сколоченный крест. Сюда приходят те, кто остался жить. И те, кто слышал о трагедии.

Воспоминания Анны Герасимовны Синягиной.
Когда началась война, мне пять лет исполнилось. Когда немцы начали наступать, бои шли около нашей деревни, то все жители стали разбегаться - кто куда. Думали от войны спрятаться. Мы побежали в деревню Иванково, похватали, что могли. Дети плачут, а на руках всех не унесешь. В Иванкове окоп уже был выкопан, там мы и сидели.
Прибежал военный, дал тушенки. Ему говорят, как же так, вам ведь пригодится, а он в ответ: "Нам уже не надо".
Вдруг крик: "Наша деревня горит!" Бабы плачут - "мой дом, ой, мой дом горит". От войны не спасешься, домой многим к головешкам пришлось возвращаться. В землянках жить. Помню, немцы на мотоциклах приехали. А мы тогда только знали сани да телеги. А тут большие такие мотоциклы! Немцы кур ловили, и у нас тоже. Немец за курицей бегает, мать за немцем: "Пан, не трогай!", а я за ними с криком.
Немцы к Москве рвались. Кошкинский луг, а был он недалеко от нашего дома, весь был усеян погибшими. Говорили, что здесь целый полк погиб. Были и раненые. С девочками постарше мы смотрели, которые раненые. А наши матери их перевязывали. Страшно было. Никогда об этом не нужно забывать.
Когда я была молодая, почему-то о прожитом не вспоминала. А теперь, когда уже далеко за семьдесят, былое все чаще всплывает в сознании. Наверное, потому, что детская память, в самом деле, цепкая. Да и разве может забыться то, что произошло с нашей Родиной в те далекие страшные годы.
А в Аладьине старожилов и не осталось..

Из воспоминаний Пелагеи Андреевны Капышовой.
Осенью 1941 года немецкие танки подошли к Холм-Жирковскому, и по дороге сожгли Шаблыкино. Первым сгорел дом моего деда. Через две недели он умер от «разрыва сердца». А бабушка умерла намного раньше.
Война очень быстро подкатилась к Холму. Помню, как в сентябре мы копали картошку на каком-то поле. И всё более отчетливо стала раздаваться орудийная канонада, которая с каждым днем гремела все ближе. Вечером, когда мы возвращались с поля, многие ложились на землю, чтобы лучше слышать, где звучат взрывы. Пальба стала доноситься уже из соседнего села Батурино. В газетах писали, какие зверства творят немцы на захваченной территории, и народ стал уходить на восток ближе к Москве. Дороги были забиты беженцами. Но еще оставалась надежда, что немцев остановят, и они до нас не дойдут…
1 октября 1941 года я пошла в школу во второй класс. В подарок мне купили первый в жизни портфель. До этого я носила тетради и учебники в сумке, сшитой из белого холста. Школа была двухэтажная – чистая красивая. В конце сентября по городу распространили листовки, в которых говорилось, что родители не должны пускать детей в школу. Но мы с Нюркой, как и многие другие ребята все же пошли. Помню, я села в первом ряду у окна поставив рядом, чтобы все видели, мой новенький портфель. В класс вошла молоденькая учительница. Она положила на стол стопку тетрадей и сказала: « Ребята я ваша учительница. Давайте знакомиться».
Но знакомство не состоялось. Сверху прозвучал пронзительный свист, а потом раздался ужасный грохот. Вылетели оконные рамы. Весь пол был усеян осколками стекла. Мы бросились на улицу. Держа в руках драгоценный портфель, я бежала по центральной улице Карла Маркса. Повсюду зияли воронки, валялись столбы с перепутанными проводами. Многие дома были разбиты или горели. Частично разрушен был особняк Уварова. В него попала одна из первых бомб. Рядом стояла лошадь с телегой. На ней лежал мертвый солдат. Живот его был разорван, и рядом валялись внутренности. Под телегой краснела и дымилась еще лужа крови. Глаза у солдата были открыты, а к щеке прилепился небольшой желтоватый лист. Я на секунду остановилась. Ветер тронул листок, и мне вдруг показалось, что солдат шевельнулся. Это был первый убитый из множества тех, которых мне привелось увидеть в те годы…

Из рассказа жительницы деревни Ново- Ивановское Дмитриевой Анастасии Никитичны.
Август 1942 года… Смоленщина оккупирована врагами, Холм - Жирковский район в том числе. Две деревеньки Бизюково и Ново - Ивановская разделены между собой речкой Солей. В каждой избе живут немецкие солдаты. Я жила в деревне Ново - Ивановская. В тот год мне исполнилось восемь лет, и все события тех дней я запомнила очень хорошо. Одной из августовских ночей партизаны сделали налёт на немцев в деревне Бизюково, они расстреляли двух солдат и офицера. Утром всех жителей двух деревень собрали на допрос. «Кто это сделал?» - не спрашивали, а кричали немцы. Но все молчали. Тогда старший офицер приказал сжечь все дома в деревне Бизюково. Две деревни находились рядом, поэтому начали жечь дома и в соседней деревне Ново - Ивановской.
Как сгорели две деревни полностью, народ погнали в посёлок Холм - Жирковский для разбирательства. Убитых солдат и офицера положили на одеяла и заставили нести двенадцать километров на руках. Людей гнали бегом, а сами ехали на технике, дети плакали от усталости и испуга. К вечеру всех стали разделять на две группы: матерей с маленькими детьми в одну сторону, а стариков и старших рябят - в другую. Матерей с детьми на ночь разместили по домам. Они из окон домов наблюдали, как те, кто остался, носили в пустой сарай солому. Началась паника, все думали, что сейчас будут жечь оставшихся людей. Но их загнали на ночлег в сарай до выяснения обстоятельств. Примерно через два часа стали слышны выстрелы, а затем началась бомбёжка. Немцам было уже не до выяснения. Люди воспользовались суматохой и побежали прятаться в лес.
На следующий день все пришли в свои деревни и на месте сгоревших домов стали рыть для себя землянки."

 

Мой прадед родился, вырос и жил в этой деревне Дюкарево, во время оккупации был старостой. После освобождения деревни РККА, за ним пришли и дальнейшая его судьба неизвестна, но вполне очевидна - больше его никто не видел. Подробностей уже и не узнать - никого в живых из очевидцев понятное дело не осталось. Если вдруг кто-нибудь обладает информацией про эту деревню и окрестности, в период оккупации, и поделится ей - буду признателен.

 

"Иранские залетчики" в бою. Холм-Жирковский.Весна 1943-го.

"Но моя "шура" имела, что называется, лица не общее выражение. Да, там были и дезертиры, и урки разных "профилей", был даже один бывший председатель колхоза, но костяк роты составляли кадровые военные из числа нашего воинского контингента, введенного в Иран в 1941 году. Кто-то из них был наказан за пьяные драки, кто-то за мародерство, кто-то "поматросил" с женщинами-мусульманками - разные у всех были истории. Однако они знали свое дело и изначально были довольно дисциплинированны. В течение нескольких дней я с ними проводил учения в тылу: боевые порядки, сближение с противником, выход на рубеж атаки, атака, бой внутри обороны противника, закрепление на занятом участке. У меня с ними не было решительно никаких проблем - действовали четко, слаженно, грамотно. Несколько раз за нашими учениями наблюдал командир полка и не сделал ни одного замечания, что уже можно было считать за похвалу.
И вот началось наступление. Тут же нашу роту назначают головной походной заставой полка (ГПЗ полка)...
++++++++
Наши потери - двое убитых и двое раненых. На противоположной околице вновь разворачиваемся в цепь и на случай возможной контратаки держим под прицелом опушку леса. Тихо. Высылаю вперед и на фланги дозоры - противника они не обнаруживают. Отправляем раненых в тыл, строю роту в полубоевой порядок, и идем дальше. В течение дня прошли еще две или три деревни, но без пальбы, немцев там уже не было. И вот к ночи еще одна деревня. Явно там кто-то есть и нас давно уже заметили и ждут. Не выходя из леса, разворачиваемся и ползем вперед на рубеж атаки. Снегу по колено, понятно, что быстрый бросок совершить не сможем, поэтому нужно подползти как можно ближе. Чтобы видеть нас, немцы зажгли два дома по обоим краям деревни. Как поднимемся, будем у них как на ладони.
Подползаем метров на шестьдесят-семьдесят от первых домов. Тихо, только горящие дома потрескивают. Даю команду к атаке. Все дружно поднимаемся, и нас тут же встречает ружейный и автоматно-пулеметный огонь. Несколько человек сразу падают, но остальные, стреляя на ходу, прут вперед. Не слышу ни "Ура!", ни "За Родину-мать!", ни "За Сталина!". Слышу из глоток матюги и какой-то звериный рык. Чаще вообще ничего не слышно, все заглушают выстрелы. Повсюду огненные трассы пуль с обеих сторон, но с нашей стороны заметно гуще. Врываемся в деревню, прочесываем ее. На дальней околице обнаруживаем с дюжину убитых немцев, и среди них лежит явно русский мужик с вещмешком за спиной и в валенках. Как потом выяснилось, староста этой деревни. Жителей, как всегда, почти никого нет, все попрятались в лесу. Высланные дозоры сообщают, что немцев нигде не видно. Докладываю в полк о наших потерях - 15 или 17 (сейчас уже точно не помню) убитыми и ранеными. Не дали нам и двух часов отдохнуть в тепле, как снова команда "вперед".
И так день и ночь, день и ночь. Если и выдавался короткий отдых, то меня тут же вызывали в штаб полка. Все это время я нормально не спал ни одного часа. Никогда не думал, что можно спать буквально на ходу, а вот научился. Бывало, иду и, заснув, начинаю "сбиваться с курса". Ординарец постучит по плечу: "Товарищ старший лейтенант, нам прямо". Встрепенусь, кое-как очухаюсь и стараюсь идти прямо.
++++++++
Моя рота по-прежнему является главной походной заставой полка. Численность ее сократилась более чем на половину. Каждая более или менее серьезная стычка стоит нам в среднем 8-10 человек убитыми и ранеными. Люди измотаны до крайности. Какая-то нечеловеческая усталость притупила все желания, все эмоции. Мысль о смерти уже не так страшит. Вроде как все равно, жив ты или мертв. Если вначале рота дралась лихо и, я бы сказал, дерзко, то теперь как-то тяжело, угрюмо.
В эти дни я впервые близко увидел пленных немцев, а однажды был свидетелем дикой расправы над пленными. Человек пятнадцать пленных солдат сидели на обочине дороги. Где и когда их захватили, я не знаю. Они сидели неподвижно, спиной к дороге, их стерегли два наших молодых солдатика с автоматами. Вдруг подъезжает "Виллис", и из него выскакивает офицер, как я потом случайно узнал, какой-то замполит из соседней дивизии. На ходу вынимает пистолет и с каким-то звериным рычанием направляется к пленным. Подойдя вплотную к крайнему из них, приставляет пистолет к его затылку и спускает курок. Немец падает замертво. Потом к следующему, к следующему. У него заканчивается обойма. Он быстро меняет обойму - и так он стреляет, пока все они с пробитыми черепами не легли в ряд. Немцы не молили о пощаде, не пытались бежать, не сопротивлялись. Умирали молча, как ягнята на заклании. Только в тот момент, когда замполит приставлял пистолет к затылку, каждый из них как-то съеживался и убирал голову в плечи - выстрел - и он мешком валится на бок или назад.
За день или два до этого мои ребята убили двух немцев, как только те поднялись из укрытия с поднятыми руками. Но еще за минуту до этого те немцы стреляли в нас, и их убили, можно сказать, в пылу боя. А тут происходила какая-то бойня, истребление, пусть врагов, но пленных, а потому беззащитных. Причем это не были какие-то эсэсовцы или полицаи-предатели. Это были обычные солдаты вермахта, каких я потом видел в большом количестве. Я стоял в каком-то оцепенении и с ужасом наблюдал эту сцену.
+++++++++
В самом начале марта, во время очередного перехода, из штаба полка вдруг прибегает связной с устным приказом: всей роте устроить огневую засаду по обеим сторонам дороги. Как якобы доложила разведка, в 2 километрах от нас за лесом в какой-то деревне застряла немецкая часть. Поскольку из деревни только одна дорога, они непременно должны выйти прямо на нас. Я смотрю на карту и не вижу этой деревни. Это мне почему-то очень не нравится. Впрочем, думать некогда, они там в штабе знают, что делают.
Тут же занимаем позиции по обеим сторонам дороги, тщательно маскируемся. Вскоре с опушки леса прибегает дозорный и докладывает, что вдали появилась колонна. Отдаю приказ роте приготовиться, а сам залезаю на сосну, чтобы лучше разглядеть, кто это на нас движется. В бинокль вижу людей, большинство из которых одеты в белые полушубки. Немцы, бывало, тоже надевали наши дубленки, но чтобы в таком количестве... И вдруг с ужасом понимаю, что это наши, мало того, наш полк. Нетрудно представить, что бы было, если бы мы с близкого расстояния 4 открыли огонь из 9 пулеметов и 20 автоматов по голове плотной походной колонны, где шли командир полка, замполит, начальник штаба, командир первого батальона со штабом... Это бы была гора изрешеченных трупов, а я бы и до трибунала не дожил - тут же самосудом расстреляли бы. Однако к вечеру об этом происшествии я забыл и думать. Нам были поставлены очередные задачи, и мы пошли вперед.
++++++++++
Ко второй половине марта от 120 человек в роте оставалось 20 активных штыков. Такое малое количество до предела измотанных солдат нельзя было использовать в качестве ГПЗ полка, но никто, конечно, не потрудился мне объяснить, почему нас не заменяют или хотя бы не пополняют. И каким-то чудом нам все еще удавалось выполнять возложенные на нас задачи. Каким-то звериным, первобытным чутьем мы научились определять, сидят ли в этом перелеске или в той деревне немцы и что нам надо предпринять, чтобы их выбить, пока они не перестреляют нас, как куропаток.
К тому значимому для меня моменту, о котором я хочу поведать, наш полк уже долго шагал по Смоленской области и вышел к небольшому городку Холм-Жирковскому. По карте это без малого 100 километров, но шли мы, естественно, не по прямой, и потому, сколько километров мы реально натопали, один Бог знает. Было очевидно, что немцы постараются нас там задержать и придется брать город с боем. Мы подошли к городу ночью. Первый батальон полка вышел на рубеж атаки и залег в кустах слева от нашей роты, в которой тогда вместе со мной оставалось восемнадцать человек.
Помню, небольшой морозец, в общем, тихо. Иногда, правда, немцы постреливают по перелеску, где мы лежим. И вдруг совсем рядом с нами раздается громкая музыка, звучит фокстрот "Рио-Рита". Меньше всего на свете я ожидал услышать какие-то танцевальные ритмы, и потому мне показалось, что я схожу с ума. Но скоро музыка, слава богу, прекратилась, и из репродукторов на всю округу полилась немецкая речь: "Ахтунг! Ахтунг! Дойче зольдатен унд официре!.." Оказалось, это наш агитационный автомобиль приехал на передовую убеждать немцев в неправоте их дела.
Вскоре командир первого батальона позвал меня на летучий военный совет, где мы совместно с его штабом и ротными командирами по результатам разведки и рекогносцировки попытались выработать план действий. До первой линии обороны немцев было явно более 100 метров, а атаковать придется по открытому полю, почти по пояс в снегу. Пока мы будем барахтаться в сугробах, немцам хватит одного пулемета, чтобы всех нас там положить. Огневой мощи полка было явно недостаточно для эффективной артподготовки, и если все же атаковать вот так бесхитростно в лоб, то можно угробить весь полк и все равно, как говорится, остаться при своих интересах.
И хотя хронические "отрыжки" бесславного сорок первого года имели место вплоть до конца войны, но в данном конкретном случае командиры, насколько я мог судить, искренне пытались найти правильное, грамотное решение задачи. Чтобы лучше думалось, принесли мясные консервы, хлеб, горячий чай, однако и это не помогло прийти к общему мнению. Последнее слово оставалось за командиром батальона. Как только он, выслушав наши соображения, скажет: "Слушай приказ!" и доведет до нас суть своего приказа, наш военный совет закончится, и мы должны будем беспрекословно выполнять все, что в этом приказе прозвучит.
++++++++
Но не суждено мне было узнать, что решит комбат и как именно пройдет вся эта операция. Меня позвал телефонист и сказал, что сейчас со мной будет говорить командир полка. Я пошел туда, где находился телефонист со своим аппаратом, и в ожидании связи лег на снег, положив лицо на руки. Помню, стрельба совсем прекратилась, тихо, чуть-чуть подмораживает, все небо в звездах. Я стал проваливаться в сон, и тут мне сказали, что штаб полка на связи. Опираясь на левый локоть, я чуть приподнялся и правой рукой потянулся за телефонной трубкой. И в этот момент я почувствовал тяжелый, тупой удар в грудь и ткнулся в снег. Боль была невыносимая, и я, видимо, громко застонал. Связист бросился ко мне и задрал мой полушубок, чтобы определить, слепое у меня ранение или сквозное. Если есть выходное отверстие в спине, то шансов выжить больше. Исследовав мою спину, сказал: "Хреново дело, командир! Дырки нет, пуля в тебе".
Тут меня стало тошнить и рвать - буквально наизнанку выворачивать. Те самые мясные консервы с кровью так и потекли по снегу. Пуля, войдя под углом в грудь, застряла где-то в кишечнике. При таком ранении чаще всего умирают от внутреннего кровотечения и общего заражения крови. Дальше все зависело от того, сколь скоро я окажусь на операционном столе. И тут, нужно сказать, мои штрафники проявили настоящую преданность своему командиру, мне то есть. Двое из них побежали в санроту полка и доставили сани-носилки в собачьей упряжке. Правда, санрота располагалась далеко, и, пока я ждал, мне пришлось долго лежать на снегу в сырых валенках и портянках, поэтому мне здорово прихватило морозом ноги.
Но вот меня положили в сани, чем-то укутали, и собаки тронулись в путь. Они бежали довольно быстро, и мои солдаты едва поспевали за санями. Постромки этой упряжки были короткие, а собаки от натуги испускали газы, и этот тошнотворный запах бил мне прямо в нос. У меня опять началась мучительная рвота. Только бы, думал я, не потерять сознание и не захлебнуться в своей рвотной массе. Такой негероический конец меня никак не устраивал." - из воспоминаний временного командира 122-й отдельной штрафной роты 1194-й стр.полка 359-й стр.дивизии 30-й армии ст.лейтенанта М.Н.Шелкова.

Взято с сайта https://oper-1974.livejournal.com/158330.html