ИЗ ЗАПИСОК ПРУССКОГО ГЕНЕРАЛА ОТ ИНФАНТЕРИИ БРАНДТА О ПОХОДЕ НАПОЛЕОНА В РОССИЮ В 1812 ГОДУ. Предисловие Умерший в 1868 году, в преклонных летах, прусский генерал Брандт оставил после себя богатый запас дневников и записок, ведомых им непрерывно в продолжении всей жизни, боевой и мирной, начиная с 1807 года. Весь этот материал он завещал привести в порядок и издать в свет сыну своему, артиллерии майору, состоящему при генеральном штабе. Покойному генералу Брандту суждено было начать свое военное поприще двумя кампаниями, которые, по своему огромному значению, по своим громадным размерам и по своим особенным свойствам, навсегда будут служить предметом серьезного изучения и возбуждать удивление потомства. Подразумевается войны Наполеона на Пиренейском Полуострове и поход его в Россию — два события, которые, следуя непосредственно одно за другим, хотя и представляли резкие между собою контрасты, но имели одинаковые последствия: обе войны были поворотными точками в военной фортуне Наполеона. Как в Испании, так и в России, Наполеон впервые встретил, после легких успехов в Германии, в Австрии и в Италии, истинно национальное сопротивление, нашел могилу своих победных торжеств. Нельзя, поэтому, не назвать счастливою мысль издателя, соединить в одном томе дневники или походные заметки своего отца, относящиеся к войнам испанской и русской. По свидетельству лиц, близко знавших покойного генерала Брандта, он, несмотря на свои преклонные лета, обладал чрезвычайно свежею памятью. Помнил самые отдаленные события своей боевой деятельности, и до последних дней жизни не только следил внимательно за всеми явлениями военной литературы, ОТНОСИВШИМИСЯ к кампаниям Наполеона в Испании и России, но строго изучал их, сравнивал между собою. Говорят, будто Брандту было известно все, напечатанное на европейских языках о войне 1812 года. Подлинные походные записки его сопровождаются, действительно, примечаниями, доказывающими его начитанность. Поход Наполеона в Россию описывался столько раз и с такими подробностями, что, по-видимому, нельзя было бы ничего прибавить нового или неизвестного к прежним описаниям. И мы, конечно, не решились бы знакомить наших читателей с записками генерала Брандта, если бы они были только повторением давно высказанного. Но Брандт, невольно попал под знамена Наполеона, и у него не было причин скрывать истину, преимущественно о том, что совершалось за кулисами «великой армии». Этим он и отличается от громадного большинства французских историков и по той же причине сообщает такие факты, каких никогда не решились объявлять вО всеуслышание эти историки, из-за национальной гордости. Как пример, если верить на слово французским историкам, то вступление Наполеона в пределы Poccии было не более и не менее как блистательным, триумфальным шествием победоносной армии, заранее уверенной в торжестве над русскими. Напротив того, ИЗ рассказа Брандта видно, что, в самом начале похода, над закаленными в боях дружинами завоевателя тяготело мрачное предчувствие неудачи колоссального предприятия, что уже тогда многие видели закат счастливой звезды Наполеона, и что французская армия уже не была тем, чем она являлась в прежних своих кампаниях. Брандт описывает только то, чему сам был свидетелем, или в чем сам играл роль действующего лица. На это указывает и эпиграф, выбранный им из Лафонтена: Je dirai: j'etais la, Telle chose m'advint. В мемуарах Брандта встречается не мало тактических заметок и разного рода советов, основанных на долговременной боевой практике. О первых годах своей ЖИЗНИ Брандт говорит коротко. Он родился в 1789 году, в Лаки, небольшом селении, бывшей западно-прусской области. Получил первоначальное образование в родительском доме, учился в Кенигсбергском лицее, поступил в 1805 году, имея шестнадцать лет от роду, в Кенигсбергский университет на юридический факультет. В 1806 году определился, на правах волонтера, прапорщиком во второй западно-прусский, так называемый, временной (provisorische) батальон. Вследствие включения западно-прусской провинции в состав вновь учрежденного Великого герцогства Варшавского, молодой Брандт был вынужден, по заключению Тильзитского мира, выйти в отставку. Но когда началось преобразование прусской армии, он лично просил Блюхера и Шиля (1) опять определить его в службу. Старания его остались, однако, бесплодными. В апреле 1808 года он, по распоряжению французского правительства, совершенно неожиданно быль определен подпоручиком в ВИСЛИНСКИЙ ЛЕГИОН, выступил, с транспортом рекрутов, из Варшавы в Седан, главное депо легиона. Отсюда он был отправлен с резервными людьми в Испанию. В исходе ноября 1808 года, состоя во 2-м полку вислинского легиона, Брандт участвовал в сражении при Туделе, где 28,000 французов и поляков разбили 40,000 испанцев, и затем в достопамятной, второй осаде Сарагосы, которая в дневнике его описана со всеми поразительнЫМИ подробностями. Вообще, вся кровавая и ожесточенная испанская война изображена в мемуарах Брандта чрезвычайно рельефно, особенно те многочисленный сражения и дела (около ста), в которых он принимал деятельное участие в продолжение своего трехлетнего пребывания в Испании. В доказательство того, какие ужасные потери несли французы в борьбе с испанцами, автор указывает на роту, которою он командовал: в течении трех лет, эта рота три раза была полностью укомплектована и, при выступлении ее из Испании, не нашлось в ней ни одного офицера и ни одного солдата, который не был бы ранен по несколько раз, и притом, большею частью, тяжело. ВИСЛЕНСКИЙ ЛЕГИОН БЫЛ ВЫЗВАН из Испании во Францию с тем, чтобы двинуть его к границам России. 22-го марта (нов. ст.) 1812 года Наполеон назначил этому легиону смотр в Париже, вместе с другими войсками. Отсюда мы и начнем извлечения из рассказа генерала Брандта, прибавляя, в подстрочных примечаниях, то, что казалось нам нужным для объяснения некоторых событий. (1) Известный предводитель сформированного им отряда волонтеров, с которыми он мужественно оборонял Кольберг. После Тильзитского мира Шиль был назначен командиром лейб-гусарского полка, во главе которого и роты стрелков-волонтеров выступил в 1809 году, когда Австрия вооружилась вновь, против Французов, но, не будучи никем поддержан пал 31-го мая, сражаясь на улицах Стральзунда. Добавлено: [mergetime]1237212248[/mergetime] Часть 1. Смотр 22-го марта 1812 года в Париже — Марш чрез Францию в Седан — Формирование третьих батальонов — Поход чрез Германию и Пруссию — Приезд Наполеона в Познань — Суждения о нем поляков —Состояние „великой амии" при сосредоточении — Прибытие к Неману 22-го марта (нового стиля) 1812 года, в половину одиннадцатого утра, получили мы приказание идти к Тюильри и построиться на Карусельной площади. Когда, чрез улицу Сент-Оноре, мы достигли места нам назначенного, площадь уже была наполнена войсками. Император был занят осмотром, тишина нарушалась только, по временам восклицаниями «Vive l’Empereur!» Влево от нас построились гренадеры старой гвардии. Был ясный мартовский день, солнце пригревало, многие дамы и кавалеры смотрели с дворцового балкона на парад, и гвардейские офицеры указывали нам на императрицу, на герцогиню Монтебелло и на других дам, красоту которых они восхваляли. Из числа кавалеров, находившихся на балконе, мы обратили особое внимание на господина, которого нам назвали русским посланником. Он разговаривал с дамами и, по-видимому, вовсе не думал о параде (1). Простояли мы около часу, когда послышалась команда «смирно!» В то же время, император, сопровождаемый Бертье, генералами Хлопицким и Красинским, несколькими другими генералами и тремя или четырьмя адъютантами, направился к правому флангу нашей дивизии. Взглянув на ее построение и спросив о чем-то, он отозвался генералу Хлопицкому с большой похвалой о действиях войск (в Испании) и приказал ему составить список тех отличившихся, которые еще не получили Почетного Легиона. Спустя полчаса, Наполеон явился перед нашим батальоном, не вымолвил ни одного слова, прошел по фронту гренадерской роты, потом вступил в интервалы третьей и четвертой рот. остановился на правом фланге четвертой и скороговоркой спросил ротного командира, капитана Разовского, в какой часта Польши он родился и сколько лить служить. Старый капитан оторопел до того, что собрался ответить на первый вопрос только тогда, когда император уже ушел далее..... Остановившись затем перед ротою, на фланге которой находился я, и видя по моим эполетам, что я еще не капитан, спросил: «где же ротный командир?» Полковник отвечал, что он лежит больной в Версали (что было несправедливо). Тогда император обратился ко мне с вопросом: «Combien as-tu des blessures?» («Сколько у тебя ран?»), и на мой ответ: «Две и несколько контузий», заметил: «Eh bien, tu es jeune encore, tu seras capitaine plus tard» («Ну, ты еще молод, успеешь быть капитаном»). Проходя по фронту роты, он отломил кусочек хлеба, лежавшего у одного солдата на ранце, потер хлеб между пальцами, понюхал и проговорил: «pas mal» (недурно!) и вдруг остановился опять, внимание его обратил на себя толстощекий, коренастый вольтижер во второй шеренге. «Спросите его, где он так растолстел!» сказал император генералу Красинскому, указывая пальцем на солдата. Красинский перевел вопрос по-польски: «Где ты так отъелся?» и получил в ответ: «здесь, во Франции....» При дальнейшем смотре, император вызывал поодиночке из многих рот солдат, осматривал их снаряжение, обмундирование, приказывал открывать, патронные сумки, и, обратившись к полковому командиру, сказал: «Незаметно, что полк сделал такую трудную кампанию.... Я доволен его снаряжением, обмундированием и выправкою.... объявите это по полку». После осмотра, мы проходили мимо императора, как и все прочие войска. В этот же день мы узнали, что император пожаловал каждому полку висленского легиона по шести орденских знаков и по 25 аренд (dotations), от 500 до 3,000 франков каждая. Обер-офицерские аренды или майораты давали владельцу титул «chevalier de l'Empire», а штаб-офицерские - баронский (baron de l’Empire). Некоторые из офицеров, получившие аренды на Рейне (octroi de Rhin), тотчас же продали свои права на них, те же которых майораты находились у Альбуфера (Lago de Albufera), остались ни при чем, т. е. с одним титулом «chevalier». В самый день смотра все офицеры были приглашены к императорскому обеду, в здании военного училища. Обед был назначен в пять часов, под председательством маршала Бесьера, солдат же угощали гвардейские полки. Офицеров собралось наверное, от пяти до шести тысяч, но так как во время стола играл оркестр, в котором преобладали турецкие барабаны, то беседа оказывалась возможною лишь в немногие минуты отдыха музыкантов. Впрочем, французы, по свойственной им живости, не обращали внимания на шум музыки и старались перекричать ее. За столом прислуживали солдаты, посуда была не из отличных, но кушанье и вино (красное и белое, потом шампанское) хорошего качества. Кто-то говорил спич, после которого раздалось оглушительное «Vive l’Empereur!», подхваченное оркёстром. От страшного шума, стены, казалось, готовы были рушиться. На другой день, 23-го марта, нас смотрел маршал Мармон; но этот смотр был исключительно по хозяйственной части и непродолжительный. Следующие три дня отдыха употребили мы на прогулки по Парижу, на посещение его театров, кофеен и некоторых наиболее интересных учреждений, и предприняли поездку в Венсен нарочно для того, чтобы видеть место, где был расстрелян герцог Ангенскй (2). На вопрос о этом месте, старый консьерж, отставной артиллерист, отвечал нам лаконично и довольно грубо: «Messieurs, on vient ordinairement ici pour voir l’arsenal et nos établissements militaires et je suis pret a vous у conduire». («Господа, обыкновенно сюда приезжают осматривать арсенал и наши военные учреждения, и я готов проводить вас туда»). Мы поняли намек, обнаружили горячее желание видеть поучительные предметы, но скоро вернулись. У подъемного моста встретила нас немолодая уже женщина, вызвавшаяся показать нам «curiosités pas essentiellement militaires» (редкости не собственно военные); мы приняли ее предложение с благодарностью и дорогой узнали, что наша провожатая не кто иная, как «madame la concierge». Когда она показывала нам комнаты, где сидел тот или другой арестант, и пустилась в рассказы, я спросил, не здесь ли был расстрелян герцог Ангенский. Она тотчас же отвечала: «Si fait, monsieur, et si vous voulez voir l’endroit, ou le sort du jeune homme s'est accompli je vous у conduirais». («Так точно, и если вам угодно взглянуть место, где решилась судьба молодого человека, то я провожу вас туда»). Мы прошли через двор, спустились по нескольким ступенькам и очутились во рву замка. Сделав несколько шагов, наша вожатая остановилась и сказала: «I'on dit, messieurs, que c'st ici ou la mort l’а frappe. Mes parents au moins m'onc dit, que c'est ici; d'antres présument que c'etait un peu plus loin, mais je suis sure de mon assertion, j'y conduis bien du monde, et au reste c'est bien égal ou le pauvre prince resta mort», («Говорят, что он пал вот здесь. По крайней мере, мои родители утверждали так, другие же полагают, что это случилось немного подальше; но я уверена в моем показании: я вожу туда много народа; а впрочем все равно, где бы ни пал бедный принц»). Щедро вознаградив madame la concierge, мы подивились хитрости старого усача, взявшего с нас двойную подать. 26-го марта мы выступили, наконец, из Парижа. Впечатление, произведенное столицею Франции на наших польских солдат было весьма различного свойства. Некоторые выражали мнение, что город такой же как и Варшава, только больше; другие ставили Краков выше по правильности его построек; многие вовсе не оставляли своих квартир и видели Париж лишь, во время смотра императора. Даже наиболее развитые солдаты принимали вандомскую колону за изображение святого, но недоумевали какой именно святой поставлен на ней. Когда я сказал людям, что это император Наполеон, они едва поверили мне, потому что никак не могли узнать в императорской одежде того, кого обыкновенно видели в сером сюртуке и маленькой треугольной шляпе.... И офицеры висленского легиона вынесли с собою, из столицы Франции, далеко неодинаковые впечатления. Большинство, было, недовольно. Все мечтали о производствах, о наградах, об орденах, об арендах. Последние хотя и были розданы щедрою рукою, однако достались двадцать пятому или тридцатому человеку, что, конечно, оставило неудовлетворенными еще много желаний. Чем скупее офицеры и солдаты награждались орденами в Испании, тем более надеялись они на этого рода награды здесь. В роте, которою я командовал с 1809 года, не было ни одного нераненого солдата, а многие были покрыты несколькими почтенными ранами, и однако во всей этой дружине храбрых были только два кавалера: один офицер и один сержант. Уже впоследствии, король Саксонский, в качестве великого герцога Варшавского, пожаловал полку порядочное число польских орденов, но все же это не вознаграждало за трудную испанскую компанию, в которой Польские солдаты содействовали достижению важных результатов и за которую командовавший висленским легионом генерал был награжден высшими военными отличиями. «Стоило ли труда прожить четыре года в картечной атмосфере сказал мне один добрый товарищ». Подобные отзывы повторялась везде. Прежде я ничего подобного не слыхал, и готов приписать это знакомству поляков, на смотру, с гвардией где почти все солдаты имели кресты или медали. 4-го апреля прибыли мы в Седан, где находилось главное депо легиона со времени его прихода во Францию. На этапных дорогах господствовал образцовый порядок. Так как для всех войск — за исключением тех офицеров и рядовых, которые шли отдельно — маршруты были заготовлены военным министерством и на этапных пунктах находились комиссары; поставщики и подрядчики, то мы повсюду находили все в готовности. Военное министерство знало ежечасно, где и сколько войск расположено или сколько их движется по той или по другой дороге. 5-го апреля нам делал смотр генерал граф Клапаред, который, по слухам, назначался нашим дивизионным генералом на предстоявшую кампанию. Говорили также, что и 4-й полк легиона, стоявший на португальской границе, был на марше, и что, по прибытии его, нас присоединять к гвардии. Генерал Клапаред, красивый мужчина, отличался всеми характерными чертами французского генерала: был отважен, запальчив и груб. В кампанию 1809 года он заслужил известность, которой, однако, многие не признавали, особенно, в наше время, генерал Бертезен, в своих «Souvenirs militaires». При смотре нашего полка Клапаред не обнаружил особенного такта, а еще менее сдержанности, напустился на нескольких офицеров из-за безделиц, и результатом смотра осталось неудовольствие на нашей и на его стороне. Тем не менее некоторые офицеры были довольны переменою начальника дивизии, особенно те, которые боялись чрезмерной резкости и энергичной строгости генерала Хлопицкого. Мой достопочтенный командир был, конечно, не всегда любезен и под-час поддавался, порывам гнева; но он обладал такими прекрасными качествами, которые привлекали к нему всякое истинно-солдатское сердце. Неполучение дивизии должно было оскорбить Хлопицкого тем глубже, что он имел имел на этот пост право своею долговременною и отличною боевою службою. Старослуживые солдаты были также огорчены неудачею генерала. «Все французы, да французы, как будто на свете только и есть что французы», говорили одни. «Наполеон», замечали другие, «хочет наглядно показать разъединенность бывшей польской республики, разрывая польскую армию на клочки и отдавая ее французам». Словом, возникло политическое неудовольствие, все более и более возраставшее, благодаря несносной грубости генерала Клапареда. Старший адъютант Рехович, человек образованный и тонкий наблюдатель, сказал: «Celui-la me parait un mauvais camarade; nous le trouverons toujours en quête de sa proie, quaerens quem devoret» («Кажется, он будет плохим товарищем и вечно станет гоняться за своею добычею, искать кого бы проглотить»). Это предсказание оправдалось в кампании 1812 года. Из всех носившихся тогда в нашей среди слухов, оправдалось только формирование третьего батальона, и я был назначен командиром роты вольтижеров. Генерал Клапаред сделал самый подробный смотр кадрам, и, при этом, у меня произошло, с ним столкновение. Между кадровыми офицерами я один имел два ордена. Подойдя ко мне, генерал сказал: «Tiens, се jeune homme est donс un crâne, qui....» («Ого! этот молодой человек, значит, лихой....») Но прежде чем он кончил, я возразил: «Се jeune. homme, mon général, a eu le bonheur de pouvoir remplir ses devoirs sous les yeux même de Mr. le Maréchal Suchet et de son général Chlopicki, qui l'out propose pour les décorations qu'il porte». («Этот молодой человек, генерал имел счастье исполнять свои обязанности на глазах маршала Сюше и своего непосредственного начальника, генерала Хлопицкого, которые и представили его к знаками отличия, им носимых»). Выражение «jeune homme» давало мне полное право на такой ответ. В то время, слова «jeune homme» всегда влекли за собою дуэль между равными, сказанные же начальником подчиненному молодых лет, они служили признаком неуважения. «Ne vous échauffez pas, monsieur l’officier!» («He горячитесь, господин офицер») возразил генерал, конечно почувствовавший свою виноватость. Товарищи мои радовались, что я дал отпор грубияну, и даже полковой командир, казалось, вполне одобрял меня; на другой день, перед выступлением в поход кадров третьего батальона (собственно полки остались еще на несколько дней в Седане), он пожал мою руку с видимым удовольствием. 22-го апреля мы достигли Майнца. Город представлял картину большой главной квартиры. Войска всякого рода и всяких национальностей, пехота, кавалерия, артиллерия, обозы, теснились, денно и нощно, на мосту. В особенности повозкам и экипажам не было, по-видимому, конца. 23-го перешли мы Рейн и вступили во Франкфурт где очутились как бы во французском городе: повсюду французские солдаты, французский язык , французский быть. Кажется, только в семейных кружках и говорили по-немецки. В Ганау мы получили приказание продолжать поход на подводах до Познани, куда, по маршруту, должны были приехать 5-го мая. Нам было предписано делать ежедневно от двух до трех этапов что, при тогдашнем состоянии дорог, было не безделицей. Мощеные булыжником дороги, грозившие сломать шею и ноги и угощавшая такими толчками, что мы спускались с телег и шли пешком, были проложены только чрез города и селения, да по местностям, которые иначе оказались бы непроходимыми; почти все остальные дороги были из глины, песка и щебня. Берега Эльбы, Шпрее, Одера, по сравнению с берегами Жиронды, Дордоньи и Лоары, не представляли ровно ничего привлекательного. Небо, часто поддернутое свинцовыми облаками, являло поразительный контраст с вечно-ясным, синим небом Испании. Вместо пальм - приветствовавших нас на веселых равнинах Валенсии, здесь угрюмо смотрели на нас высокие сосны. Живую изгородь составляли уже не огромные, толстые и сочные кактусы, а низенькие, тощие кусты. Вместо мирты, лавра и лимонного дерева, сады земледельца были наполнены сиренью и плохими сливовыми деревцами. А ведь мы находились еще в Германии, где по дорогам тянулись цветущие селения и благоустроенные города. Скоро и все это должно было измениться. На половине дороги, между Цюлихау и Унруштадтом, достигли мы границы тогдашнего герцогства Варшавского, где нас встретил начальник этапа, польский капитан. Старый офицер, командовавший отрядом, остановился у пограничного столба, построил войска и провозгласил, в честь отечества, троекратное ура, которое, однако, звучало не очень-то весело. Причиною были неутешительные вести, сообщенный нам, по дороге, польскими крестьянами. После приветствия белому орлу, солдаты составили ружья в козлы. По случайности или по злобному умыслу, орел на пограничном столбе оказался с одним крылом «Бедный орел » заметил один солдат «ты уже теперь искалечен !... Недобрый знак !» другой прибавил: «С тобой, белый орел, случилось то же, что и со многими из нас: ты стал инвалидом». Третий обратился к орлу с торжественной речью: «Посмотри, мы шатались по белому свету, храбро дрались за тебя: так позаботься о нас, распорядись, чтобы было вдоволь вина и водки, подавай нам к каждому блюду капусты добрый кусок сочного жаркого». Это воззвание, произнесенное с комическим пафосом и с уморительными ужимками, развеселило солдат. Мы перешли границу с барабанным боем. 5-го мая добрались мы до Познани. Впечатления, приобретенные нами на марше, были не из радостных. Повсюду встречали мы несчастие и бедность, торговля и промышленность не существовали, земледелие находилось в жалком положены, цены на хлеб упали чрезвычайно низко, все остатки жатвы шли не на рынки, а в военные магазины. О скотоводстве, некогда столь значительном, не было почти и речи. Словом, везде господствовали нужда, неудовольствие, желание лучшего. Замечательно, что люди старые и молодые, хотя и хвалили добрые прусские времена, однако НЕКТО не желал их возврата. Обыватели отвыкли от невероятно-громадной бюрократической переписки и отписок пруссаков, хвалили ласковость чиновников, были довольны скорым решением дел. Никто не ставил в вину правительству тяжелых времен: все сваливали на обстоятельства. Впоследствии я часто ломал себе голову, откуда могли возникнуть подобные суждения, и окончательна убедился, что источником их были: вечная опека, тяготевшая над жителями, какая-то, неистовая страсть прусского начальства счастливить и просвещать парод, гордость чиновников, и та прусомания, которая все и всех гнула на прусский лад , все подводила под одну линейку. 27-го. мая разнеслась весть, что императора Наполеона ожидают в Познани, и что он будет смотреть нас. Приезд его был назначен 30-го числа, в девять часов вечера. Улицы еще задолго наполнились народом. Превосходнейшая погода благоприятствовала торжеству дня, возвышенному, действительно, блистательною иллюминацией города. Около девяти часов, нескончаемые крики возвестили приезд императора, сопровождаемого взводом французской и польской гвардии. У первой триумфальной арки, построенной близ Вильды, с надписью: «Heroi invincibili» (Герою непобедимому), ожидал его президент города Розе во главе муниципалитета. Наполеон остановился, выслушал приветственную речь и, сказав несколько любезных слов, поехал далее. У самых же городских ворот его встретили префект, граф Нонинский, генерал Десоль, губернатор областей между Одером и Вислою, и генерал Аксамитовский, губернатор познанского департамента. В Монастырской улице, ведущей к иезуитскому коллегиуму, где предполагал жить император, высилась другая триумфальная арка, с надписью: «Restauratori patriae» (Восстановителю отечества). Наконец портал городской башни, равно как и самый город, были ярко освещены. На транспаранте башни горели слова: «Gratj Poloni Imperatori magno (Благодарные поляки великому императору). Две колоссальные пирамиды разливали целое море огня. Пять отделений ратуши, лестница которой еще была уставлена статуями польских королей, имели столько же транспарантов. Над гербом города высились огромные буквы N., M. L. и N. I. Французский орел и герб великого герцогства Варшавского послужили материалом для других транспарантов. Но самое великолепное зрелище представляла церковь бернардинов и ее колокольня, напротив комнат императора. Ярко освещенные транспаранты: «Napoleoni Magno Cesari et Victori» (Наполеону Великому Государю и Победителю), посредине которых красовался исполинский лавровый венок, виднелись издалека. Масонская ложа построила, перед своим домом, пирамиды со всяческими эмблемами, золотым орлом и буквою N. Плошки и освещенные окна распространяли повсюду свет, подобный дневному, по улицам бродили густые толпы народа; пьяных было везде множество, но не случилось ни скандала, ни шума, ни какого-либо бесчинства. На башне ратуши всю ночь гремела музыка. Площади, в особенности Саньги и нынешняя Пушечная, уподоблялись бивуакам, где расположилось сельское население. Наши старослуживые солдаты говорили, что все эти крестьяне были согнаны сюда начальством ради вящего удостоверения императора во всеобщей к нему преданности.... Не такие ли же празднества были в Айбаре и в Сарагосе?... И как много видел я, в продолжение моей жизни, подобных проявлений лицемерия в обширнейших размерах! На другой день мы выстроились на Пушечной Площади, но император Наполеон не смотрел нас; только маршал Мармон прошел по нашим рядами, объявил свое удовольствие за то, что мы в короткое время проследовали так много, и тем все кончилось. Уже тогда, когда мы готовились разойтись, показался император, проехал мимо нас и громко спросил: «Ou еst le prefet?» («Где префект?») — «Je trouve les gens trop jeunes», сказал он, обратясь к нему:«il me faut du monde en état de supporter des fatigues—les gens trop jeunes ne font; que remplir les hôpitaux». («Я нахожу людей слишком молодыми, мне нужны солдаты, способные переносить трудности, а молодые люди только наполняют собой госпитали»). Продолжения разговора я не слыхал . В этот же день, после обедни, был большой прием в прежней столовой зале иезуитского монастыря. Присутствовавшие при приеме рассказывали мне, что Наполеон, войдя в залу, обратился к толпе польских магнатов, которые все были в придворных костюмах, со следующими словами: «Messieurs, j'aurais préfère de vous voir bottes et éperonnes, le sabre k cote, a l'instar de vos ancêtres a l’approche des Tartares et Cosaques; nous vivons dans un temps ou il faut être arme de pied en cap et avoir la main a la garde de l’épée». («Господа, я желал бы лучше видеть вас в сапогах со шпорами, с саблею у боку, как то делали ваши предки при приближении татар и казаков, мы живем в такое время, когда надо быть вооружен с ног до головы и держать руку на эфесе шпаги»). При отдельных представлениях, был представлен ему граф Жолдрицкий, богатейший в то время помещик в великопольской провинции. Граф занимал должность мирового судьи и за многочисленные, улаженные им, спорные дела, получил установленный для того знак отличия, густо покрытый эмалью.— «Сколько рабочих занимаете вы на ваших фабриках?» спросил его Наполеон. Так как граф, имевший во всех своих поместьях много благотворительных учреждений и вовсе не занимавшийся фабричною промышленностью, смутился при таком вопросе и промолчал, то император опять спросил его: — «Ведь у вас фарфоровые заводы?» — Тогда префект доложил: — «Ваше величество, это граф Жолдрицкий, самый богатый в крае помещик». — «Ah! c’est très bien!» (А! очень хорошо!) проговорил Наполеон и обратился к другому. При представлении дам, ему назвали графиню Мичельскую, вышедшую впоследствии замуж за графа Квилецкого. Ей было не более семнадцати или восемнадцати лет, но она была девица более нежели полная и притом рослая —«Combien avez-vous d'en fants?» (Сколько у вас детей?) — «Sire, je n’en ai pas». (Государь, у меня нет детей.) — «Vous étés done divorcee?» (Стало быть вы в разводе?) — «Sire, je ne suis pas mariée du tout, je suis encore demoiselle». (Государь, я не замужем, я еще девица.) — «Ah, il ne faut pas trop choisir, vous n'avez pas de temps a perdre!» (А! нечего быть разборчивой, пора вам замуж.) Рассказывали и многие другие, еще более забавные, анекдоты, которые, статься может, были и выдуманы шутниками и пущены в ход, чтобы скандализировать или поднять на смех кого-нибудь, как то часто случается в жизни.—«Какое впечатление произвел император на здешний высший круг?» спросил я моего знакомого, большего наблюдателя, получившего превосходное воспитание. Он отвечал: — «Находят, что у него дурные манеры, голос отрывистый и скрипучий, тон резкий и надменный... Находят, что он гораздо ниже, в этом отношении, князя Понятовского, которого считают здесь типом chevalier comme il faut». Таково действительно, было общее впечатление, произведенное аудиенцией Наполеона на высшее польское дворянство, в особенности на дам. Бывший воевода и камергер короля Станислава, на вопрос: что говорил с ним император и как он его нашел, отвечал : «Nec affabilis, nес amabilis, nес adibilis». (Нелюбезен, неприветлив, неласков). Графиня Квилецкая сказала: «il n'a pas fait de progrès dеpnis le 26 novembre 1806» («Он все тот же, каким был 26-го ноября 1806 года») — день его прибытия сюда. Когда же графине возразили: что с добродушием князя Понятовского не основівают и не создают государств она прибавила: — «За то сердцем часто дальше видят, чем головой». Город Познань представлял подлинно военное зрелище: повсюду были заложены магазины; церкви, гульбища набиты соломой и сеном; улицы, большею частью немощенные, утопали в облаках пыли... Тогдашняя Познань не имела даже приблизительно ничего похожего на нынешнюю. Это была груда преимущественно одноэтажных, покрытых дранью, домов, перемешанных, изредка, с двухэтажными и лучше выстроенными массивными зданиями. Точками ориентирования служили полуразвалившиеся церкви и монастыри. Мрачные ворота вели в город, отчасти еще окруженный стеною. Торговая площадь была занята дрянными лавчонками, большинство улиц, как сказано, немощенных, становились, после дождя, непроходимыми и непроездными, и нередко можно было видеть опрокинутые или застрявшие в грязи экипажи. Мы простояли в Познани месяц. Получив приказание отправиться в полк, уже находившийся на марше к Висле, я заехал дорогою к моим родителям - жившим в Стржельнове. День, проведенный мною у них после долговременной разлуки, был нерадостным. Континентальная система, за которой последовали бесконечные движения французских войск, начиная с 1806—1807 года, падеж скота и совершенная бескормица, понизили все цены на хлеб до того, что они едва покрывали издержки производства. Не задолго до моего приезда, маршал Ней, со своим штабом стоял у моих родителей. Кронпринц Вюртембергский также прожил у них нисколько дней, на обширном дворе нашего дома бивуакировал целый батальон. Необозримые вереницы обоза увезли с собою все, истребили последние запасы фуража, рабочие лошади были день и ночь под подводами и, несмотря на охранный лист, войска хозяйничали как в неприятельской стране. «Ты, сын мой, знал здесь лучшие дни, а теперь пришел в дом нищего», сказал мне отец со слезами. Я еще лежал в его объятиях, когда пришли сказать, что на одном из, наших хуторов французы опустошили весь амбар и все сеновалы, так что, в буквальном смысле, нечем было кормить лошадей. Начальник колоны, к которому я поспешил отправиться, извинялся необходимостью, говорил, что магазины пусты, что он обязан отвечать императору за сохранение материала, что он за все выдает квитанции, что он может, должен и будет везде брать необходимый фураж, лишь бы соблюдались при этом законные формальности... Я, действительно, везде видел страдания и нищету, непременно облеченную в законную форму, но от этого положение становилось еще невыносимее. В Торпе (3) Наполеон останавливался в почтовом доме, в той самой квартире, где жил впоследствии король прусский, когда, вступив вновь в свои владения, в первый раз приезжал в Торп. Полковник Мальшевский, командовавший нашим полком после взятия Смоленска, служил тогда в штабе Бертье. Бывши в этот день назначен ординарцем в императорский штаб, находился, с другими офицерами, в дежурной комнате. Он рассказывал, что офицеры, утомленные, измученные, сидели по углам, и только один генерал Мутон лежал на матраце. Во втором часу по полуночи, они услыхали, что император стал ходить по своей комнате взад и вперед, и вдруг запел строфу из революционной песни: Et du nord аu midi la trompette guerrière A sonne I'heure du combat — Tremblez, ennemis de la France! (4) Потом все смолкло, как будто все вымерло... 10-го июля, рано утром, мы выступили в дальний поход. - Что ты думаешь о предстоящей нам кампании? Спросил я товарища моего, поручика Гордона. - Сказать откровенно, предвещание нашего старого капитана Разовского (5) справедливо, отвечал он. Ни один человек в мире не может себе представить расстройства хозяйственной части в нашей армии. Все расползлось... всякий делает что хочет, берет что может …и вся маршевая линия представляет картину поразительной неурядицы. Если так продолжится, то под конец мы будем вынуждены пожирать друг друга, как голодные крысы. Я ежедневно имел случаи убеждаться в этом, и иной раз готов был лопнуть с досады... Все разноплеменные солдаты поступают одинаково: французы, итальянцы, вюртенбергцы, баденцы, баварцы, даже поляки — все на один лад. Император должен быть слеп: иначе он не потерпел бы ничего подобного. Я мог только вполне согласиться с моим добрым товарищем, и рассказал ему все, что видел в доме моих родителей. На другой день, 11-го июня, остановясь в городке Штрасбург у старшего лесничего, я разговорился с ним и с его женою о тогдашних делах. Честный лесничий, делавший кампанию в Шампани, уверял меня, что и неприятельские войска не неистовствовали так во Франции, как теперь поступают друзья-французы, а жена его прибавила, что пройдут многие и многие годы, прежде чем можно будет поправиться после такого разрушения. 14-го числа я догнал свой полк у Либштадта. Обстоятельства, при которых мы свиделись вновь поели трехмесячной разлуку очень изменились. Почти все мои сослуживцы, бывшие из великопольской провинции, получали плохие вести с родины, а в полку оказались даже побеги, чего не случалось уже несколько лет сряду. Продовольствие было до крайности дурное и недостаточное, дороги отвратительные, жара несносная, размещение многочисленных войск - тесное. Я сам, при всем своем романтизме, начал призадумываться. Страна, по которой мы шли, воспоминание о сражениях, выдержанных здесь французами (6), нужда, которую мы испытывали уже теперь, но в особенности беспорядки, повсюду проявлявшиеся, повергали меня в уныние. 19-го июня мы достигли Инстербурга, На всех станциях мы находили самое дурное помещение, магазинное продовольствие было недостаточно и получалось часто так поздно, что солдаты не успевали варить себе пищи. Все это подавало повод к бесчисленным жалобам, которые, однако, почти никогда небыли удовлетворяемы. Число отсталых и бродячих солдат, нехотевших знать никакой дисциплины, увеличивалось. Однако в Инстербурге мы, против ожидания, нашли и порядочные квартиры, и правильно устроенное продовольствие, и уже начинали надеяться, что, по мере сосредоточения войск, восстановится и порядок. Мы скоро разочаровались в своих надеждах. В Вылковышках, куда мы пришли 24-го (12-го) числа, нам сказали, что здесь находится главная квартира императора, говорили также о воззвании его к войскам, но бумаги этой никто из нас не видел. Уже впоследствии стало известно, что здесь. был подписан знаменитый приказ, возвещавши о начале, второй польской войны и о том, что «Poccия увлекается роком». В три часа пополудни призвал меня к себе старший в полку штаб - офицер и приказал отправиться, с пятидесятью человеками моей роты, в лес между Вылковышками и Мариенполем, где я должен был найти стадо рогатого скота, захватить его и передать дивизионному комиссару. Этот скот предполагалось гнать за дивизией до Вильны, как главную основу продовольствия. Очень неприятно было мне подобное поручение, но я не мог уклониться от него. Мы пришли в назначенное место леса довольно поздно, провели ночь без огней, и с первым же лучом солнца я пустился, с моими людьми, на поиски. Побродив с час, мы, действительно, нашли стадо из полусотни голов, которое пасла молоденькая и очень пригожая девушка. Не было предела ее страху и изумлению, когда мы немедленно овладели стадом и стали готовиться гнать его. Девушка кричала, плакала, ломала себе руки и несколько раз бросалась мне в ноги, но видя, что все это напрасно, умоляла меня оставить, по крайней мере, две коровы ее родителям, на что я согласился. В Вылковышки мы воротились часов в десять утра, но местечко было уже пусто, бродили лишь отсталые, да лазаретная карета не успела еще уехать. Я уже хотел проследовать далее, когда ко мне подошел местный священник и спросил меня, не желаю ли я взглянуть на квартиру, где жил император, и закусить за тем самым столом, за которым он обедал. Первая часть предложения подстрекнула меня сильнее, чем вторая. Приказав конвою идти далее, я отправился в дом священника, где Наполеон имел свою главную квартиру. Дом занимал возвышенное и приятное положение, из окон вид был на открытое место, две низенькие, выбеленные комнаты рядом, отделенные коридором от третьей напротив, составляли жилище императора. Священник показывал мне, где стоял рабочий стол, где помещались туалет и ванна. (1) Посланником нашим в Париже был тогда князь А. Б. Куракин. (2) Так сильно было еще, и по прошествии восьми лет, впечатление, произведенное на современников кровавою драмою, разыгравшеюся во рвах Венсенна, так глубоко поразило всех честных людей убийство потомка знаменитого Конде, по приказанию первого консула. (3) Тогда рассказывали, будто Наполеон посещал скромный домик, в котором жил Коперник, а потом ходил в церковь св. Иоанна поклониться его могиле. Это неправда. В то время не знали еще дома, в котором некогда жил Коперник. (4) «И от севера до юга прозвучала боевая труба, трепещите враги Франции" (5) Старый боевой командир роты Разовский слыл в полку предсказателем, и когда был объявлен поход в Россию, предрек его неудачу. (6) Т. е. во время второй войны императора Александра с Наполеоном. Воспоминание о кровопролитнейшем побоище при Прейсиш-Эйлау и о необычайном сопротивления наших войск было еще свежо между наполеоновскими солдатами. Добавлено: [mergetime]1237212301[/mergetime] Часть 2 Переправа чрез Неман 26-го (14-го) июня — Первый бивуак на русской земле у Ковны — Марш на Вильну и Минск — Энергичные меры маршала Даву — Движение к Могилеву, к Орше и к Дубровне — Постройка лагеря и пребывание здесь до 1-го августа. Я видел многие картины, изображающие переправу через Неман. Если бы можно было передать на них происходивший при этом беспорядок, то картины были бы, конечно, поучительнее для истории. Суматоха была невообразимая. Все бросились к мосту, всякий хотел попасть на него первым, взять с собою свой экипаж, никто не обращал внимания на распоряжения жандармов. Сцены беспорядка происходили в особенности тогда, когда сомкнутые части войск уже переправились и когда за ними должны были следовать тяжести. Но этого не хотели допустить, преимущественно, артиллерийские парки, офицеры которых стояли на мосту. Слышались крики, ссоры, брань… Победу одерживал обыкновенно тот, кто прежде других имел в готовности своих людей и свои повозки. «Здесь происходить почти то же, что и при переправе чрез Эбро (после первой осады Сарагосы), не достает только Лефевра для соблюдения порядка», заметил один пожилой офицер. При переправе чрез Эбро генерал Лефевр стоял на мосту, отнимал верховых лошадей у всякого, кто не имел права быть верхом, и передавал их артиллерии. Таким образом, он очистил дефиле от множества лошадей, которые только мешали войскам, но были весьма полезны артиллерии. Если бы тоже соблюли и при переправе чрез Неман, то привели бы в Россию лошадей меньше восемью или десятью тысячами. Большая часть их пала, прежде чем мы достигли Вильны, и почти все эти лошади были насильственно уведены из Пруссии и из Польши. Перед вступлением на русскую землю, нам были прочитаны, для напоминания правила об обороне крепостей и о капитуляции в открытом поле, написанные еще во времена республики (26-го июля 1792) и пополненные новыми императорскими постановлениями. Кто, в открытом поле или в позиции, заключал с неприятелем капитуляцию, тот наказывался смертью. «Tout officier - сказано было в правилах - songera, qu'on doit compter sa vie pour rien, si elle doit être mise en balance avec son honneur, et cette idée doit être pour lui et pour ses subordonnes le mobile de toutes ses actions». (Всякий офицер пусть помнить, что жизнь свою должно ставить ни во что, если она должна быть поставлена вровень с честью, и эта мысль должна быть и для него, и. для его подчиненных двигателем всех действий.) Мы переправились между двумя и тремя часами. Ширина реки не произвела, на нас особенного впечатления. «Так вот Неман!» это восклицание было почти общее при вступлении на судовой мост, было почти единственным приветствием пограничной реке, разделявшей до сих пор две враждебные армии. Из Ковны, незначительного городка, состоявшего тогда почти сплошь из деревянных домов, выехали все русские чиновники, но и местные обыватели показывались лишь изредка. Даже питейные дома, еще открытые при первом появлении войск, были потом заперты. Мы расположились бивуаком в лесу, в полумиле от города, и уже в этот день пропали из нашего обоза повозка с хлебом и несколько голов скота. Кто поживился похищенным, узнать было невозможно. 27-го числа (15-го) пришли мы в Румшишки и бивуакировали за этою деревнею. Нигде ни одного жителя! Да и сама деревушка почти вся была сравнена с землею: проходившие здесь прежде нас войска растаскали избы на бивуачные костры. Крестьяне скрывались в соседнем лесу. Всю ночь шел дождь. Марш 28-го числа был чрезвычайно утомительный. Дождь лил как из ведра, при весьма чувствительном холоде. Кругом все было опустошено и разграблено, деревни, мимо которых мы следовали, являли жалкую картину разрушения. На сколько видел глаз, хлебные поля были скошены для корма лошадей и для покрышки шалашей. Люди молодой гвардии, вслед за которою мы двигались, валялись толпами по дороге, но наши солдаты стойко выносили поход. А дождь все не переставал. Дорога была усеяна трупами лошадей. 30-го (18-го) подошли мы к Вильне. Окрестности ее, на далекое пространство, представляли пустыню: целые селения исчезли с лица земли, на бивуаки являлись бедные жители просить куска хлеба. Они горько жаловались на повсеместные грабительства и бесчинства, что произвело грустное впечатление на наших людей. «Бездельники французы» — говорили польские солдаты — «хозяйничают здесь как в Испании, но они ошибаются, если думают, что русские не отплатят им тем же: придет время и для них». На этом марше, в дождь и в холод, я впервые видел мертвых солдат в начавшуюся кампанию, хотя до сих пор мы изредка слышали только пушечные выстрелы, да и то весьма отдаленные: это были два солдата молодой гвардии, которые, вероятно, упали пьяные и погибли в грязи... Лошадиные же трупы тысячами покрывали дорогу. 31-го (19-го) мы расположились по близости Закрета, подгородного поместья генерала Бенигсена. Господский дом и сад, надобно думать, были очень хороши, но войска, здесь стоявшие, разорили все. Нижний этаж, занятый канцеляриями, не имел ни окон, ни дверей. В верхнем этаже поселились офицеры всех оружий. Один виленский житель, рассказывал нам, что, за несколько дней перед тем, здесь был большой бал, на котором присутствовал император Александр, находились генералы и вся губернская знать. Огинский, в своих мемуарах, упоминает, что он видел на этом балу Александра таким же спокойным и веселым, как и в самые мирные дни (1). Теперь здесь все являло запустение и разорение. Оранжереи были разрушены, в лагере нашем валялись стаканы, цветочные горшки, солдаты строили себе шалаши из всего, что попадало под руку, в особенности же из оранжерейных и парниковых рам, и покрывали их мокрою соломою. Всю ночь шел такой сильный дождь, что не было почти возможности поддерживать огонь в кострах. Лагерь превратился в кучу жидкой глины, в которой ноги увязали на каждом шагу. К довершению горя, мы нуждались в продовольственных припасах и когда приказано было варить пищу некоторые офицеры, сопровождаемые людьми своих частей поспешили в Вильну добывать съестного и питейного. К счастью, они скоро вернулись с вином, медом, белым хлебом, колбасами и т. п., и лишь только дождь перестал, небо прояснилось и послало нам несколько солнечных лучей, мрачное настроение всех превратилось в веселье. Стали разбирать ружья, чистить одежду. Однако небо опять скоро подернулось темными облаками. Несмотря на то, тотчас после обеда получено было приказание полкового командира приготовиться к смотру: в то время существовало правило содержать войска, при всех подобных случаях, в порядке и постоянно осматривать их. Но вдруг раздался призыв к оружию... мы выступили торопливо. Говорили, что неприятель наступает и через нисколько часов произойдет сражение. Едва взялись мы за оружие, как опять полил дождь. Мы обошли Вильну полукругом, едва пробираясь по холмистой, до нельзя размытой местности, остановились к востоку от дороги из Вильны в Едлину и заняли высоту. Дождь был так велик, что местные предметы можно было видеть лишь с самого короткого расстояния. Мрачное небо затмевало всю атмосферу. В эту-то минуту появился император. Задний конец его маленькой, всему миру известной шляпы повис, вода ручьями лила с серого сюртука, он ехал на белой лошади, имел в руках хлыстик, которым колотил о сапоги, и несколько раз принимался смотреть в подзорную трубу, хотя, по всей вероятности, едва-ли мог видеть что-нибудь. «Mais с'est une pluie terrible!» (Какой ужасный дождь!), сказал император, обращаясь к Бертье, возле него ехавшему с недовольным лицом. Вскоре потом он оставил нас, обменявшись парою слов с генералом Клапаредом. После я слышал, что Наполеон останавливался у каждой части и указывал ей позицию. Простояв на горе почти до вечера, мы расположились у дороги, ведущей из Иеве в Ошмяны, и воспользовались здесь шалашами, в которых незадолго до нас жили pyccкие и которые еще очень хорошо сохранились. Ложные известия о движении русской армии к Вильно, может быть корпуса Дохтурова или даже Багратиона, в то время, когда главные силы французов уже направлялись к Двине, распространили тревогу в столице бывшего Великого Княжества Литовского. Поводом легко могли служить несколько человек пленных из тех частей корпуса, которые старались примкнуть к армии Барклая. Преувеличенные донесения приписывались генералам Пажолю и Бордесу. Во всяком случай, ничего не было известно о том, что происходило на левом фланге армии. Если бы в этот день последовало под Вильною столкновение, то движения наши были бы очень медленны, особенно для артиллерии и кавалерии местность была совершенно непроходима, и даже пехота плелась кое-как. Тут произошло бы сражение вроде пултусского. К нашему счастью, погода с 1-го июля стала проясняться. Находясь целых восемь дней под непрерывным дождем и промоченные так, как будто лежали в воде, мы могли, наконец, вынуть вещи из чемоданов и обсушиться. Всякий луч солнца был радостно приветствован нами. Весело простояли мы в лагере, имея сносное продовольствие, до 3-го числа, а в этот день перешли в предместья Вильны, где пробыли до 4-го июля. Не могу похвалиться, что нас встретили особенно хорошо в виленских форштадтах. Войска, прежде нас здесь находившиеся, унесли с собою и честь, подобавшую «освободителям отчизны», и самые лучшие куски. Что бедные «освобожденные» крепко пострадали при этом, разумеется само собою. Мы познакомились здесь с офицером бывшей литовской гвардии, раненым при самом начале штурма Праги и привезенным в Варшаву. Командир этого полка, Грабовский — рассказывал нам офицер — будучи одержим тяжкою болезнью, приказал отнести себя на поле сражения и нашел смерть в главе полка. Весь полк был истреблен, за исключением нескольких раненых, прежде препровожденных в Варшаву. Во время рассказа, прибежал к нашему путеводителе гонец с известием, что французы дочиста разграбили его деревню и дом. «Мы, кажется, никогда не избавимся от грабительства», - заметил ветеран, прощаясь с нами, «а ведь все это наши мнимые друзья и избавители доводят нас до нищенской сумы»... При наших беглых экскурсиях по городу, мы ежеминутно наталкивались на солдат, позволявших себе насилие с жителями. Рано утром, 4-го июля, получили мы приказание готовиться к большому параду. Говорили, что император наименует полки нашего легиона гвардейскими. Во всяком случай, мы должны были содействовать возбужденно литовцев. Но едва кончили мы наши приготовления к параду, как пришло предписание скорее варить пищу и выступать. Около полудня тронулись мы по направлению к Медникам, пришли сюда, чрез леса, пески и болота, очень поздно и расположились бивуаком в лесистой местности. Марш был до крайности утомительный и у нас оказалось много мародеров, что в нашем полку было явлением совершенно новым. Пример, поданный французскою армией, подействовал и на наших людей, нити дисциплины еще не ослабели, но стали, если можно так выразиться, эластичными. Несносная жара днем, местами песчаная, потом сплошь грязная почва, а, главное, марш в четыре с половиною мили (31,5 версты), все это несколько расшатало порядок. 5-го июля выступили мы к Ошмянам. И этот переход был трудный, солнце в густых сосновых лесах палило тропическим зноем, песок был глубоким, вода встречалась редко. Расположились недалеко от города, отсталые солдаты если не в конец разграбили его - то очистили порядочно. Некоторые из них разместились здесь, так что почти в каждом доме жили мародеры. В лагере мы узнали о постановлены варшавского сейма (генеральной конфедерации) от 28-го июля (16-го), которым провозглашалось восстановление Польши. Подивились мы речи, произнесенной по этому поводу сенатором Выбицким, особенно ее заключению: «Dites, Sire, que le royaume de Pologne existe, et Ie décret sera pour le monde I’équivalent de réalité». («Скажите, государь, что королевство Польское существует, и декрет будет для всего мира равносильным действительности»). Хотя постановление и было начинено подобными трескучими фразами, прочитано самым торжественным образом, при барабанном бое и при криках ура, однако наши польские солдаты встретили его холодно, мало интересовались им, и даже перестали говорить об этом событии, лишь только составили ружья в козлы. Нам сообщили полный список организаций, из которого мы узнали о назначении временной правительственной комиссии (commission provisoire du gouvernement), императорского комиссара при этой комиссии в лице Биньона, префектов, подпрефектов; жандармов, офицеров. Когда, на другой день, зашла на марше речь о делах в Варшаве, некоторые из наших солдат не могли взять себе в толк, чтобы все это значило, они слыхали, правда, от своих родителей о конфедерациях барской и тарговецкой, но, по их словам, те времена были плохие. Один из потешников роты прибавил: «конфедерация значит просто, что французы будут теперь грабить Литву, как грабили Польшу»... Пагубное влияние распущенности в главной армии, обнаруживавшиеся на каждом шагу, уже здесь не могло укрываться от опытного глаза, Хотя наша дивизия шла отдельно, поддерживая, с одной стороны, связь с войсками в Вильне, с другой образуя авангард корпуса Даву, однако мы везде встречали обозы, мародеров, одиночных отсталых, и притом в таком числе, что целые селения, даже вся большая дорога были наполнены ими Часто на протяжении четверти и полумили (13/л п 372 версты) невидно было ничего, кроме запряженных малорослыми деревенскими лошадьми телег, на которых мародеры везли награбленную добычу, они располагались с нею на удобных местах и в формальных лагерях пожирали воровские съестные припасы. Из последующих событий мы увидим, каких размеров достигло это зло. Из под Ошмян нас направили, чрез Высмево, Волочин и Раков, на Минск. Марши были в высшей степени утомительны, дороги дурны. Обыкновенно мы выступали в десять часов, тщательно выставляли посты при каждой остановки и двигались с величайшими предосторожностями. Причина та, что появились казачьи отряды, с которыми мы обменивались ружейными выстрелами. 7-го июля, под непрерывным дождем, увязая в грязи, добрались мы до Высмева, бивуакировали в лужах, не могли развести огня от сырости дров и не имели продовольствия. Жители окрестных деревень разбежались. Мокрые и голодные, двигались мы, 8-го числа, через Волочин до Ракова, где, к счастью, нашли русские бараки. О правильной раздаче съестных припасов не было и речи: кое-что отнимали у мародеров, да посылали команды в леса, куда жители угнали свой скот. К довершению невзгод, мы наткнулись здесь на всякого рода обозы, завязшие в грязи. Убылых под ними лошадей заменяли деревенскими, но как и этих лошадей, подобно своим собственным, кормили скудно, то и они скоро изнурялись и падали. Их выпрягали и, разумеется, оставляли на дороге. Часто случалось, что орудия и повозки переезжали по таким, еще живым, лошадям и дымившиеся внутренности их обвивались вокруг колес. Но это никого не трогало, потому что участь людей была не лучше. Я видел множество солдат сидевших и лежавших на дороге, и тут же испускавших дух. Не оказывалось ни одной заботливой, сердобольной руки, которая подала бы им помощь. Все это производило чрезвычайно грустное впечатлите на солдат: они видели и понимали, что многое могло бы быть иначе, лучше. Прошло не более двух недель со времени переправы нашей чрез Неман, а армия уже являла очевиднейшие следы дезорганизации: из всех частей ее было весьма много отсталых, и каждая рота, наверное, не досчитывалась от пятнадцати до двадцати человек. 8-го числа мы снялись с лагеря под Раковом при ужаснейшем дожде. Здесь я должен был сдать командование ротою, так как меня назначили временно исполняющим должность старшего адъютанта, что мне не особенно было приятно. Бедные штабные офицеры, обязанные день и ночь быть на ногах и очень часто посылаемые в главную квартиру, иногда удаленную от бавуака, претерпевали по своему изолированному положению, гораздо большие лишения, нежели ротные командиры. Притом я крепко сроднился с ротою, которою так долго командовал при самых разнообразных обстоятельствах. Люди, как говорится, носили меня на руках. За немногими исключениями, все мы были почти одних лет; опасности войны сдружили нас; я знал личные и семейные дела всех вольтижеров, писал им письма на родину, и могу сказать, что был поверенным их горестей и радостей, честным другом каждого из моих людей. И при всем этом, дисциплина поддерживалась у меня с такою строгостью как нигде в других ротах. С истинно - душевною скорбью расстался я с моею ротою; я командовал ею, с немногими перерывами, со времени ее формирования после сражения при Санта-Марии (в Испании). При прощании, люди целовали, со слезами, мои руки. 9-го числа стали говорить о появлении русских, произведена была рекогносцировка; слышались даже выстрелы будто - бы по казакам. При утреннем рапорте, полковой командир спросил меня – Отважатся ли русские ворваться в наши колоны и атаковать нас? «Почему же нет?» отвечал я; «если бы они знали о скандалах, у нас происходящих, то могли бы славно поработать здесь, захватить тысячи пленных, поживиться добычею... Но как мародеры и отсталые не бегут к своим частям, то это верный признак, что на несколько миль в окружности нет ни одного русского». И я был прав. В течении многих дней мы не видали ни одной казачьей пики. Вечером, когда мы стали бивуаком и утолили голод мясом (хлеб на ранцах размок до того, что мог быть употреблен только на похлебку), генерал Клапаред вызвал дивизию и сосчитал людей в каждой роте. Он был вне себя от огромной убыли их со времени выступления из Вильны. Но генерал Хлопицкий высказал ему прямо, что иначе и не могло быть по причине ночных маршей, от недостатка продовольствия и необходимейших бивуачных потребностей, от самого выбора бивуаков вдали от воды и жилых мест и, наконец, от спанья солдат на мокрой земле. Хлопицкий прибавил, что дурной пример, ежедневно, даже ежечасно видимый войсками, много способствуешь деморализации такой части, которая, до сих пор, признавалась всеми начальниками образцовой по дисциплине и по субординации. «Два большие сражения», сказал в заключение Хлопицкий, «не стоили бы армии того, что она потеряла, благодаря отсутствию дисциплины и продовольствия, после перехода за Неман». Генерал Клапаред, обыкновенно весьма вспыльчивый; не возразил ни слова; но видно было, что он с усилием проглотил эту правду. 10-го выступили мы по направлении к Минску. Здесь мы расположились лагерем, в котором пробыли до 13-го. Давно было пора дать нам отдых. Маршал Даву, имевшийй, как известно, поручение отрезать армии Багратиона, когда она должна была задерживать короля Иepoнима, пришел в Минск в таком положении, при котором едва ли мог бы устоять против энергичной атаки превосходящего в силах Багратиона, особенно если бы многочисленная русская кавалерия, одержавшая столь значительные успехи при Мире над авангардом короля Вестфальского (2), не допустила последнего подать помощь Даву. Все это понимал маршал, и потому простоял до 14-го (2-го) июля, с главными силами, в Минске и его окрестностях. В недальнем расстоянии от города, нашли мы нисколько полных провиантских магазинов, которых русские не успели сжечь. Нам они пришлись очень кстати: мы получили достаточное продовольствия, а как, в то же время, и погода поправилась, то люди отдохнули скоро. В кафедральном костеле чиновники - поляки служили благодарственный молебен за освобождение Литвы. Священнодействовало какое-то высокое духовное лицо, а после обедни генерал Груши, под руку с польскою дамою, собирал милостыню на бедных. Во время самой службы, разнеслась весть, что кирасиры разграбили многие суконные лавки. Нисколько адъютантов маршала Даву тотчас же вышли из костела, приняли начальство над патрулями и восстановили порядок. Виновные в грабеже были осуждены на смерть и на другой же день расстреляны. Как я уже заметил, корпус Даву пробыл в Минске несколько дней, с одной; стороны для того чтобы ориентироваться относительно Багратионовой армии, которую он должен был отрезать, а с другой, для восстановления хоть какого-нибудь порядка. Если бы русская армия атаковала французский корпус в день прихода его в Минск, или даже спустя день, то я почти готов думать, что французы были бы разбиты. Конечно, при энергичной личности Даву и его военной опытности, столкновение было бы весьма жаркое, но войска его, в это время, были слишком разбросаны, слишком изнурены, чтобы рассчитывать на успех серьезного сражения. Однако Багратион не думал тогда о форсирование здесь французских войск, как ни побуждали его к тому повеления императора Александра и как ни убедительно просил его Барклай о том, чтобы на этом пути совершить соединение обеих русских армий. 12-го был в Минске странный парад. Распущенность в частях, особенно в некоторых новых полках, сформированных из северо-германских войск, достигла до того, что, например, от одного полка дивизии Компана, если не ошибаюсь, силою в четыре батальона, вступили в Минск лишь несколько сот человек. Даву пришел в неописуемое бешенство, обратился к офицерам с громовою речью, отнял у полковника командование полком и приказал солдатам парадировать, мимо всей дивизии, с поднятыми вверх прикладами. Рассказывали, что суровый, даже жестокий маршал наговорил офицерам невероятные вещи. Мой полковой командир, полковник Хлузович, человек весьма образованный, толкуя со мною об этом случае, заметил, что затеянное дело кончится нехорошо. — «Вы увидите», сказал он, «что император впадет в ошибку Карла XII: он оставляете в тылу своем неустроенную Польшу, разоренную Литву, и с нами будет тоже, что было со шведами... Настоящая кампания, проигранная или даже просто неудавшаяся, возбудит к восстанию всю Германии, и тогда дела пойдут там так же как в Испании, только в гораздо больших размерах. Короли, которых Наполеон запряг в свою триумфальную колесницу, сбросят с себя ярмо, и ограбленные, разоренные народы отплатят кровавою местью. Я не поручусь, что и наши ограбленные литвины не примут их сторону... Наполеон ошибается гораздо больше тем, чего не делает, нежели тем, что делает». Часть наших войск, на марше к Минску, проходила чрез Радошковицы, где Карл XII прожил несколько месяцев и где собирался тот знаменитый военный совет, на котором был обсуждаем план короля. Многие польские офицеры, основательно изучившие поход Карла XII, знали, по семейным преданиям, малейшие его подробности, в том числе и мой полковник, который имел даже при себе Адлерфельда и прилежно читал его (3). Не проходило и дня, чтобы в наших кружках не говорили о Карле XII и не подсмеивались над сочинением Вольтера. Все те литовские имена, которые собрались некогда вокруг шведского короля, и теперь имели своих представителей в наполеоновской армии. Радзивилы, Завиши, Сапоги, Тизенгаузы, Ходзьки, Тышкевичи, Оскерки, Одынцы, Корсаки занимали, все без исключения, высшие или низшие должности в этой армии. 14-го выступили мы к Смолевицам, по борисовской дороге, и на другой день, после утомительного марша в пять миль (35 верст), почти сплошь чрез леса, прибыли в Борисов. Здесь мы узнали, что три или четыре слабых русских батальона, работавшие в крепости, удалились незадолго перед нами в Могилев. Мы нашли полуоконченное предмостное укрепление с четырнадцатью чугунными орудиями Русские, при постройке своих казематов, руководствовались тою системою, которую рекомендует, маршал Саксонский для такого рода построек, в странах лесистых. Помещения были, действительно, весьма сухие, но имели то неудобство — следствие небрежной постройки — что в щели между бревнами наносился песок, и потому жить в подобных казематах было неприятно. Сами укрепления были заложены дурно и, по причине находившихся вблизи гор и лесов, примыкавших вплотную к ним, оказывались совершенно несостоятельными. Они лежали не впереди моста, но в сторону от него, там, где была проектирована переправа. Это обстоятельство много повредило нам впоследствии. Березина одна из тех луговых рек, которые, при таянии снегов или при сильном и продолжительном дожде, выступают из берегов и на далекое пространство затопляют низменные части речной долины. После спадания воды, образуются повсюду лагуны (плесы), невысыхающие до следующего разлива. Весь правый берег реки был покрыть, на сколько видел глаз, большими и малыми лагунами, наполненными невероятно многочисленными стаями гусей, которых немедленно атаковала кавалерия Груши. Даже дорога к городу шла по широким лагунам, так что переправа через них, в соединении с борисовскою, образовывала целую систему мостов. Все эти мосты сохранились хорошо; А если бы они были разрушены, то восстановление их представило бы величайшие трудности. Борисов лежит на левом возвышенном берегу Березины и совершенно господствует над луговою долиною. Как известно, Карл XII пытался переправиться здесь, но затруднения, с которыми была соединена переправа, равно и расположение на другом берегу русских войск, делали успех ее весьма сомнительным. По этой причине, шведский король поднялся вверх по реке до Студянки, впоследствии имевшей для нас столь многознаменательное значение, навел мост тремя милями выше Борисова и здесь форсировал переправу (13-го - 25-го 1июня 1708), тогда как у самого Борисова произвел только демонстрацию. 19-го числа, чрез Немоницу и Бобр, пришли мы в Толочин. На последний переход, всего не более тринадцати верст, мы употребили девять часов, потому что часто останавливались: ежеминутно видели или думали видеть, казаков (4). От Толочина, бывшего после первого раздела Польши пограничным городом, обработка полей стала появляться несравненно более тщательною; во всем была видна направляющая рука; пути сообщения также были лучше, так как отсюда начиналась большая смоленская дорога, широкая и хорошо содержимая, обсаженная по обеим сторонам двумя р
Часть 4. Движение через поле сражения при Bлутиной Горе к Дорогобужу, Семлеву, Вязьме, Гжатску — Сосредоточение армии —Дело у Шевардинского редута — Сражение при Можайске — Бивуак на поле бородинской битвы — Выступление к Москве Мы выступили из Смоленска 24-го (12-го) августа рано утром. День был теплый и мы двигались, уже в сильную жару, чрез поле сражения при Валутиной Горе. Трупы лежали еще не погребенными и представляли страшное зрелище — «Вот посмотрите, мой юный друг: всех нас ожидает такая же участь», сказал мне старый капитан Разовский ломаным французскими языком, которым он говорил лишь тогда, когда хотел, чтобы солдаты не понимали о чем идет речь. Я сообщил эту перспективу приятелю моему Жоравскому; молодой человек не вымолвил ни слова, но когда теплый. ветерок стал обдавать; нас трупным запахом и мы должны были пробираться между многочисленными теламие он не выдержал и воскликнул: Quels traits me presentеnt vos faits, Jmpifcoyables eonquerants!... (1) Замечательною являлась здесь несоразмерность убитых между французами и русскими, последних можно было узнать по гладко - выстреженным головам. Очень вероятно, что причиною тому были и лучшее огнестрельное оружие французов, и более правильное употребление войск. Мнение, будто французы всегда хоронили своих убитых — чистая выдумка. До такой степени они не доводили своей нежности. Тоже наблюдение сделал я у Салтановки и под Смоленском. В первый день выступления мы бивуакировали на пустынной местности, в 24 верстах от Смоленска. Такой же бивуак был в на другой день, в 42 верстах от этого города. Находились мы в довольно значительном отдалении от гвардии, прикрывая, по видимому, ее левый фланг; ночью два раза становились в ружье по причине появлений казаков; однако, патрули, ездившие далеко, не открыли ничего. Впрочем опытные солдаты, и даже офицеры, утверждали, что слышали движение довольно большой массы кавалерии. Через уцелевший, но покинутый жителями Дорогобуж мы прошли не останавливаясь и расположились лагерем в тридцати верстах от него, в лесу, из-за которого выказывались колокольни и купола монастыря. По недостатку воды, люди не могли сварить себе пищи и удовольствовались поджаренным на угольях мясом; все, однако, были довольны, потому что канонада, гремевшая в этот день, поддерживала надежду на решительное сражение. 28-го (16-го), в девять часов утра, выступили мы далее среди такой густой пыли, что едва могли дышать. На расстоянии тридцати или сорока шагов нельзя было видеть даже толстых берез, окаймлявших дорогу; вдобавок мы очень нуждались в воде, и потому вдвойне страдали от жары. Около четырех часов пополудни подошли к Семлеву и расположились у небольшой реки, окруженной трупами убитых лошадей; местами лежали и человеческие тела. Бой, здесь происходивший, стоил, по-видимому, нескольких сотен жертв (2). Вода в речке была грязная и дурного качества: солдаты отвели ее в ямы, быстро вырытые на песчаном берегу, и в них очистили, негодную к употреблению воду. Ни в чисто военных, ни в военно исторических книгах нигде не упоминается о пыли, как о тягости, сопровождающей войско на походе. Если бы мне предоставили выбор между, шестью - восемью градусами холода без ветра, я предпочел бы холод для всякого рода военных действий, даже для бивуака, той пыли, какая сопутствовала нам с самого выхода нашего из Смоленска. Если прибавить к этому почти постоянный недостаток в воде, чрезвычайно скудную пищу, состоявшую из каши, иногда из мяса от изнуренного скота, то можно иметь приблизительное понятие о наших страданиях. Хлеб был редкостью и заменялся распаренною рожью. Все, что мы вытерпели при осаде Сарагосы, во время наших переходов по солончаковым степям Арагона, на спаленных солнцем возвышенностях Арагона, все это нашли мы здесь в совокупности. 29-го (17-го) августа вступили мы в Вязьму, расположились бивуаком в нескольких верстах от города и простояли здесь все 30-е (18-е) число. Город лежит на небольшой возвышенности; но с юго-западной стороны, на расстоянии пушечного выстрела, над ним господствует горный хребет, который вдали ограничивается лесом. Северный берег выше южного. Русские остановились к северу от города, встретили французов живою канонадою и только после довольно продолжительного дела продолжали свое отступление (3). Уходя, они зажгли магазины. Огонь скоро перекинулся в город, я хотя из авангарда немедленно были высланы люди для тушения пожара, однако большая часть Вязьмы выгорела. Впоследствии французы воспользовались уцелевшими домами для своей обороны. С трудом пробирались мы через дымившиеся пожарища, впрочем шли, по возможности, торопливо, потому что, по общему мнению, здесь надлежало произойти сражению. И на марше из Вязьмы мы жестоко страдали от жары и пыли, вредоносно действовавшей в особенности на глаза. Француз, найдя кусочки стекла тотчас же мастерил из него очки-консервы, то есть обертывал два стеклышка кожею или холстиною и прикрепляли к глазам. Другие завязывали себе голову носовым платком, оставляя открытого пространства лишь на столько, что бы можно было видеть и дышать, а кивер несли в руках; многие срывали с деревьев листья, охлаждали ими лоб и освежали дыхание. Уже в это время армия представляла вовсе ненарядный вид; но свежий ветерок, небольшой дождь изглаживай следы маскарада и вводили все в обычную колею. Достижение Вязьмы не произвело никакой перемены в продовольствии. Наши солдаты еще прежде пробовали есть конину; теперь конское мясо стало входить в большее употребление, так как русские угоняли скот далеко от дороги. Соли у нас часто не было: люди распускали в воде порох своих патронов, чтобы хотя таким невкусным раствором приправить свою убогую пищу. Хорошо обработанные огороды вокруг Вязьмы доставили нам кое-какие овощи, и счастливый обладатель соли мог, в первый раз по выступлении из Смоленска, приготовить себе сносный обед. Голод и лишения уже довели людей до того, что они приносили в лагерь и варили все то, что проходившие прежде их бросали как вещь негодную. 31-го (19-го) августа продолжали мы, при прежних условиях, марш к Федоровскому. Из авангарда неоднократно слышалась канонада. Да другой день расположились лагерем недалеко от Царева-Займища. Поляки, с нетерпением ожидали достижения этого места, игравшего в истории их войн столь памятную роль. По близости, знаменитый Жолквский разбил, 4-го июля 1610 года, русско-шведское войско, предводимое де-ла-Гарди, быстро подступил к Москве и здесь, при содействии одной партии, низложил, 24-го июля, царя, взял его в плен и провозгласил молодого Владислава царем московским. 27—го августа вступил он в саму Москву и принял депутатов, избравших польского королевича. Имена потомков, служивших под знаменем Жолковского, все красовались теперь в наполеоновской армии, и некоторые из них занимали даже высокие должности. Неудивительно, что поляки воодушевились воспоминанием об этом времени. И тогда польские дружины двигались по той же дороге, по которой мы следовали. Король Сигизмунд осадил Смоленск. На помощь осажденному городу выступила сильная рать, передовые войска которой, в числе 10,000 человек заняли Царевские дифилеи, немедленно укрепили их и разбили высланный против них отряд. Вследствие этого, король поручил начальство отважному Жолковскому; тот, окружив Царево земляными верками, и оставив лишь наблюдательный отряд, сам выступил форсированным маршем против главной русской рати, напал на нее врасплох, нанес ей урон в 12,000 убитыми и многими пленными и обратил ее в бегство (4). К сожалению, польскому корпусу наполеоновской армии не суждено было занять Царево-Займище, они прикрывали правый фланг главной армии, находившейся в нескольких милях вправо. У нас сначала думали, что русские на этой крепкой позиции, но они продолжали свое отступление, и мы, в свою очередь поспешно следовали за ними. (5) 3-го сентября (22 - го августа) достигли мы Гжатска, окруженного со всех сторон огородами. Вообще страна от Вязьмы, до Гжатска представляла совершенно другой характер, нежели край, пройденный нами от Минска до Смоленска и далее. В песчаной и болотистой Литве, за исключением берегов Вилин, лишь изредка попадаются местности, которые можно назвать холмистыми, а здесь холмы, луга, сады и поля сменяют друг друга и приятно успокаивают глаз. Все это, вместе с несколькими холодноватыми днями освежило нас. Первое сопротивление, обнаруженное русскими, известие о прибытии нового главнокомандующего, «fuyant d’Austerlitz» (6), как прозвали французы старого Кутузова, сами распоряжения, сделанные начальством, заставляли предвидеть и надеятся, что наконец последует решительный удар. В третий раз армия была здесь в сборе, того чего она вовсе не достигла под Витебском, а под Смоленском лишь отчасти, надеялись достигнуть здесь (7). Войска получили приказание запастись продовольствием, патроны были пополнены, генералы проводили смотры и вели счеты готовых к бою. Уцелевшие люди приободрились, стояли под ружьем такими свежими, такими опрятными, как будто только что выступили. Мы хорошо были снабжены обувью, мундиры и панталоны были как новые, только шинели крепко поизносились Воспользовавшись большим кирпичным сараем и обширными к нему пристройками, мы в первый раз, в этот поход, спали под кровлею; дождь, раза два случавшийся в эти дни, охладил воздух, разогнал наше мрачное настроение, а близость к воде позволила нам очиститься и обмыться от пыли. 4-го сентября (23-го августа), в пять часов утра, оставили мы нашу лагерную стоянку. Мы следовали за 1-м корпусом. Пехота его находилась в хорошем состоянии; кавалерия же и артиллерия не представляли удовлетворительного вида; особенно жалки были лошади. Офицеры, имевшие случай видеть кавалеристские корпуса, расположенные за милю впереди, сказывали, что там лошади были еще хуже и что только немецкие и польские полки казались порядочными. Между тем как 4-й и 5-й корпуса — итальянцы и поляки — прикрывали левый и правый фланги в расстоянии нескольких часов, 1-й и 3-й корпуса, гвардия и резервная артиллерия двигались по прямой дороге. Наша дивизия следовала поодаль за 3-м корпусом и поддерживала сообщение между им и гвардией. После многократных остановок, отчасти по причине исправления мостов, разрушенных русскими, отчасти от выбоин на дороге, размытых дождем, добрались мы довольно поздно до Гридневой и, по ту сторону деревни, расположились бивуаком в густом лесу. 5-го сентября (24-го августа) дивизия наша выступила одновременно с 3-м и 1-м корпусами, и, по прежнему, поддерживала связь последнего корпуса с гвардией. За гвардией шел теперь 8-й корпус, притянутый форсированными маршами. В этот день силы были еще более сосредоточены, чем накануне, армия образовывала собственно только две большие колонны. И 3-й корпус сблизился с 1-м так, что оба находились в тактической между собой связи. Едва отошли мы на несколько верст от нашего бивуака, как услыхали гул канонады. Мало-по-малу она усилилась, русские, упорные нежели обыкновенно защищали подступы к Колоцкому Монастырю, лежавшему в трех часах от Гриднева, на Можайской дороге (8). Армия стала размыкаться и двигалась шире, все было готово к бою. По временам слышался ружейный огонь, сопровождаемый канонадою. Бывали моменты, когда с некоторых отдельных возвышенностей можно было рассмотреть, довольно отчетливо, всю армию, подвигавшуюся вперед разнообразными извилинами. Влево, недалеко, виден был 4-й корпус, но тучи казаков и многочисленные массы кавалерии еще закрывали русскую пехоту. Позади нас, вдали, шли войска, войсковые принадлежности и обозы. Пассивное самоотвержение, вызванное продолжительным походом и отсутствием самых обыкновенных жизненных потребностей, сменились, по видимому, боевою отвагою, с приближением решительного сражения. Когда солдаты удостоверились, что видят перед собою противника, готового встретить их, воздух огласился радостными криками, больные забыли свои недуги, даже слабосильные оживились и спешили к своим полкам. Довольно пересеченная местность затрудняла наступление. Густой лес разделял, на несколько минут, авангарды обеих армий. Наш авангард скорым шагом прошел лес, вместе с ним, и непосредственно за ним, появилась на поле сражения и кавалерия. С возвышенных мест виднелись длинные линии пехоты и конницы, со всех сторон гремели пушечные выстрелы. Князь Понятовский подвинулся со своим корпусом дальше вправо. Дивизия Князевича заняла крайний правый фланг и, под покровительством сильной артиллерии, проникла на старую московскую дорогу, в лесе перед этим флангом 1-й корпус вошел в тактическую связь с 5-м, Ней поддерживал сообщение с 4-м. С пригорка, у деревни Валуево, видна была, вправо от дороги, в не слишком большом расстоянии, укрепленная высота, а позади ее, длинными рядами стояла русская армия. Лишь только войска достигли этого пункта, снова раздались громкие радостные восклицания. Впереди гром канонады усиливался. Спустившись в луговую долину, мы увидели Наполеона, ехавшего с левого фланга. Он был здесь не один, как под Смоленском, впереди его галопировал офицер, сопровождаемый многими гвардейскими егерями, и очень искусно выбиравший пункты, с которых император смотрел на неприятельскую армию и которые, вслед за тем, были окружаемы егерями и польскими уланами. В иных местах делались, по-видимому, приготовления к переправе через речку, хотя почти везде ее можно было перейти в брод. Между двумя деревнями (Алексинки и Фоминки), почти посредине, следовали мы, поодаль, по направлению луговой долины, иногда приостанавливаясь, между тем как вправо от нас дрались жарко, а слева гудели пушечные выстрелы. Дело в лесу, куда вступил Понятовский, не было, по-видимому, упорным: оно ограничивалось более ружейным огнем и продолжалось часов до восьми, но гораздо жарче был бой возле укрепленной высоты, которую мы видели еще из Валуева и которую называли Шевардинским редутом. Здесь гремела жестокая канонада, перемешиваясь с сильным ружейным огнем, ветер доносил до нас крики, однако к вечеру, часов около шести, выстрелы смолкли и здесь, и огонь поддерживался лишь изредка (9) В стороне, не очень далеко, стоял Наполеон, обратясь спиною к большому костру. Он был, по обыкновению, в своем сером сюртуке и белых штанах. Его окружали Бертье, Сербье, Монтень и Эбле. Дюрон и Красинский ходили, поотдаль, взад и вперед. Многие ординарцы, в том числе и конные, находились в некотором отдалении. Прискакавший во весь опор адъютант Евгения, сопровождаемый императорским ординарцем, был встречен Бертье и Монтенем и тотчас же отведен к Наполеону. Оба генерала приблизились к императору с обнаженными головами и так стояли перед ним. Минут десять спустя, адъютант Евгения уехал обратно. Вскоре после того, как умолк огонь у Шевардинского редута – этой могилы богатырей – дивизия наша получила приказание подвинуться вперед и расположиться бивуаком влево позади. Так как постов не выставляли и не было приема провианта, то многие офицеры, в их числе и я, отправились к укреплению, за которое дрались так упорно. Хотя в сентябре (в конце августа) солнце заходит в седьмом часу и хотя сам день был пасмурным, однако мы успели рассмотреть ближайшие окрестности. Укрепление образовывало неправильный пятиугольник, самая длинная сторона которого, обращенная к деревне Дорониной, имела шагов шестьдесят в длину, а остальные стороны от сорока до пятидесяти трех шагов. В редуте небыло ни души, даже убитых было мало, мы видели в нем только десять орудий, да еще две пушки к стороне леса, французские или русские – не знаю. По дороге к редуту мы находили много тркпов, но впереди самого веерка, то есть там, где атаковали французы, хотя и валялось много русских кавалерийских лошадей, почти до самого рва, а еще более французских, но собственно всадников было мало (10). Ни в одном из бесчисленных описаний боя у Шевардинского редута, читанных мною впоследствии, не говорится о том, как попали сюда кавалеристы: довольно крутой спуск с горы делал невозможной здесь кавалерийскую атаку. Очень вероятно, что после кавалерийских атак, происходивших вправо от укрепления, конница попала в черту огня русской артиллерии, которая стреляла по всему без разбора. По направлению к лесу, на самом склоне горы, лежало много тел, точно также и на восточной покатости ее. Укрепление, хотя и построенное тщательнее верков, виденных мною 7-го сентября (25-го августа), вообще имело отпечаток неоконченности. Как казалось, орудия вовсе не командовали подступами к нему, или командовали ими не вполне, профили были слабыми, рвы вырыты неровно, амбразур было немного, другие орудия стреляли через банкет. На мой взгляд, редуты (флеши) Багратиона превышали этот пункт. Из самого веерка можно было обозреть наибольшую часть обеих армий, не видны были только русский левый и французский правый фланги. Выходя из укрепления, я насчитал до тридцати трех пожаров. Горели, кажется все деревни по той дороге, по которой мы пришли. Однако и в тылу русской армии взвивались кое-где огненные столбы. Стемнело, когда мы вернулись к бивуаку. Вечер был холодным и неприятным. Яркие костры, возвышавшиеся над нами почти амфитеатром, позволяли нам видеть русскую армию во всем ее объеме. На пространстве целой мили горели там, многими рядами, огни рядом один за другим. Наши костры, сравнительно с русскими, казались бледными в темную ночь, и даже место, где император провел ночь среди своей гвардии, не представляло исключения. Перечитывая, по происшествии слишком сорока лет, свои беглые походные заметки, припоминая все, мною тогда виденное, не могу изменить ни одного слова в том, что пишу здесь. Мне известно все, писанное о походе Наполеона в Россию на европейских языках, и я должен назвать наиболее точным описание этих моментов, находящееся в «Examen critigue» Гурго, хотя Толь и опровергает его достоверность. Что поляки вправо, в лесу не имели особо жаркого дела, это явствует из показаний правдивых польских писателей и доказывается малым уроном, понесенным ими. Ночь прошла спокойно на всем фронте, только на правом фланге, где стояли поляки, раздавались периодические выстрелы, за которыми следовал иногда непродолжительный застрельщицкий огонь. Как почти всегда, так и сегодня, воздух охладился значительно тотчас после солнечного заката, на низменных местах носился густой туман, повсюду висели росяные капли. Холодная ночь сменилась серым, но сухим утром, резкий ветер, впоследствии улегшийся, рано поднял всех на ноги. Мы встали под ружье в четыре часа, туман, носившийся над долинами между возвышенностями, закрывал однако все почти до восьми часов. Тем не менее, уже с первым рассветом, мы видели Наполеона, проехавшего с генералом Сорбье мимо нашего бивуака. За ним следовали несколько гвардейских конных егерей и польских chevaux-legers без пик, немногие ординарцы, да и то в порядочном расстоянии. Император казался весьма серьезным. Он исчез из нашего вида в туман, носившийся над долиною, но мы вскоре усмотрели его на противоположной стороне на возвышенностях, выступавших здесь как бы отдельными островами. В лесу, справа, выстрелы послышались рано, то сильнее то слабее. Часов в десять посланы были на помощь французские войска, после чего русские прекратили атаки. В полдень здесь наступила тишина, скоро распространившаяся по всему фронту. Кажется, это время было посвящено и нашими и русскими генералами тщательным рекогносцировкам, потому что повсюду появлялись офицеры и поодиночке и группами. Внимание мое обратило на себя обстоятельство, которое я замечал до сих пор только перед крепостями, но не видал ни на одном поле сражения, а именно: артиллерийские и инженерные офицеры снимали отдельные местности и вымеривали расстояния. Большею частью, офицеры отмечали лишь пункты, где и откуда должно было начинать, а все остальное делали сержанты названных оружий. В десять часов я еще раз осматривал Шевардинский редут. Французские артиллеристы работали над приведением его в оборонительное состояние, трупы были убраны, тела, разбросанные в окрестности, уже были обнажены, за исключением тех, которые были изувечены ядрами и одежда которых была слишком замарана кровью. Хотя артиллерийские офицеры, руководившие работами, и просили нас оставить редут, однако с довольно порядочной возвышенности можно было обозреть местность, выбранную русским главнокомандующим для битвы. Правый фланг, примыкавший к редкому и лишь местами густому лесу, не был виден, но, судя по дыму, поднимавшемуся из-за леса, можно было заключить о присутствии больших масс войск. Иногда слышались крики, стук топоров раздавался отчетливо. Из-за полей, к стороне Колочи, выдвигался ряд возвышенностей, более или менее значительных, покрытых земляными верками, над которыми еще работали. Отсюда тянулись два ряда высот в небольшом друг от друга расстоянии. Между ними выдавались особенно три группы обозначавшие, в довольно равном расстоянии одна от другой, левый, правый фланги и центр позиции, которая, от крайнего правого фланга до леса, могла иметь протяжение три чверти мили. Вообще же местность склонялась от левого русского фланга к правому. Речка Колочь, текущая с северо-запада на юго-запад м уже перейденная нами в ее нижней части, прерывала на две части местность, занятую армией, на сколько можно было ее видеть. Насупротив Шевардина высокая окраина долины командует над берегом , на котором стояли французы, позже было наоборот. Время не позволило мне заняться дальнейшим обзором местности, я оглянулся еще раз назад, где у Валуевой находились бивуаки гвардии и среди их императорские палатки. Над оживленною картиною высилась зеленая колокольня бородинской церкви, я видел ее постоянно с различных позиций, которые мы занимали в продолжении битвы. Зная «ordre de bataille» можно было бы составить себе приблизительно общее понятие о расположении войск, но без специального знакомства с распределением полков, бригад и дивизий нельзя было начертать в уме своем ясный очерк. Повсюду виднелись линии, колоны, парки, а из каких войск они состояли, этого мы знать не могли. В видимых, с нашей стороны, частях русского лагеря, тянулись взад и вперед длинные вереницы повозок. На бивуаке господствовала необыкновенная деятельность. Чистили ружья, укладывали патроны, подтачивали кремни, приводили в порядок парадные вещи, во многих местах укреплялись. Часу в четвертом, или несколько позже, мне было приказано отвезти письмо к начальнику штаба армии, генералу Монтиону. Так как мне не сказали, где я могу найти его, то я направился прямо на группу императорских палаток, где меня встретил и проводил, куда следовало, гвардейский офицер, с которым мы участвовали в осаде Сарагосы. Письмо мое приняли и записали во входящий журнал дежурный офицер в «отделении движения войск» (bureau du detail du mouvement des troupes). На обратном пути, я встретился с капитаном Десексом, бывшим адъютантом маршала Сюше, а теперь императорским ординарцем. Знакомый мне еще с испанской войны, он повел меня к палатке Наполеона, впереди ее, на одной стороне, выставлен был портрет юного короля римского, как-то рассказывает и Сегюр, впрочем несколько иначе. Мне передали, что император, окруженный своими адъютантами и многими гренадерами старой гвардии, долго смотрел на портрет с восхищением. И в эту минуту около портрета толпились группы. Старые усачи, не одну сотню раз видавшие малютку высказывали разного рода замечания. «Будем надеяться, что он пойдет по следам отца», сказал один старик – сержант. «А покаместь пожелаем ему усов», возразил другой, намекая, конечно этим, что желал бы видеть мальчика постарше. Известные слова Наполеона: «retirez le, il voit trop bonne heure un champ de bataille» (унесите его, ему еще слишком рано видеть поле сражения) переходили из уст в уста и только ужасающие сцены следующего дня могли изгладить воспоминания об этой сцене… Помниться, что сын Наполеона был изображен сидящим в колыбели и играющий с мячиком. Внимание мое обратил на себя один штаб-офицер испанской армии, адъютант маршала Мармона. Это был, как мне сказал Десекс, полковник Фавье, прибывший из Саламанки с известием о проигранном сражении. Известие оставалось в такой тайне, что весьма многие, даже генералы узнали о нем лишь по возвращении в Германию и во Францию. В лагере, по прежнему, кипела работа. Вечером на перекличке происходил самый подробный осмотр оружия, одежды и обуви. Нельзя было не любоваться превосходным состоянием этих вещей, как доказательством полной заботливости и офицеров, и солдат. Люди имели здоровый вид, хотя роты очень и очень уменьшились в своем составе. Если вспомнить, что солдаты, вме¬сто хлеба, ели пареную рожь, что плохое мясо от изнуренного скота или от застреленных лошадей часто бывало, без соли, единственным кушаньем, что нередко ощущался недостаток даже в воде, то, право, надобно было удивляться, что все и всё оказалось в таком виде, в каком найдены при осмотре. Сырая ночь, с небольшим дождем, усиливала неприятность нашего положения. Расположившись вокруг огня, мы толковали о прошлом и о будущем до тех пор, пока не заснули от утомления; но дождь, возобновившийся с полуночи, поднял многих с влажной земли. В это же время полки получили известный приказ Наполеона. В хлопотах об объявлении приказа прошло почти до трех часов. Собранные фельдфебели писали приказ под диктовку при свете костров, чтобы прочитать его в ротах утром. Позади нашего лагеря долго двигались, направляясь к правому флангу, кавалерийские полки, французские, немецкие и польские. В одном полку, приятный, звучный голос пел Шиллерову песнь всадника, порядочный, хотя и слабый, хор вторил припев последней строфы: «Aus der Welt die Freiheit verschwunden ist, Man sieht hur Herren und Knechte» (11) донесшийся до нас в ту самую минуту, когда кавалеристы проходили мимо нашего полка. Я приказал спросить, какие это были войска. «Прусаки»!... отвечали мне. У бивуачных костров повсюду виднелись темные фигуры, бродившие неустанно взад и вперед. Для многих и многих тысяч это была, конечно, последняя ночь, проведенная на земле в житейских заботах. И сколь многие, по честолюбию посвятившие себя кровавому ремеслу, с горечью обозревали теперь мысленно свое поприще, принесшее им так много лишений и трудов и так мало плодов!.. В эть минуты, перед нами раскрывалась книга случайностей и невольно заставляла бояться насмешек судьбы... Ни барабанный бой, ни звуки трубы, никакой боевой клич не созывал воинов под знамена… Несколько картофелин, впервые найденных нами здесь после долгого промежутка и испеченных в золе едва тлевшего огня, составили наш завтрак. Наполеон проехал мимо нас еще в темноте. С первым рассветом все стояли под ружьем. Вправо за нами, позади Шевардинского редута, расположилась старая гвардия в парадной форме, красные султаны и эполеты тянулись по полю будто кровавая полоса... Императора мы видели наверху в редуте. Я никак не имею в виду представлять здесь точное описание последующей битвы, я могу только начертить общее направление боя, указать на характер его. Припоминаю известный отзыв Веллингтона о сражении при Ватерлоо: «ни бала, ни сражения описать невозможно». Впереди нас раздалось несколько выстрелов; правее, в лесу, бой был жарче. Часов около семи, сражение разыгралось вполне. Со всех сторон гремела канонада. Но несмотря на то, что мы стояли очень близко от свалки, что около нас, и даже чрез наши ряды летали ядра, нельзя было видеть ничего. Раненые, проходившие мимо, рассказывали об отнятии редута, впереди нас, о ранении генералов Компана, Десекса и маршала Даву. По временам мы слышали крик «en avant», ура русских доносилось к нам ветром, а самого сражения не видали. Вскоре после девяти часов раздалась команда, и мы двинулись в батальонных колоннах в две линии, но едва оставили позади себя Шевардинский редут шагах в 1000-1200 и вступили в небольшую лощину, послышалось: «стой»! Ядра ложились на возвышенности впереди нас и перелетали через нас. Генерал Хлопицкий выехал вперед, осмотрел позицию русских, а генерал Клапаред приблизился к батальонам, вызвал офицеров, напомнил им о славе полка и направился к гренадерской роте первого полка, где пробыл долго. Шамбрэ объясняет нашу остановку здесь тем обстоятельством, что император, вместо нашей дивизии, послал дивизию Фриана на подкрепление Нея, просившего о помощи убедительно. Бой свирепствовал. Вправо от нас, мы видели целые толпы раненых, казалось, что бой в лесу то отдалялся от нас, то приближался к нам. Снаряды падали впереди и позади нас, и хотя мы слышали не¬прерывное жужжание ядер, однако не потеряли еще ни одного че¬ловека. Этим мы были обязаны предусмотрительности нашего гене¬рала: он расположил нас так, что мы могли быстро двинуться, если бы то понадобилось, во все стороны, но были укрыты от бесполезного урона. Часов в десять прискакал императорский ординарец. Мы тот-час же взялись за ружья и двинулись в том направлении, в котором стояли, сделав налево-кругом. Таким образом, мы пересекли порядочную часть поля сражения, следуя по лугу, по которому бежал небольшой ручей. Вправо от нас кипел бой, влево стояли длинные ряды кавалерии, в которой неприятельский огонь производил жестокие опустошения. И мы потеряли нескольких людей, потому что ядра падали, по временам, в колоны. Достигнув склона возвышенности, мы продолжали наше движете, имея по правую руку ручей — кажется, Каменку — вступили затем в более широкую луговую долину — вероятно семеновские поля – и тут остановились. С позиции, выбранной нашим генералом, нельзя было видеть ничего, но со всех сторон гремел огонь ружейный и артиллерийский, и на пути сюда попадалось нам множество убитых и раненых, в особенности же много убитых и изувеченных лошадей. Впереди нас, в недальнем расстоянии, должен был свирепствовать ужасный бой, потому что мимо нас, вполне закрытых местностью, ехали и тащились целые вереницы раненых. Над полем высилась бородинская колокольня, на зеленом куполе ее ярко играло солнце... Не знаю в котором именно часу увидали мы на горе, по ту сторону деревни, массы кавалерии, и слышали также пушечные и ружейные выстрелы. Солнце стояло высоко, когда все это прекратилось, То была знаменитая кавалерийская атака Уварова, как известно, неудавшаяся (12). В это время подъехал к нам медленно, с правого фланга, капитан Десекс и сказал: «Je viens de la droite; yotreе prince Poniatowski ne marche pas; l’affire у est stationnée depuis quelques heures; l’empereur en est très peu satisfait; nos pertes. sont partout énormes; les Russes se battent comme les enrages». («Я с правого фланга; ваш князь Понятовский не трогается; дело приостановилось там уже несколько часов; император очень недоволен этим; наши потери везде громадны; русские дерутся как иступленные»). Часа в два, может быть и несколько позже, мы получили приказание следовать далее, перешли ручей, полагаю Семеновский, на таком месте, которое сильно было взрыто кавалерией, и, поднявшись на лежавшую насупротив гору увидали перед собою густые облака пыли. В тот же момент воздух потрясся от оглушительного крика, сопровождаемого жестокою канонадою. Ядра летали над нами и через колоны. Когда пыль поулеглась, мы заметили, что французы овладели большим редутом (батареей) Раевского, и что кавалерия, далеко впереди этого укрепления, рубилась и перестреливалась с русскими. Нам велено было построиться перед самим редутом. Судя по моим соображениям, мы составляли род резерва атакующей колоны, но стояли не позади ее, а в стороне, справа. Нет возможности предать словам зрелище, которое являл редут (батарея) Раевского. Все, что только воображение может себе представить ужасающего, далеко уступало тому, что здесь было. Люди, лошади, живые, изувеченные, убитые, наваленные друг на друга в шесть, в восемь рядов, далеко и широко покрывали доступы к редуту, наполняли собою рвы… В таком же виде представлялись и внутренность веерка. Когда еще мы направлялись сюда, пронесли мимо нас, на белом кирасирском плаще, покрытом большими кровавыми пятнами, генерала Коленкура, смертельно раненного при атаке на редут, именно внутри его. В укреплении было двадцать одно 12-фунтовое орудие. У одного из них, на бруствере, стоял, прислоняясь, пожилой штаб-офицер с зияющей на голове раною, большинство убитых на фронте были пехотинцы, по правую сторону и в самом редуте лежали кирасиры в белых и в синих мундирах, саксонские gardes du corps, прусские кирасиры Цастрова и кирасиры 5-го, и, если не ошибаюсь, 8-го полков; еще дальше вправо — поляки и вестфальцы (13). Так как поляки не могли скоро перебраться чрез Семеновский ручей, то перешли его поэскадронно и поодиночке. В полку было только четыре эскадрона. Ротмистр Яблонский, отыскав удобное для переправы место, быстро выстроил эскадрон и бросился вперед: они пали под ударами русских, прежде чем подоспели прочие эскадроны. Со взятием редута, страшный огонь стал здесь постепенно ослабевать, как будто борьба утомила противников, вправо и влево от укрепления дралась кавалерия, здесь и там боролись отдельные батальоны пехоты. Спустя несколько времени, наша кавалерия отступила и к редуту опять приблизилась русская пехота, ничего, впрочем, не предпринимая. Пространство же между взятыми редутами, Раевского и Багратиона, стало наполняться пехотою, артиллерией и кавалерией, с нашей стороны выдвинули большую батарею, для которой генералы со всех сторон подвезли орудия, и весьма скоро открылась, с обеих сторон, сильнейшая канонада. Hевероятное количество снарядов было направлено преимущественно на редут Раевского. Мы просто были засыпаны ядрами и гранатами, и наш урон в первые моменты оказался весьма чувствительным. Вал почти рассыпался под массою снарядов, бруствер, в некоторых местах, был разбит, и живые и мертвые были поражаемы в одинаковой мере: кровь одних и оторванные члены других свидетельствовали красноречиво о жестокости огня. Наконец, людям приказано было прилечь, но офицеры, разумеется, стояли, чтобы, как выразился капитан Рехович, “d’attendre la mort debout» («ожидать смерти стоя»). Едва выговорил он эти слова, как на нас брызнули кровь и мозг одного гренадера, который приподнялся помочь товарищу и которому, в то же мгновение, ядром оторвало голову. Во весь поход носил я эти пятна на своем мундире, и лишь только мундир запыливался, то место, где был мозг, выступало в виде сального пятна будто memento mori... Французские батареи, неверно обозначенные на всех виденных мною планах сражения, достигали почти до самого редута Раевского. Конца их нельзя было видеть. Ближайшая к нам батарея потеряла всех старших офицеров, ею командовал молоденький офицер и, по-видимому, был в полном от того восторге. Замечательно, что на том пространстве, которое охватывал мой глаз, не было ни одного подбитого орудия, тогда как оказалось весьма много раненых и убитых канониров. Впереди нас находились большие массы пехоты и конницы. Они двигались то туда, то сюда, наступали и отступали, и надобно полагать, что энергичное наступление их останавливалось пред сильным и метким артиллерийским огнем неприятеля. Наконец эти войска исчезли. На сколько я мог видеть, ни с русской, ни с французской стороны не производилось атак, да и нигде, впереди нас, не видно было войск: все укрылись в лощинах от опустошительного действия артиллерии и занимались восстановлением своего тактического строя, чтобы приготовиться к новой борьбе. Одна артиллерия образовывала необозримую линию и, местами, стояла без прикрытия. У эполемента верка собралось мало по малу много генералов, наблюдавших за движениями русских, говорят, что и Наполеон пробыл тут некоторое время с Бертье и с Бессьером, но я не видал его. Мюрат и вице-король находились в числе присутствовавших. Снаряды летали кругом их, но как будто щадили группу этих доблестных военачальников. Атмосфера постепенно темнела, огонь с обеих сторон ослабевал, даже умолкал иногда, и только кое-где слышалась ружейная перестрелка, сопровождаемая слабою канонадою. Но с наступлением сумерек, русские опять приблизились к редуту и заняли Горицкий овраг. Нашей дивизии было приказано вытеснить их оттуда. Мы обогнули справа укрепление, взяли с собою две роты вольтижеров и двинулись за ними в колонах. Передние части уже открыли живой ружейный огонь, когда задние батальоны еще двигались. «Ради Бога, сомкните колоны!» закричал мне полковой командир. Я приостановился. В эту минуту я увидел одного капитана, возвращавшегося из только – что начатого дела. – «Вы ранены?» спросил я его. – «Нет, я иду за моей женой», отвечал он. Зная, что жена его, испанка, жила у своих родных на польской границе, я недоумевал, что мне следовало заключить из ответа капитана. Уже впоследствии узнал я, что пуля пробила ему кивер, ударила в лоб и он мгновенно помешался, и при том в такой степени, что нашлись вынужденными связать страдальца. Крики его раздавались далеко по всему лагерю. Не знаю как и когда этот офицер был взят в плен русскими, прожил в Саратове до 1816 года, вылечился совершенно и возвратился во Францию по заключении мира. Он до сих пор здравствует, поселился, в качестве прусского пенсионера в Познанской провинции, имеет много детей и из всей печальной своей истории знает только то, что был ранен и попался в плен. В жарком деле пехоты, продолжавшемся, полагаю, не более получаса, было убито и ранено много офицеров и солдат. Когда русские отступили, мы заняли почти ту самую позицию, где происходили последние дела. Здесь нам приказано было расположиться и выставить форпосты, для чего были употреблены четыре роты, размещенные генералом Хлопицким. Они упирались слева в ручей, вероятнее Стонец, загнув несколько левый фланг назад, справа, роты достигали на большую дистанцию за черту редута, но также загнув свой фланг. Не помню, что бы где-нибудь мы входили в связь с ближайшими постами, лишь изредка появлялись патрули, и форпостовая служба была отправляема очень небрежно. Наш бивуак находился среди умирающих и убитых, ни дров, ни воды мы не имели, но в продовольствии не нуждались, ранцы русских солдат были наполнены сухарями, даже крупою и водкою в манерках. Наши солдаты подметили это заранее и немедленно приступили к разделу наследства. Для разведения огня, употреблены были ружейные приклады. Той же участи подверглись раздробленные зарядные ящики и лафеты, таким образом зажглись у нас костры, правда небольшие, но достаточные для того, чтобы поджарить конину и сварить суп. Воду брали из Колочи. Едва разгорелись костры, как изо всех углов поплелись и поползли к нам раненные – одни для того, чтобы умереть, другие отогреть закоченевшие члены. Набралось несчастных почти столько же, сколько было нас. Солдаты наши спешили помочь раненными, чем могли, врачи усердно перевязывали их, но скоро вокруг нас образовались целые ряды умирающих и умерших, первые смотрели неподвижными глазами на огонь, как будто просили у него подкрепления и силы, вторых бережно относили в сторону, как будто не хотели тревожить их вечного сна… По несколько рот от каждого полка стояли под ружьем. Я ходил рундом, когда услышал свою фамилию, произнесенную громко. Это был голос генерала Хлопицкого. – «Пойдемте смотреть форпосты, вы должны принять над ними команду, сам я буду поблизости». Мы обошли посты, стоявшие на приказанных местах. Все было тихо, на русской стороне горели огни, но не слишком яркие, не доносилось оттуда никакого звука, по временам раздавался только топот кавалерийских патрулей и тихое «кто идет!» Так было в десять часов, так было и в полночь. Часа в два на форпостах услышали сильный конский топот, и мы точас же стали в ружье. Вслед за тем казаки произвели нападение, но, встреченные живым огнем, повернули назад. После этого наступила мертвая тишина, ни видать или, точнее, не слыхать было даже патрулей, и потому я выслал вперед несколько сильных патрулей. Хотя они находились в отсутствии довольно долго, однако не раздалось ни одного выстрела. В три часа патрули воротились. Они достигали до русского кавалерийского бивуака, который нашли пустым, и принесли оттуда три мешка овса. Я немедленно доложил генералу Хлопицкому, что русские исчезли. При свете воскового огарка, который каждый ротный командир обязан был иметь при себе вместе с огнивом, написано было донесение об этом и послано с адъютантом генерала в главную квартиру гвардии. Мы оставались на месте до полного рассвета. В это время, стали, со всех сторон, собираться войска и выстраиваться впереди нас, справа и слева от нас. Недолго спустя, послышались вдали пушечные выстрелы. Было сырое, холодное утро. Часов в десять подъехал Наполеон, бледный и мрачный, он остановился перед нашей позицией, вызвал из своей свиты офицера, переговорил с ним, после чего офицер, сопровождаемый несколькими конными егерями из императорского конвоя, поскакал по направлению к большому редуту. Приблизившись к четырехугольнику, конные егеря разместились по углам его, а офицер стал считать убитых в ограниченном пространстве. Так делал он на многих местах. Мне сказали, что этим способом определяли обыкновенно среднее число убитых на отдельных пунктах. Наша дивизия потеряла, сравнительно, немного, хотя и находилась несколько часов сряду под сильным огнем: именно двести с небольшим человек, из которых добрая треть падала на кратковременный бой пехоты в Горицком овраге. Сначала мы служили резервом корпусу Нея, потом 4-му корпусу. При атаке на редут, мы образовывали род эшелона на правом фланге; позже заняли мы редут, вечером вытеснили русских из Горицкого оврага и заняли нашими постами местность впереди его и около редута. Отсюда ясно, что Шамбрэ показывает верно только первое наше движение; о продолжении же его он не знал. Шрекенштейн с самого начала ставит нас вовсе не на ту позицию. Толь смешивает нас с дивизией Роге, молодой гвардии; Тиер означает правильно только первый момент движения дивизии, а потом совсем теряет нас из виду. Если же Михайловский-Данилевский говорить, что pyccкие вновь заняли редут, то это чистая фантазия (14). Наполеон простоял впереди нас наверное три четверти часа. Иногда он смотрел в подзорную трубу по направлению к Можайску. Из тех пленных которых, впрочем в небольшом числе, проводили мимо его, и которые имели более вид изнуренных и отсталых, он подзывал многих к себе и расспрашивал: к какому корпусу они принадлежали, велик ли урон в их полках. Потом он уехал, кажется к Семеновской высоте. Мы составили ружья; но никто не думал удаляться со своего поста. Это помешало мне обозреть в подробности некоторый места поля сражения, и потому я мог сохранить лишь общее впечатление битвы. Мы последовали за кавалерией поздно, часа в три, и на марш выдвинулась несколько вперед, потому что остановки были ежеминутные. Кавалерийские дела под Можайском принимали иногда упорный характер, но под конец русские прекратили бой. Был восьмой час, когда мы, за несколько верст от Можайска, расположились бивуаком. Левее нас находился город, занятый русскими; впереди возвышалась крутая гора, Красная Гора (по цвету глины); на высотах за городом виднелся русский лагерь. Вечером прибыли в наш лагерь польские уланы (13-го польского полка) от места расположения 5-го корпуса. Они рассказывали, что накануне вечером, после удачной атаки на казаков, проникали до Можайска и находились в самом тылу русской армии. Это подтверждается некоторыми польскими историками. При атаке присутствовал генерал Себастиан и, следуя по пятам за казаками, нашел проход, который трудно было бы отыскать в лесистой местности. Уланы уверяли, будто произвели в Можайске большую тревогу. Гичкевич прибавляет, что это случилось в тот самый момент, когда польская дивизия Красинского и Князевича, со своею артиллерией, атаковали русских поэшелонно с фронта и отбросили их. Польские гусары, под начальством генерала Тулинского — рассказывает адъютант генерала Фишера — должны были произвести рекогносцировку к Можайску, между 3 — 4 часами. Пробравшись через кустарник, они выехали на ровное место, покрытое русскими ранеными, отсталыми, зарядными ящиками, повозками. Тулинский захватил что было под рукою и остановился, потому что не имел приказания идти дальше. Поляки взяли в плен до двух тысяч человек, боле нежели вся французская армия. Толь, по-видимому, подтверждает это обстоятельство, говоря (II, стр. 107), что поляки пытались обойти русских с левого фланга, но так как они имели одну конницу, то, по причине лесистой местности, попытка их не удалась; В нашем же лагерь господствовало мнение, что если бы Наполеон подкрепил Понятовского хотя одною дивизией и восстановил единство в движении с этой стороны; то его правый фланг наверное достиг бы Можайска еще до наступления темноты. Что было бы тогда с русской армией, определить трудно; по крайней мере, вся ее материальная часть досталась бы французам. Что исход кампании был бы иной, этого утверждать нельзя; но само сражение сложилось бы иначе: мы погнали бы перед собою русских «tambour battant» и вступили бы в Москву под впечатлением полной победы. 9-го сентября (28-го августа), ранним утром, началась канонада, кончивнаяся только вечером, довольно поздно. Мы тотчас же стали в ружье. Влево от нас слышался ружейный огонь. В десять часов мы прошли чрез одну часть Можайска, переполненного ранеными (15), и когда поднялись на возвышенность, на которой находились русские, то увидали пред собою большие массы неприятельской кавалерии, имевшей при себе значительную артиллерию. Открылась живая канонада и произведены были многие кавалерийские атаки, в которых французы одержали верх. Мы расположились в одиннадцати верстах за Можайском. День был пасмурный; по временам шел дождь. Наш бивуак находился на обширной равнине, на которой заметны были почти только кавалерия да артиллерия. В наступившую холодную ночь, мы, к нашему счастью, имели еще в запасе сухари и водку, добытые, на поле сражения, с убитых русских солдат; иначе, мы осталась бы без всякого продовольствия. Утром, все покрылось инеем; люди же думали, что подморозило. 10-го (29-го августа), поднявшись в девять часов, мы едва прошли версту, как возобновилась канонада, и притом с большею силою, нежели накануне. Вскоре послышались и ружейные выстрелы; они послужили нам доказательством, что в авангарде, кроме нас, была еще другая пехота. Хотя завязавшееся дело прекратилось скоро, однако, спустя короткое время, столкновение повторилось, и мы подвигались вперед медленно, не зная что происходило впереди и вокруг нас. К полудню канонада усилилась; с некоторых пунктов виднелись линии многочисленной кавалерии. Во втором часу нас передвинули влево от дороги и мы следовали по гребню высот, ее окаймлявших. Вправо от нас, но довольно далеко, стояли колоны пехоты; по левую сторону их кавалерия в линиях и колонах; впереди сильная артиллерия. Кажется мы образовывали крайний левый фланг; перед нами лежал густой березовый кустарник, тянувшийся до покатости горы, у подошвы которой проходила дорога. Вдали, на ровном месте, мелькала деревня, вероятно Крымское. Мы находилась, может быть, на расстоянии пушечного выстрела от леска, когда по правую нашу руку загорелось жаркое дело. Французская кавалерия была опрокинута; некоторые пехотные колоны и каре были, в буквальном смысле, смяты русскою конницею; однако французская кавалерия, стоявшая в резерве, поспешила на помощь, отбросила русских, смяла, в свою очередь, их пехоту, отчасти бросившуюся на землю, и преследовала противника до его артиллерии. В то самое время, когда мы следили за этим боем, на нас посыпались выстрелы из вышеупомянутого березового кустарника. Немедленно послано, было несколько рот вольтижеров для выбития неприятеля, но они были встречены так дружно, что отступили в беспорядке. Генерал Хлопицкий вышел из себя, приказал вольтижерам повторить атаку, однако и вторичная атака кончилась тем же. Лесок был занят сильно и противник превосходно пользовался местностью. Во время атаки, наши попали под перекрестный огонь. При всем том, можно было заметить, что позиция русских не могла быть слишком велика. Полагаю, что если бы мы маскировали фронт несколькими батальонами, а с другими обратились больше против правого фланга русских, то вытеснили бы их без особенного урона. Но Хлопицкий, раздраженный отступлением вольтижеров, стал во главе второго батальона первого полка, приказал следовать за ним (en echelon) второму полку и бросился вперед. Сначала, казалось, этот энергичный маневр смутил неприятеля, судя по тому, что он стрелял рже: но когда мы подошли к опушке шагов на сто, то были встречены таким дружным, таким метким огнем, что понесли весьма чувствительный урон. Мы проникли, однако в лесок, который русские оставили без большого сопротивления. Между ранеными оказалось много офицеров; в числе их генерал Хлопиций (ему раздробило ногу) и его адъютант. Всего мы потеряли убитыми и ранеными до ста человек; но, легко-раненые последовали за полком, зная, по виденным примерам, что для отсталых не было спасения. Так плелись за нами человек тридцать, из которых иные умерли, прежде чем мы дошли до Москвы. Помню ответ мне одного гренадера, когда я советовал ему остаться где-нибудь в лазарете. «Нет», сказал он, «в полку я, может быть, еще уцелею, а если умру, то товарищи похоронят; в лазарете же умру непохороненым, или, при перевозке, меня бросят на дороге и там сожрут меня волки». Такое мнение было почти всеобщее. Русские раненые были 40-го и 38-го егерских полков, немногие 33-го. Дело по всей линии отличалось большою горячностью и продолжалось до пяти часов. Рана генерала повергла людей в уныние. Правда, Хлопицкого недолюбливали за строгость, но его уважали за храбрость, за знание своего дела; он умел энергично говорить с солдатами, был невозмутимо – хладнокровен в огне, не дорожил собою. «Что с нами будет?» рассуждали солдаты, «он вывел нас из Испании, а кто выведет нас из России?» Проезжая, вечером мимо роты, которою я прежде командовал, я остановился на минуту поговорить с людьми. – «Ну, что ты думаешь о ране генерала?» спросил я одного солдата. – «Когда мыши не видят кошки, они резвятся и шалят», отвечал бывалый служака. Офицеры относились к происшествию строже. «Батальонный командир распорядился бы не хуже генерала, и очень вероятно, мы не понесли бы понапрасну такой большой потери. Но генерал воображает, что и здесь то же что в Испании: будто стоит только показать палку битым собакам, чтобы заставить их дать стрекача». Мы бривуакировали недалеко от Крымского, которое, однако, оставили позади себя справа. Погода, хотя и негостеприимная, была сносна; только по временам тревожили нас порывы ветра и гасили наши костры» Так как эти сильные порывы ветра поднимались внезапно и так же скоро улегались, повторяясь в особенности ночью, то многие пророчили наступление ранней и суровой зимы. 11-го сентября (30-го августа) движения не было. Наши солдаты, xoдившие на добычу, возвратились с хлебом, салом и свежим мясом, но соли у нас, по прежнему, не было. Впрочем, с того дня, как мы попали в авангард, и до 4-го октября (22-го сентября), т. е. до первого сражения при Тарутине, наши войска не нуждались в продовольствии. Хорошо возделанная страна, обширные и зажиточные селения, мимо которых мы проходили и которые не были еще сожжены — если этого не делали наши мародеры — доставляли нам и жизненные припасы, и фураж. Случалось даже, что в некоторых деревнях, нетронутых вторжением, мы находили скирды сена и соломы. 12-го сентября (31-го августа), в десять часов утра, выступили мы далее; но едва прошли несколько миль — марш вообще был вялый — как начали постоянно останавливаться, хотя никого впереди себя не видали. Словом, мы плелись ощупью. Наша дивизия следовала по левую сторону большой дороги и, наконец, расположилась бивуаком в лесу. Селение, которое мы видели на нашем правом фланге, но довольно далеко, была деревня Вязема, как нам сказали. Во весь день не происходило ни дел, ни канонады. 13-го (1-го сентября), выступив опять в десять часов, мы прошли одиннадцать верст по хорошо обработанной местности и бивуакировали близ неизвестной мне деревни. Ночь была неприятная; холодный порывистый ветер разгуливал по полям, гасил костры и приводил в беспокойство даже лошадей. Впереди нас стояла, кажется, вся кавалерия; пехоты же не было видно. Вдали, влево перед нами и около семи верст позади нас, горизонт окаймлялся красною полосою: вероятно, это были бивуаки вице-короля Евгения и главных сил армии. (1) «Какие черты являют мне дела ваши, безжалостные завоеватели». (2) В ночь с 12 (24) на 13 (25) августа наши армии стали отступать из полд Дорогобужа к Вязьме тремя колонами: правая (оборотясь фронтом к стороне неприятеля), состоявшая из 2-го пехотного и 1-го кавалерийского корпусов, с тремя казачьими полками, двинулась на Конюшкино и Афонасьево; средняя — 3-й, 4-й и 5-й пехотные корпуса, со всею резервною apтиллерией первой армии – направлена была на Чоботово и Семлево, левая – войска второй армии – на Божань и Лужки. Арьергардом правой колонны, состоявшим из драгунских полков Иркутского и Сибирского, 30-го и 48-го егерских полков и одного казачьего, командовал генерал-майор Крейц, средней — генерал Платов, левой — генерал-адъютант Васильчиков. Для поддержания арьергарда были оставлены назад 2-й и 3-й кавалерийские корпуса. 15 (27) августа обе колоны первой армии соединились при Вязьме, вторая армия расположилась у деревни Быковой; арьергард, достигнув реки Осьмы, у селения Рыбки, был атакован Мюратом, держался семь часов у селения Беломирского, близ Семлева, и к вечеру 15 (27) получил приказание отступить. Отряд Крейца, остававшийся позади в 15-ти верстах от Вязьмы для прикрытия справа отступления главных сил через город, также выдержал стремительную атаку. Урон наш простирался до 230 человек. (3) Известно, что Барклай-де-Толи, отойдя к Вязьме, предполагал воспользоваться разделением неприятельских сил и перейти в наступление; но как здесь не оказалось удобной позиции, то наши армии отступили 16 (28) августа к Федоровскому. Арьергард, при отступлении к Вязьме, быль атакован превосходными силами Мюрата и Даву, но удержался до самой ночи. Отступление нашего арьергарда производилось таким образом, что на всяком выгодном для действия артиллерии пункте выставлялось несколько конных орудий, под прикрытием кавалерии — в местах открытых и легкой пехоты — на местности пересеченной. Орудия эти, обстреливая подходившего неприятеля, заставляли его выдвигать сильные батареи и развертывать войска в боевой порядок, а потом быстро отъезжали и наводили наступающего на другие орудия, которые действовали подобным же образом. (4) Припомним некоторый подробности этого события так, как он изложены в наших летописях. После смерти знаменитого молодого воеводы князя Скопина-Шуйского, занемогшего на пиру у князя Воротынского (23-го апреля 1610 года), порвалась связь между царем Василием Шуйским и народом, потому что один доблестный Скопин поддерживал в русских людях надежду на лучшее будущее. Сам царь Василий был стар и бездетен, брата его, Дмитрия, человека гордого, изнеженного не любили и, притом, его обвиняли в отравлении юного племянника. В это-то тревожное и безотрадное время, рязанский воевода, Прокопий Лявунов, поднялся против царя Василия, стал требовать его свержения, вступил, в Калуге, в переговоры с тушинским самозванцем, а в Москва начал совещаться с князем Василием Васильевичем Голицыным, которому крепко хотелось сесть на престол. В это же время, войско московское, вместе со вспомогательным шведским отрядом, выступило против поляков, по направлению к Смоленску, под начальством неспособного главного воеводы Димитрия Шуйского. Он отправил Валуева (Григория Леонтьевича) и князя Елецкого, с 6000 ратников, для занятия и укрепления передовой позиции у Царева-Займища, которую они и отстаивали мужественно против соединенных польских сил. Но гетман Станислав Жолковский скрытно обошел позиции ночью, атаковал, 24-го июня, воеводу Дмитрия Шуйского при деревне Клушин и разбил его наголову, чему немало помогла измена иноземных союзников Шуйского. Возвратившись к Займищу, Жолковский потребовал, что бы русские воеводы сдались и присягнули королевичу Владиславу, как царю московскому. Затем Жолковский пошел к Москве, а с другой стороны спешил туда же из Калуги самозванец, в надежде, что москвичи скорее примут его, чем польского королевича. 17-го июля, толпы народа, бояре и всякого звания люди, собравшись у Серпуховских Ворот, приговорили бить челом царю Василию Ивановичу, чтоб он оставил царство, ради того, что лилась кровь многая и в народе толковали, что он несчастливый государь. 19-го июля царя насильно постригли и свезли в Чудов Монастырь. Огромное большинство не хотело поляка Владислава, чернь держала сторону самозванца. Жолковский стоял тогда в Можайске; самозванец в ceле Коломенском. Боярская дума не видела возможности отбиваться от двух неприятелей и потому первый боярин, князь Мстиславский что бы не допустить в Москву второго Лжедмитрия дал знать Жолковскому чтобы тот безотлагательно шел под столицу. Тогда и начались переговоры между гетманом и боярами о признании Владислава царем Московским. (5) Позиция при Царевом-Займище была одобрена Барклаем-де-Толи и отвергнута Кутузовым. По мнению немецких военных историков войны 1812 года, она была неодолима. Так, инженерный майор Блесон (бывший в последствии редактором берлинской „Военно-литературной Газеты"), обозревавший эту местность, признавал ее лучшею оборонительною позициею на всем пространстве от Смоленска до Москвы. Он говорил, что к ней ведет плотина (займище), длиною на несколько верст чрез болота, тянущиеся справа и слева на необозримое пространство. Сама же позиция, по его словам, образуется отлогими высотами, огибающими дугою выход с плотины. «Попытка прорваться силою через эту плотину" — прибавляет Блесон — как при Валутине, никогда не имела бы успеха, а обход ее завел бы так далеко, что обходящий корпус потерял бы связь с другими отрядами; следовательно, должен был бы один выдержать сражение, в котором русские, оставив для oxpaнения плотины часть артиллерии и войск, могли бы ввести в дело все свои силы. В позициях же далее, позади ничто не могло заменить Царева-Займища, и, перейдя чрез плотину, Наполеон, при тогдашнем положении армии, вступил, можно сказать, в Москву». Блесон думает, что эта превосходная позиция оставлена была русскими единственно потому, что здесь Кутузов принял главное начальство над армиями. В действительности „царева плотина" имеет в длину, не более версты; болота ее тянутся вправо от позиции верст на пять, а в лево, версты на три, и в сухую погоду вовсе не преграждают пути: в 1812 году наши войска была расположены не за болотами, а впереди их, тылом к темь самым болотам, которые Блесон считал непроходимыми. Впрочем. и сам Барклай, исчисляя выгоды позиции при Царевом-Займище, не упоминал о ее неодолимости, не считал ее неприступною ни с фронта, ни с флангов. (6) «Rira bieu qui rira le dernier» говорит французская пословица. Тот, над которым так глумились французы, через два месяца гнал в шею незваных гостей и почти всех уложил в снежную могилу. (7) В строгом смысле, французская армия не достигла ничего и под Смоленском, или, точнее, Наполеон не достиг того к чему стремился — вовлечь нашу армию в генеральное сражение и разгромить ее. (8) 24-го августа (5-го сентября), в шесть часов утра, французы двинулись от Гриднева к Колоцкому монастырю. В три часа пополудни, авангард Мюрата атаковал наши арьергардные войска (Коновницина), расположенные впереди монастыря, в особенности, Изюмский гусарский полк: они, при содействии казаков, изрубили три неприятельских эскадрона 3-го итальянского конно-егерского полка. (9) Когда, после дела при Колоцком монастыре, неприятель преследуя наш арьергард, приблизился по большой дороге к Валуеву, наша стрелковая цепь, рассыпанная в оврагах и кустах правого берега Колочи, открыла сильный огонь во фланг наступавшим колонам. Наполеон с первого взгляда убедился в недоступности правого крыла нашей позиции, и потому приказал переправить через Колоч кавалерийские корпуса Нансути и Монбрена и три дивизии корпуса Даву, чтобы вытеснить русских стрелков из занимаемых ими местных прикрытий и овладеть Шевардинским редутом. Этой атаке должен был содействовать корпус Понятовского, двигавшийся по старой смоленской дороге.Всего против шевардинской позиции было выставлено более тридцати пяти тысяч человек, число же наших войск, участвовавших в бою, не превосходило одиннадцати тысяч. Редут неоднократно переходил из рук в руки, и только когда войска Понятовского обошли шевардинскую позицию с левого фланга, а со стороны Колочи неприятель стал заметно усиливаться, Кутузов приказал Багратиону отойти на главную позицию. (10)Весьма разноречивы показания о том, сколько обе стороны потеряли в деле при Шевардино. По словам Бутурлина, как русские так и французы потеряли более нежели по тысячк человек, напротив Тиер говорит, что французы потеряли от 4000 до 5000, а русские от 7000 до 8000. Барклай-де Толи показал наш урон в 6000 человек. (11) «На свете нет более свободы, остались только господа да рабы». Намек на железный бонапартовский деспотизм, давивший западную Европу. (12) Атака генерала Уварова была проведена на левое крыло неприятельской армии с целью оттянуть силы французов от атаки на нашу вторую армию. Вместе с первым кавалерийским корпусом, в составе 28 эскадронов, с 12-ю орудиями, перешли, в двенадцатом часу, в брод через Колочу, и направились к Войне, которой достигли около полудня, в то время, когда батарея Раевского уже была отбита Ермоловым. Весь успех ограничился отступлением французов за Войну, потому что Уваров не смог пройти, с одною кавалерией, через плотину, в виду значительных неприятельских сил, стоявших на правой стороне Войны, нападение на Бородино, занятое неприятельскою пехотою, также не обещало успеха. Но атака была полезна в том отношении, что заставила Наполеона потерять в бездействии два часа, в течении которых мы успели усилить наш центр войсками с правого крыла и резерва, и занять промежуток, образовавшийся между батареей Раевского и Семеновским. (13) Даже в иностранных описаниях войны 1812 года не скрывают, что русская пехота, занимавшая батарею Раевского, оборонялась отчаянно. Французские историки сравнивают атакованное укрепление со стальною массою, сверкавшею щетиною. Начальствовавший защитниками его, генерал Лихачев, сидел, по причине болезни, в углу укрепления на походном стуле и возбуждал слабым голосом своих подчиненных к геройским подвигам. Когда исчезла последняя надежда отстоять батарею, Лихачев бросился в толпу неприятеля, что бы погибнуть с потерею батареи, получил несколько ран штыками, был повержен на землю и уцелел только потому, что в момент смертельного удара, готового поразить храброго, неприятели узнали в нем генерала. (14) Данилевский говорит только о том, что батарея Раевского, после первого овладения ею французами, была отбита Ермоловым и занята нашими войсками. Этот факт неопровержим. (15) В Можайске было оставлено нами до десять тысяч раненых, по неимению повозок для их перевозки. Заняв Можайск, неприятель выбрасывал русских из домов на улицы, чтобы очистить место своим раненым и больным, которыми были завалены не только город, но Колоцкий монастырь, Гриднево и все окрестные деревни. Добавлено: [mergetime]1237212486[/mergetime] Часть 5. Вступление в Москву — Движение через город и расположение у Карачарова — Разграбление города — Выступление к Панкам — Мысли о пожаре Москвы и о положении армии — Движение к Бронницам — Приезд в Москву с донесением —Беглый осмотр Кремля — Возвращение — Дело при Черничне. 14-го (2-го) сентября, около часа по полудни, подошли мы к заставам Москвы. Мы предполагали, что без сражения не обойдется, так как местность у Сетуни вполне благоприятствовала началу боя. Она, казалось нам при нашем движении, представляла разнообразные препятствия и удобные условия для закрытого расположения войск. Многочисленные начатые укрепления свидетельствовали, что и русские имели такую же мысль. Между Филями и Воробьевом, под самым городом, проектирована была, вероятно, главная позиция, и здесь были заложены верки. Позиция отвечала, по видимому, условиям обороны тем, что обоими флангами упиралась в Москву-реку, образующую здесь большую излучину, и тем, что не была слишком растянута; но, вероятно, близость реки, на которой находился только один мост, побудила главнокомандующего русскими войсками отказаться от сражения (1). Мюрат с кавалерией, имея во главе один польский гусарский и один прусский уланский полк, уже вступил в город, когда мы пришли. Перед тем, Милорадович, начальствовавший арьергардом, и Себастиан постановили между собой условие, в силу которого русские отступили без выстрела; вслед за ними французы двинулись в Москву. Мы долго стояли у Дорогомиловской заставы, мимо нас не прекращалось движение конницы. Наполеон остановился, недалеко от города, на пригорке, смотрел некоторое время на столицу в подзорную трубу, потом сошел с коня. Он был одет так же, как и в день бородинской битвы, но физиономия его не имела в себе ничего мраморообразного как в тот день, поотдаль от него находились четыре конных егеря, также спешившиеся, ближайший конвой состоял из тех же конных егерей и из польских гвардейских уланов, кругом толпились офицеры, одни приходили, другие уходили — все с глубоким благоговением и с обнаженными головами. С ровного места Москва не представляла особенно величественного вида, но по мере приближения к возвышенности, с которой смотрел император, картина изменялась будто по мановению волшебного жезла. Город имевший от восьми до десяти часов в окружности, с полутысячью церквей самой своеобразной архитектуры, с бесчисленными разноцветными, синими, желтыми, зелеными и красными колокольнями, между которыми выделялись позолоченные купола и как будто выплывали из моря до
Часть 5. Вступление в Москву — Движение через город и расположение у Карачарова — Разграбление города — Выступление к Панкам — Мысли о пожаре Москвы и о положении армии — Движение к Бронницам — Приезд в Москву с донесением —Беглый осмотр Кремля — Возвращение — Дело при Черничне. 14-го (2-го) сентября, около часа по полудни, подошли мы к заставам Москвы. Мы предполагали, что без сражения не обойдется, так как местность у Сетуни вполне благоприятствовала началу боя. Она, казалось нам при нашем движении, представляла разнообразные препятствия и удобные условия для закрытого расположения войск. Многочисленные начатые укрепления свидетельствовали, что и русские имели такую же мысль. Между Филями и Воробьевом, под самым городом, проектирована была, вероятно, главная позиция, и здесь были заложены верки. Позиция отвечала, по видимому, условиям обороны тем, что обоими флангами упиралась в Москву-реку, образующую здесь большую излучину, и тем, что не была слишком растянута; но, вероятно, близость реки, на которой находился только один мост, побудила главнокомандующего русскими войсками отказаться от сражения (1). Мюрат с кавалерией, имея во главе один польский гусарский и один прусский уланский полк, уже вступил в город, когда мы пришли. Перед тем, Милорадович, начальствовавший арьергардом, и Себастиан постановили между собой условие, в силу которого русские отступили без выстрела; вслед за ними французы двинулись в Москву. Мы долго стояли у Дорогомиловской заставы, мимо нас не прекращалось движение конницы. Наполеон остановился, недалеко от города, на пригорке, смотрел некоторое время на столицу в подзорную трубу, потом сошел с коня. Он был одет так же, как и в день бородинской битвы, но физиономия его не имела в себе ничего мраморообразного как в тот день, поотдаль от него находились четыре конных егеря, также спешившиеся, ближайший конвой состоял из тех же конных егерей и из польских гвардейских уланов, кругом толпились офицеры, одни приходили, другие уходили — все с глубоким благоговением и с обнаженными головами. С ровного места Москва не представляла особенно величественного вида, но по мере приближения к возвышенности, с которой смотрел император, картина изменялась будто по мановению волшебного жезла. Город имевший от восьми до десяти часов в окружности, с полутысячью церквей самой своеобразной архитектуры, с бесчисленными разноцветными, синими, желтыми, зелеными и красными колокольнями, между которыми выделялись позолоченные купола и как будто выплывали из моря домов — вся эта картина не могла не поражать зрителей. В ней было что-то восточное, что-то из «Тысячи и одной ночи». Москва-река, навивавшаяся серебряною лентою, сады и высокие группы деревьев, окружавшие барские дома, дополняли собой невиданное зрелище... Может быть, я ошибаюсь, но мне показалось, что окружавшие Наполеона не любовались великолепною панорамою. Взоры их были устремлены на подгородную слободу, вовсе непривлекательную. Полагаю, и все думали так же, что император ждал депутации, почтительной встречи. Никто не являлся (2). «Может ждать сколько угодно, но русский уйдет скорее в Сибирь, чем заключит мир», сказал капитан Лихновский, человек серьезный, постоянно раздражительный, но отличный офицер. Много лет спустя читал я, что Нарбонн сказал те же слова в Дрездене Прадту, приписывая их императору Александру (3). Лишь только мы вошли в заставу, польский кавалерийский офицер привел какого то господина в черном фраке, с владимирским крестом. господин держал шляпу в руке и казался чрезвычайно смущенным. Это был первый москвич, мною виданный. Было, думаю, два часа пo полудни, когда мы миновали заставу. Первое впечатление не имело в себе ничего отрадного. Деревянные, покрытые дранью домишки, ставни и двери запертые, широкие немощеные улицы и нигде ни единого жителя – вот что увидали мы. Но когда мы перешли реку сцена переменилась. Дома были больше и лучше, улицы уже и мощены; но опять нигде ни одного человека. Скоро мы принуждены были остановиться, кавалерия, двигавшаяся очень медленно, преградила дорогу. Мы уже довольно долго стояли в городе когда послышались пушечные выстрелы; это не ускорило, однако нашего марша: напротив, произошла суматоха, потому что мы наткнулись на ломаные провиантские телеги. Большого беспорядка, впрочем, не случилось. У одного дома раздался громкий крик. Рослый парень, в праздничном синем кафтане, порядком подвыпивший - это был второй виденный мною москвич - вышел из запертого дома и хотел пробраться через улицу в другой дом. Не говоря ни слова, он раздвинул солдат, наполнявших улицу. Так как, перед вступлением в город, строжайше приказано было людям обращаться с обывателями ласково, то они промолчали; но когда разгулявшийся детина слишком невежливо затронул офицера, последний выругал его и погрозил ему шпагою; тогда и солдаты накинулись на москвича. А москвич и ухом не повел; он только сбросил с себя кафтан, обнажил свою грудь и закричал: «Ну, сажай холодное железо в русскую грудь!» Эта выходка озадачила всех; никто не вымолвил ни слова. Мужик, как ни в чем не бывало, пошел дальше, отворил ворота в небольшой домик и тщательно запер их засовом, как мы могли расслышать явственно. — «Если все русские таковы», заметил один унтер-офицер саксонской кавалерии, возле нас стоявшей, «так много предстоит нам работы впереди» Чем дальше подвигались мы по городским улицам, тем разнообразнее становилось впечатление. Правда, улицы были узки и кривы, но здания являлись красивее и великолепнее; некоторые из них отличались изяществом форм и блеском украшения: сады, оранжереи, веранды, фонтаны — все было тут; нигде не заметили мы следов разорения, хотя по улицам толпились проходившие войска. Только поблизости Кремля, вероятно там, где народ оказал сопротивление (4), были разбросаны на мостовой мебель, книги. Некоторые солдаты, знавшие мою любовь к книгам, выбежали из строя и принесли мне несколько экземпляров бесхозной собственности, которые и были взяты мною как «добрая добыча» (une bonne proie). Кремль, так сильно поразивший нас издали своею обширностью, башнями и церковными куполами, и вблизи не утратил своего величия. Мы увидели массу разнообразнейших строений и церквей; это был город в городе, окруженный башнями и валами, омываемый рекою. Пройдя мимо Кремля, мы опять потерялись в лабиринте улиц. Движение становилось более и более затруднительным; целые обозы с мукою, крупою, мясом и водкою, иные с лошадьми, другие без лошадей, преграждали дорогу; скорее это была толкотня, чем правильный марш: на одной стороне улицы стеснилась кавалерия, на другой пехота. Тем временем смерклось. Солдаты брали с телег все, что им было нужно; мы не видали ни одного обывателя и нигде не заметили следов насилия. Изредка слышались, правда, звуки похожие на выстрелы; но многие полагали, что это был стук выбиваемых дверей. «Если бы, в эту минуту, нас атаковали» — рассуждали между собою офицеры — «то и вообразить себе нельзя, что сталось бы с нами, в громадном городе, на улицах с выбоинами, при невозможности собраться где-либо, при наступившей темноте, при разъединении войск на, сотни частей многочисленными обозами». Было часов восемь по полудни, когда мы дошли до Семеновской заставы, к Карачарову. Здесь мы получили приказание расположиться вправо от дороги, близ ветряных мельниц, и принять все военные предосторожности. Минуло несколько часов, прежде чем мы отыскали себе место и устроились. Впереди нас горели многие бивуачные огни; можно было ясно различить огни неприятеля и нашей кавалерии. Мы употребили, следовательно, почти шесть часов, чтобы пройти расстояние от заставы до заставы, то есть около восьми верст. Если бы русские атаковали Себастьяна, вообще; несчастливого в эту войну, прижали бы его к городу, да открыли бы добрую канонаду ,и тем произвели панику, то желал бы я знать как бы мы выбрались из этой трущобы. Ночь была довольно светла и прошла благополучно. У заставы стоял караул, вдоль вала, очень низкого и удобопроходимого, патрули поддерживали порядок. Клапаред, наш дивизионный генерал, занял квартиру в монастыре (5), возле самого вала, в черте города, и оставил при себе одного офицера и двадцать гренадеров. Все другие войска расположились бивуаком. Пятый корпус, предводимый Понятовским, вступил в Москву через Калужскую заставу, с соблюдением всевозможных мер предосторожности. Один русский инженерный офицер, взятый в плен, уверял, что мы будем атакованы в городе. Случайное обстоятельство как бы подтвердило его слова. Когда поляки втянулись в город уже довольно далеко, послышался в соседней улице барабанный бой. Оказалась, что это был русский резервный батальон, прибывший прямо из Калуги и направлявшийся к Кремлю. Командир батальона, изумленный не меньше поляков, сдался с 400 человек. Они были препровождены, под конвоем в Кремль, а отсюда отосланы к Даву. Ротмистр граф Скоржевский, имевший это поручение, с большим трудом успел сдать военнопленных, и уверял, что слышал со стороны французского маршала такие ядовитые и злобные отзывы о Наполеоне, которых и пересказать не смеет. В самом городе взяли еще одного русского генерала, спокойно ехавшего в дрожках. Когда утром встало солнце, в нашем лагере господствовали еще и величайшая тишина, и полный порядок; то же было, по-видимому, и в более отдаленном кавалерийском лагере. Но часов в восемь приехали в лагерь польские уланы и рассказали, что Москву грабят. Это новость распространилось с быстротою молнии. Впрочем, так как все стояли под ружьем — обычай, соблюдавшийся со времени испанской войны — то порядок мог быть поддерживаем без труда. Между тем, в то же самое время, пришло приказание отправить людей в город для приема продовольствия. Через час они воротились, но, кроме вина, рома, чая, сахара, притащили с собою всякого рода ценные вещи, и подтвердили, что город действительно разграбляется. Нагруженные добычею кавалеристы, конные и пешие, большею частью сильно пьяные, пришли тем же путем и на всех наречиях, господствовавших в кавалерии, приглашали товарищей спешить на грабеж. «Пора — говорили они — отдохнуть и потешиться за многие и долгие лишения». После этого нечего было и думать о сохранении какого-либо порядка, все, кто только не стоял под ружьем или не были заняты по службе, бежали из лагеря, под каким-нибудь предлогом, на грабеж. Артельные котлы оставались без кашеваров и без огня, кого посылали за дровами, за водой или за соломой, тот не возвращался, беспорядок даже в нашей превосходно – дисциплинированной части дошел до того, что некоторые солдаты бегали из патрулей. Пример, поданный кавалерией, был тем пагубнее, что солдаты, обремененные богатою добычею проходили через лагерь и не переставали подтверждать об общем грабеже. Страсть к хищничеству соединилась у поляков с жаждою мести, с желанием отплатить за старое. Я видел одного улана из кавалерийского лагеря, который гнал перед собою плетью русского, изнемогавшего под тяжелою ношею. Когда офицер стал упрекать улана за такое зверство, солдат возразил запальчиво: «Господин офицер! это за Прагу, где они убили моего отца и мою мать и дочиста разграбили наш дом. Еще ни одному русскому не дарил я жизни, и, как Бог свят, и этот не воротится в Москву».(6) Грабители, как я узнал впоследствии, рассыпались по всем кварталам города. Церкви, дворцы, общественные здания — ничто не было пощажено, даже кладбища не остались неприкосновенными. Солдаты открыто тащили множество серебряных и других драгоценных вещей. Святые иконы в серебряных окладах, столовая посуда, подсвечники, стулья, все было приносимо в лагерь и скупаемо жадными маркитантами за бесценок. Ювелирный вещи продавались в красивых коробочках и в лакированных ящичках, иногда обложенных снаружи серебром. Дорогие ткани, меха, одеяла служили в бараках подстилкою. Замечательно, что, при необычайной дешевизне всех вообще ценных вещей, лошади были очень дороги. Один штаб-офицер купил у улана лошадь за пятьдесят наполеондоров, стоившую на родине половину этой цены. Заводские же лошади были недоступны по своей дороговизне. В съестных припасах господствовало изобилие. Мясо, свежее и соленое, разнообразная копченая рыба, семга, осетры, треска наполняли артельные котлы, вино, ром, спирт, водка видны были во всех бараках. Вечером, у всех костров, солдаты жарили, варили, пьянствовали, когда приближалась ватага новых грабителей, их приветствовали громкими криками, награбленное тащили на себе, большею частью, русские. Иногда приводили раненых обывателей, в качеств пленных. Это были, вероятно, те несчастные, которые защищали свое имущество, а может быть тоже грабители, отстаивавшие свою добычу, их признавали бунтовщиками, которые будто бы нападали на наших вооруженною рукою, и, они, обезоруженные после упорной борьбы, доставлялись в лагерь. Грабеж продолжался несколько дней сряду. Желания большинства были, по видимому, удовлетворены; чего не могли сделать никакая строгость, никакой пример, для восстановления дисциплины и порядка, то улеглось само собою. Солдаты, действительно, имели теперь все, даже больше, нежели сколько было нужно. Когда, наконец, некоторые солдаты стали возвращаться из города тяжело ранеными, будто бы в схватках с французскими кавалеристами из-за награбленного, тогда и жажда к грабежу начала утихать постепенно. Только ненасытно - алчные уходили из лагеря или из отрядов, командированных в город, и продолжали свое преступное ремесло. Но это случалось, большею частью, вечером или ночью, когда они могли ускользнуть незаметно. Близость города, низкий вал представляли к тому все удобства (7). Монастырь, в котором наш дивизионный генерал имел свою главную квартиру, пострадал не слишком много при всеобщем грабеже, по крайней мере наружно не было видно следов разорения. Только столовая и погреба добрых иноков были очищены. Малая церковь была обращена в конюшню, и в ней поставлены лошади генерала и многих офицеров из лагеря. Там исполнилось то, что я читал впоследствии в сказаниях Никиты (греческого описателя жизни святых, жившего в девятом веке), «И были введены в храм лошади и лошаки». (8) Что касается лично меня, то я устроился под одною из ветряных мельниц, находившихся перед самим лагерем. Наши полевые караулы образовывали вокруг лагеря густую цепь,по направлению к Панкам, куда подвинулась наша кавалерия, были посылаемы патрули. Отчетливое исполнение этой службы строго соблюдалось у нас еще с испанской войны, и, могу сказать, обратилась у офицеров и у солдат во вторую природу. На той ветряной мельнице, где я расположился, и где была полковая канцелярия, т. е. где поместились адъютант с унтер-офицером, стояли два часовых, из которых один наблюдал Москву, а другой дорогу в Панки. В случай чего-либо особенно замечательного, им было приказано подавать сигнал находившемуся внизу караулу, и тогда дежурный офицер отправлялся на верх, чтобы узнать обстоятельно в чем дело и донести о том. При такой предосторожности все мы были уверены, что нас не застанут врасплох. В монастыре осталось несколько монахов, и в числе их довольно молодой и образованный, очень хорошо говоривший по-польски. Истинно-русский человек по своим чувствам, коротко знакомый с отечественною историею, он однако был сильно раздражен против Кутузова и Ростопчина, приписывая последнему все бедствия постигшие Москву. Кутузова он называл дряхлым стариком, а Ростопчина русскими по наружности и Иродом в душе. Он водил меня в монастырскую библиотеку, в которой хранились немногие духовного содержания книги; но, судя по нескольким пустым полкам, тут стояли и другого рода книги. Мой вожатый отозвался впрочем, что полки приготовлены для будущего приращения библиотеки. Однажды я застал моего инока в большом негодовании, он жаловался мне, что монастырский погреб разграблен и что солдаты наложили при этом руку не престарелого иеромонаха. Монах говорил одушевленно, упоминал о доблестном мужестве русских, преднамеренно коснулся исторических событий и с жаром рассказывал о временах Дмитрия Донского, как он сломил гордыню татар, о том, как священная Москва свергла с себя в 1613 году польское иго и до сих пор всегда выходила из всякой борьбы еще могущественнее. Видя чрезмерное воодушевление инока, я спросил его, почему же он, будучи так храбр, не пошел на военную службу. - У нас, священники, с крестом в руке, водят солдат в бой, отвечал монах: осеняя их крестом, мы подаем им пример, как должно умирать за веру, за царя и за отечество... - В таком случае, желаю вам счастливого пути, сказал я монаху и воротился в лагерь. Когда мы вступили в Москву, она сияла еще во всем своем величии и пышности. Страх измены и нечаянного нападения, равно и необходимость поддержания в войсках дисциплины предохраняли столицу, в первые часы нашего вступления, от всякого против ее посягательства. Но отсутствие всех начальствующих лиц, которые могли бы позаботиться о солдатах, и вызванная этим обстоятельством мера «de loger les troupes militairement» (pазместить войска военным постоем), послужили поводом к первым беспорядкам. Так как многие дома были заперты, то coлдаты стали выбивать ворота, и двери; к этому присоединилось отыскивание продовольствия и таким путем постепенно разрастался тот грабеж, о котором я упоминал, и который вскоре принял тем большие размеры, что город был обширен, местности в нем были совершенно неизвестны, и нигде, за исключением разве окрестностей Кремля, не было войск для обуздания неистовств. Кроме того, в Москве, как бывает и во всех больших городах, чернь явилась руководительницею и помощницею солдат. Прежде всего солдаты бросились на хлебные и винные магазины, затем накинулись на частную собственность, и так шаг за шагом, но шагом штурмовым, перешли к общему грабительству. Распущенная дисциплина во французской армии, пагубная привычка присваивать себе чужое имущество, принесенная ею из войн итальянских, немецких и испанских, и все более и более укоренявшаяся, скоро не оставляли ничего желать в этом отношении. И что бы ни говорил Тиер о союзниках, но достоверно, что злые примеры исходили всегда из среды французов. Что грабеж не был в интересах Наполеона, это разумеется само собою, в грабеже погибла наибольшая часть драгоценного запаса, которого, в руках хорошей администрации, стало бы надолго для правильного снабжения армии всем необходимым (9). О пожаре Москвы было писано и говорено много, но я думаю, что причины его и поныне столько же мало известны, как и в то время. Ограничусь добросовестно – точною передачею того, чему сам был свидетелем. 14-го (2-го) и 15-го (3-го) сентября, в Москве, не горело, равно и в ночь с 16-го (4-го) на 17-е (5-е) сентября. В день нашего вступления не было ни ракет, ни каких - либо огненных сигналов, о которых толкуют многие писатели. День и ночь находился я в лагере, или в ближайшей черте его и ничего подобного не видал и не сльхал. 15-го (3-го) числа, около полудня, заметили, в юго-восточном направлении, что-то похожее на взрыв. Рассказывали потом, что в 5-м корпусе взлетело на воздух несколько пороховых ящиков. В сумерках такой же случай повторился на калужской дороге. Белый, легко узнаваемый дым подобных взрывов, равно, и одиночное стремление вверх самого дыма, не оставили в том ни малейшего сомнения. Вечером горело в нескольких местах, но пожары были прекращаемы. 16-го (4-го), в полдень, показался, почти в средоточии города, большой огонь; спустя нисколько часов, черный, густой дым, распространившийся над значительною частью города, свидетельствовал об усилении пожара. Порывистый северо-западный ветер дал новую пищу огню и стремительно разливал его по отдаленным кварталам. Как и в Смоленске, только в гораздо больших размерах, огненные столбы взвивались высоко, ветер, ежечасно свирепевший, далеко уносил горящие головни, с каждою четвертью часа, пламя захватывало все большее и большее пространство, и вскоре наибольшая часть города превратилась в необозримое огненное море. Вечером, вся окружность громадной столицы, была освещена на такое далекое пространство, что можно было читать рукописное. Офицеры нашей дивизии смотрели на разрушительный пожар с ветряной мельницы. О происхождении его высказывались самые разнообразные мнения. Одни усматривали в нем месть за Прагу, другие утверждали, что давно предвидели это событие. «Разве русские, ведя войну, поступали когда-нибудь иначе?» спрашивали они, «разве вся история их войн не переполнена подобного рода примерами?... До сих пор они сами жгли все свои города, как то делали и предки их скифы». Наш полковой командир, человек весьма образованный, большой любитель исторических сближений, смотревший долго и безмолвно на ужасную картину, сказал, обратившись ко мне: «Все это сулит нам недоброе и ниспровергнет все замыслы императора. Лучше было бы вовсе не приходить сюда». Приехал наш дивизионный начальник Клапаред и приказал бить генерал – марш. Дивизии велено было немедленно выступить в Панки. Mне генерал приказал остаться в лагере, собрать грабителей, сформировать обоз, организовать провиантский парк и присоединится, по возможности скорее, к дивизии. Была полночь, прежде чем я исполнил поручение, потому что обоз увеличился чрезвычайно, так как наши тяжело нагруженные телеги, оставленные нами в Дубровне и с тех пор нами невиданные, придя в Москву, 15-го (3-го) числа почти все примкнули к нашей дивизии. Когда я выступил, у меня не доставало лишь малое число людей, ружья которых я велел сложить на телеги, в ожидании что остальные явиться не замедлят. Один из них, некто Едржевский, еще с Испании известный мне за негодяя, действительно пришел скоро, но мертво-пьяный, и я велел отсчитать ему добрую долю палок, что хотя и было запрещено, однако случалось зачастую. Этот самый негодяй был впоследствии спасителем моей жизни. Я уже отдалился от Москвы на порядочное расстояние, когда получил от полкового командира коротенькую записку, в которой он указывал мне какое именно направление должен принять я. Зарево от пожара было так ясно, что, при свете его, я мог разобрать содержание записки. Притом и погода наступила тихая, вследствие чего пламя поднималось высоко. О причинах пожара Москвы были высказаны многочисленные предположения. Приписывали его Растопчину, французам, стечению разных посторонних обстоятельств. Во всяком случае, воспоминания о прежнем способе ведения войны, местность, народное негодование, невежество населения и другие условия решительно содействовали тому столько же, сколько и влияние Растопчина, провозглашенного тогда Геростратом. В то время уверяли, будто множество поджигателей были схвачены на месте преступления и расстреляны. Точно ли они принадлежали к арестантам, выпущенным из тюрем для поджогов, были ли то городские бродяги и негодяи, решить трудно, но достоверно, что в городе, рядом с грабившими солдатами, видели и многих русских, которые не уступали им в хищничестве, притом почти все они были пьяны и нередко схватывались между собою. Случайно ли возник первый пожар, или от поджога, это, конечно никогда на может быть разъяснено. В одинаковой мере возможно, что какой-нибудь обыватель, видя свой дом разграбленным, поджигал его, или это делал какой-нибудь злодей, какой-нибудь русский фанатик, или что, наконец, первый пожар произведен мародером, грабителем, при неосторожном обращении с огнем, но коль скоро загорелся один ли дом, или несколько домов, местные условия не позволяли и думать о прекращении огня. Улицы в большей части кварталов, были узкие, кривые, извилистые, несмотря на реки Москву, Яузу и Неглинную, протекающие через город, большинство кварталов нуждались в воде. Притом все дома, зa немногими исключениями, были деревянные; даже барские палаты, столь великолепные по наружности, с красивыми колоннадами, не составляла исключения: большею частью, они были оштукатурены гипсом или алебастром, следовательно слабо могли противодействовать огню, или ж вовсе не преграждали его распространения. Если же к этому прибавить полное отсутствие гасительных снарядов, вывезенных, как говорили тогда, Ростопчиным, сильный ветер, поднявшийся вместе с пожаром и быстро разливший огонь по всем кварталами, то нет надобности быть Эдипом, чтобы разгадать причины распространения пожара, первое возникновение которого могло быть случайным, В 1547 году Москва была почти вся истреблена неоднократными большими пожарами, в 1571 году крымский хан выжег весь город, за исключением Кремля, после того как царь бросил свою столицу на произвол судьбы, как и ныне. Да и среди мира, разве же не видели подобной же гибели русских городов? Мы знаем, что Казань, взятая русскими, испытала участь Москвы, в 1774 году Пугачев выжег Казань почти до тла. Чтож удивительного, если и теперь повторилось тоже. Русские освежили только свои старые воспоминания (10) Не касаюсь военных вопросов, которые были связываемые с сохранением Москвы. Составители записок Наполеона преувеличили важность этого вопроса. Сомневаюсь, что можно было ожидать хотя малейшего успеха от тридцати тысяч вольноотпущенных, о которых упоминают бонапартисты. Религиозное чувство и национальное сознание так глубоко были вкоренены тогда в души русских людей, что такими словами, как свобода, конституция, вряд ли можно было довести их до экзальтации. Что же касается вопроса о продовольствии, то полагаю, что в Москве и в окрестностях нашлось бы провианта для прокормления армии зимою, но для этого надлежало сделать совсем другие приготовления, которые, в настоящую минуту, конечно, уже не могли быть предприняты. Чрезвычайно важным, еще не вполне оцененным, последствием вступления в Москву была деморализация армии. Огромная награбленная добыча сделала то, что весьма многие солдаты отделялась от своих частей под всяческими предлогами и примыкали к тем отрядам, которые были посылаемы в тыл. От этого еще более увеличился и без того громадный обоз. Для охранения его нужны были люди, и их брали из строя. Провиантские чиновники также требовали большое число людей в свое ведомство, и к ним так же назначались строевые чины. Жажда грабежа, равным образом, не мало разряжала ряды. Число таких «отлучавшихся» (isoles), как их называли сначала, простиралось от шести до восьми тысяч; они образовали кадры тех безоружных, которые, скоро возрасли в такой прогрессии, что вооруженные являлись почти только исключением. «Политические комбинации» (combinaisons politiques), так долго подержавшие Наполеона в Москве, довершили остальное, и люди дальновидные уже тогда предрекали невеселую будущность. Если бы Наполеон, стоя на развалинах Москвы, провозгласил восстановление Польши и призвал поляков к поголовному вооружению, если бы он осуществил все те меры, начало которым положил, в декабре, в Варшаве; если бы послал корпус Понятовского, форсированными маршами, в Минск для организации новых боевых сил, так как там были собраны большие запасы военных принадлежностей, то уже в ноябре мог бы найти на Березине от 60 до 80000 человек, считая тут и войска Брониковского и Домбровского. Кракусы и легкие польские всадники составили бы противовес казакам, и, под их охраною, остатки французской армии могли бы оправиться тем скорее, что имели бы в своем распоряжении многочисленные материальные средства. Это парализовало бы действия Тормасова и Чичагова, поощрило бы Шварценберга к новым предприятиям. Вместо того, Наполеон увлекся надеждами на заключение мира, тогда как беглый взгляд на русскую историю и дипломатию доказывал всякому рассудительному человеку, что такие надежды были несбыточны (11). Только к утру пришел я со своею командою и обозом. Дивизия наша была расположена совершенно отдельно; далеко впереди ее и в сторону от нее виднелись бивуаки. 17-го (5 - го) сентября появился на аванпостах парламентер. Говорили о мирных предложениях, и многие готовы были поддаться надеждам. Капитан Лихновский, один из тех всегда недовольных, но энергичных и честных натур, спрошенный мною по этому поводу, отвечал саркастически: «Неужели вы думаете, что русские такие простаки и откажутся от партии прежде, чем началась игра... Увидите, что будет дальше»... Я должен сознаться, что такое мнение показалось мне тогда несколько односторонним; но спустя две недели, я должен был убедиться в правоте слов старого брюзги-политика. Поздние известия с русской стороны доказали, что дело шло вовсе не о мире… 18-го (6-го) мы выступили рано и последовали за неприятелем, однако не видали его. Расположившись в двадцати семи верстах от Москвы при Вершне и Мешкове, мы простояли здесь и следующий день, но должны были производить частые рекогносцировки на наших обоих флангах. 20-го (8-го) приблизились к Москве-реке, через которую французы навели мост, снабженный тет-де-поном, сменили французский гарнизон, потом подвинулись по бровницкой дороге верст на десять и простояли тут весь день. весь день. Хорошо обработанная местность доставила нам в изобилии продовольствие, особенно же овес и сено. Несмотря на то, что здесь проходили значительные массы войск, мы нашли на лугах и на полях много скирд сена и соломы. И в этот день являлся на аванпосты pycский парламентер. Не знаю, вследствии-ли того наступил перерыв в наших движениях, но мы простояли в нашей позиции и 9-е число, и только производили усиленные рекогносцировки вверх и вниз по реке. Погода была суровая; холодный, мелкий дождь с ветром много беспокоил нас. 22-го сентября (10-го) дивизия получила приказание быть в сборе. Во время приготовлений к нему, меня позвал генерал, вручил мне пакет и приказал немедленно ехать в Москву и передать бумаги Бертье. Полагаю, это было донесение о том, что мы дошли до Бронниц, но нигде не видали русской армии. Взяв с собою денщика и одного польского улана, я пустился в путь. Мы ехали скоро, и так как лошади мои с 14-го (2-го) числа получали сытный корм и не знали утомительной службы, то часов в одиннадцать я достиг хорошо знакомой мне заставы Далее я ехал беспрепятственно до тех пор, пока не вступил в черту пожара. Дым, виденный мною из-за Москвы-реки на горизонте и служивший нам путеводным знаком, вскоре стал невыносимым, потому что везде еще горели здания, тлели развалины и некоторые улицы оказались решительно непроходимыми. Я повернул назад, сбился с направления, и, только благодаря моим людям, не заблудился окончательно в лабиринте вспыхивавших иногда высоким пламенем пожарищ. Наконец, мы встретили несколько человек русских, разумеется зело пьяных (freilich sehr betrunken) (12). Наимение из них пьяному я развязал язык полтиною серебра, и он провел нас окольным путями к площади перед Кремлем. Я слез с коня у караула перед кремлевскими воротами и, предъявив депеши, немедленно был пропущем. Людей и лошадей я оставил под надзором караульного унтер-офицера, ибо грабительство было еще так велико, что надлежало принимать всякого рода предосторожности. Солдат из караула провел меня через двор, если не ошибаюсь, под несколькими арками, и мимо многих беспорядочно разбросанных, как мне показалось, церквей и строений, на площадь, где, в эту минуту, император смотрел свою старую гвардию. Он был, по обыкновению, в сером сюртуке, в белых штанах, в высоких сапогах и в маленькой шляпе. Возле него стоял генерал Бертье. Когда я приближался к свите, подошел ко мне незнакомый ординарец-офицер и хотел взять привезенные мною бумаги. Я отвечал, что мне велено вручить их самому «prince vice-connetable»; тогда ординарец повел меня к свите, которая помещалась почти посредине построенных в дивизионные колонны гренадеров. Император и Бертье ходили в эту минуту между войсками. Генерал Монтион взял у меня письмо и передал его Бертье. Я, между тем, был засыпан вопросами со всех сторон; всякому хотелось знать, где находится армия, где расположен тот или другой корпус. Когда я рассказал в каком положении оставил дела, как мы были на рязанской дороге, ничего не знали о других войсках и лишь изредка слышали канонаду вдали, на правом фланге, многие очень удивились: большинство полагало, что вся армия идет к Оке и гонит перед собою русских … Но еще сильнейшее удивление возбудили мои слова, что до сих пор мы видели только казачьи полки. С любопытством выслушали также мое замечание, что я приехал без конвоя. «Eh bien, que nous chante-on donc des cosaques qu'on doit rencontrer a chaque pas?» («Что же нам толкуют о казаках, встречаемых будто бы на каждом шагу?») сказал один ординарец-офицер. Поляк из свиты Бертье (у него было их много), кажется граф Квилецкий, осведомился о нашем полковом командире и просил кланяться ему. Пока я разговаривал с этим офицером, воротился генерал Монтион, спросил, где я оставил свою часть и какие приказания отданы были ей в этот день. Получив ответ, он спросил еще, неизвестно ли мне, какие войска находятся против нас, и когда я заметил, что мы не видали ничего кроме нескольких казаков и вооруженных крестьян, генерал полюбопытствовал знать, не образуют ли вооруженные крестьяне зародыша ядра какого-либо национального вооружения (le germe. le noyau de guelgue armament nationale). По этому предмету, я, конечно, мог сообщить генералу лишь самые неудовлетворительные сведения, но я прибавил, что русские крестьяне хотя и отважнее испанских герилья, однако не имеют, кажется, хорошего огнестрельного оружия. На вопросы, есть ли у вас продовольствие, мясо, фураж, я отвечал, что во всем этом мы не нуждаемся. «Скажите вашему генералу, что депеши представлены императору» - этими словами Монтион заключил свои расспросы. Наполеон, которого я видел несколько раз в интервалах батальонов, казался бодрым, таким же, как и на тюльериском плацу. Гвардейские солдаты представляли великолепный вид: они были так щеголеваты, как только можно желать. Пока лошадь моя отдыхала, о я сам мог подкрепить себя и осмотреться. Первое я мог исполнить в каком-то шалаше, построенном на самой площади, в некотором отдалении. У француза, хозяина этого шалаша-харчевни, мне подали бифштекс с картофелем, бутылку очень хорошего красного вина — полбутылки метрдотель не отпускал — и чашку отличного черного кофе, и за все взяли восемь франков — завтрак, правду сказать, не совсем дешевый. От гарсона и хозяина я узнал, как пожар выгнал из Кремля Наполеона и его гвардию, как император бежал в «un chateau de voisinage» (13) и воротился лишь за несколько дней перед тем; как был разграблен «базар»(14) pour sauver an moins quelques debris de l’affreuse incendie («чтобы спасти, по крайней мере, хоть что нибудь от страшного пожара»), и как вообще идут дела в Москве. Хозяин прибавил, что не трогают только вблизи Кремля, в отдаленных же кварталах грабят без пощады, и что пять восьмых города сгорело, а остальное разграблено. Познания свои почтенный метрдотель почерпнул, вероятно, из разговоров офицеров, которые, как он уверял, все посещают его. Впоследствии, все эти рассказы я читал во многих книгах. Пустился я в обратный путь тою же дорогою, которою приехал и которую мои люди хорошо запомнили. Чем более отдалялся я от Кремля, тем более встречал черни, занятой грабежом. Улан мой держался возле меня с пистолетом в руке, равно и мой хорошо вооруженный слуга. Из толпы пьяных меня приветствовали «французским собакою». Конечно, я не знал этого, но на всякий случай, приготовился схватиться за пистолеты. Вдруг въехали мы в улицу, где дорога раздвоилась, мы не знали, куда направится, дым поднимался с обеих сторон. К счастью, мой улан скоро осмотрелся, мы выбрались в чистое поле и поскакали быстро. Здесь мы наткнулись сначала на несколько отрядов гвардейской кавалерии, которые возвращались с фуражировки, но потом, в темноте, разом наступившей при пасмурной погоде, сбились с дороги. Огни, виденные нами там и здесь, еще более смутили нас. После продолжительного блуждания заметили мы наконец красноватый свет на небе, и так как мы еще не попали опять к Москве-реке, то здесь не могло быть неприятельского лагеря. Мы решились направиться по мелькавшему вдали свету. Проехав довольно большое пространство, мы встречены были окликом: «кто идет?» Зная, что польский оклик похож на русский, я приостановил коня и ожидал второго оклика. Он не замедлил раздаться. Это была наша дивизия, найденная мною в доброй полумиле от Москвы. Я рапортовал генералу об исполнении мною поручения, должен был рассказать ему все, что видел и слышал, и за то он угостил меня бутылкою вина, ломтем хлеба и куском ветчины, что признаюсь, я принял за особенное доказательство благоволения. Беседа с словоохотливым Клапаредом являла странную противоположность с разговором, который, за нисколько часов перед тем, я имел с генералом Монтионом. Монтион предлагал немногие, но дельные вопросы; Клапаред истощался в таких вопросах, на которые или мог отвечать сам, или в таких, на которые, как он должен был знать, я не мог дать ответа. Например, его особенно интересовало заключение мира, и он ежеминутно возвращался к этому предмету и к суждениям о нем в главной квартире. Часов в одиннадцать генерал отпустил меня. У дверей уже ждал ординарец нашего полкового командира. Я передал полковнику поклоны, но не мог сообщить ничего особенно важного. Вести, слышанные мною от хозяина харчевни, совершенно неожиданными были для дивизионного генерала, были были столько же новы и для полкового командира, он смотрел на них совсем с другой точки. Вот что он сказал мне: - Верьте мне, мой друг, мы идем на встречу мрачной будущности. Мы потеряли даже следы русских, никто не знает, куда девались они. Москва не существует, армия наша деморализована, кавалерия погибла и если теперь нас настигнет зима, то я, право, не знаю, как, при всей гениальности императора, мы спасемся от катастрофы, предполагая, что русские начнут, в то же время, наступательные действия. Увидите, что это та самая война «пространства и времени», которую предрекал нам Нарбонн. Полковник рассказал мне потом, что он слышал в штабе Бертье, как сам Бертье, Мюрат, Дюрок, Дарю, Нарбонн, словом все восставали против движения на Москву, но что не было возможности убедить императора, хотя он и часто колебался. Полковник продолжал: - С той же стороны и по той же самой дороге Россия уже получила однажды спасение. Когда, двести лет тому назад, поляки занимали Кремль, в Туле и в Калуге положено было начало освобождению России. И теперь, по слухам, русские отступили к этим городам... Быть может, меня обманывает моя любовь к историческим сближениям, но если неприятель действительно расположился в таком направлении, то наше сообщение со Смоленском уже теперь в опасности. Я, конечно, не мог ничего сказать против этого мнения, хотя и сомневался, чтобы опасность грозила нашей операционной линии. Мой полковой командир остался при своем взгляде, однако не продолжал прения. Все 23-е (11-е) сентября мы стояли на прежней позиции, и кроме немногих казаков, не видали неприятеля. 24-го (12-го) мы выступили рано, и пошли на запад, следуя вдоль реки Пахры. После довольно продолжительного и трудного перехода в холодную погоду, с проливным по временам дождем, мы расположились бивуаком у березовой рощи, на большой дороге, которая, говорили, вела в город Каширу. И в этот день мы видели нисколько казаков. 25-го (13-го) посылали мы во все стороны поиски, но они ничего не открыли, кроме тех же немногих казаков. Только к вечеру приблизились неприятельские конные отряды, имевшие при себе батарею. Открылась жаркая канонада, в которой приняла участие и наша полковая артиллерия. 27-го сентября (15-го), в шесть часов утра, выступили мы далее, и отойдя несколько верст от лагеря, наткнулись на неприятеля. Произошло несколько незначительных схваток, при которых, как мне показалось, слишком много палили из пушек. Позже неприятель действовал настойчивее, казаки готовились даже атаковать нас, но отошли когда мы двинулись против них. Тогда была демаскирована многочисленная кавалерия, под покровительством которой продолжалось отступление. Обе пехотные дивизии построились в два больших каре, имея в промежутках кавалерию (кирасиры в средине, легкая кавалерия на флангах). После сильной канонады, французы повели атаку, однако русские не приняли боя. В четыре часа по полудни мы расположились лагерем близ Чесновиц и Бышковиц и вслед за тем распространился слух, что неподалеку находится неприятельский лагерь. Меня послала на рекогносцировку с двумя ротами вольтижеров и одною ротою фузилеров, но не дали ни какой инструкции. Указали только пункт поблизости - лесистую высоту. Туда должен был я идти: jusqu'a се lieu, mais pas d'avantage, pour reconaitre le pays et l’ennemi («до этого места, но не далее, чтобы рекогносцировать местность и неприятеля»). Местность была довольно пересеченная, поросшая преимущественно березовым кустарником. Не отошел я, быть может, и тысячи шагов от аванпостов, как солдат из головной части явился ко мне с докладом, что недалеко виден целый неприятельский лагерь. По ближайшем осмотре оказалось, что на расстоянии, примерно, доброй четверти мили, но, в лощине, стояли три или четыре полка кавалерии, готовившиеся, по видимому, выступать. Впереди меня лежал кустарник из молодых березок, чрез который мог бы проехать смелый кавалерист. Шагах в трехстах дальше был лесок побольше, из порядочных дерев; позади же были разбросаны редкие поросли и расстилалось на несколько тысяч шагов поле. Сообразив, что мне следовало овладеть березовым кустарником, и удостоверившись, что он не занят, я направился к нему, так называемым ныне, гимнастическим шагом. Вслед за занятием кустарника, я получил из авангарда известие, что неприятель снялся и идет на нас. Действительно, я увидел три или четыре полка, двигавшиеся в эскадронных колонах. Они образовывали большую дугу, как будто хотели обойти тот лесок, о котором упомянуто, и где, как они вероятно заметили, засели мои застрельщики. Я расположил людей своих так, что бы в случае исполнения задуманного противником маневра, они могли обстреливать его в тыл и фланги. Не доходя до леса, русские поскакали взводами в промежуток, а потом повернули обратясь к нам тылом, к березовому кустарнику, но в ту же минуту были встречены хорошо поддержанным огнем. С первыми выстрелами они бросились вперед, с криком проскакали через кустарник, собрались за ним и быстро исчезли в тй стороне, откуда пришли. Тогда я вышел из своей засады. Мы насчитали убитыми четырнадцать лошадей и четырех солдат. Прежде чем я достиг наших аванпостов король Неаполитанский уже выехал мне навстречу с бригадою кавалерии. Выслушав мое донесение, он сказал: tres bien! tres bien! и послал несколько эскадронов для преследования. Но как, между тем, стемнело, то эскадроны вернулись скоро: они не видали ни одного человека (15). 28-е сентября (16-е) мы простояли на прежней позиции. Странный был образ наших действий в это время. Мы ходили то туда, то сюда, видели здесь войско, там лагерь, и часто бывали так разъединены, что не могли бы собраться в случай неожиданной атаки с какой-либо стороны. Словом, мы действовали ощупью «on ne fait que broguer» говорили солдаты, объясняя этим выражением напрасное шатание. Объяснилось все уже в последствии, мы гонялись за неприятелем, которого потеряли из вида, и наконец нашли его, как то предполагал наш дальновидный полковой командир, на тульской и на калужской дороге. Если бы русские лучше понимали малую войну, если бы казаки были более стойки под огнем, то уже тогда могли бы наделать нам много вреда. 29-го сентября (17-го), снявшись в десять часов утра, с позиции, мы скоро наткнулись на русскую кавалерию, артиллерия которой немедленно открыла сильный огонь. Однако она отъехала, заметив, что мы готовимся к атаке. Казаки же обнаружили, в эти дни, необычайную смелость, да и появились они в более значительных силах. Рассеянные по всему фронту, повсюду и неустанно нападая на нашу изнуренную конницу, мгновенно отступая, что бы через минуту нагрянуть вновь. Везде и нигде они препятствовали нашему фуражированию в хлебородной местности и тем еще более ослабляли нашу кавалерию. Она могла держаться лишь на том месте, где стояла, следовательно в такой же мере и участвовала в действиях. Там где позволяла местность, казачья артиллерия обстреливала нас из своих легких, запряженных добрыми конями, орудий, наконец, казаки сделались так отважны, что при всех дифелеях, рвах и местах спешивались и открывали застрельщицкий огонь. С приближением пехоты, они вскакивали на коней и исчезали с быстротою молнии. В то тремя, когда мы двигались, на нашем правом фланге гремела сильная канонада: это был князь Понятовский, дравшийся с русскими у Чирикова. Имея не много более трех тысяч человек - до такой цифры умалился его корпус - он стойко выдержал здесь бой с Милорадовичем, значительно превосходившим его силами, не уступил позиции и взял до пяти сот пленных. Неприятель потерял вдвое больше убитыми и ранеными; но и поляков легло пять сот человек - урон крайне чувствительный при наших тогдашних обстоятельствах... Насупротив нас стояли большие массы казаков, поддерживаемые регулярной конницей; они, по видимому хотели не допустить нас до подания помощи полякам (16). Кажется, в этот день Мюрату угрожала серьезная опасность. Было уже поздно, а казаки все еще стояли, как у нас выражались, «а lа barbe de nos colonnes» (под носом наших колон). Король Неаполитанский пошел на них с частью кавалерии. Сначала казаки отступили, потом выстроились на ходу и внезапно ринулись на французов, преимущественно туда, где был Мюрат, известный всем по своей одежде - «Сегодня ты не уйдешь царь!» закричали ему казаки; конвой короля был смят и рассеян и Мюрат нашелся вынужденным вступить в личный бой с несколькими неприятелями. Возле него находился только один поляк, капитан Мальшевский, двоюродный брат нашего полкового командира, исправлявший при короле должность переводчика. Хотя сам Мюрат выбил из седла одного казака, а некоторых других ранил, однако должен был обратиться в бегство. В догонку за ним пустились два казака… завязалось новое единоборство… королю грозила неминуемая гибель… В это мгновение подскакал Мальшевский, одного казака он зарубил, другой бежал. Мюрат тут же пожаловал своего спасителя бароном, наградил неаполитанским орденом и назначил аренду в несколько тысяч лир дохода. В 1816 году капитан Мальшевский воротился в Варшаву, когда участь короля Неаполитанского была уже решена, потерял и баронство, и орден, и аренду и кончил жизнь в неизвестности. Под вечер мы выставили аванпосты на Мочи. Это повело к новой сильной канонаде, кончившейся поздно, когда до нас долетали последние выстрелы Чирикова. Мюрат направился на запад, что бы опять сблизиться с 5-м корпусом (Понятовского). Главная квартира нашей дивизии расположилась в Цылове, куда мы отступили. Командовавший аванпостами находился в Окулове. Передаю все эти названия так, как они были известны в дивизионном штабе. Если вспомнить, что русские названия были списаны французскими буквами с первой карты России, изготовленной по приказанию Наполеона для его генералов, и, офранцуженные, перешли в различные приказания и пароли, то нечему дивиться, если нередко встречаются такие имена, которые казались более апокрифического, чем русского происхождения. Ночь прошла довольно спокойно. Только один из самых крайних постов был потревожен казаками; но утром там нашли только застреленного мужика в кафтане и в лаптях - доказательство, что и народ стал принимать участие в войне. До полудня 30-го (18-го) сентября неприязненных столкновений не было; после же полудня пришла наша кавалерия, которая хотя и старалась расположиться как можно более закрыто, однако была замечена противником. Pyccкие выдвинули несколько гаубиц и стали обстреливать местность, где предполагали нашу конницу. Между тем была собрана наша дивизия и генерал Латур-Мобур приказал направить огонь против кустарника, откуда действовали русские орудия. С наступлением темноты, мы возвратились на свой бивуак. 2-го октября (20-го сентября), в девять часов, получено было приказание перейти за Мочу. Сильный огонь наших вольтижеров удалил русских с противоположного берега. Во время приготовлений к переправе, приехал генерал Себастиани. «Как вольтижеры, вам нужен мост, что бы перейти речушку?» воскликнул он. Вместо ответа несколько офицеров прыгнули в воду, за ними последовали солдаты и по грудь в воде, достигли другого берега. Утонул только один солдат, попавший, вероятно, в глубокое место. Тотчас же заняли берег, отсюда направились к деревне и здесь утвердились в доме помещика. Моча, тем временем, была перейдена в нескольких местах, в одиннадцать часов переправились артиллерия, пехота и конница. Русская пехота, по видимому немногочисленная, скрылась но артиллерия и кавалерия отошли только после живой канонады. Все это отступило к деревне Изловой-Михайловой, у которой были построены многие редуты. Неприятель, казалось, готовился серьезно защищать их. От пленных мы узнали, что против нас стоял генерал Малорадович. Здесь мы соединились с корпусом Понятовского, канонаду которого слышали уже несколько дней. Король Неаполитанский тотчас же взял польскую кавалерию и конную артиллерию, находившиеся еще в хорошем состоянии, чтобы отбросить неприятеля; но русские открыли сильную канонаду, на которую и мы отвечали не менее сильно. Нам приказано было направиться к правому флангу неприятельской позиции, где наша дивизионная артиллерия открыла такой успешный огонь против русской кавалерии, что та скоро отступила. Вследствие этого фланг обнажился, и когда войска из центра двинулись к земляным веркам, последние были оставлены, как нам показалось, слишком торопливо, под покровительством многочисленной артиллерии и кавалерии. Но едва прошли мы вперед еще с версту, как наткнулись снова на многочисленную кавалерию, впереди которой стояла, снявшись с передков, весьма сильная артиллерия. Мы находились теперь на равнине, довольно обширной для действия конницы. Два березовые леска, по правую и по левую сторону дороги, были очень удобны для того, чтобы служить опорной точкой обеим нашим флангам. Они и были заняты: правый дивизией Дюфура, левый дивизией Клапареда; кавалерия же и артиллерия наполнили промежуток. Надобно полагать, что более двух сот орудий открыли огонь с обеих сторон. Сначала неприятель не обращал внимания на нашу дивизию, скрытую в лесу, но потом выдвинул против нее гаубичную батарею. Лопанье гранат, треск деревьев, тревожное волнение людей, обстреливаемых невидимым противником, невозможность отвечать на его огонь, мрачное безмолвие, довольно сильный холодный дождь – все это сложилось в крайне неотрадное целое. Уже спустя несколько времени подоспела легкая польская артиллерия. Мы узнали ее издалека по белым плащам и встретили радостными криками. Молодцы, под жесточайшим огнем, подскакали к русским, осыпали их градом картечи и скоро принудили отступить за Вороново (17). Селение это (Растопчина) было зажжено еще прежде. Крестьянские дома, влево от дороги, лежали в развалинах, все они были каменные - явление в россии редкое. Вправо от дороги, помещичий дом с пристройками представлял огромную кучу мусора; только в конце обширного сада, обведенного стеною, уцелела в углу круглая башня, на которой стоял взвившийся на дыбы конь коллосальных размеров. К воротам дома был прилеплен полулист бумаги, на котором было написано крупными буквами: «J’ai mis le feu a mon château, qui me coûte un million, afin g’uaucun chien français у loge». («Я поджег мой дом, стоивши мне миллиона, для того, чтобы в нем не жила ни одна французская собака».) Сотни человек читали эту надпись и могут засвидетельствовать, что все позднейшие парафразы ее неверны. Она находилась потом в руках адъютанта Мадалинского, очень дорожившего этим лоскутком, и я видел у него бумагу еще в Германии (18). 3-го октября (21-го сентября) мы продолжали марш почти беспрепятственно. Довольно открытая равнина позволяла видеть и наши, и неприятельские движения. Обе пехотные дивизии, построенные в каре, прикрывали фланги кавалерии, наступавшей отчасти в колонах, отчасти в линиях. Вся артиллерия следовала в виде corps de bataille. Огромный вагенбург образовывал подвижную базу наших операций и мог быть признаваем за редут. К вечеру повстречались опять с русскими, которые, после сильной канонады оставили свою позицию (19). Ночью посланы были части пехоты и кавалерию, находившуюся поблизости аванпостов, они нашли ее незанятою, заполненную ранеными, больными, отсталыми и продовольственными запасами. Наши взяли несколько сот пленных и принесли много съестных припасов, которыми были навьючены пленные. Но едва люди вышли из деревни, как в ней опять появились русские, впрочем поздно, натиск их на аванпосты ограничился короткою перестрелкою. Хотя с 21-го (15-го) сентября мы были в постоянных делах, однако не понесли такого значительного урона, как можно было бы предполагать, судя по частому и сильному артиллерийскому огню. Тем не менее, артиллерия и кавалерия с каждым днем приближались к своему уничтожению, тогда как пехота сохранилась еще очень хорошо, даже стала лучше по выходу ее из Москвы. В продовольствии мы не нуждались (20), погода была сносная, дороги хотя и испортились, однако были проходимы. Все роды оружия проявляли прежнее геройское мужество. Взводы артиллерии не страшились вступать в бой с целыми батареями, самые мелкие части конницы атаковали целые массы казаков, и часто, если перевес на стороне противника был не слишком велик, выходили победителями. Более крупные части кавалерии, несмотря на плохих и изнуренных лошадей, были редко опрокидываемы (21). 18-го октября (6-го) мы выступили, в ясный день, рано. Маршевой порядок был тот же что и накануне. Наша дивизия следовала, по прежнему, на правом фланге. Мы очень скоро встретились с неприятелем, гораздо превосходившим нас силами своей кавалерии. Медленный отход регулярной конницы заставляло предполагать стойкое сопротивление. В этом мы тотчас же убедились. Прекрасная равнина, по которой мы двигались, постепенно наполнялась сынами Дона, которые неоднократно развертывались перед нами, открывали сильный огонь и затем поспешно отходили. В то же время у Спас-Купли, а потом и у Богородского, загремела жестокая канонада. Был час одиннадцатый, когда мы опять очутились насупротив многочисленной кавалерии, стоявшей впереди нас несколькими линиями. Наши пехотные полки, по Сю сторону, построились в каре с большими дистанциями. Второй полк дивизии образовывал, при этом, крайний правый фланг, к нему примыкал третий. На левом фланге дивизии стоял первый полк. 94-й французский полк, присланный на подкрепление этого фланга, был несколько выдвинут. Они имели при себе четыре полковые пушки. Прочие полки дивизии Дюфура были расположены почти в одной линии с нами и поддерживали связь с корпусом Понятовского, полки которого, первой линии, также построились в каре. Артиллерия занимала интервалы. Позади пехоты стояла кавалерия. В некотором расстоянии за нею находился вагенбург, охраняемый, кажется, только легкоранеными, заболевшими, офицерскими денщиками и маркитантами. Были, впрочем, при нем и орудия, запряженные самыми плохими лошадьми. Замечательно, что все эти построения и распоряжения были произведены почти без выстрела. Король Неаполитанский проехал по боевой линии и сказал командиру второго батальона 2-го полка, лично ему известному: «Eh bien, nous voila comme en Egypte.» («Ну, вот мы как в Египте»). Солдаты радостно приветствовали Мюрата: они уважали его за храбрость и неустрашимость, любили за ласковость, за уменье обращаться с ними. Не так благосклонно отзывались о Мюрате французские кавалерийские офицеры: «c'est un fameux soldat, mais il a abime notre cavalerie, qui sera bientot demontee». («Лихой солдат, но он сгубил нашу кавалерию, которая скоро останется без лошадей»). Второй полк получил, часов в одиннадцать, приказание занять лесок, лежавший вправо от него. Другой полк должен был следовать за ним эшелонами. Мы совершили, это движение благополучно, но, при дальнейшем наступлении, были задержаны довольно глубокою долиною, орошаемою речкою Черничною, о существовании которой мы ничего не знали. В этот момент мы увидели напротив себя русскую кавалерию, она отошла поспешно и демаскировала до сорока орудий, которые с другого берега реки открыли по нам сильный огонь. Все разом остановились. Но упомянутые выше четыре орудия, находившиеся при 94-м полку, немедленно приблизились к окраине долины и мужественно выдерживали огонь многочисленной артиллерии. С тем вместе, вольтижерам 94-го и 2-го польского полка удалось перейти в разных местах Черничну. Русская артиллерия отступила тотчас же, и наши войска могли беспрепятственно переправиться через речку, однако русские, прислонив левый фланг к Наре, правый к лесу, очень скоро остановились, их кавалерия опять расположилась перед нами в длинных линиях, за нею артиллерия, пехота занимала некоторые части леса. Когда мы дебушировали из долины, кавалерия снова отошла, и снова демаскировала многочисленную артиллерию, открывшую жестокую канонаду в ту самую минуту, когда 94-й французский полк в первой линии и 2-й и 3-й польские полки во второй выдвинулись из речной долины на несколько сотен шагов. Батальон 94-го полка, бывший впереди нас, терпел сильно и начал колебаться. Командир его делал все возможное для приведения людей в порядок; но в то мгновение, когда он мог надеяться на успех своих стараний, одного офицера, бывшего верхом, граната подняла на воздух, в буквальном смысла слова; батальон побежал на наш полк и обе эти части могли быть устроены уже на окраине долины Черничны. Осколок гранаты сорвал с моей головы кивер с такою силою, что одна чешуя лопнула, и сам я, во время бегства, был сброшен с лошади. Достаточно было нескольких эскадронов кавалерии, чтобы раздавить нас всех. Мы, однако, скоро оправились. Между тем подоспели пятнадцать орудий, которые с большим трудом поднялись по окраине долины. Мы двинулись теперь вперед в несколько лучшем тактическом порядке. Батареи утвердились на своих местах; мы заняли застрельщиками находившиеся правее нас кустарник и построились позади его в приличном расстоянии. Несколько слабых кавалерийских полков поместились отчасти в интервалах между полками пехотными, отчасти за ними. Слабейшие части кавалерии образовывали, местами, род второй линии. Бой, происходивший в то же время на нашем левом фланге, был также очень жарок: канонада гремела страшно и сам Мюрат отправился туда. Но и русски начали наступать решительнее. Некоторые кавалерийские атаки были, правда, остановлены хладнокровием нашей конницы, она ожидала противника имея ружья наготове и противник всякий раз отказывался от нападения: но когда он стал готовиться к атаке большими массами, то французская кавалерия отступила совершенно. Артиллерия также отправила в долину Черничны свои передки и лошадей, прислуга примкнула к пехоте. Наши застрельщики были отброшены стремительно, однако и наступавшие русские попали под выстрелы нашей пехоты и снова отошли, оставив кустарник незанятым. Кавалерия же их стояла, ничего не предпринимая, против первого полка нашей дивизии и 94-го французского полка. Атаки ее на 3-й полк были отбиты. Казалось, что после этого мы благополучно выдержали самый опасный фазис сражения, как вдруг русские вернулись, атаковали нас, овладели кустарником и отбросили наших стрелков на полк. Командир полка решился на отчаянную попытку: при звуках труб и гром барабанов он устремился на русских; те отошли и мы заняли нашу прежнюю позицию. В минутное затишье, теперь наступившее, появился король Неаполитанский. Выдвинув опять артиллерию и кавалерию, он притянул к себе еще несколько конницы, оставленной на другом берегу речки; но так как кавалерия много терпела здесь от артиллерийского огня, то должна была стать дальше позиции. Русские, заметив это и надеясь, вероятно, взять в плен короля Неаполитанского, издали заметного по своему костюму, устремились на 2-й полк (наблюдая, в то же время, и за нашим 3-м полком), который стоял на самом крайнем фланге и по близости которого находился Мюрат. Атака была так стремительна, что король и свита его бежали в наше каре. Русские быстро неслись вперед, но, не встречая огня, поехали тише и, наконец, остановились, примерно шагах в пятидесяти. Наступила мертвая тишина, прерываемая только фырканьем лошадей... Вдруг у русских послышалась команда: повзводно, направо кругом!... и всадники поехали назад шагом... Подобное я видал потом только на ученьях в мирное время. Мюрат осыпал наш полк похвалами. «Я буду говорить о вас императору», сказал он нам на прощание. В 1813 году, проходя чрез Дрезден, мы дефилировали мимо дома, в окне которого стоял король Неаполитанский. Он тотчас узнал полкового командира, приказал остановиться полку, сохранившему, конечно, с 1812 года только слабые кадры и прошел по фронту, что бы повидаться со своими храбрыми товарищами, как выразился он. Русская пехота опять заняла кустарник и оттуда стала опять наступать. Тогда полковой командир взял обе вольтижерские роты и по два фланговых взвода от каждого батальона, поручив мне команду над ними и приказал отнять у русских кустарник. Неприятель встретил нас стойко, под сильным огнем. Я открыл огонь с самой близкой дистанции, вследствие чего русские отошли, а мы последовали за ними в кустарник. Но все войска, стоявшие вправо и влево от пространства, которое мы пробивали, спокойно оставались в огне, стреляя механически туда, где не было неприятеля. Они прекратили стрельбу, кажется, по приказанию, потому что мы слышали команду и барабанный бой. Для нас дело это было очень кровопролитно: мы потеряли 11 офицеров и 257 нижних чинов. Я находился в числе раненых. Пуля ударила мне в лодыжку и там засела. Это случилось в тот момент, когда мы достигли опушки рокового кустарника. Не менее упорен был бой и по всей линии. Русские безусловно удержали зa собой позицию, в которой приняли сражение, одержали, следовательно, победу, и притом первую решительную победу в эту войну, хотя не взяли ни пленных, ни трофеев (22). Раненые были отправлены в Винково. Мне с большою болью вырезали пулю из ноги, уже сильно распухшей. Я впал в оцепенение, из которого был пробужден страшным грохотом. В избу влетело ядро, раздробило балку и пронеслось чрез комнату – гость вовсе неудобный, но, к счастью, единственный. — Это визитная карточка, которой русским не следовало бы посылать, заметил один раненый офицер З-го полка, капитана Краевский. (1) Если автор, как он сам говорит, прочитал все, что только было писано о войне 1812 года на языках европейских, то ему не могли не быть известны причины, побудившие Кутузова не принять сражения под Москвою; он не мог не знать, что позиция, избранная Бенигсеном, нимало не обещала успеха в последней борьбе за первопрестольную столицу. Указание на византийцев, которые пятьдесят два раза „решали победоносно судьбу страны под стенами своей столицы", не имеет здесь, смысла: хотя бы они и тысячу пятьдесят два раза отстаивали Константинополь, этот пример вовсе неуместен по той простой причине, что условия окрестностей Москвы и Константинополя нисколько не тождественны. Довольно вспомнить, что правое крыло позиции, выбранной Бенигсеном, примыкало к изгибу Москвы-реки, впереди деревни Филей; центр находился между селами Волынским и Троицким; левое крыло было на, Воробьевых горах; арьергард оставался у Сетуни. К той стороне, откуда наступал неприятель, высоты, где предполагалось расположить войска, образуют отлогие скаты, в виде уступов; к противоположной же стороне, за центром и за левым крылом позиции, высоты весьма круты. Кроме того, позиция разрезывалась поперек оврагами, которые воспрепятствовали бы свободному сообщению между частями армии, правое крыло было бы разобщено от центра ручкою Сетунью, вливающеюся в Москву-реку многочисленными извилинами. Резервы нельзя было, расположить скрытно за высотами, на крутых склонах, омываемых Москвою, a зa рекой раскидывалась на огромном протяжении столица. Боевые линии и резервы могли быть расположены только на уступах со стороны неприятеля, что, по крайне ограниченной глубине позиции, подвергло бы все линии действию неприятельской артиллерии. Если бы наша армия была выбита из этой позиции - что могло случиться при численном перевесе противных сил - то войска наши были бы сброшены с крутых обрывов в реку и опрокинуты в город. (2) Почему же автор умалчивает о том, что Наполеон посылал в Москву государственного секретаря графа Дарю, что бы привести оттуда депутацию? „Allez et amenez moi les boyards» (приведите ко мне бояр!) сказал он Дарю в раздражении… Брандт, наверное, знал также, что и прежде графа Дарю были посылаемы в город офицеры, большею частью поляки разведать, по какой причине не являются московские власти с покорностью и с ключами Москвы... В № 9-ы „Русскаго Архива" в статье "Рассказы и воспоминания московских французов о 1812 годе", современник-француз повествует, что Наполеон, остановился у Дорогомиловской заставы, ждал прибытия депутации с двенадцати до двух часов и как никто, не являлся, то решено было послать одного польского генерала насильно привести депутатов. Польский генерал встретился в Москве с некиим Вилерсом, и тот водил его в губернское правление, в думу, в полицию, в канцелярию генерал-губернатора, везде, где только была малейшая надежда отыскать хоть каких нибудь чиновников. Не найдя никого из них, поляк привел с собою к Наполеону с десяток французов, гувернеров, торговцев и разного рода промышленников. Эта-та мнимая депутация и объявила, что Москва оставлена не только всеми властями, но и всеми жителями. В самой Дорогомиловской слободе, где Наполеон со свитою, занял обывательские дома, остались только четыре дворника. (3) Неужели автор не знал о разговоре императора Александра с полковником Мишо, привезшим известие о вступлении неприятеля в Москву? - …Cкорее соглашусь питаться хлебом в Сибири, нежели подписать стыд моего отечества и моих добрых поданных!" произнес император Александр. (4) Ког
Да какой там вручную.Текст был до меня. Чего - то продолжение не вставляется. Еще три главы.Кстати, обратите внимание на эпизод с Валутиной горой. Весьма красочно.
Часть 6. Отступление от Москвы по смоленской дороге - Необыкновенные беспорядки в армии и полное расстройство ее - Переправа чрез Березину - Начало наших бедствий. Примерной заботливости наших врачей обязаны мы были тем, что провели ночь спокойно, а распоряжениями полкового начальства оказалось возможным отправить 6-го октября (24-го сентября) в Москву раненых офицеров и солдат. 5-го октября (23-го сентября) состоялось нечто в роде перемирия, и это был первый день, когда мы уже с давнего времени не слыхали канонады (1). Наш поезд, состоявший из нескольких сотен нижних чинов и до двадцати офицеров и сопровождаемый немногими пехотинцами и уланами, имел привал на половине дороги, в хорошо сохранившейся деревне. Меня хотели поднять с телеги, но, при первом же движении, я упал в обморок, и потому врач оставил меня в обозе, большая же часть раненых была размещена по избам. Телега моя была покрыта целою грудою кож, награбленных в Москве; добрая лисья шуба, также московская добыча, предохраняла меня от холода. На другой день мы продолжали путь и, около полудня, встретились с бывшею голландскою гвардией и с польскими легкоконными гвардейцами. Все эти господа были до крайности изумлены тем, что мы рассказали им. Один офицер, с которым я познакомился в Шартре, заметил: «Не хотят верить, что дела идут плохо; но я твердо убежден, что, с наступлением морозов, суд божий разразится над армией». Чем ближе подъезжали мы к Москве, тем чаще встречали войска, расположенные в ее окрестностях или фуражировавшие. Большей частью они принадлежали к кавалерии. Так, повстречались мы с 7-м уланским полком, который состоял при нашей дивизии, долго был с нами в Испании, но потом получил назначение в корпус Сульта - полк, знаменитый своею атакою на английскую гвардию при Альбуэре. Переночевав в нескольких милях от Москвы, мы въехали в столицу чрез Калужскую заставу. Опустошенные части города, чрез которые лежал наш путь, представляли зрелище страшного разорения; но физические страдания одеревенили меня до того, что я безучастно смотрел на окружавшие меня пожарища и руины. «Даже в Сарагосе не было ничего подобного», сказал мне поручик Горжинский, также раненый, ехавший со мною. Долго тащились мы по улицам, пока добрались до уцелевшего квартала столицы. Тогда говорили, будто сохранилось до двух тысяч пяти сот домов. Солдат поместили в лазарете, находившимся в каком-то пустынном углу; офицеры поступили в «Hopital de St.-Paul», как называли его французы. Мы нашли здесь много французских офицеров, которые ковыляли на костылях по двору или ползали, греясь на тусклом солнце. Когда меня стали поднимать с телеги, я опять впал в беспамятство и очнулся уже в комнате, наполненной кроватями с ранеными. Признаюсь, я не ожидал увидеть себя в таком порядочном лазарете. Комнаты были высокие, опрятные, хорошо проветренные, прислуга исправная, врачебная помощь отличная, пища обильная и вкусно приготовленная. Правда, мы лежала на мешках, набитых соломою, покрытых толстым сукном или шерстяными одеялами; но как мы уже несколько месяцев сряду не знали ничего, кроме бивуачной земли, то на таких, как теперь, кроватях, мы просто нежились. Когда нас внесли в лазарет, один французский офицер преусердно хлопотал и заботился о польских офицерах. Он рассказывал, как был тяжело ранен в бородинском сражении, именно в центральном peдyте, как польские офицеры давали ему водки и хлеба и приготовили ему приют. Тут я вспомнил об этом случае. Французский офицер лежал, недалеко от нашего правого фланга, со всеми, признаками смерти на лице. Я приказал солдатам снять с убитых русских несколько шинелей и положить на них раненого; потом мы накормили его кашей и дали ему несколько глотков водки. Офицер был ранен в верхнюю голень; другая пуля, пробив знак, засела в грудной кости. Спустя месяц и три дня, француз уже бодро ходил похрамывая и называл поляков своими спасителями. «Если бы все люди были так благодарны, как этот человек, на сколько иначе пошли бы дела на белом свете!» подумал я. Но много надобно претерпеть житейской опытности, прежде чем уразумеешь выражение Цицерона: «Ingratum si dixeris, omnia dixisti». («Сказав слово «неблагодарный», ты сказал все»). 10-го октября (29-го сентября) старший хирург госпиталя осмотрел мою рану. Нога распухла не очень, но внешний вид раны был плох: края синеватые и воспаленные, нагноения никакого. «Там должно сидеть какое-нибудь постороннее тело», сказал хирург, исследовал рану зондом и надрезом расширил ее. Боль усилилась; подъем ноги и пальцы распухли. В таком положении я находился до полудня 13-го (1-го) октября. В этот день нам объявили, что нас повезут в Смоленск, всего в числе 400 офицеров и 12,000 раненых и больных солдат, и что с нами пойдет целая дивизия. Из обозного парка брали телег по двадцати, нагружали их и отправляли в сопровождении старшего надзирателя. Сто повозок образовывали отделение. 14-го (2-го) октября я попал в один из первых транспортов, в первое отделение, и, вероятно, этому обстоятельству был обязан сохранением своей жизни. Грязноватый, неповоротливый фельдшер, мосье Этьень, играл роль эскулапа при нашем отделении. В другое время, и при иных условиях, я не вверил, бы ему и собаки, но в нем было столько добродушия, ласковости, услужливости, что под конец я примирился с детиною. Первые дни, нашего печального путешествия прошли благополучно; но боль в ноге не унималась, и только в окрестностях Крымского мне показалось, что я могу шевелить пальцами, не ощущая адских мучений. При снятии повязки, найден был кусок угловатого свинца, выдвинутый нагноением. Не могу описать облегчения, мной испытанного. В этот день мы проехали Можайск. Я с ужасом прочитал на верстовом столбе: «От Москвы 99 верст», и стал рассчитывать, сколько оставалось до Смоленска... Поле бородинского побоища, особенно возвышенные места его, мы могли видеть очень хорошо. Трупы лежали еще в том же положении, как скосила их смерть, и, большею частью, совершенно обнаженные. Издали казалось, что на поле расположилось огромное стадо овец - так явственно белели трупы... Погода была ясная, но чувствительно холодная; в воздухе носились снежинки. К Бородину мы подъехали поздно и проследовали далее, по дороге к Колоцкому монастырю. О каком-либо помещении нечего было и думать; все мы провели довольно холодную ночь под открытым небом. От Колоцкого монастыря до Гжатска, расположены были польские войска, и потому земляки-сослуживцы оказывали нам всякого рода внимание: переменяли наших плохих лошадей на лучших, снабжали нас съестными припасами, т. е. хлебом, кашею, свиным салом и водкою, а иногда и свежим мясом. В Вязьме мы застали наш третий батальон. Здесь были принимаемы все меры, чтобы собрать поляков, находившихся в конвое, и вообще чтобы ввести порядок в следование обоза. Все казалось напрасным. Из всего конвоя едва половина насчитывалась в сборе, хотя дорогою мы ни разу не были атакованы. Те же польские войска, которые я видел в Вязьме, и которые дальше этого города не ходили, сохраняли еще полный порядок и молодцеватый вид; но все это были люди молодые, еще незакаленные в трудах. Только превосходные кадры и поддерживали их. Капитан Вандорф, с батальоном в 200 человек, провожал нас до Смоленска. Во всех своих распоряжениях он являл себя опытным командиром. Громкий голос малорослого, дородного, косоватого капитана, его несколько саркастический образ командования, быстрота, с которою он везде поспевал на своей бодрой лошадке, производила благое действие на солдат. Можно сказать, что если бы конвой везде быль в таком порядке, то, без сомнения, достиг бы цели в полном составе. Но бестолковщина и распущенность, возраставшие в армии после перехода через Неман, обнаруживались во всех частях и движениях. — «Mais, ma foi, que voulez-vous qu'on fasse dans des telles situations?... On gele, on crie de faim»...(«Да, помилуйте, что же делaть в таком положении?... Жалуются на холод и на голод»...) - вот что отвечали обыкновенно всякому кто пытался водворить порядок. А люди были в изобилии снабжены; хлебом, крупою и водкою, термометр еще не; опускался ниже 50 по Реомюру; снега выпало еще немного... 4-го ноября (23-го октября)у в четыре часа пополудни, добрались мы в сырую погоду и в метель, до Смоленска. Мы отправились из Москвы 14-го (2-го) октября, также в четыре часа; следовательно, проехали 384 версты в двадцать один день, конечно, с несколькими дневками. Здесь, по крайней мере, мы надеялись провести: зиму и дождаться выздоровления, в сообществе любезных сослуживцев, офицеров одного из третьих батальонов польской дивизии, также бывшего в Испании. Некоторые офицеры видели, как мы ехали через мост, узнали нас по мундиру, остановили нашу телегу и, с дозволения капитана Вандорфа, повезли нас на свои квартиры. Помещение, конечно, не могло быть роскошным в домах разрушенных, наскоро исправленных для жилья; однако офицеры устроились в них вполне хозяйственно, имели коров, овец, свиней, запас вин, скирды сена и соломы, словом, все необходимое для зимовки. Солдаты также не были забыты: им сделали прибавку к рационам, наделили их очень хорошею одеждою. Батальоны несли, впрочем, трудную службу: они были посылаемы, для добычи продовольствия, в окрестности, в которых уже появились следы народного вооружения. Но как за продовольствием надобно было ходить далеко, то поиски продолжались часто по нескольку дней сряду. Этими поисками пользовались русские, чтобы тревожить отряды на возвратном пути; впрочем, до сих пор все схватки оканчивались в пользу наших людей, потому что лишь немногие инсургенты имели огнестрельное оружие. Кроме того, подобные мелкие столкновения приучали войска к перенесению больших трудностей, чему уже положил начало марш от Варты до Днепра. Шесть батальонов 1-го, 2-го и 3-го вислянского и 4-го, 7-го и 9-го польского пехотных полков, отправлявшие этапную службу от Можайска до Красного, состояли из войск хорошо одетых, дисциплинированных и снаряженных, всего в составе до трех тысяч, с несколькими сотнями штыков. Ротные командиры были в особенности отличные офицеры. Помню живо их отзывы о тогдашнем положении дел. По их мнению, можно было бы обратить Смоленск в «tete de cantonnement», на случай отступления; об этом никто не подумал. Правда, ежедневно пекли хлеб, запасались продовольствием, но подобные меры были далеко недостаточны; прежде всего следовало бы: позаботиться о достройке жилищ для солдат а вместо того уцелевшие дома всякий день разрушались. Все жили в каком-то чаду, ничем не оправдываемом, нимало не помышляя о дурном повороте кампании. Между тем, движение русских на, Калугу, о чем мы уже знали, темные слухи о небезопасности наших операционных линий и, наконец, убеждение, что, для отстранения беды, нам не доставало ни решимости, ни осторожности, а главное средств, поселяли в умах робость. В истине слов наших товарищей мы скоро могли убедиться по ходу наших собственных дел. Не было и речи о зимовке в Смоленске или о дальнейшем отправлении раненых и больных. Говорили, что это будет решено высшим начальством. Вдруг, 7-го ноября (26-го октября), батальон Рынаржевского получил предписание выступить в Красный и забрать с собою тех отсталых и мародеров, которые будут собраны на показанном месте. - «Советую вам, друзья», сказал нам батальонный командир, «воспользоваться настоящим случаем и убираться поскорее из этой чумной трущобы, где никто не позаботится о вас. Пока мы сами здесь, вы ни в чем не будете нуждаться; но кто знает, долго ли мы останемся в Смоленске? Не лучше ли вам ехать с нами?» Мы не заставили повторять сказанного. Телеги наши были исправлены, обильно снабжены сеном; взят был и запас съестного, и на другой день, рано утром, повозка наша выехала на дорогу, по которой выступил, корпус Даву. Нас было трое раненых на одной телеге: капитан Зелинский, поручик Горжинский и я. Другие повозки собирались очень медленно, так, что в сборе оказалось их десятка два, с несколькими сотнями человек. К нашей радости, мы нашли в конвое капитана Вандорфа: ему приказано было сопровождать обоз до Дубровны, так как, по слухам, на дороге показались казаки. Батальонный же командир, старик Рынаржевский, превосходно устроил свое дело. Он сформировал из своих людей команду посаженных на коней пехотинцев, которые носили ружья на перевязи, были распределены везде и образовывали авангард и арьергард, исправляя, в то же время, и полицейскую службу. Он называл их своею лошадиною пехотою, в противоположность верблюжьей конницы, сформированной некогда Наполеоном в Египте. Пехоту командир батальона держал в сомкнутом строю, и, в таком порядке, мы двигались быстро при холодной погоде. В Дубровне, 9-го ноября, (28-го октября), мы простились с капитаном Вандорфом, ,которому; были обязаны; нашим сбережением и скорой отправкою. Расставаясь с нами, он сказал: «Друзья, все мы погибнем здесь; Вы, может быть, увидите родину, и если я не ворочусь, дайте знать в Калиш, где вы видели меня в последний, раз… Да благословит вас Бог, братья!»... С этим словом, он дал шпоры своему рыжему коню и поскакал к роте. 10-го ноября (29-го октября) прибыли мы в Оршу, но нашли здесь все в величайшей суматохе. Говорили о проигранном сражении, о предстоявшем приходе русских. Даже в комендантском управлении не оказалось ни души. Все те, которые хотя как-нибудь могли двигаться, были направлены на Толочин. Видя, что нам нечего надеяться на кого-либо, мы решились следовать тем же путем. Вся дорога была покрыта отсталыми и одиночными солдатами; конвой, человек в сто, шел в голове колоны, а что делалось позади, о том он вовсе не заботился. В одной большой деревне, верстах в одиннадцати от Толочина, мы устроились на ночлег; но едва успели обогреться, как крик: «казаки! казаки!» поднял всех на ноги. Мы, раненые, заковыляли к конвойному офицеру, который поместил своих солдат в большом хлеве и сделал распоряжения к обороне. Скоро обнаружилось, что за казаков приняли конных крестьян, которые, чтобы не быть ограбленными, пробирались к своим полям проселками. Бургомистр уверял, что страна совершенно покойна и что о русских войсках нет ни духу, ни слуху. Укрепленные физически и морально, мы выехали из Толочина 14-го (2-го) ноября по направлению к Бобру, ночевали здесь в том самом доме, где вскоре потом имел квартиру Наполеон, а на следующий день добрались еще засветло до Борисова. Здесь нам отвели небольшой красивый домик вне города, на высоте, откуда можно было видеть часть течения Березины и предмостное укрепление. Хозяин наш, старый шляхтич и солдат Костюшка, как он называл себя, принял нас весьма радушно и, вместе с женой своей, служившей, прежде в барском доме, истощался во всякого рода любезностях. Однако; уже к вечеру вся эта радушная встреча омрачилась. Старый лесничий, с другого берега реки, навестивший нашего хозяина, сообщил, ему, что много толкуют о скором приходе русских и что французы очистили Минск. Мы, с своей стороны, поручили нашему хозяину собрать об этом более точные сведения в городе. Он скоро вернулся со своим знакомым, который подтвердил справедливость слухов. Жена старого шляхтича не смутилась однако, продолжала хозяйничать и, по рецепту друга моего Зелинского, приготовила нам вкусное подогретое пиво. Готовясь завтра, ранним утром, отправиться в дальнейший путь, мы легли спать. Но человек предполагает, Бог располагает! Когда ровно в восемь часов мы собирались на рыночной площади, все здесь волновалось в величайшей суматохе: сообщение с Вильною и Минском было, говорили, прервано. II n'y a pas moyen de passer... Конвойные, ходившие накануне в Вильну и разогнанные казаками, принесли самые достоверные известия. Нам велено было приостановиться впредь до нового приказа. Такое распоряжение озадачило нас тем сильнее, что ничего подобного мы не ожидали. Проехать от Москвы шесть сот четырнадцать верст благополучно и вдруг видеть все надежды исчезнувшими!... Долго совещались мы с нашим хозяином о том, не пуститься ли на счастье в Вильну - он и слышать не хотел о том. 16-е (4-е), 17-е (5-е) и 18-е (6-е) прожили мы в Борисове. Ежедневно получались все более и более мрачные известия. 16-го (4-го) ноября уже было достоверно известно о движении русских по минской дороге; 19-го (7-го) приехал в Борисов генерал Брониковский, бывший губернатором или комендантом в Минске. Город был переполнен всякого рода людьми в самых пестрых костюмах, остатки формировавшихся полков, бежавшими поляками и теми негодяями, которые, прикрываясь благороднейшими наименованиями, следуют за армиями, но на самом деле позорят ее, повсюду влекут за собою разбой и грабеж, ведут низкую торговлю возвышенными чувствами. Челядь беглых панов-патриотов, писцы, слуги, повара, войты и садовники, нахлынувшие из Варшавы и из других мест, и с понятиями о золотой вольности старого польского шляхетства принесшие с собою разнузданность, завладели в городе всеми уголками. Все харчевни и кабаки были переполнены польскою сволочью, где она день и ночь играла в карты и пьянствовала. Некоторые из этих молодцов ворвались и в нашу квартиру и хотели занять ее, будто бы для какого-то пана-кастеляна; но когда им объявили, что пану-кастеляну будет всажена пуля в лоб, если он явится без квартирного билета, негодяи ушли и больше не показывались. Однако наши денщики и хозяин караулили дом всю ночь. Генерал Бровниковский, уже достаточно доказавший свою неспособность распоряжениями в Минске и обязанный должности коменданта, вероятно, преувеличенным похвалами маршала Сюше его военным дарованиям, не умел обуздать и собравшуюся в Борисове сволочь. 20-го (8-го) прибыл со своею дивизией генерал Домбровский. Все предались наилучшим надеждами, но именно теперь должны были начаться наши страдания. О марше Домбровского мы узнали, много нехорошего: общий голос говорил, что он мог бы придти в Борисов наверное двадцатью четырьмя, часами раньше. Потом мы узнали из достоверных источников, что пан-генерал, желая дать своей супруге возможность проехать безопасно в Могилев, направился к мосту или к переправе при Якчицах. Он двигался по обоим катетам треугольника, тогда как ему следовало идти кратчайшим путем. (Так, по крайней мере, показывает Прондзинский в своем дневнике, из которого я только заимствую факт). Время, проведенное в Борисове, послужило мне в большую пользу: я усердно упражнялся в хождении на костылях. 21-го (9-го) русские произвели успешную атаку на мост. Хотя и легко судить после одержанного успеха и основываясь лишь на поверхностном взгляде, однако уже тогда мне казалось, что генерал Домбровский плохо начал дело. Незнакомый с местностью, он выбрал, для расположения войск, тет-де-пон вовсе не прикрывавший моста, и, вдобавок, не имел прочной связи с генералом Брониковским, который должен был прикрывать мост. Если бы русские не упорствовали в нападении на предмостное укрепление, то овладели бы мостом с меньшими потерями и раньше. К тому же, Брониковский и Домбровский маневрировали каждый по своему усмотрению. Брониковский, гораздо больше знавший толк в хороших обедах, чем в войне, водил свои войска против русских частями, которые и были везде разбиваемы. Понимай эти господа лучше свое положение, они соединили бы свои силы, и явились бы на поле сражения сильнее, нежели был генерал Ламберт в момент атаки. Для уравновешения боя с противником, вполне было бы достаточно прекрасной дивизии Домбровского, которая состояла из 1-го, 6-го, 14-го и 17-го пехотных полков, 1-го конно-егерского и 12-го уланского полков, из одного полка литовского и двух превосходных маршевых батальонов, и легко могла бы притянуть к себе кавалерию Канопки (2). Когда, утром, мы из нашего домика следили за приготовлениями к бою, за передвижениями войск и были свидетелями наступления русских к мосту, надежды наши крепко поубавились. «Посмотри, любезный друг», сказал мне Зелинский, «наши наделают глупостей и потеряют мост. Думаю, что нам следует запрягать лошадей и вернуться к Бобру». Мы еще более укрепились в своем намерении, когда хозяин сказал нам, что французская кавалерия пошла этою дорогою. Мы отложили, однако, наш отъезд еще на несколько часов. По временам, ядра с противоположного берега падали по близости нашего жилища; но когда мы заметили, что бой приближается к мосту, то сели в телегу и направились к Бобру. Тоже сделали и многие другие, так что мы скоро очутились в длинном обозе. Широкая дорога представляла зре¬лище настоящей борьбы телег: виновниками ее были бродяги, которые, теснясь, задерживали всю колону. Проехали мы в таком беспорядке с час, когда позади послышался громкий крик: «прочь с дороги! направо! налево! казаки!...» Вслед за этими криками, неумолкаемо раздававшимися, промчались мимо нас, во множестве, будто иступленные, те негодяи, о которых я упоминал: они гнали напропалую, рубили саблями, стреляли из ружей и из пистолетов. Иные были окровавлены, по причине ли ран от неприятеля, или вследствие схватки между собою - не знаю; но эта картина наэлектризовала весь обоз: послышались крики, ругательства, проклятия; началась скачка в запуски; там и здесь опрокидывалась повозки... К нашему счастью, казаки не являлись, и потому мало по малу все успокоились, хотя гром пушек, со стороны Борисова, становился все сильнее и сильнее. В Бобры приехали мы поздно. Местечко было переполнено обозами, ранеными, бежавшими солдатами всех родов войск; повсюду господствовала страшная неурядица. Бургомистр был в отчаянии: он подвергался оскорблениям, бродяги поселились в его канцелярии и хозяйничали там. После продолжительных поисков, мы нашли, наконец, за деньги маленькое помещение в домике самого отдаленного предместья, где могли укрыться, по крайней мере, от ветра и непогоды, ибо с некоторого времени, наступила оттепель, продолжавшаяся, кажется, до последней трети месяца, хотя термометр прежде стоял ниже нуля на многие градусы. Ночь прошла спокойно; слышались только выстрелы, да крики пьяных. Утро не принесло никакой перемены. Мы серьезно стали совещаться между собою о том, что нам предпринять. Что все сборище в Бобре, в числе нескольких тысяч человек, не выдержало бы и малейшей атаки казаков, это было дело ясное. Притом, все происходившее на наших глазах поражало нас своею необычайностью. Как ни был велик беспорядок при нашем движении от Немана, но все-таки войска походили на регулярную армию; то же, чему мы были свидетелями начиная от Борисова, превышало всякое вероятие. Мы послали хозяина нашей квартиры в город посмотреть и послушать, и дали ему несколько грошей на водку. Это был отставной солдат, служивший прежде в польской, потом в русской артиллерии. Часу в двенадцатом, когда мы только что позавтракали кашею, возвратился наш дипломатически агент. Хотя и в полпьяна, он вел, однако, связный рассказ, и поведал нам, что утром пришли войска из Толочина, что, ждут самого Наполеона, что в городе всякий сам себе пан, что прибывшее солдаты обнаженными саблями очищали для императора дома и выгоняли из них всех, даже раненый и больных. Мы решили, на общем совете, самим отправиться в город, то есть я и Горжинский; Зелинский же остался дома смотреть за лошадьми и за квартирою. В начале второго часа добрались мы до площади. Резкий ветер и холод в несколько градусов, внезапно наступивший, подсушили грязные улицы. Толкотня и распущенность войск представлялись нам точно в таком виде, как описывал наш посланец; но нас поразило то, что мы почти не видали вооруженных. Что солдаты были в самых фантастических и смешных костюмах, это мы извиняли суровостью времени года и снисходительным взглядом добрых французов на дисциплину и на порядок вообще; но солдаты без оружия - такого понятия мы не могли вместить в своей голове. Когда 6-го октября (24-го сентября) мы оставили армию, она хотя и была значительно ослаблена, так как при обозах находилось множество безоружных, однако ружья везлись на телегах, и сами солдаты были назначены лишь для прикрытия. Теперь же толпы безоружных и деморализованных людей, из которых, относительно; только немногие носили на себе следы голода и лишений, являли позорище неслыханное. Сначала мы думали, что солдаты присланы в город для приемки провианта, и потому я спросил некоторых, где расположены бивуаки части. Никто не дал мне ответа на этот вопрос. Наконец, нам попался гвардейский офицер, к которому я обратился с вопросом: где гвардия, где дивизия Клапареда. - Ma foi, . отвечал он, где теперь ваша дивизия, сказать не умею; но она конвоирует казну и трофеи... Полагаю, что, на днях, придет сюда... Да вы-то как попали сюда? Я рассказал ему вкратце все наши похождения и борисовские приключения. — Да разве русские в Борисове ? — Вероятно, что так! Я выехал оттуда в то самое время, когда они атаковали мост и наши отступали. Это известие, казалось, в высшей степени озадачило моего доброго француза: отойдя несколько шагов, он вернулся и, ради удостоверения, спросил: — Вы adjutant-major висленского легиона? — Capitaine-adjutant-major 2-го полка висленского легиона, отвечал я. У прежнего нашего помещения я заметил двух гвардейских жандармов, обыкновенно сопровождавших императорскую главную квартиру; но сам Наполеон еще не приезжал. Долго смотрел я на безотрадную и жалкую картину толпившейся сволочи. «Заметьте капитан», сказал мне поручик Горжинский, «ведь, по большей части, все эти бродяги парни здоровые и сильные... Решительно ничего не понимаю. Вероятно, они посланы сюда из лагеря с какою-нибудь целью, да и сами лагеря где-то здесь по близости...» Пока мы разговаривали, на углах улиц стали собираться группы, повидимому, для того, чтобы прочитать выставленные плакаты. Мы приблизились и увидели прибитый к стене дневной приказ, в котором очень резко порицалось поведение отсталых и мародеров и повелевалось немедленно возвратиться к своим частям, расположение которых было тут же поименовано. Жандармам поставлялось на вид действовать решительно и восстановить порядок и дисциплину. В заключение, ослушникам грозили военным судом. Некоторые солдаты громко читали группам этот приказ, но он не произвел на слушателей ни малейшего впечатления. Если бы были средства сгонять, собирать и вооружать всех прибывавших бродяг, тогда имелась бы возможность отправлять их к своим частям, а приказами да красноречием теперь ничего нельзя было достигнуть. Начало этим чудовищным явлениям было положено еще на марше в Москву, в Москве же или, точнее, при выступлении оттуда, они разразились во всей силе, и то, что совершалось теперь, было только следствием полнейшего пренебрежения дисциплиною. Нам лично могло служить утешением только то, что мы не видали в этой вавилонской бестолковщине ни одного солдата нашей дивизии. На другой день, хозяин нашего жилья опять пошел в город. Стужа, между тем, усилилась и ночью нас прохватило порядком. Мы решились, во что бы то ни стало, отыскать другой ночлег и ждали только возвращения хозяина. Он принес известие о прибытии войск, вследствие чего мы поспешили в город и нашли множество солдата, бивуакировавших на площади и повсюду на улицах. Часть безоружной сволочи однако исчезла, и нам удалось отыскать сносное пристанище в конюшне постоялого двора, где уже лежало довольно много раненых. Изба, примыкавшая к конюшне, была занята несколькими генералами. Закутавшись в одеяла, мы лежали на соломе или, вернее, на конском навозе, и ожидали чем все кончится. Вблизи вооруженных войск мы чувствовали себя, однако, безопаснее. Вдруг пришла толпа офицеров всех чинов с требованием, чтобы комната и конюшня были очищены безотлагательно для князя «вице-конетабля» (Бертье). Напрасны были все протесты. «Nous vous delogeronus de vive force!» («мы выгоним вас!») кричали штабные офицеры. Но французы и не думали повиноваться. «Жестоко с вашей стороны», возражали они, «поступать так с бедными ранеными: мы готовы скорее быть убитыми, чем выгнанным». Во время этих споров приехал сам князь и через сени направился в комнаты. Немедленно явились к нему несколько раненых офицеров с жалобою на насильственные действия его штаба и просили не выгонять их из конюшни. Князь согласился: для себя об оставил комнату, а в сенях расположились штабные чины. Хотя всю ночь продолжалась беготня, однако мы лежали в тепле и нам было гораздо удобнее, чем у нашего хозяина-артиллериста. На другой день, утром, солдаты нашей дивизии дали нам знать, что завтра полк прибудет наверное. Как ни обрадовала нас эта весть, но нам оставалось, еще ждать длинную-длинную ночь. Мы узнали также; что накануне вечером прибыл император и поместился в том доме, где мы приютились первоначально: это была одноэтажная, низенькая изба с небольшим крыльцом, поддерживаемым двумя бревнами. По обе стороны дверей были просторные комнаты с сенями. В смежном .строении хотели поместить Бертье, но здесь крыша уже провалилась и домишко был необитаем. Этому-то обстоятельству мы и были обязаны честью, что князь вице-конетабль квартировал у нас. У входа в комнату, занимаемую Наполеоном, стояли два гренадера старой гвардии; перед домом бивуакировали от сорока до пятидесяти человек. Кроме того, на торговой площади расположился пикет. Как все изменилось с тех пор, как я видел в последний раз гвардию в Кремле! Тогда она красовалась в полном блеске; теперь, сокрушенная бедствиями похода, в изорванных мундирах, она много утратила своей величавости, хотя старые, загорелые лица солдат все еще носили на себе воинственный отпечаток. И без того всегда угрюмые усачи стали еще необщительнее и суровее. Императора мы не видали. Конюшня наша наполнилась, между тем, новыми пришельцами, и мы лежали друг возле, друга как сельди. С томительным нетерпением ждали мы утра, которое, казалось нам, наступало медленнее обыкновения. С первым же лучом света были мы на ногах и поспешили к бивуачным огням какой-то части войск поблизости. Повсюду господствовало глубокое безмолвие; густой туман, при порядочном холоде, закутывал все темною пеленою; многие костры погасли и были оставлены: другие заботливо, поддерживались. Зловеща была эта тишина... почти никто не говорил ни слова. Я вспомнил время, когда мы проходили здесь в первый раз. Контраст разительный! Тогда - полные победного мужества и надежд; теперь - беглецы, разбитые, преследуемые, жертвы холода и голода, быть может накануне позорного плена, и, вдобавок, раненые!.. Тогдашние разговоры, тогдашние суждения опять пришли нам на память, и, в своей безотрадном положении, мы горько подшучивали над своей дальновидностью относительно того, что теперь сбылось на деле... Часу в девятом, наибольшая часть войск поднялась и направилась к Наче, другие пошли, по слухам, к Борисову, который так же легко, как быть потерян, опять попал в наши руки (3). Число вооруженных и отчасти еще соблюдавших строй простиралось от пяти до шести тысяч человек, но между, ними было много таких, которые, соединившись группами, не примыкали ни к одной части и не имели в виду иной цели, как уйти по-добру по-здорову, хорошенько пограбить и только для того воспользоваться своим оружием. Это был самый опасный разряд людей: в то время, когда рассчитывали на возможность их употребления, они незаметно ускользали с глаз начальников. Полагаю, что большая часть подобных людей состояла из тех мародеров, которые, по переходе чрез Неман, не пошли за армией и повсюду распространяли беспорядок и грабительства. В продовольствии нуждались, сколько я заметил, преимущественно несчастные раненые, и именно офицеры. Если бы в армии было побольше дисциплины и порядка, то первоначальные события, о которых столько толковали, конечно остались бы без влияния на нее. Тьер верно обрисовал это, сказав: «lа dissolution d'une armée était une de ces maladies, qui ne peuvent s'arrêter qu'avec la mort même du corps, qui ne est atteint». («Разложение армии было одним из тех недугов, которые оканчиваются только со смертью тела, ими одержимого»). 24-го (12-го) ноября пришла наконец наша дивиз1я. Не могу выразить радости моей при свидании с товарищами, - «Ну, не предсказывал ли я вам», обратился ко мне капитан Лихновский, «что дело тем и кончится? Вы, молодые люди, не хотели верить нам, старикам. Только теперь начнется настоящая война...» В так называемом втором сражении при Тарутине, 18-го (6-го) октября, дивизия наша, обороною Спас-Купели, спасла корпус вице-короля от верной гибели, что было признано всеми, и однако она потеряла далеко не так много, как 4-го октября (21-го сентября), в тот день, который наш полковой командир всегда называл лучшим днем полка в эту кампанию. Позже, ей было поручено охранение «трофеев и казны» (des trophees et du tresor), хотя по временам и употребляли ее для подкрепления некоторых корпусов, например при Красном. Не могу сказать, чтобы я нашел разницу в наружном виде между людьми старой гвардии и нашими; напротив, наши казались бодрее, так как поляки, по своей натуре, вообще не унывают, когда видят, что начальники делят с ними и горе, и радость. Помню, что вечером, на бивуаке, солдаты шутили и забавлялись. Один из них, одетый старухою, но в гренадерской шапке, всячески кривлялся и дурачился, но лишь только товарищи закричали: «казаки, казаки!» сбросил с себя шапку и слезно стал просить: «pardon, monsieur le kosak!» - намекая тем на одно дело, в котором французы не поддержали поляков. Эта шутка была, впрочем, запрещена офицерами. Теперь, когда стала известна горькая истина, прежде всего надлежало позаботиться об обеспечении участи больных и раненых и о принятии мер к сохранению обоза. Правда, мы все еще питали слабую надежду достигнуть моста и Борисова, однако нужно было приготовиться ко всякого рода случайностям. Несмотря на приказание Наполеона, отданное в Орше, сжечь все повозки, осталось их много; они-то и были нагружены ранеными, и на другой день, рано утром, отправлены к Наче, под надзором опытного сержанта. Все тяжести, уменьшенные до крайней степени, были распределены, в мешках, по другим телегам таким образом, чтобы, в случай надобности, их можно было положить на отпряженных лошадей для дальнейшего препровождения. Раненые офицеры дивизии, в числе, кажется, одиннадцати, и легкораненые солдаты остались при колоннах. Все это было устроено полковым командиром, без всяких сношений с генералом Клапаредом, утратившим у офицеров всякое уважение. Да я и не видал его. 25-го (13-го) прибыли мы в Начу. Погода стояла холодная, но ясная. В хлебе и крупе мы не нуждались; чая, сахара и рома хотя было и немного, однако вечером и утром каждый из нас получал по стакану чая. 26-го (14-го) выступили к Борисову; куда отправился и Наполеон из Лосницы, где находилась главная квартира. Наш полковой командир, неоднократно подъезжавший, на марше, к моей телеге и расспрашивавший меня о положении Борисова, догадывался, что Наполеон намерен форсировать здесь переправу чрез Березину. Я не отрицал возможности овладеть мостом, но, хорошо зная состояние армии, считал решительно несбыточным дебуширование оттуда. По приходе в Борисов, дивизия расположилась недалеко от нашей прежней квартиры, и мы решились опять занять эту квартиру; но дом был уже пуст, разграблен, двери и оконные рамы выбиты, вероятно на костры; ни хозяина, ни хозяйки не оказалось. Кое-как устроились мы в развалине, но вечером получили извещение, что в десять часов дивизия выступает далее. А куда?.. Мы приготовились ко всему худшему... На бивуаке я обменял у подполковника Регульского прекрасную, но слишком тяжелую для слабого пешехода лисью шубу на русский кафтан; потом купил у солдата большое бумажное одеяло, окутал им себе голову и шею, закрыл крест на крест грудь и попросил завязать на спине узел. Костыли мои еще прежде солдаты обвернули кусками овчины. Лишь только мы выступили, начался сильный снег, продолжавшийся всю ночь. Тихо проследовали мы через Борисов, потянулись по течению Березины и, после неисчислимых остановок и препятствий, добрались до деревни, неподалеку от реки. На противоположном берегу горели неприятельские костры. В деревне отдохнули мы часа четыре и пустились далее, беспрестанно останавливаясь. Снегу выпало по колено, к счастью, в атмосфере господствовала полная тишина, а иначе всякое движение было бы невозможно. На рассвете, мы сделала привал у опушки леса; впереди, слева, виднелись бивуачные огни. Никто из полковых командиров не знал что будет. Наконец, когда совсем рассвело, заметили мы перед собою убогую деревушку домов из двадцати пяти, на скате нескольких высот, окружавших ее амфитеатром, а вокруг ее много войска. Это была Студянка. Мы увидели также наведенный через реку мост и по тy сторону его наши войска. Все это крайне обрадовало нас и разом изменило мрачное настроение нашего духа. Батальоны построились, друг возле друга, в батальонные колонны; под ружьем могло быть от 1,800 до 1,900 человек. Спустя несколько времени, из одной избы вышел Наполеон, окружённый маршалами и генералами (4). Он был в сером бекеше на меху, но левою рукою отбросил полу нaзaд, так что можно было хорошо рассмотреть его лакированные сапоги и белые штаны. На голове, как и всегда, имел свою маленькую шляпу. На лице его незаметно было выражение какого-либо волнения или тревожного чувства; он говорил с престарелым генералом (Эблэ), почтительно стоявшим без шляпы; возле быль Мюрат, в серой меховой шапке, с султаном из перьев цапли, и в короткой бархатной шубе, опоясанной саблею. Король неаполитанский подходил к нашему полковому командиру, которого полюбил с тарутинского сражения, и перекинулся с ним несколькими словами. - «Что вы думаете делать с вашими ранеными?» сказал он ему, указывая на нас. - «Они, если можно, последуют за нами», отвечал полковник. Рана, полученная Мюратом при Абукире и раздробившая ему челюсть в ту минуту, когда он взял в плен сераскира, эта рана, обыкновенно мало заметная, теперь, покраснев от холода, выказывалась довольно явственно. – «Какая насмешка судьбы!» думал я: - «Мюрат на мосту у Вены в 1805 году и здесь, в 1812, на Березине!.. » Полковой командир, указывая на меня, заметил: «вот тот офицер, который так мужественно вел атаку под Винковом: я постараюсь взять его с собою».—« Молодецкое дело, геройская атака!» воскликнул Мюрат... «Этого я не забуду; а покаместь жалую ему королевский орден...» Я, однако, никогда не получал этого ордена, да он скоро и попал в категорию тех вещей, обладанием которых неловко было похвалиться. Самого храброго короля постигла еще горшая участь... Бертье и вице-король Евгений были в шубах: Ней в легкой темнозеленой шинели; адъютанты и ординарцы, большею частью, в сюртуках или в легких плащах. Снег перестал и день обещал быть ясным. Утром температура не превышала двух или трех градусов; к полудню стало свежее. У моста я видел Дюроке, память которого осталась чистой и жизнь которого, начиная от осады Тионвиля, где он служил в армии принцев, до Рейхенбаха, где, в 1813 году ядро прекратило его дни, являет образ истинно-благородного рыцаря. Хорошо рассмотрел я тут же Нея, квадратную фигуру, крепыша, с красным, могу сказать дерзким, лицом и с рыжеватою бородою, благообразного и видного собою Мортье, Нарбонна, в оригинальном старомодном головном уборе, и многих других. Гвардейские жандармы, в полном снаряжении, опрятно одетые, но на исхудалых до крайности конях, образовывали широкий круг около доступов к мосту и не пропускали ни одного безоружного. Мы слезли с телег и, поместясь в интервалах батальонов, имели полную возможность и время наблюдать всю сцену. Было часов десять, когда дивизия наша получила приказание перейти мост. Когда мы сели на телеги и намеривались последовать за колонами, послышался возглас: «les voitures ne passent pas!» («повозки не могут ехать»); мы уже приготовились к этому, сошли с телег и побрели за полком, бросив и повозки, и своих мышиного цвета лошадей, на которых ехали от Смоленска. При самом входе на мост также стояли жандармы; они закричали нам: «il n'y a que les combattants qui passent» («проходить могут только строевые»); но на этот раз мы протестовали. «Confondre les blesses avec les trainants est une infamie; mieux vaudrait-il de nous bruler la cervelle», возразили мы («смешивать раненых с бродягами бесчестно, лучше было бы застрелить нас»). Жандармы оставались непреклонными, ссылаясь на данное им повеление. Один артиллерийский штаб-офицер прекратил спор тем, что приказал пропустить нас, как принадлежавших к полку, только что перешедшему. Мост, относительно своей постройки и прочности, не был бы, конечно, одобрен так называемыми экспертами, и, по истине, чудо, что он мог быть наведен. Река имеет здесь от 150 до 160 шагов в ширину и течет медленно по болотистому ложу. В наиболее глубоких местах могло быть от 8 до 10 футов глубины; но дно было тинистое, как показывал и цвет воды. Лед шел сильный, некоторые льдины имели от 10 до 15 квадратных футов. Мост не представлял ровной поверхности; иные бревна погрузились, особенно у противоположного берега: здесь часть моста была даже залита водою, достававшею до лодыжки. Если, вспомнить, что для постройки моста не имелось никакого материала, что успели спасти лишь несколько, телег со скобами и гвоздями, да две походные кузницы и кое - какие повозки с углем, что предварительно должно было сломать ближайшие избы и срубить деревья, что люди работали по плечи в воде, покрытые ледяною корой, то, по справедливости, можно отнести постройку моста на Березине к одному из самых геройских военных подвигов, которыми так богата кампания 1812 года. Тиер верно и живо изобразил эту картину; он только не довольно резко оттенил некоторые ужасающие сцены. Хотя берег у Студянки и господствовал над противоположным, однако этот последний как бы был создан для энергичной и упорной обороны. Только предположение адмирала Чичагова, что Наполеон переправится ниже Борисова, могло побудить его оставить без наблюдения подобный пункт к северу (5). С 24-го (12-го) числа, пополудни, французы были в Студянке и тотчас же занялись приготовлениями к переправе. 25-го (13-го) приготовления, приняв большой размер, уже не могли производиться скрытно. Притом некоторые части кавалерии переправились и атаковали русские посты. Позже последовали вольтижеры, которых кавалеристы посадили на своих коней, и совершенно отбросили неприятельские посты. Наконец, целая кавалерийская дивизия, правда только в семьсот лошадей, переплыла через реку и окончательно оттеснила русских. 26-го (14-го), рано утром, спущен был на воду первый мост, а в час пополудни, перешли чрез этот первый мост (потом был наведен второй, шагов, на триста дальше) первые войска второго корпуса, под начальством маршала Удино и генерала Домбровского, довольно хорошо сохранившиеся, хотя, конечно, немногочисленные. На другой день перешли другие части. Император, с неутомимою энергией руководивший постройкою моста и переправою войск, имел 27-го (15-го) главную квартиру в Заньоках, позади расположенных здесь войск. Наша дивизия стояла недалеко от моста в роще, но к вечеру получила приказание последовать за корпусом Удино; тяжестям и раненым велено было ждать дальнейших распоряжений. Мы были очень рады этому и немедленно послали людей высмотреть, нельзя ли как-нибудь добраться до наших телег и перевезти их. В течении дня нечего было и думать о том; но вечером наши люди беспрепятственно перешли туда и обратно: мост был совершенно свободен и лишь немногие воспользовались им. Однако по ту сторону моста телеги и люди столпились в такой степени, что распутать этот клубок не представлялось ни малейшей возможности. Находившийся при обозе офицер объявил, что он подождет еще несколько часов, и если убедится в неисполнимости дальнейшего следования, то постарается спасти что можно, а телеги бросить. Так и случилось на другое утро. Вечером 27-го (15-го) перешли по мосту корпус Даву и поляки. Состояние этих войск внушало нам доверие, и если бы мы не имели положительного приказания не трогаться, то примкнули бы к ним тем охотнее, что долго находились в связи с обеими частями. Поздно вечером и далеко за полночь слышалась с противоположного берега канонада. Это был тот бой, который решал судьбу дивизии Партуно (6). Впрочем, ночь провели мы сносно, имея в изобилии дрова для костров, и ежеминутно получали известия из лагеря, находившегося, полагаю, в окрестностях Брилей. Ранним утром услышали мы глухой треск. Вскоре стали появляться раненые и рассказывали, что началось сражение, что русские атаковали стремительно. Ветром, в самом деле доносились до наст звуки подобные ружейным, но они походили более на те, когда рубят лес. Долго оставались мы без всяких известий, наконец узнали, что Удино ранен и что место его заступил Ней. Между тем и число появлявшихся к нам раненых возрастало быстро; они говорили о многих наших убитых и тяжелораненых офицерах. Вскоре прибыли генерал Клапаред и подполковник Регульский, также раненые, но легко. К вечеру разнесся слух, что сражение решено кавалерийскою атакою, причем было взято в плен несколько тысяч человек. Все мы обрадовались и ободрились (7). И на другом берегу кипел не менее жаркий бой, и хотя маршал Виктор, со своими тремя слабыми дивизиями бергских, голландских и польских войск, не потерял ни фута занятой им позиции, хотя победа казалась на его стороне, однако печальные последствия общего положения не могли быть устранены. Шамбрэ, Тиер и друге историки правдиво и верно описали сцены, вскоре затем здесь разыгравшиеся (8). Я уже сказал, что повозки дивизии остались на другом берегу. Когда начало смеркаться нам приказано было выступить к Зембину, куда направился корпус Даву. Достигнув, после непродолжительного марша, Гайны, широкой, болотистой, совершенно свободной от льда реки, мы чрезвычайно удивились, что русские не сломали здесь моста - иначе спасение наше было бы немыслимо. Если же, вдобавок, принять во внимание отвратительные проселочные дороги, бесконечные бревенчатые гати, речки, чрез которые, несмотря на холод, надобно было переходить, и сопряженные с тем затруднения, то трудно понять, почему русские не воспользовались выгодною местностью и не прихлопнули здесь французскую армию. Вероятно, убеждение, что дело и без того кончится само собою отклонило их от принятия решительных мер, а быть может и благоговение некоторых отдельных личностей пред Наполеоном удерживало нанести ему последний удар (9). В Зембине нашли мы множество бивуачных огней. Было холодно, очень холодно. Там и здесь, вокруг костров, лежали трупы. «Вот нахлынут сюда бродяги, так мы погибли! Лучше поскорее убираться!» говорили у нас, и наша небольшая колона потянулась дальше. Мы следовали сомкнутыми рядами, однако при каждом привале недосчитывались нескольких человек. На рассвете стужа усилилась. Еще в темноте нагнали мы вереницу пустых зарядных повозок, наполненных ранеными; некоторые из них обращались к нам с раздирающими сердце мольбами предать их смерти. При такой-то трагической обстановке продолжалось наше движение. Ежеминутно встречали мы мертвых и умирающих, офицеров и солдат, которые, в изнеможении, садились у дороги и ожидали смерти. Солнце встало кроваво-красное; стужа была жестокая. Остановились у одной деревни, где были разложены костры. Там мы нашли группы живых и мертвых, разместились кое-как и вступили в наследство тех, которые, заснув, сошли со сцены жизни. Проходившие мимо солдаты нашей дивизии рассказывали, что она не существует, что и полковые, и батальонные командиры, и почти все офицеры или убиты, или ранены, и что уцелевшие небольшие команды сопровождают знамена. Можно себе вообразить, как поразило нас это известие. Следующий переход, до Плещениц, продолжался почти тридцать часов: мы прошли, в двадцать четыре часа, тридцать с небольшим верст. Здесь, в одной отдельной избе, лежали вповалку здоровые, раненые и мертвые, и мы принуждены были расположиться под открытым небом, у большого костра. Здесь же узнали мы, что русские атаковали и формально окружили маршала Удино, раненого на Березина и ночевавшего в деревне с конвоем из какой-нибудь полусотни человек, но что его выручили войска Даву, следовавшие по этой дороге. Бой длился несколько часов, и сам маршал нашелся вынужденным прибегнуть к своим пистолетам. Окна и двери еще носили на себе следы пуль (10). Мы решились провести у костра часть ночи, и в то время, когда одни солдаты поджаривали кусочки конины, а другие пекли лепешки из овсяной муки, найденной в деревне, мы пытались подкрепить себя сном. Но ужасные картины, нами виденные, произвели такое потрясающее впечатление, что сон бежал от нас. Я видел солдат, которые, не снимая с себя ранцев, дремали сидя на бревнах. Во втором часу пополуночи, при страшной стуже, двинулись мы к Молодечно. Трупы людей и лошадей, повсюду разбросанные, обозначали путь, освещенный звездным небом. Наша колона становилась все меньше и меньше. Исчезли даже некоторые офицеры, так что никто этого не замечал и не знал, где они остались. Мороз усиливался. Мы делали привал у бивуачных огней, но все равно, что были здесь между мертвецами: никто не шевелился; лишь изредка какой-нибудь несчастный приподнимал голову, смотрел тусклыми глазами и ложился опять, чтобы не вставать никогда. Этот ночной марш был для нас тем мучительнее, что навстречу нам дул жгучий, холодный ветер. Часу в девятом утра увидели мы колокольню. «Вот Молодечно!» вскрикнули мы почти в голос; но каково же было наше изумление, когда мы узнали, что это деревня Илия и что мы не прошли и половины дороги. Деревня была оставлена не всеми жителями, но проходившие войска порядочно очистили ее. Мы обрадовались, что могли укрыться в избах от мороза, с каждым часом ожесточавшегося. На нашу долю досталась изба, жарко натопленная нашими предшественниками и устланная соломою. Но заснуть никто из нас не мог: все были в лихорадочном состоянии. Могу приписать это инстинктивному чувству, что, раз уснув, уже не проснешься, чему мы и видели, тысячи примеров. Чем далее, однако, оставались мы в теплой избе, тем более ощущали приятность отдыха, и потому решились провести здесь день и дождаться известий. Похлебка, немного гречневой каши, горшок пареной ржи, все без соли, и кусочки поджаренной конины составили наш обед, показавшийся нам весьма вкусным. Затем моею главною заботою было высушить все то, чем были обернуты шея, голова и ноги, в особенности большое одеяло, которое я купил в Борисове и которым так окутал голову, что сзади оно покрывала ее далее половины кивера, а спереди оставляло лишь узкое пространство для глаз. На наши раны мы и не смотрели и ограничились просушкою перевязок и бинтов. Часу ко второму пополуночи все мы, более или менее, подкрепили себя сном; но когда стали готовиться к выступлению, некоторые люди отказались вставать. Один вольтижер моей роты, отличный солдат, очень мне преданный, и слышать не хотел о дальнейшем походе. На предложение мое он отвечал: «Ах, капитан, оставь меня умереть здесь; ведь все мы обречены на смерть, так двумя днями раньше или позже ничего не значит». Ранен он был не тяжело в верхнюю часть руки; следовательно, им овладела апатия. Ни просьбы, ни убеждения не действовали: Солдат остался и, вероятно, умер. Выступили мы в такой холод, что едва могли выносить его. По дороге беспрестанно встречалось множество бивуаков: одно отделение сменяло на них другое, и новые пришельцы являлись в более бедственном положении. Тут же лежали и мертвые, большею частью раздетые, но некоторые в своих баснословных костюмах. Наконец и наша команда, после нескольких часов марша, начала расстраиваться; голова не могла поджидать хвоста, потому что всякая остановка без огня влекла за собою смерть. Два часа пробыли мы в одной деревне у потухавшего костра, но отсталые не являлись. После изнурительного переходаЮ затрудненного переправою через реку не совсем замерзшую, несмотря на стужу, добрались до Молодечно. Так как здесь начиналась большая дорога, то мы надеялись на некоторое облегчение, что действительно и случилось, хотя жестокий мороз, постоянно усиливавшийся, был главною причиною наших страданий. В самом местечке господствовало нечто похожее на порядок, мы видели вооруженных, порядочно одетых солдат, не все дома были покинуты жителями и не так переполнены, как в других деревнях. Мы довольно удобно разместились в домах по дороге в Сморгонье. Люди, посланные добывать хлеба, привели солдата, родом дармштадтца, который продал нам изрядной величины каравай за два наполеондора. Когда я заметил, что это жидовская цена, добрый воин разгневался, и мы едва могли успокоить его. Но что было делать с хлебом? На всех не доставало, а заплатившие отказывались есть одни. Решили приготовить из него похлебку, добыли где-то сала и соли и этим вкусным блюдом насытилась вся наша небольшая колона. Здесь она увеличилась однако приходом новых людей нашей дивизии, которые принесли известие о состоянии ее после боя на Березине. Они рассказывали, что сражение колебалось долго, пока не удалось отбросить русских и пробраться чрез занятый ими лес; но потом неприятель, подкрепленный новыми силами, вернулся и, в свою очередь, отбросил и привел их в расстройство. Дело еще не кончилось и дошло почти до рукопашной схватки, когда неожиданно появились французские кирасиры и бросились на массу, причем изрублены были даже некоторые из наших. Русских преследовали; сражение продолжалось до вечера и прекратилось постепенно. Люди нашей дивизии говорили еще, что хотя и слышали об отступлении, что там и здесь собирались небольшие команды, но как почти все офицеры были убиты или ранены и командовать было некому, то они направились к гвардии, где еще раз собрались в весьма малом числе. Не имея продовольствия, и видя, что никто о них не заботится солдаты, чтобы не погибнуть, разбежались поодиночке. На другой день, очень рано, выступили мы из Молодечно, имения графа Огинского, где потом пробыл восемнадцать часов Наполеон и откуда он обнародовал знаменитый двадцать девятый бюллетень (11). Мы продолжали путь на Сморгонье, описывать наше движение значило бы повторять рассказ о сценах предшествовавших дней; утомленные, мы отдыхали под открытым небом, потому что нигде не находили пристанища, питались кашею, пареною рожью и кониною. Однажды нас застигла ужаснейшая метель, и хотя она бушевала лишь несколько часов, однако наша маленькая колона разложилась окончательно. С ужасом вспоминаю я и теперь об одном бивуаке. Поблизости какой-то деревни, переполненной людьми, заметили мы костры, которые горели еще довольно хорошо и вокруг которых, лежало немного мертвых. Было поздно; изнуpeние заставило нас остановиться здесь. Мертвецы были убраны, живые заняли их место и мы устроились кое-как. От непогоды охранял нас высокий забор, занесенный снегом. Многие проходившие мимо завидовали нашему приюту; иные останавливались тут на короткое время, а другие располагались вместе с нами. Мало по малу усталость взяла свое: кто спал, кто дремал, а более крепкие таскали дрова для поддержания огня. Снег, между тем, продолжался; сидевшие и лежавшие у костра, согрев одну сторону тела, повертывали другую; таким же образом поступали, кто был в силах, с окоченелыми ногами, и о настоящем отдохновении нечего было и думать. На рассвете, снаряжаясь в дальний путь, мы не досчитались в своей кучке тринадцать человек: все они были раненые. Нам подлежало проходить мимо того забора, который всю ночь защищал нас от ветра. Вообразите же себе наш ужас, когда мы увидали, что мнимый забор оказался грудою наваленных друг на друга трупов - работа наших предшественников на бивуаке!... Тут были солдаты всех наций: французы, швейцарцы, итальянцы, поляки, немцы, узнаваемые по их мундирах. Большая часть их лежала с распростертыми руками – «Посмотрите, капитан», сказал мне один солдат, «они протягивают к нам руки… Не бойтесь, друзья, мы скоро придем к вам!...» Это поразительно-ужасное зрелище долго преследовало меня и всегда казалось мне страшнее самых кровавых сцен сражений, которые хотя и вызываются человеческими страстями, но где человек не погибает так беспомощно. Скоро предстояло увидеть нам еще более страшную картину. В одной деревне, избы которой почти все были сожжены и в развалинах которых валялись местами полуобгорелые человеческие трупы, стояло, в конце улицы, обширное здание. Оно также сгорело, но здесь мертвые и обгорелые образовывали невероятной величины груду и смрадная гарь заражала воздух на далекое пространство... Пред глазами моими живо восстали ужасы Сарагосы и кирпичного сарая в Смоленске... (1) Трудно понять о каком «роде перемирия» говорит автор. Если верить французским историкам, то после приезда Лористона в нашу главную квартиру 23-го сентября (5-го октября) с предложениями Наполеона о мире, заключено было между воюющими сторонами условие о перемирии, с тем, чтобы, в случае возобновления военных действий, предупредить друг друга. Собственно перемирия между армиями заключаемо не было, а последовало лишь соглашение, что бы часовые, стоявшие на передовых постах, не перестреливались. Но ведь это было до сражения при Тарутино (Черничне), которое, как известно, произошло 6-го (18-го) октября; автор же говорить о 23-м сентябрь или 5-м ноября по новому стилю, когда на Черничне еще не дрались. Или он разумеет дело у Спас-Купели 22-го сентября (4-го октября), когда Милорадович принужден был отступить за речку Черничну? Но в предыдущей главе Брандт назвал, это дело «первою решительною победою русских» в кампанию 1812 года. Очевидно, он разумел тарутинское сражение, но спутался в числах. (2) Адмирал Чичагов, заняв 5-го (17-го) ноября Минск, выдвинул, 7-го числа, авангард своей армии (десять батальонов, восемь эскадронов, одна батарейная, и две конные роты, всего до 4,500 человек), под начальством генерал-адъютанта графа Ламберта, по дороге к Борисову, с тем, что бы, по занятии этого города, открыть сообщение с Витгенштейном. Бой за борисовский теть-де-пон, действительно, был упорный, и объясняется тем, что граф Ламберт, узнав о предстоявшем прибытии в Борисов не только отряда Домбровского, но и всего корпуса Виктора, решился овладеть тамошними укреплениями прежде, чем неприятель успеет сосредоточить свои силы. Была минута, когда Ламберт, обойденный превосходными силами, должен был думать о спасении своего отряда: из всей пехоты у него оставался в резерве только слабый Витебский полкт, но артиллерия решила дело. Разбитые и прогнанные, поляки потеряли убитыми от 1,500 до 2,000 человек, взятыми в плен от 2,000 до 2,500 человек; кроме того, восемь орудий и два знамени. Чичагов в своих «Записках» показывает урон неприятеля в 700 человек убитыми и до 2,300 пленными; число же взятых нами орудий ограничивает шестью. У Ламберта, из 3,200 пехоты, находившейся в авангарде, выбыло убитыми и ранеными до 1,500 - 2,000 человек, стало быть половина всего наличного числа людей. (3) Известно, что Наполеон, узнав о потере Борисова, воскликнул: «Il est donc écrit la haut que nous ne ferons plus que des fautes» («И так нам суждено свыше делать одни ошибки!»), и приказал Удино взять город обратно, во что бы то ни стало. 10-го ноября, остатки разбитой накануне дивизии Домбровского присоединились к корпусу этого маршала, опередившему одним переходом главные французские силы. Адмирал Чичагов, между тем, прибыв в Борисов с корпусом генерала Воинова и ничего не зная о приближении Удино, предписал своему авангарду, под начальством генерал-майора графа Палена 2-го, выступить, утром 11-го числа, к местечку Бобру, куда, спустя несколько часов, должна была последовать и вся дунайская армия. Разъезды, высланные от авангарда, заметили у местечка Лашници неприятельские колоны и от захваченных пленных узнали о присутствии неприятельского корпуса. Пален, атакованный превосходными силами принужден был начать отступление. Во время жаркого преследования, три наши егерские полка были отрезаны и оттеснены к деревне Старому Борисову, и когда, в два часа пополудни, неприятель явился перед городом Борисовым, в войсках Чичагова, вовсе неготовых к бою, произошло смятение. Они могли отступать через Березину только по одному мосту в двести сажень, и, несмотря на беспорядок, успели отступить и разрушить мост, оставив неприятелю лишь часть обоза. Отрезанные егерские полки перешли реку в брод, у деревни Брилей, и присоединились к армии. С ними же перешла здесь и часть кавалерии, высланная в начале дела на фуражировку. После этого Чичагов., потерявший более тысячи человек выбывшими из строя, расположился насупротив Борисова, по правому берегу Березины. (4) Тиер рассказывает, что Наполеон был наведен на это место генералом Корбино, который, чтобы уклониться от русских, переплыл Березину у Студянки. В таком случае, это служило бы ясным доказательством, что генерал Брониковский на имел понятия о своих обязанностях, как и упоминалось выше. Не следовало ли ему знать, что здесь находился брод, тогда как он бдительно смотрел за дорогою в Веселово!... Не обязан ли он был известить о том? Бутурлин пишет, что три русские егерские полка, оттесненные от моста в деле с Удино перед Борисовым, перешли здесь в брод почти с 3,000 лошадей, но доказательства тому не представил. Впрочем, очень может быть, что брод летом, как говорили, не глубже одного фута, исчез вследствие прибыли воды. (5) В предположении адмирала Чичагова, что Наполеон переправится ниже Борисова, не было ничего необыкновенного, напротив, все соединилось, по видимому, для того, чтобы вовлечь начальника нашей дунайской армии в заблуждение. Вниз по реке двигались французские отряды, действительную силу которых трудно было определить по причине значительной преграды, отделявшей наши войска от неприятеля, от Кутузова и Витгенштейна адмирал получил сведения, которые могли заставить его думать о переправе Наполеона южнее Борисова, наконец, флигель-адъютант Орлов был послан 11-го (23-ГО) ноября фельдмаршалом с предписанием адмиралу наблюдать неприятеля партизанами с той целью, что бы предупредить Наполеона, когда он, видя невозможность очистить себе путь через Борисов к Минску, быть может повернет от Толочина или Бобра на Игумень и вздумает пробраться на Волынь. Но это предписание было доставлено адмиралу в ночь с 15-го на 16-е (27-28-го) ноября, т.е. на третий день переправы французов. Спустя три дня, Кутузов писал Чичагову, что бы он занял дефиле при Зембине, так как неприятель, владея Борисовым, вероятно, при переправе через Березину, пойдет прямейшим путем к Вильне через Зембинь, Плещеницы и Вилейку. Это второе предписание адмирал получил 18-го (30-го) ноября, в Зембини, уже после переправы остатков французской армии. В «Записках» своих, Чичагов жалуется, будто последняя депеша была отправлена к нему из главной квартиры фельдмаршала задним числом. (6) Дивизия Партуно (корпуса Виктора) была оставлена в арьергарде у Борисова. Теснимый с фронта и с тыла нашими войсками, генерал Партуно предложил сдаться на капитуляцию, но, пока велись переговоры, покушался, с несколькими стами человек, пробраться на соединение с войсками Виктора. Это ему не удалось, потому что он встретился с казачьим Черногубова полком и положил перед ним оружие. На другой день, утром. две пехотные бригады его дивизии и кавалерия сдались войскам Витгенштейна и Платова, которыми были окружены. Всего было взято нами: 240 штаб и обер-офицеров 7,800 нижних чинов, с тремя орудиями, и два знамени. Из дивизии Партуно спасся только один батальон, в числе 120 человек, которые, пробравшись проселком по берегу Березины, присоединились к корпусу Виктора. (7) Наши войска атаковали неприятеля 16-го (28-го) ноября на обоих берегах Березины. На правом берегу, дело (о котором говорит Брандт) началось с рассветом, но сражение не было решено атакою французской. Стрелки наших9-й и 18-й пехотных дивизий были, правда, опрокинуты, часу в десятом утра, французскими кирасирами, однако выручены дивизионом павлоградских гусаров. Перестрелка же продолжалась до одиннадцати часов ночи, и притом упорная. Неприятель потерял до 5,000 человек; кроме маршала Удино, были ранены пять генералов: Легран, Зайончик, Клапаредт, Домбровский и Княжевич. Наши потери простирались до 2,000 человек, и особенно пострадала у нас артиллерия: рота Арнольди была истреблена вся. (8) Автор говорит о деле, в тот же день, у Студянки между войскам Витгенштейна и Виктора. Здесь бой начался в восемь часов утра, когда, на другом берегу, он уже разгорелся. Так как войска Витгенштейна вводимы были в дело постепенно (из 28-30,000 человек Витгенштейна прибыли к Сткдянке засветло только 14,000), то Виктор, воспользовавшись этим, действительно удержался на позиции до самой ночи. У Студянки, где, над остатками «великой» армии, разразилась ужасная катастрофа, когда вечером (17-го ноября) неприятель зажег свои мосты, и когда, при двадцатиградусном морозе, беспорядочная толпа, в том числе женщины и дети, ринулись на горевшие мосты, войска Витгенштейна захватили до 5,000 пленных, 12 орудий и огромный военный обоз. В два дня, 15-го и 16-го ноября, неприятель потерял одними пленными (считая и дивизию Пертуно) до 13,000. У Витгенштейна в эти дни выбыло из строя до 4,000. (9) Bсe русские люди двенадцатого года несомненно были уверены, что на Березине окончательно будут истреблены остатки вражеской рати, и даже надеялись, что сам Наполеон не избегнет плена. Известие, что ничего подобного не случилось, должно было, естественно, породить общее неудовольствие; стали придумывать, кто бы мог быть виноват в таком упущении, и свалили всю вину на адмирала Чичагова, не рассуждая о том, каково было содействие, оказанное ему Кутузовым и Витгенштейном. В глазах современников, ни Кутузов, ни Витгенштейн не могли быть виноваты; первый, как освободитель отечества от грозного вторжения, второй, как „спаситель Петрова града". Между тем сам Чичагов серьезно помышлял о возможности захватить Наполеона в плен. Еще на марше дунайской армии от Минска к Березине, он разослал корпусным командирам и отрядным начальникам сле
Часть 7. Прибытие в Сморгони - Движение на Ошмяны, Медники и Вилну - Встреча в Вильне с остатками висленского легиона - Выступление из Вильны – Марш на Румшишки и Ковну - Отъезд в Торунь - Заключительные мысли. В тот день, когда мы приближались к Сморгони, был я свидетелем сцены, которой никогда не мог объяснить себе. За одну милю не доходя местечка, мы увидели довольно скоро ехавшую, через толпы солдат, карету, или род коляски, с приделанным фордердеком. Впереди скакал верховой с повязанными платком ушами, но без всякой теплой одежды, в одном зеленом сюртуке, несмотря на жесткую стужу Не знаю что случилось, только вдруг передовой всадник выхватил из ножен саблю и рубанул солдата, который зашатался и упал. Впоследствии рассказывали, что в экипаже ехал Наполеон, а впереди офицер-ординарец; вероятно, солдат, получивший удар, встретил императора каким-нибудь непристойным восклицанием. К вечеру добрались мы до Сморгони и тотчас же направились к строениям на выезде в Ошмяны, где и отыскали себе порядочный приют. Это было первое место, где мы могли получить кое-что за деньги и где мы нашли части войск не вполне расстроенные. Старая жидовка продала нам, впрочем неохотно, за умеренную цену хлеба, риса и немного кофе, которого я не видал в глаза уже несколько месяцев сряду. Ни сахара, ни молока мы не могли достать. Наш квартирный хозяин был вожак медведей, потому что именно из Сморгони расходятся по всему белому свету промышленники с этими обученными зверями. Еще Вольтер сказал, что в Польше только два университета: в одном воспитывают молодых ксендзов, в другом молодых медведей: это Краков и Сморгони; а в Польше и доныне говорят, что молодой человек, с грубыми манерами, обучался в Сморгони. Само обучение медведей происходит следующим образом. Посредине большой комнаты поставлена круглая перегородка, настолько прочная, чтобы, медведь не мог опрокинуть ее. Пол в изб устроен так, что может быть нагреваем снизу. На задние лапы медвежонка надевают деревянные башмаки и вводят его в натопленную комнату; почувствовав боль в передних лапах, он усиливается приподняться и опереться ими о стены, но его отгоняют ударами дубины. Бедного медвежонка мучат до тех пор, пока он не привыкнет стоять и ходить на задних лапах и, по команде, выделывать разные штуки. Иногда зверь теряет терпение и с неистовством бросается к кафедре своего наставника; но здесь его встречают и образумливают дубиной. Когда медведь выучится стоять и ходить, ему продевают через нос кольцо, чтобы он сделался восприимчивее к высшей части своего образования, ознакамливают его с музыкальным сопровождением барабана и дудки, и затем вышколенный косолапый предпринимает странствование по Европе, в сопровождении своего учителя. С одной стороны, по молодости лет, с другой, по ветрености, мы забыли сколько уже настрадались и, без сомнения, сколько еще и впереди предстояло претерпеть нам. Соображая, что мы страдали, сравнительно, более чем тысячи и тысячи тех здоровых, которые сопровождали армию без оружия, расходились вправо и влево, имели помещения и повсюду грабили хлебные магазины, я готов утверждать, что не голод и холод, а нечто совсем другое погубило французскую армию. В кампанию 1807 года, при осаде Майнца, при переходе через Сплюгень, французы вынесли едва ли не столько же, как и в 1812 году. Беспорядок, отсутствие дисциплины, страсть к хищничеству и грабительству перешли все границы. Появились сразу по вступлению в Россию и усиливались с каждым днем. Достигли высшей точки в Москве и сокрушили армию прежде наступления морозов и появления голода. Единственные люди, достойные сожаления, были те несчастные, которые оставались раненными на полях сражений, или, по болезни, не могли следовать за армией. В массе 40 - 50,000 безоружных, сопровождавших армию, едва ли насчитывалась одна сороковая или одна пятидесятая доля таких, которые еще не были бы в силах нести ружье. Поздно вечером, один еврей сообщил нам, что видел императора. После переправы через Березину мы ничего не слыхали Наполеоне - короткий восьмидневный промежуток решил судьбу силы, еще недавно господствовавшей от Мадрида до Москвы. Узнав от одного солдата, что Наполеон действительно находится в Сморгони, мы решились провести здесь ночь, выспаться и на другой день, если можно, добраться до Ошмяни в один переход. Мы выступили однако позже, чем желали, марш был медленнее, мертвые встречались по дороге чаще, особенно много видели мы замерзших молодых людей, еще вооруженных, хорошо одетых, но с которых уже были сняты шинели, сапоги и ранцы; наконец распространилось ложное известие, что впереди нас казаки, и это послужило поводом к остановкам и замешательствам. Словом, мы едва прошли половину дороги и расположились на только-что оставленном бивуаке. Ночь, проведенная нами здесь, была ужасна. Нога моя распухла, я чувствовал жгучую боль под мышками, затруднявшую хождение на костылях, но, к моему счастью, мне удалось лечь на том самом месте, где незадолго погас огонь, и тем избавиться от снежного ложа. Как это обстоятельство, так и то, что солдаты всю ночь поддерживали большой огонь, особенно же отдых, освежили меня на столько, что на другой день я бодро продолжал марш. Часов в одиннадцать, среди толпы беглецов, подошли мы к Ошмянам. Перед самым этим городом встретили мы провиантский обоз, сопровождаемый молодым макленбургским офицером. Сначала офицер распорядился защищать свои сани, но старания его были напрасны. Толпа все ближе и ближе подступала к саням и вскоре окружила их так, что ни офицер, никоманда его не могли тронуться с места. И вдруг все ринулись на мешки, наполненные очень хорошими сухарями. Я сам подобрал со снега несколько пригоршней, и могу сказать, что именно этими сухарями мы питались остальную дорогу. Вступив в Ошмяны, мы последовали нашей прежней тактике, то есть безотлагательно пошли к выезду на дорогу в Медники, но на этот раз имели меньший успех: город был переполнен войсками. Вдобавок, мародеры поселились повсюду. Кое-как, с большим трудом, приютились мы в садовой беседке, неприветливо-морозной, как и вся окрестность. Так как в беседке печки не было, то солдаты развели огонь на полу. Из навоза, на который набросали немного соломы, была приготовлена постель человек на двадцать. Имея сухари и купив у солдат хлеба, мы могли подкрепить себя. При переходе через Гайну, команда наша состояла из пятидесяти человек; потом она увеличилась до семидесяти, но мало по малу сократилась до двадцати человек. Куда давались остальные, не знал никто. На другой день мы поднялись очень рано. Мороз свирепствовал. На полпути делали привал у покинутого бивуака. Вся дорога была завалена замерзшими. Сначала люди шли неуверенным шагом, потом шатались как пьяные, наконец падали, и тогда гибли неминуемо. Самое отвратительное зрелище являли пальцы ног, часто с отвалившимся мясом, потому что обыкновенно с мертвых снимали обувь прежде чем они застывали. Точно также делали и с шинелями: некоторые накутывали их на себя по две и по три, или разрывали их на части, чтобы лоскутьями обвернуть голову и ноги. Странно и непостижимо, как, несмотря на дальний путь и постоянный мороз, весьма многие не приобрели практического смысла предохранять себя от стужи, имея даже для того средства. Всякая крестьянская баба поступила бы разумнее. Вместо того, чтобы на марше закрывать затылок, лицо и уши, беглецы окутывали ноги сотнями тряпок и полотенец, и тем, конечно, затрудняли свое движение; иные бесполезно обременяли себе грудь всякою дрянью, тогда как когда предохранять от отморожения уши и нос. Столько же непрактичными оказали себя люди и на бивуаках. Нечему, после этого, дивиться, что валялись целые кучи замерзших солдат, а другие, так же одетые и имевшие такую же пищу, как и погибшие, успели спастись. После полуторачасового отдыха пустились мы дальше, но последняя половина дороги была для меня несказанно тяжела. Плечи мои болели жестоко, часто казалось, как будто рубашка прилипала к телу. От Борисова я не снимал с себя сюртука, не переменял белья, да и переменить было нечего. Поверх тонкой жилетки, я имел мундир, на мундире сюртук, на сюртуке шубу. Правая нога, обутая в не совсем крепкий сапог, не страдала; хотя я только на бивуаке завертывал ее в кусок овчины, которою на марше окутывал колено. За то раненая нога, неперевязанная с 28-го (16-го ноября) распухла и была покрыта мехом. Страдания, мною испытанные, были естественным следствием напряжения. В Медники мы пришли поздно. Здесь набралось столько отсталых, что мы вынуждены были расположиться бивуаком в саду, где, по крайней мере, окружавшие его здания защищали нас от ветра. К нашему счастью, нетронутые заборы доставили нам обильный горючий материал, а кучи сухих сосновых игл и листвы обещали мягкое ложе. К довершению нашей радости, солдаты принесли несколько вязанок соломы. Затем одиннадцать здоровых и расторопных людей устроили все как нельзя лучше: котел наш скоро задымился на огне, и не прошло часу, как мы уже сидели вокруг горшка и ели хлебную похлебку, приготовленную из ошмянских сухарей. Только жестокий мороз (по позднейшим известиям, он доходил до тридцати градусов) внушал опасения; но костры горели так ярко, дров было так много, что нам оставалось только позаботиться о завтрашнем дне. На улице, между тем, суматоха не прекращалась: вооруженные и безоружные, беспорядочно между собою перемешанные, толпились взад и вперед. Мы приютились особняком, со своими заботами и страданиями, которые я едва мог выносить. И раненым товарищам моим было не легче. Зеленский не говорил ни слова от самого Борисова и бесчувственно смотрел на огонь; Карпич, подавленный горем и болью, находился в состоянии умопомешательства. Под мрачными предчувствиями, некоторые из нас заснули; здоровые караулили, сменяясь, нашу группу, хотя и небольшую, но вмещавшую в себя так много бедственного... Под открытым небом, при тридцатиградусном морозе, без достаточной одежды, без крепительной пищи, покрытые насекомыми, в ежеминутном ожидании неприятельского нападения, окруженные хищной сволочью, беспомощные, раненные, едва передвигающие ноги - сколько тут было жестоких испытаний!.. - Еще восемь часов ходьбы до Вильны! сказал я Зелинскому. – Дойдем ли? Он сомнительно покачал головою. Одна из самых надежных опор нашей маленькой колоны, сержант второй вольтижерской роты, Василенко, молодец крепкий и здоровый, ходил поздно вечером в город и принес водки да несколько мер картофеля. - Если бы не совсем потеряли голову, говорит честный Василенко, то можно было бы добыть кое-что: картофельные ямы еще полны; но с французами, ничего не поделаешь. Их и узнать нельзя: бегут в рассыпную при виде казачьей шапки!.. Стыд и срам!.. Да хорош и сам император: дал стрекача! Я спросил у Василенко, что он хочет сказать этим. - А то, отвечал он, что император, со своими маршалами, бежал и бросил нас на погибель. - Можно ли говорить так! От кого ты слышал? - Капитан, возразил он, все французы рассуждают об этом и ругаются. Я утешал себя мыслью, что Наполеон уехал вперед в Вильну и позаботится там обо всем нужном. - Не беспокойтесь: он уже сдал главное начальство Мюрату, сказал Василенко (1). Я остался, однако, при своем неверии, товарищи разделяли мое мнение. Ночью слышали мы сильную ружейную стрельбу в громкие крики; утром же узнали о появлении казаков, которые, в нашем тылу, напали на многочисленную толпу отсталых, и частью истребили ее, частью взяли в плен. Невыносимая стужа подняла нас на ноги еще до рассвета. Утро, как и всегда, было безотрадное. Все предметы, лес, дома, поля покрыты были снежным саваном, ослеплявшим глаза. Солнце висело на небе будто раскаленный шар, но без теплоты. Миллионы снежинок носились в атмосфере, сверкая как алмазы и усиливали колючую боль в глазах. Долго потом спустя, читая сочинение Фэна о 1812 годе, я внезапно воскресил перед собою тогдашнее наше положение. Фен говорит: «Les derniers rangs de l’armée sont dissous… La main gèle sur le fer, les larmes se glacent sur les joues, on se sent roidir, engourdir et chanceler. Malheur a celui gui tombe» («Последние ряды армии распались. Рука мерзнет на железе, злезы леденеют на щеках, чувствуешь, как коченеешь, застываешь и шатаешься. Горе тому кто упал»). Вначале я не мог идти - так жестока была, боль под мышками. Я чувствовал, что все там было изъязвлено. Многие уже тронулись в путь, потому что все спешили достигнуть мнимого исхода наших страданий. Казалось, что люди условились бежать взапуски; но правда и то, что злой мороз подгонял идти скорее. Число замерзших увеличивалось, и однакож мы проходили мимо несчастных без всякого чувства сострадания как будто в груди еще живых замерли все человеческие чувства. Там и здесь слышались только восклицания: «несчастный! ах, если бы я был на твоем месте»!.. Шли мы тихо и молча; почти никто не произносил ни слова, и только изредка тишина нарушалась вскрикиваниями и стонами умирающих. Могло быть часов девять, когда мы пробрели полдороги; но отдыхать останавливались мы на самое короткое время, и к трем часам стали приближаться к Вильне. Мы находились в пути десять часов и чувствовали себя до крайности изнуренными. Стужу едва можно было выносить; я узнал потом, что термометр показывал двадцать девять градусов. Но кто опишет наше изумление, когда вооруженный караул у городских ворот преградил нам путь в город, потому что велено было пропускать только не расстроенные команды. Вспомнили о неистовствах в Смоленске и Орше и хотели, по крайней мере, в Вильно сохранить магазины от разграбления. А солнце уже начинало закатываться, стужа усиливалась... А толпа ежеминутно прибывала... Умирающие и умершие перемешивались с живыми... Мы решились обойти город и пробраться в него с другой стороны. Через полчаса мы уже вступили в улицы, наполненные обозами, солдатами, беглецами и обывателями. Но куда обратиться где искать помощи? Мы вспомнили, что, при начале похода, офицеры наши были радушно приняты неким паном Мальшевским, что он был близким родственником нашего полкового командира, и потому признали всего естественнее обратиться к нему и просить о ночлеге. Вообразите же себе нашу радость, наш восторг, когда, прибыв к пану в дом, встретили здесь нашего полковника и многих других, частью знакомых, частью незнакомых офицеров, которые все нашли приют у гостеприимного хозяина. Даже поручик Гордон, командовавший нашим депо в Торуне, поспешил, после известия о бородинском сражении, с большим обозом в Вильну, но был задержан здесь комендантом. Таким образом, наши пожитки тоже попали в водоворот бедствий. Мой верный слуга Мациовский и добрый Василенко внесли меня по лестнице и положили в постель, стоявшую, впрочем, в холодной комнате; старый друг мой Гордон добыл мне матрац, помог раздеться и закутал меня, полумертвого, едва сохранившего сознание, в теплое одеяло. Он же снабдил меня рубашкою, а слуга мой подхватил мое платье, чтобы очистить его над огнем от насекомых. Выпив несколько чашек подогретого пива, я почувствовал себя крепким на столько, что мог слышать что рассказывали и отвечать на вопросы. Лекарь-еврей осмотрел и перевязал наши раны, нашел мои плечи сильно воспаленными и прописал мазь, которая очень помогла мне. Вечером погрузился я в мертвый сон, прерываемый однако страшными грезами. Все сцены ужаса, видимые и испытанные мною в последние две недели, прошли чрез мою голову в том или в другом виде. Вымытый, вычищенный, подкрепленный, я мог присутствовать утром на совете, собранном нашим полковником. Он один уцелел из полковых командиров; о дивизионном генерале никто не знал ничего верного. Известно было, что в городе находились Мюрат, вице-король Евгений, Бертье, Даву, Удино, Виктор, и много генералов, и что наш полковник говорил с Бертье, но толку никакого не добился. Вильна была наводнена беглецами, грабившими магазины. Полковой командир послал офицеров и солдат, с приказанием собрать у своей квартиры всех наших отсталых. Явилось человек шестьдесят здоровых, в том числе и многие офицеры. Знамена третьего полка, привезенные сюда с Березины, уложены были в легкие сани, запряженные парою бодрых лошадей, и вверены охране трех офицеров. Тяжело-раненные были оставлены в городе и размещены в нашем доме. Один офицер и двадцать рядовых были откомандированы для приема провианта. Из штаба Бертье наш полковой командир получил чек в 30,000 франков на имя генерал-интенданта и счастливо реализовал эту асигновину. Половина денег была роздана офицерам, унтер-офицерам и солдатам. Из нашего депо получили мы обувь, шинели, шапки, рубашки и шерстяные чулки, словом, не было забыто ничего нужного. Исправлены были ружья и розданы патроны. 9-го декабря (27-го ноября) распространился слух о нападении Козаков на город. Действительно, послышались выстрелы (2). На улицах произошла неописуемая суматоха, думаю что мало мальски искусная атака, поддержанная несколькими гранатами, брошенными в город, выгнала бы из Вильны все общество: и короля, и вице-короля, и маршалов. Начиная Мюратом и оканчивая младшим субалтерн-офицером, все потеряли голову, хотя, быть может, никто из них не поколебался бы неустрашимо встретить смерть. Но обстоятельства сложились сильнее людей. Наполеон, своим беспорядочным движением вперед сгубивший армию, прежде чем она столкнулась с неприятелем, один был виноват во всем том зле, которое, подобно неисцелимому раку, развивалось с невероятною быстротою, пока не разрушило благороднейших частей всего организма. Часто вспоминал я слова Мармона о Бонапарте, которого он был восторженным поклонником: «l'orgueil avait remplace les éclairés du génie». («Гордыня заступила место проблесков гения»). При первых выстрелах наш полковой командир поспешил к Мюрату за приказаниями. Он нашел короля в ковенском предместье, где тот совещался с Бертье, с Евгением и с другими. - Il n'у a point de moyens de résister: il faut continuer la retraite... On donnera l’ordre а l’armée de se mettre en mouvement; tachez d'abord de gagner le Niemen, et puis nous verrons». («Сопротивляться нет возможности: надобно продолжать отступление… Армия будет приказано выступать; постарайтесь добраться до Немана, а там увидим»). С таким безотрадным известием, поразившим всех нас будто громом, возвратился полковник от Мюрата. Немедленно приняты были меры к выступлению. Полковой командир выразил опасения, что мы, раненые, не выдержим поход. - «Но и остаться здесь значит обречь себя на верную смерть», возразил я и бодро тронулся в путь. В Вильне решили оставить наших человек двадцать. Был превосходный вечер, светлый почти как день, звезды, ярче чем когда-либо, озаряли наши бедствия. Стужа была теперь для нас тем мучительнее, что мы отвыкли от нее в течении двух суток. Через невообразимый лабиринт повозок и всякого рода тяжестей, мы благополучно добрались до заставы и вышли на большую дорогу, покрытую, на сколько видел глаз, обозами. Незаметно было даже малейших следов какого либо порядка. «Господи помилуй!» воскликнул один солдат, «да ведь это старая бестолковщина!» И он сказал сущую правду. Вооруженные и безоружные, пушки, сани, телеги – все перемешалось, все бежало, перегоняя друг друга. С величайшими усилиями держались мы в сборе. Вдруг после часового марша, колона остановилась и мы увидели перед собою настоящее море людей. Высланные вперед воротились с известием, что первая повозка, по причине гололеда, не может взъехать на гору, что другие телеги и сани пустились в объезд, и что на огромном протяжении, до самого леса, столпился в кучи вагенбург. Там засели и остатки французской артиллерии, и невообразимое множество багажа, и раненые, и военная казна, будто бы с двенадцатью миллионами франков, и трофеи, отбитые знамена , сбереженные до Вильны. То было истинным повторением Березины, но неистовства негодяев и грабителей проявились здесь в несравненно возмутительнийших размерах. Собственно для нас хуже всего было то, что наша маленькая колона разъединилась окончательно. Со мной и с раненым товарищем моим Горжинским остались, под конец, только два капитана, Гурлицкий и Вандорф, да два солдата… - «Свернем влево и попытаемся объехать горы», сказал капитан Гурлицкий. Сказано, сделано. Лошади были выпряжены, что бы тем легче выбраться из толпы, Гурлицкий, человек с атлетическими формами, и Вадорф, хотя и малорослый, но крепкий и сильный, впряглись в сани, солдаты повели лошадей сзади, а мы последовали пешком. Сначала все шло ладно. С одного пункта увидели мы дорогу, уклонявшуюся влево, по которой двигалась колона и обоз. Это был корпус Понятовского, отправленный из Варшавы. Так как, при выходе из Вильны, мы получили приказание идти в Торнь (Торунь), то нам надлежало следовать через Ковну. Мы держались, по этой причине, правой руки, но скоро попали в кустарник и горы, несказанно затруднявшие нам путь. Мы с Горжинским были более чем изнурены, сесть же на сани не осмеливались, боясь замерзнуть. Товарищи наши тоже выбились из сил и не могли поддерживать нас. При такой-то неутешительной обстановке, достигли мы наконец большой дороги. Светало... Вдруг позади нас раздались ружейные выстрелы. Необузданные толпы ринулись вперед с иступлением, все кричали: казаки! казаки!... Французы уверяли однако, что вся эта история была, вероятно, фальшивою тревогою, произведенною для того, чтобы, в суматохе, разграбить императорскую казну или отбить друг у друга добычу. Впоследствии же я узнал, что казну, в самом деле разграбили, причем не обошлось без „cent horreurs”, как выразился честный старый француз, гренадерский капрал, рассказавший мне этот случай. -La cause de nos désastres? прибавил он, c'est le grand nombre des lâches et infâmes gui déshonorent l'armée, il y a plus de cette canaille sans armes gué toute l’armée d’Italie comptait jadis de baïonnettes. (Причина наших бедствий – множество подлецов и мерзавцев, бесчестящих армию, этой безоружной сволочи теперь больше, нежели сколько в итальянской армии было штыков). Капрал прибавил, что в 1799 году он делал поход в Швейцарию, и уверял, что там войска были еще хуже чем здесь. Какие перевороты, какие перемены! подумал я: в Швейцарии, дрались Багратион и Гюден, один из них покоится на бородинском поле, другой похоронен в Смоленске… (3) В эту самую минуту упал один несчастный солдат, и еще не прекратились предсмертные судороги страдальца, как на него уже накинулись и раздели… А в Вильне были оставлены тысячи шинелей, сюртуков и башмаков!... - Tenez, ce sont précisément ces infâmes dont je parlais tantôt ! (Вот это те самые мерзавцы, о которых я говорил!) воскликнул старый капрал. Подобно ему мыслили и чувствовали тысячи, а порядка никто восстановить не мог. Мы прошли порядочное расстояние, когда товарищ мой, поручик Горжинский, остановился от изнемождения. «Капитан, ни могу идти дальше», сказал он мне. Мы сели на пригорке, с которого открывался далекий кругозор. Беглецы извивались, будто серая змея по белоснежной равнине. Мимо нас проходили с таким же равнодушием, с каким и мы проходили мимо тысячи людей! Сзади, по направлению к Вильне, гремели, по временам, пушечные выстрелы. – «Судьба моя решена: дальше отсюда ни шагу не в силах сделать», сказал Горжинский, когда группы отсталых стали редеть. - «Ну, что будет, то будет, а я остаюсь с вами; много если я пройду еще час: так лучше нам быть вместе», отвечал я. Не могу однако не сознаться, что мною овладело горькое чувство: вместе проехать и пройти восемьсот пятьдесят, верст от Москвы, быть столь близким у цели, не видать около себя товарищей, которые еще недавно окружали нас, и вдруг очутиться лицом к лицу с верною погибелью - это было ужасно... Все внимание наше устремилось на войска, образовавшие на виленской дороге род арьергарда; когда прошли и они, судьба наша была решена... В эту минуту появились вдали, как нам показалось, два всадника, скоро ехавшие поперек дороги. «Казаки!... теперь все кончено!» воскликнул Горжинский. Чем ближе подвигались к нам всадники, тем более увеличивались наши, относительно их, сомнения: мы отчетливо различали двух лошадей, но всадники исчезли... Наконец обрисовались сани, во весь опор мчавшиеся к большой дороге. Какова же были наша радость и наше удивление, когда на санях, порядочно навьюченных и запряженных парою прытких, сытых лошадей, мы увидели солдата нашего полка, того самого солдата, которого я так больно наказал в лагере под Москвою... Завидев нас, он остановился и закричал: «Что вы здесь делаете?... садитесь скорее!... нельзя терять ни минуты… через четверть часа придут казаки... Солдат спрыгнул с саней, схватил нас, положил в сани и поскакал во весь опор. Когда мы нагнали хвост отсталых и приблизились к главной массе их, наш автомедон ловко свернул с дороги и поехал, рядом с толпою, мелкою рысью, мы все еще не могли опомниться от изумления… «Перст Божий!» повторил несколько раз мой товарищ… Оба мы прослезились при мысли о нашем чудесном спасении… Поровнявшись с головою колоны, наш избавитель, придержав лошадей, передал нам кусок хлеба и бутылку с отличною водкой. Часам к одиннадцати приехали мы в маленькую деревню Ивье, которая вся была переполнена беглецами. «Здесь, капитан», сказал наш вожатый, «мы не можем оставаться между французами и итальянцами: они убьют нас и завладеют нашими санями и лошадьми, мы должны переночевать со своими». Он поехал, шагом дальше. Как бы в вознаграждение за претерпенные нами в этот день душевные и телесные страдания, мы нашли у крайней избы деревни всю нашу колону, расположившуюся бивуаком. Радости товарищей не было конца. Я подарил нашему, избавителю восемь наполеондоров; за эти деньги он согласился уступить мне лошадей и сани, но я поставил условием, что бы он остался при мне. Чуть не все хотели купить сани, но как я уже был владельцем их, то всякие торги прекратились. В течении дня, колона наша увеличилась, так что мы насчитали много офицеров и от шестидесяти до семидесяти вооруженных солдат, которые могли бы выдержать бой с повсюду рыскавшими казаками. День, однако, не прошел без тревоги. Едва легли мы спать после истинно-роскошного ужина, как раздались крики: «пожар!», и из одного дома, в тылу нашей квартиры, уже стало выбивать яркое пламя. Швейцарцы расположились здесь лагерем и развели большой огонь, скоро охвативший дом. Дружными усилиями наших людей удалось сломать пылавшее строение и тем остановить пожар; но об отдыхе, в котором мы так нуждались, нечего было и помышлять. На утро отправились мы в дальнейший путь. Горжинский, я и тяжело-раненый сержант сели в сани, нагруженные остатками съестных припасов. Под Жижморами нас встретили крики: des cosaques! des cosaques!, вследствие чего наш вооруженный отряд стал, в голове колонны, но неприятеля мы не видали, и потому остановились отдыхать. Затем все пешие ускорили шаг до того, что мы, ехавшие в санях, должны были пустить лошадей рысцою, и еще засветло достигли Румшишек. И здесь была речь о казаках. Под вечер, действительно, показались по бокам нашей колоны многие всадники, что заставило нас выставить часовых. В Румшишках долго совещались мы о том, не лучше ли нам переправиться здесь чрез Неман и, не заходя в Ковну, свернуть на варшавскую дорогу. Полковой командир решительно отклонил это предложение, желая, по точному смыслу инструкции, следовать, через Ковну и Кенигсберг, к назначенному главному депо. Мы старалась доказать, что скорее достигнем цели, если пойдем по диагонали; полковник, всегда смирный, рассердился и сказал нам коротко и ясно: «Ступайте, если хотите, по выбранному вами пути, а я исполню данные мне приказания». На другой день, прибыв в Ковну, мы нашли гарнизон под ружьем, и вообще здесь все было в, порядке. Заложенные теть-де-пон, равно и другие укрепления, свидетельствовали, что важное значение этого пункта было оценено. Комендант думал разместить нас по квартирам, но, узнав от нашего полковника об участи постигшей армию, приказал раздать нам обильные рационы. Едва стали мы выступать из города, как в нем поднялась суматоха и.начались беспорядки: солдаты начали ломать дома, бросились на продуктовые магазины, и мы были свидетелями, как грабители вытаскивали на улицу и разбивали бочки со спиртом. Ночь провели мы в избе на дороге в Вылковышки. От Москвы до Ковны мы прошли и проехали девятьсот шестьдесят девять верст или около ста сорока немецких миль; из них девяносто пять верст от Вильны до Немана сделаны были нами в три дня и одну ночь. Увидев в Ковне последний верстовой столб, не один солдата воскликнул: «проклятая Россия!» На другой день, т.е. 1-го (13-го) декабря, когда мы готовились к дальнейшему походу, полковой командир вышел из дома с бумагою в руках подозвал к себе капитана Купча, меня и поручика Горжинского. «Вот, сказал он Купчу, «приказание на ваше имя: отправляйтесь вперед, в Торп, с Брандтом и с Горжинским и действуйте по инструкции». Вместе с бумагою, он вручил Купчу несколько тысяч франков на расходы по приготовлению в Торне всего нужного и предложил, избрав кратчайший путь, ехать безотлагательно. Простившись с товарищам, мы прытко поскакали на санях, по превосходной дороге, при ярком сиянии солнца, но при холодной погоде, в Вылковышки. Здесь еще ничего не знали о бедственном положении армии, и мы, разумеется, ничего не высказали. Мы только пополнили здесь свой дорожный костюм: товарищи мои купили себе по бараньему тулупу, а я остался при своем кафтане, да запасся парою овчин, в которые спрятал ноги. Никто из нас и не подумал о приобретении фуражки: в то время не любили этого головного убора и носили его только на бивуаках. Пехотный же офицер не знал ничего, кроме своего кивера. Я, в свою очередь, предпочел всякому предохранительному средству мое борисовское одеяло, оказавшееся весьма практичным. В Вылковывках мы совещались о нашем дальнейшем путешествии и обсуждали приказание полковника. В бумаге было сказано: «Капитану Купчу предписывается отправиться немедленно в Торн, явиться к коменданту и предупредить его, что главное депо дивизии Великого Герцогства Варшавского будет расположено в этом городе, переформируется здесь и т. д.» Следовало перечисление разных мелочных подробностей. Ничего, однако, не вышло из этого хорошо задуманного распоряжения: мы израсходовали много денег на устройство мастерских, приняли меры к скорейшему изготовлению мундирных вещей и обуви, а между тем прислано было предписание выступить в Познань. 26-го (14-го) декабря приехали мы в Торн и пробыли здесь сутки. Я воспользовался этим временем, чтобы повидаться с родными. Когда я рассказал им откровенно о судьбе армии, они были безутешны. «Боже!» воскликнули они в отчаянии: «опять повторятся здесь события 1807 и 1812 годов!... Да ведь у нас рубашки не останется на теле, и, вдобавок, придут еще русские!... Плохая радость неожиданного свиданья!...» По мере приближения русских войск к Висле, стали являться к нам многие пропавшие безвести офицеры полка, в том числе и такие, которые считались убитыми. Я мог бы рассказать довольно случаев необыкновенного спасения при переправе через Березину; упомяну об одном. Два брата, чтобы не разлучиться при давке на мосту, связали себя веревками и оба увлечены были в воду. Именно за это спасли их отважные пионеры, тогда как сотни других потонули. Оба брата претерпели неописуемые бедствия, однако благополучно достигли отечества, и оба были убиты потом в кампанию 1813 года. Послесловие Впоследствии я не раз беседовал с офицерами всех чинов и с опытными унтер-офицерами о гибели наполеоновской армии, особенно с теми, которые не. выходили из строя до Орши и до Бобра. Все они единогласно высказывали мнение, что беспорядки и распущенность были главною причиною уничтожения армии. Еще задолго до того времени, когда началась морозы и обнаружился недостаток в продовольствии, существовали уже тысячи безоружных, толпившихся при громаднейших вагенбургах и тяжестях. Если бы приняли серьезную решимость избавиться от всего обоза, за исключением полковых телег, оставив его, быть может, уже на Десне или, самое позднее, на Наре, и скорее разрушили бы мосты, если бы в этих местностях, а не в Орше и в Бобре, обнародовали энергичные прокламации и, в то же время, расстреляли бы дюжины две безоружных в виду корпусов, то успели бы противопоставить преграду непомерному усилению беспорядков. Но ,как, же рассчитывали водворить порядок на походе в несколько тысяч миль, начавшийся именно неурядицами? К вышеизложенным фактам я причисляю еще и то, что генералы, в ущерб дисциплины, имели экипажи и фургоны, для охраны которых брали людей из строя. Офицеры и солдаты показывали единогласно, что до Смоленска не было собственно никаких, уважительных поводов к обнаружившимся уже там неустройствам. «Под Пултуском, под Остроленкою, под Эйлау» - говорили офицеры и солдаты - «было гораздо холоднее, но тогда не видали безоружных. И в продовольствии не ощущалось недостатка в такой мере, что бы тем могли быть вызваны ужасающие беспорядки». В Вязьме, где, помнится, командовал генерал Перт, в Смоленске и в Орше, где начальствовали генералы Шарпантье и Жомини, русские нашли еще много продовольственных запасов. Всего же необходимее было несколько дней отдыха, а для отдыха то и не доставало времени. Начиная с Красного, поддержание порядка, на марше оказалось немыслимым; от тридцати до сорока тысяч невооруженных, подчинялись, как дети, всем впечатлениям и утратили всякую рассудительность. Да и высшие начальники как будто отреклись от всякой предусмотрительности. Никому и в голову не пришло подумать о зимней кампании. Сам Наполеон хвалил, в одном из своих московских бюлетней, прекрасную погоду и сравнивал ее с октябрьскою погодою при поездках двора в Фонтенбло. Обстоятельство, что еще в октябре, когда, по словам Толя, часто ездят на санях, стояла такая хорошая погода, усыпило французских военачальников, пока 27-го (15-го) октября первый мороз не поднял их на ноги. Когда же 4-го ноября (23-го октября) выпал снег, участь армии была уже решена. Старые офицеры говорили: «В 1805 году, когда мы находились в пустошах, болотах и лесах Нарева (dans les landes, les marecages el les bois de la Narew), мы терпели не меньше. Под Пултуском, на Волыне, в Сольдау, нам предстояло бороться с теми же трудностями. Корпуса Даву, Ланна и Нея имели в Прусии едва половинное число под ружьем, сравнительно с тем, что у них было под Ауэрштедтом, а корпус Ожеро состоял лишь из трети прежней силы; войска переносили и холод, и голод, и всякого рода невзгоды, однако безоружных мы не видали: они боялись армии и прятались в тылу ее... «Все зло произошло от того» - прибавляли старослуживые - «что les jeunes soldats nе sont plus rompus a la fatigue, que messieurs les généraux et les officiers d'état major sont deshabitues de partager les fatigues avec le soldat».: («молодые солдаты невыносливы, а господа генералы и штабные чины отвыкли делить с солдатом труды похода».) Рассказывали, что, в корпусе Даву, тех солдат которые, без уважительных причин, не участвовали в эйлауском сражении, на другой день наказали телесно на окровавленном, поле битвы. Лучшему уходу за лошадьми корпус Понятовского был обязан тем, что пришел в Смоленск со всеми своими орудиями. Если бы этот корпус не потерял столь чувствительного урона в двух сражениях, при Тарутино и Чирикове, то, вместе с вислянским легионом и с дивизией Домбровского, был бы в состоянии выставить до 10,000 хорошего войска с многочисленною артиллерией. Наполеон упустил воспользоваться в этой войне двумя главными деятелями - временем и пространством, la guerre de temps et d'espace, как выражается Тиер. «Exciter la Pologne - он говорит - éveiller la fibre nationale et pour cela aller vite, aller loin, entraîner la masse virile, la pousser vers le nord, frapper devant soi a la tête et au coeur et du même coup, mais diversement, et étourdir par la rapidité les ennemis et les auxiliés». («Возбудить Польшу, затронуть национальную фибру и для того идти скоро, идти далеко, увлечь за собою все мужеское население, двинуть оное на север, разить пред собою в голову и сердце одновременно, но в разных местах, и ошеломить быстротою и врагов, и союзников». Всякий думал исполнить свой роль приказывая, или храбро сражаясь, когда того требовала необходимость. Большим злом был и то, что никто не подумал о способе раздачи необходимых продовольственных запасов. В Смоленске, в Орше, В Вильне, в Ковне голодали, бедствовали при наполненных магазинах, пока солдаты не разграбили их. Если бы по дороге выставили, под караулом, хлеб, сухари, крупу, овес и водку и, по мере прибытия войск, раздавали им эти предметы, то все были бы сыты. Даже в Вязьме, в Дорогобуже, в Дубровне, в Толочине имелось столько средств, чтобы снабдить продовольствием шесть или восемь тысяч человек. Ко всем таким упущениям, должно прибавить еще следующую нераспорядительность: вместо того, чтобы двигать части армии короткими переходами, которые дали бы находившимся на марше корпусам возможность поддерживать друг друга, даже следовать в совокупности, ее разъединили на многие и длинные марши и затем, приказаниями, требовали от них невозможного. Это повлекло за собою поражения отдельных частей. Отсутствие единства в командовании также внесло свою долю в увеличение бедствий: оно особенно ярко обнаружилось в сражении под Красным, столь пагубном для некоторых частей. Размышляя о кампании 1812 года, я часто вспоминал слова Наполеона, прочитанные мною, долго спустя, в его записках: «les premières qualités du soldat sont la Constance et la discipline; la valeur n'est que la seconde». («Первое достоинство солдата суть твердость и дисциплина; храбрость стоить на втором плане»). Именно двух первых-то качеств и не было в армии Наполеона. «Toute armée - продолжает Наполеон - qui débute résiste difficilement aux premières épreuves de la guerre, et si elle a un long trajet a faire, diminue en proportion des distances a parcourir». («Bcякая начинающая армия с трудом переносить первые тягости войны, и если ей предстоит длинный поход, то она уменьшается соразмерно тем расстояниям, которые должна пройти»). Последнее он испытал на той самой армии, которая дралась так мужественно. Если же погибли не все до единого французы великой армии, то виноваты сами русские. По человеческим расчетам и по всему тому, что ежедневно происходило во французской армии, она должна была найти свою могилу на Березине. (1) До такой степени казалась невероятною мысль, чтобы тот, кто привел армию завоевывать Россию, мог бросить на погибель остатки своих полчищ и заботился больше о личном спасении своем. Но надобно было Наполеону обмануть и своих воевод, и замаскировать свое бегство уважительными причинами. 23-го ноября (5-го декабря) призвав к себе Мюрата, принца Евгения, Бертье и всех маршалов, находившихся при армии, он сказал им: «Я оставляю вас затем, что бы привести триста тысяч солдат. Необходимо устроить дело так, что бы мы были в состоянии открыть вторую компанию»… Как будто он не знал, что уцелевшая горсть его рати, не имея физической возможности остановить движение русских, будет немедленно выгнано из пределов России… Французские солдаты, проклиная виновников своих бедствий, имели право кричать в озлоблении:»он бежит, как бежал из Египта! он обрекает нас на гибель!»… (2) 27-го ноября (9-го декабря), казачий отряд Сеславина, при котором было несколько орудий, поставленных на полозья, опрокинуло под Вильною арьергард, находившийся под главным начальством Нея, и ворвался в предместье. Но так как Сеславин не имел при себе пехоты, то был оттеснен и отойдя на небольшое расстояние, расположился бивуаком, в ожидании прихода авангарда дунайской армии. Добавлено: [mergetime]1237317670[/mergetime] 3. Движение к Красному — Сосредоточение здесь армии — Дело при Красном — Суждение об употреблении Мюратом кавалерии — Марш к Смоленску — Сражение здесь —Смотр Наполеоном корпуса Понятовского — Мнение о тогдашнем положении Французской армии — Выступление из Смоленска Рано утром 13-го августа (1-го) оставили мы лагерь при Дубровне, последуемые нашими парками. Дивизии шли с большими интервалами, имея за собою подручных и вьючных лошадей; парки образовывали в хвосте корпуса необозримую колону, но все двигалось в порядке. На другой день мы узнали, что большая армия переправилась чрез Днепр при Расасн, что Смоленск будет атакован с южной стороны и что русские ожидают нас там. При выступлении с бивуака 14-го числа, колоны приостанавливались беспрестанно; густая пыль окружала войска; за несколько шагов впереди ничего нельзя было рассмотреть; колоны часто сталкивались; пехота и кавалерия следовали по бокам дороги; артиллерия и парки по средине ее. Порядок марша расстроился; повторилось то же, что было при переправе чрез Неман: все хотели быть первыми, никто не хотел ждать. Ссоры в колонах почти не прекращались и нередко переходили в кровавые схватки. Проследовав чрез Ляды, мы расположились лагерем на красненской дороге и здесь снова примкнули к гвардии, при которой отныне и остались. Наши прекрасные колоны, организованные во время стоянки при Дубровне, отделились от нас в первый день марша и мы увидали их опять уже по вступлении в Москву. Офицер, посланный из Ляд отыскать их, проехал зря две мили, но не нашел и следа. Груши и Нансути оттеснили русских от Ляд к Красному. Предположение, что pyccкие окажут серьезное сопротивление у этого последнего города, послужило поводом к сосредоточению армии, и таким образом мы имели случай видеть редкое зрелище сбора всех боевых сил. Гвардия и наша дивизия стояли на возвышенности, откуда открывался свободный вид во все стороны. Впереди нас, по направленно к Красному, расположился 3-й корпус. Вдали картина замыкалась кирасирами, на касках и латах которых играли лучи яркого солнца; по направленно к Лядам двигались длинные ряды пехоты и кавалерии. По обеим сторонам дороги развертывалась перед нами пестрая панорама; сама же дорога, по которой парки поднимали облака пыли, уподоблялась змее, тихо ползущей по равнине. Выстрелов не было слышно; но за Красным виднелись линии войск, и по дороге оттуда возвращались отдельные раненые всадники. В тылу армии можно было следить на многие мили за колонами, которые медленно подвигались по дороге. Никогда; так живо не представлялся мне образ беспомощности громадной армии, как здесь. Я убедился однако, что половины, а пожалуй и трети, перевозочных средств было бы вполне достаточно, если бы во всем царствовало благоустройство. Но порядка-то и не было. Сначала казалось, что на восток от Ляд могло произойти сражение: колоны уже начали сосредоточиваться; однако вскоре пришло приказание следовать дольше вперед. Обширная равнина мало помалу пустела: теплый, ясный день сменился холодною почью; с севера дул пронзительный ветер. Войска, расположившиеся по обоим сторонам дороги не в большом, кажется, порядке, не могли отдохнуть: они мучились жаждою. Были там части, которые, оставив берега Днепра, не видали ни капли воды. Вообще, жажда и пыль оставались до самой можайской (бородинской) битвы нашими злейшими врагами. В полночь, во всех лагерях началось оживление; били барабаны, играла музыка, повсюду гремело «vive l'empereur!»... праздновался день рождения императора. 15-го (3-го) августа, в 10 часов утра, прошли мы чрез Красный и расположились лагерем. Выгодное положение этого города побудило Багратиона оставить здесь дивизию Неверовского, не знаю с каким именно намерением, потому что дивизия из 8,000 человек не могла же задержать всю французскую армию. Вероятно распоряжение это основывалось на предположении, что Наполеон находился на дороге в Рудню и что в Красном был лишь небольшой отряд. (1) Впрочем, местность представляла все удобства; в бою. Красный лежит при слиянии двух речек, в 46 верстах от Смоленска. Первая из них, Свиная, течет медленно, по широкому болотистому лугу, с единственной узкой переправой. Поросшие кустарником берега были бы пригодны для застрельщицкого боя, и в такой позиции, конечно, можно было бы драться, если бы занять ее достаточным числом войск, но pyccкие не имели такого числа. Они сделали, кроме того, ошибку, решившись защищать доступ к Красному, скоро были отброшены 24-м полком в город, а затем вытеснены и отсюда без особенного труда. Тогда кавалерия получила возможность дебушировать быстро, задержать и атаковать дивизию, начавшую отступление. О столкновении дивизии Неверовского с кавалерией Мюрата было писано очень много. Полагаю, что в военной истории не найдется другого примера столь дурно употребленной в дело конницы, более безрассудного распоряжения этим родом оружия. Во всей apмии господствовал тогда один голос негодования. Надлежало быть свидетелем, изучить местность, чтобы уразуметь это вполне. Обширная равнина позади Красного пересекает большую дорогу почти в перпендикулярном направлении. Дорога имеет от 30—40 шагов ширины и обсажена по обеим сторонам двумя рядами больших берез, так что колона в ширину взвода, может беспрепятственно следовать по ней, причем ее фланги обеспечиваются деревьями, большею частою близко друг к другу стоящими. На местах низменных вырыты, по бокам дороги, водосточные канавы. Вместо того, чтобы немедленно выдвинуть свою артиллерию и действовать против фронта русских несколькими орудиями, а по флангам несколькими батареями, вместо того, чтобы быстро вынестись с кавалерией по сторонам, отрезать русским отступление и даже атаковать их с тыла. Мюрат истощал себя бесплодными отдельными нападениями на отступающих, которые свернулись в плотное каре. Русская кавалерия, пытавшаяся задержать атакующих, была частично смята, частично изрублена и потеряла семь пушек. У одного дефиле, сделавшегося впоследствии столь знаменитым и заблаговременно занятого русскими, преследование было остановлено (2). Рассказывали, что депутация от кавалерии представила императору взятые орудия в виде подарка ко дню его рождения, выразив притом сожаление, что «бегство (?) русских» (la fuite des Russes) лишило их случая совершить, что-нибудь более значительное. Но в лагере рассказывали также, что император был крайне недоволен всем делом и сказал: «Murat a agi comme un élève de St;-Cyr» (Мюрат действовал как сен-сирский школьник). 16-го (4-го) числа мы продолжали марш к Смоленску. Погода была не особенно теплая но безветренная; пыль так, жестоко мучила нас, что мы едва могли дышать. Изнеможенные люди набивали себе рот березовыми листьями, чтобы сколько-нибудь предохранить себя от жажды и от пыли. Кто сам не испытал ничего подобного, тот и вообразить себе не может страданий солдата в таком положении. Ни холод, ни голод, ни дождь, ни дурная дорога, ничто так не утомляет солдата, как жажда. Вдобавок, колоны ежеминутно останавливались, между тем как артиллерия, продолжая движение, вздымала пыль, которую, кажется, можно было бы резать ножем. В тринадцати верстах от Смоленска мы бивуакировали в березовой роще, но слишком близко от дороги, чтобы подкрепить себя отдыхом. Всю ночь не прекращалась езда, громкая команда, стук барабанов, и когда утром мы стали в ружье, большая часть нас была обезображена пылью до неузнаваемости. Вода была весьма редкою вещью; ее едва доставало на варку пищи. Мы получили приказание примкнуть, на следующий день, непосредственно к гвардии и оставить все, что могло бы затруднять марш. 17-го (5-го) августа, после двух или трехчасового марша, в прекрасный, ясный день, мы, выбравшись из чрезвычайно густого березового кустарника, поднялись на возвышенность и отсюда увидели Смоленск, на расстоянии пушечного выстрела, с левой стороны. Pyccкие, неожидавшие, кажется, нашего внезапного появления, были удивлены не менее нас, потому что прошло несколько минут, прежде нежели начался огонь; но затем выстрел последовал за выстрелом. К счастью, в момент самого сильного огня, мы прилегли: иначе урон наш мог бы быть весьма значителен. Преднамеренно ли поставили нас здесь будто на подносе, чтобы отвлечь внимание неприятеля от других пунктов, или же это было делом случая — не знаю. Уже после того, как мы выдержали некоторое время огонь, показались на берегу Днепра войска: это был корпус Понятовского. От Смоленска, где накануне русские померялись с корпусом Нея, доносились ружейные выстрелы, с которыми скоро смешались и артиллерийские; на красненской дороге также появились войска, и только тогда стал ослабевать огонь, против нас направленный; лишь изредка прилетали к нам гранаты. С нашей позиции мы могли довольно хорошо обозревать и Смоленск и все поле сражения, исключая крайний правый фланг, где атаковали поляки, и левый, где дрались виртембергцы. Вид Смоленска произвел на поляков живейшее впечатление. С этим городом были соединены для них многочисленные исторические воспоминания; с потерею его они связывали гибель России. Собственно город, верхний, лежит на крутом левом берегу Днепра, от которого, в расстоянии 1,000 — 2,000 шагов, поднимаются незначительные высоты, охватывающие Смоленск почти полукругом. На противоположной стороне, горы отступают от берега, но становятся более высокими. В долине расположен нижний город, заключавший в себе промышленную и торговую часть населения, тогда как в вышгороде были сосредоточены казенные здания и жили должностные лица. Густой березовый кустарник, довольно большие лощины, значительные овраги, отчасти с обрывами, затрудняли приближение к городу и ограничивали доступ к нему немногими направлениями. Только под самым Смоленском облегчалось совокупное действие войск. Два ручья, текущее, на юге, к Днепру по глубоким ложам, много препятствовали атаки с этой стороны и образовывали, так сказать, опорную точку городских укреплений. Окружность стены могла иметь до 7,000 шагов. Из многочисленных старинных башен уцелело, я полагаю, не более двадцати; некоторые из них были вооружены артиллерией, другие оставлены без всякой обороны. На стенах, около пяти метров толщины и восьми метров высоты, занятых стрелками, хорошо сохранились, во многих местах, зубцы и отчасти бойницы. Город окружен многими предместьями: Красненским, вниз по Днепру, Мстиславльским, между красненскою и мстиславльскою дорогами, Рославльским и Никольским, Раченским и Петербургским, за рекою. Только Мстиславльское предместье было видимо нам во всех своих частях. Влево от него находился довольно большой пруд. Оно заключало в себе несколько порядочных домов, в том числе казенных, и соляные магазины, обращенные своим весьма длинными фасадам к городу. Часть фронта стены окаймлялась рвом, впрочем неглубоким, который люди наши перешли без труда; местами был и род гласиса. На севере и на юге его заменяли вышеупомянутые овраги. Стена упиралась в Днепр; некоторые проломы ее были заткнуты земляными верками. Эти проломы остались, по рассказам, еще со времен последней осады Смоленска и были произведены минами. Сообщение облегчалось несколькими воротами; но, кроме их, были, вероятно, и другие проходы, потому что мы видели, как передвигались части войск, минуя ворота. С нашей позиции Смоленск представлял живописный вид, благодаря многим большим садам в самом городе и высившимся между ними зданиями и колокольнями. В приготовлениях к бою, время прошло до часу или до двух часов, когда у подошвы высоты, которую мы занимали, началось оживленное движение. Из кустарников высыпали застрельщики, оттеснив казаков и пехотинцев, стоявших по одиночке или группами. Из Мстиславльского форштадта французы были встречены сильным огнем, но это не помешало им ловко и без большого труда утвердиться везде, несмотря на постепенное усиление канонады с земляных верков перед воротами. Войска, наступавшие по большой дороге от Красного, дивизии Гюдена, Морана и Фриана, направились на Мстиславльское предместье и подавались все более и более вправо. Кажется, имелось в виду поддержать ими корпус Понятовского. Даву находился в главе этих войск. Лишь только прибыли названные колоны, наши застрельщики бросились к прикрытому пути и многим из них удалось добежать до стены; но так как им нечего было делать там, то они вернулись — по приказанию, или сами собою, не знаю — и начали перестреливаться с людьми, укрывавшимися за бойницами стены, по близости земляных верков, и с теми, которые были расположены в отдельных местах. Сами колоны овладели, между тем, форштадтом и нашли, за обширными, вышеназванными, зданиями надежное укрытие. В продолжение всего этого времени, огонь усиливался и вниз и вверх по реке. С той стороны, откуда атаковали поляки, гремела жаркая канонада; однако они овладели, после упорного боя, Раченским предместьем и проникли до городской стены. Для людей авангарда стало вопросом чести постучаться в стены города; по этой причине, многие батальоны авангарда очутились в затруднительном положении; надлежало отозвать их, но все офицеры, посланные с этим приказанием, пали под неприятельскими выстрелами. Тогда один молодой офицер, граф Илиодор Скоржевский, адъютант генерала Фишера, вызвался передать приказание. Во весь карьер домчался он до рва, сошел здесь с лошади, свел ее под уздцы по откосу, вскарабкался на противоположный обрыв, исполнил поручение и через форштадт вернулся к князю Понятовскому, здрав и невредим. Только лошадь его получила две раны. Выдвинутые, последовательно, шестьдесят орудий направили свой огонь частью по мостам, частью по тем русским войскам, которые фланкировали атаку поляков с другого берега. Канонада гремела оттуда жестокая, а вниз по реке, у Красненского предместья где атаковал Ней, дело дошло до жаркой схватки; здесь атакующие наткнулись неожиданно на земляное укрепление впереди пролома стены, произведенного, вероятно, еще во времена прежней осады: это был пятиугольник, высокого профиля, но с небольшим полигонным боком. Три бастиона были обращены в поле, два к городу (3). На ружейный выстрел, кустарник был кругом уничтожен; о других свойствах укрепления знали только, что оно имело, к стороне поля, сухой, не очень большой ров; к. стороне же города находился широкий и весьма глубоки ров, с мостом. Французы и виртембергцы овладели всеми подступами к земляному укреплению; некоторые солдаты проникли даже до самого верка, но, обстреливаемые с противоположного берега во фланг и в тыл русскими орудиями, поражаемые и с фронта, принуждены были отступить. Было часа четыре, может быть и нисколько позже. На флангах канонада громила неумолчно; в центре бой ослабевал. Только однажды возобновился он, с удвоенным ожесточением, у Малаховских .ворот. Pyccкие пытались прорваться, но были отбиты. Показание принца Евгения Виртембергского, что русские имели тут успех, основано, очевидно, на ошпбке (4). «Увидите, что москали очистят город и будут продолжать отступать», заметил наш полковой командир, полковник Хлузович, подполковнику Регульскому. В эту минуту показался с правого фланга Наполеон. Он был на белом арабском коне, сопровождаемый лишь двумя адъютантами; поодаль следовали за ним многие гвардейские конные егеря. Император ехал размеренным галопом; сидел не особенно хорошо, с опущенными поводьями, двигая правою рукою. У средины Мстиславльского форштадта он остановился, поговорил с несколькими генералами, потом поехал дальше, опять остановился, посмотрел в подзорную трубу, на город и скрылся с наших глаз. Вслед за тем выело из самого форштадта и из-за него большое число 12-фунтовых орудий (я насчитал тридцать шесть); они расположились против стены и открыли по ней сильный огонь, но, кажется, без всякого успеха. Позже выстрелы их были направлены по зубцам, что принудило удалиться находившихся там стрелков. Другие орудия анфилировали прикрытый путь очищенный, вследствие того, русскими. Пока все это происходило, гвардия, прибывшая с бивуака у Ивановского, построилась позади нас. На покатости горы, на которой мы стояли, сидел князь Нешательский; рядом с ним два офицера его войск: один рисовал, другой писал под диктовку маршала. Но временами, вблизи нас, падали ядра. В разных местах города вспыхнули пожары, произведенные нашими ли гранатами, или, умышленно, русскими. Мы получили теперь приказание двинуться к Мстиславльскому форштадту, где расположились позади больших, вышеупомянутых магазинов, и должны были образовать резерв 1-го корпуса. Место наше заняла дивизия Роге. Часов около семи огонь стал ослабевать; мы овладели, по-видимому, всеми подступами к городу; однако, изредка, бой разгорался опять; пушечные выстрелы смешивались с ружейным огнем. Сражение продолжалось, такм образом, до десяти часов. В городе свирепствовали пожары. Pyccкие зажгли свои провиантские магазины. Колосовой и зерновой хлеб, взлетавший с треском, и багровым пламенем освещавший черные облака дыма, потом постепенно бледневший и пеплом падавший на землю — вся эта картина напоминала извержение огнедышащей горы. На левом фланге также вспыхнул сильный пожар: загорались сараи, подожженные русскими; наконец и на правом фланге показался огонь: русские гранаты зажгли большой навес для склада кирпичей, куда, были снесены тяжелораненые. При быстром развитии пламени, лишь немногие из них были спасены — событие ужасное, отодвинутое на задний план только другими происшествиями, беспрестанно сменявшими одно другое. Войска расположились бивуаком почти на тех самых местах, где стояли главные силы во время боя. Был прекрасный, ясный, нисколько свежий вечер, спустившийся на кровавую работу дня. Часов в десять распространилась по лагерю весть, что русские очистили или готовы очистить город. В час пополуночи это уже было достоверно известно; однако с первыми лучами солнца устремилось множество людей к воротам, которые уже были заняты французскими гренадерами. Надобно предполагать, что русские рано начали свое отступление (5). Вывожу это из следующих обстоятельст Два батальона третьего польского полка (предводимые батальонными командирами Рожицким и Куртюшем), совершенно затерялись в бою. Князь Понятовский послал, в десять часов, адъютанта своего, графа Скоржевского, восстановить с ними связь. В темноте, адъютант едва не попался в руки казаков, которые переплыли Днепр для разведки. Преследуемый ими, он наткнулся на пост батальона Рожицкого. Здесь посланник узнал о положении дел и о том, что, еще с наступлением сумерек, слышен был стук колес с противоположного берега реки, и что русские, вероятно, отступают. Известившись в то же время, что поблизости, в церкви, находится французский генерал, адъютант Понятовского отправился к нему. Он нашел здесь штаб-офицера, писавшего под диктовку генерала. Другой генерал лежал на диване и спал; кругом его толпились офицеры. Когда польский адъютант сказал генералу, что его едва не захватили казаки, тот возразить: «ah bah! messieurs les Polonais voient partout des Kosaques!» («А, ба! господам полякам везде мерещатся казаки!») Не желая вступать в препирательство с генералом, офицер передал ему слышанное от Рожникого. Фраицузский генерал сказал опять: «ah bah! croyez-vous qu'ils évacueront la place? ils ne seront pas si bêtes» («А, ба! неужели вы думаете, что они очистят город — они не так просты»). Тогда штаб-офицер, писавший за столом, встал и заметил генералу, что это известие заслуживает внимания и должно быть передано по принадлежности. Разбудили спавшего генерала, который повернулся с неудовольствием, отвечал: «ah! c'est une bêtise! pourguoi nous cederont-ils la place, qui est toute intacte?» («Вздор! зачем они уступят нам город, когда он еще нетронут!»), и опять принялся спать. Адъютант поехал в обратный путь и доложил Понятовскому все, что видел и слышал. «Ну, если эти господа не хотят верить — не наша вина», сказал Понятовский. — Кто был французский генерал, не сам - ли Даву, осталось неизвестным; судя по многочисленной свите, можно думать, что это был он. Городские обыватели будто вымерли. Все укрылось в церквах и в подвалах (6). Между тем как некоторые колоны двигались к Днепру, другие получили приказание тушить пожар. Разливаясь быстро, пламя превратило множество домов и целые улицы в груды развалин, из которых стремительно взвивались столбы огня и дыма. Гвардия тотчас же вступила в город; мы простояли на нашей позиции все 19-е (7-е) число. Воспользовавшись отданным приказанием варить пищу, я объехал, с несколькими товарищами, поле сражения во всех направлениях. Сначала мы осмотрели местность, которую, занимал 1-й корпус. Судя по сильному огню, продолжавшемуся здесь, много часов сряду, мы ожидали найти гораздо большее количество убитых. Например, начиная от горы, которую мы занимали, до соляного магазина, лежал только один убитый седьмого полка; в форштадте трупов было, конечно, больше, но число их не могло идти в сравнение с тем, которое мы видели у Салтановки, под Могилевом. И русские убитые попадались, сравнительно, редко. Встречались, правда, лужи крови и, по слухам, целые дома были наполнены трупами, однако все это не стояло ни в какой соразмерности с господствовавшим здесь жестоким огнем. В прикрытом пути — если здесь можно употребить это выражение — лежало, напротив, много убитых; вероятно, раненые добрались сюда и умерли здесь, а может быть батареи, фланкировавшие части постройки, произвели опустошение. Тут находились и французские убитые, до нага раздетые, которых можно было узнать по валявшимся возле них киверам. За то на левом фланге, где атаковал корпус Нея было очень много трупов, особенно на местах низменных и в ямах, куда, по естественному влечению, пробирались раненые, или куда переносили их товарищи: тут трупы лежали по три и по четыре рядом или друг на друге. Некоторые были страшно обезображены, и все раздеты до нага. Я уже упоминал об укреплении, стоившем так много крови. В нем было найдено много железных орудий. Русские стреляли еще с противоположного берега; застрельщики корпуса Нея также поддерживали живой ружейный огонь. Мимо нас беспрестанно проносили раненых. С городом восстановилось, между тем, сообщение по мосту через упомянутый выше мокрый ров, и мародеры со всеусердьем воспользовались этим обстоятельством: они возвращались, нагруженные всякого рода вещами. Под вечер ходили мы к месту расположения 5-го армейского корпуса (польского). И здесь боевое поле было не менее кроваво, как и на левом фланге. Корпус потерял 60 офицеров и 2,000 нижних чинов убитыми и ранеными. Кирпичный сарай, в котором сгорели раненые, представлял ужасающее зрелище; рассказывали множество примеров геройской доблести людей, соперничествовавших в самоотвержении, что немало содействовало увеличению урона. Пальба, от времени до времени весьма сильная, не прекращалась целый день, потому что хотя русские и отступили на московскую дорогу, однако напротив Смоленска постоянно находились большие массы их. Можно было невооруженным глазом ясно рассмотреть расположение и тактическое распределение этих войск. Вечером говорили в лагере, что немецкие войска перешли в брод чрез Днепр, овладели частью Московского форштадта и предместными укреплениями, что русские пытались отбить и то и другое, и что это повело к весьма серьезным столкновениям. Сильный ружейный огонь, живо сопровождаемый артиллерийским, действительно гремел оттуда почти целый день и тем подтверждал справедливость рассказов. Между убитыми и ранеными, здесь и там лежавшими, обратил на себя наше особенное внимание молодой русский солдат с атлетическими формами. Он был раздет до нага; рана в грудь дала повод предполагать его в числе убитых, и потому его отнесли в сторону, к последним; но солдат вдруг приподнялся, проговорил несколько слов и опять упал. Я приказал подложить под несчастного соломы, накрыть его и поручил страдальца нашему человеколюбивому врачу, доктору Гуличу. Солдат прожил до позднего вечера, неоднократно приподнимался, говорил что-то и снова впадал в беспамятство. В одну из минут самосознания, он сказал нам: «Вы добрые люди; но ваш царь должен быть злой, очень злой человек. Что сделал ему наш царь? Чего он хотел от нашей матушки — России?... Восстань, святая Русь, на защиту веры, царя и отечества!...» Кажется, это были его последние слова; вскоре потом я узнал от Гулича, что солдат умер. «Таковы-то все они, русские!» заметил, вечером, бывший свидетелем этой сцены капитан Лихновский, у бивуачного костра — «Боюсь, что наш император затеял опасную игру». На другой день, в пять, часов утра, мы вступили в город. Пожар произвел в нем ужасное опустошение. Пробираясь между развалинами, в которых еще везде тлел огонь, мы достигли уцелевшего квартала, перешли по мосту в долину Днепра и расположились в предмостном укреплении и в части форштадта. С тет-де-пона можно было видеть дороги петербургскую и московскую. Они были покрыты войсками. В расстоянии полумили, у Гедеонова, лежащего между обеими дорогами, дрались в восемь часов; сражение отодвинулось потом дальше вправо, к Днепру, и, судя по канонаде, должно было принять весьма упорный характер, особенно под вечер. Наполеона мы видели около пяти часов, когда он возвращался с московской дороги. Он казался мрачным. Приблизившись к войскам, которые восторженно приветствовали его, он пустил лошадь в галоп, как-будто хотел уклониться от приветствий. «Наверное, там идет неладно; ему, по-видимому, стыдно», - заметил капитан нашего полка Смет иронически (7). Мы ничего не знали о происходившем; одни говорили о неудачном деле, но этому противоречил постепенно удалявшийся гул канонады, да и император ехал сначала тихим шагом. Нам приказано было, сварив пищу, быть готовыми к выступлению, но выступили мы лишь по прошествии нескольких дней. 20-го августа (8-го) Наполеон въехал в Днепровские воро
Мы ничего не знали о происходившем; одни говорили о неудачном деле, но этому противоречил постепенно удалявшийся гул канонады, да и император ехал сначала тихим шагом. Нам приказано было, сварив пищу, быть готовыми к выступлению, но выступили мы лишь по прошествии нескольких дней. 20-го августа (8-го) Наполеон въехал в Днепровские ворота и направился к московской дороге. — «Садитесь немедленно на коня», сказал мне полковой командир, «посмотрите, где остановится император, разузнайте как идут дела и возвращайтесь скорее». — Сев на лошадь, я примкнул к императорскому конвою. Мы ехали первое время скоро, но потом попали в длинную вереницу раненых, из которых одни тащились пешком, другие сидели на лошади, третьи лежали в повозках. Многие из них приветствовали императора обычным возгласом «vive l’empereur»; другие проследовали мимо его молча. У некоторых повозок Наполеон останавливался и говорил с ранеными. Около полумили за Колоднею, лежали трупы, французы и русские, перемешанные; большею частью они были обнажены и, уже сильно раздутые, представляли отвратительное зрелище. По мере приближения нашего к полю битвы 19-го (7-го) числа, масса убитых возрастала. Дорога шла по Днепру, в который впадали многие ручьи и по берегу которого расстилались обширные луга. Дрались на обоих берегах. Местность имела характер называемой французами terrain accidente (пересеченной) и лишь на некоторых пунктах переходила в ровную. С одного возвышения вдруг открылся вид на равнину, ограниченную резко обозначившимися высотами. На сколько видел глаз, все пространство было завалено трупами, также, большею частью, уже раздетыми. Когда мы приблизились к упомянутым возвышенностям, оказалось, что они образовывали окраину болотистого ручья, который круто поворачивал на запад и по направлению которого мы проехали целую милю. Это был ручей Страгань. Накануне, на берегах его, были жаркие дела, известные под названием дел при Валутиной Горе. На другом берегу ручья, мы видели корпус Нея, который, так храбро дрался здесь. Они стояли между тысячами убитых и умирающих. Мы проследовали туда по плохому мосту. Войска встретили императора одушевленными криками «vive I'empereur!» Я заметил, как тяжело раненые собирались с последними силами, чтобы принять участие в восклицаниях. Один гренадер, перевязывавший себе ногу, сказал проезжавшему мимо Наполеону: «ah, mon empereur, que vous n'étiez pas hier a notre tête—nous aurions écrasé Jes Russes!» («Ах, государь, зачем вы не предводительствовали нами вчера — мы разгромили бы русских!») Зрелище поля сражения было ужасно... Число убитых и изувеченных, русских и французов вместе, было так велико, что некоторые места, заваленные ими, надлежало объезжать, и нигде ни одного трофея — ни одной пушки, ни одного зарядного ящика! Мы владели только полем, в одинаковом количестве покрытым и нашими трупами. Великолепное солнце освещало напоенную кровью землю... Наполеон осмотрел войска на самом поле сражения. 127-й полк, впервые бывший здесь в деле, получил орла. Полк стоял в каре; люди были еще черны от порохового дыма и откусывания патронов; у многих ременный прибор был обрызган кровью. Полковой командир и офицеры поместились около императора полукругом. Гвардейский егерь передал орла маршалу Бертье, который, стоя по левую сторону Наполеона, держал этот символ победы в правой руке «Солдаты!» — обратился император к полку — «вот ваш орел! Он будет служить нам точкою соединения (point de raillement) в минуту опасности. Поклянитесь мне никогда не оставлять ни его, ни пути чести; поклянитесь защищать отечество и никогда не доводить Францию до позора». Громкое «nous jurons» («клянемся») было ответом. Затем Наполеон взял орла из рук Бертье и передал его полковому командиру. Тотчас же каре развернулось, фронт был восстановлен, и знаменосец, украшенный орденом офицер, понес орла, при барабанном бое и музыке, к знаменному взводу. Тогда император начал смотр полка. Ордена, производства, аренды, подарки раздавились щедро. Один сержант гренадер был произведен в офицеры. «Faites - moi de suite reconnaître се brave homme-la» («объявите тотчас же о производстве этого молодца»), сказал император. Полковой командир исполнил это по уставу, провозгласив: «по воле его величества, императора и короля, г. N N. производится в подпоручики и вы должны повиноваться ему во всем, что он будет приказывать вам во имя закона. Однако полковник не обнял произведенного сержанта, как то предписывал закон. «Eh bien, colonel, l’accolade, l'accolade!» («Что же, полковник, обнимите, обнимите!»), воскликнул Наполеон несколько вспыльчиво. Полковой командир повиновался. Так переходил император от роты к роте, от батальона к батальону, от полка к полку. Он чувствовал потребность награждать. Один молодой офицер, 72-го полка, если не ошибаюсь; заявил притязание на крест. Наполеон посмотрел на полкового командира. «Государь», отвечал тот, «это его первая кампания: он храбр, усерден к службе, но есть офицеры кампаний эйлауской и ваграмской, еще не получившие ордена; он должен подождать. Император, не сказав ни слова, пошел дальше; Бертье же приостановился и, кажется, дал порядочный нагоняй полковому командиру. Приблизившись к 95-полку, Наполеон потребовал видеть отличившихся. Полковник, вероятно уже приготовившиеся к тому, назвал много имен и, конечно,. начал с офицеров. Едва выступили из них шесть-восемь человек, как император вскричал нетерпеливо: «Comment, colonel, vos soldats sont done des capons!» («Как, полковник, разве ваши солдаты — молокососы»), быстро подошел к батальонам, вывел из рядов унтер - офицеров и солдат и произвел их в следующие чины. Солнце, между тем, поднялось высоко, и как продолжения военных действий не предвиделось, то я повернул назад и отправился в лагерь, еще раз взглянув на поле сражения. Дорога к нему лежала, на протяжения одной мили (семи верст), по Днепру, через три небольших притока, и вела, при Соловьеве, через самый Днепр. У третьего притока расстилалось поле — свидетель кровавой борьбы. Валутина Гора, по которой названо сражение, удалена от поля слишком на полтора часа; но и на обоих первых притоках уже происходили жаркие дела. Главный же бой горел у разветвления дорог из Крахотина и Горбуновой. На покатости плато к Смоленску были окопы, построенные, вероятно, еще во время прежних русско-польских войн. Все, что я видел, пробудило во мне необыкновенные мысли. В благоговении воина к своему великому вождю высказывается что-то похожее на религию, и те, которые приходят с таким вождем в близкое соприкосновение, кажутся счастливыми избранниками. Офицеры и солдаты, с которыми говорил Наполеон, были именно избранниками; награды, полученная из его рук, перед фронтом, имели особенное, завидное значение, и никто не забывал припомнить это при удобном случай. Я уже говорил, как изувеченные, обреченные на смерть, солдаты собирались с последними силами, чтобы, в последний раз, приветствовать замирающим голосом императора. Преимущество великих умов — делать зависимыми от себя натуры слабые, подчинять их себе; но нигде это преимущество не проявляется сильнее, блистательнее, как в связи солдат со своим предводителем. В лагере меня выслушали с большим вниманием, особенно младшие офицеры; только полковой командир назвал рассказанное мною повторением того, что бывало часто, и спросил, почти торопливо, не слыхал ли я чего о корпусе Жюно, или не видал ли его? — «Я видел вдали лишь бивуак этого корпуса», отвечал я. В эту минуту вошел в палатку подполковник Регульский. — Слышали - ли вы, господин полковник, какую штуку выкинул Жюно? спросил он полкового командира. — Он пропустил русских: иначе 30,000 человек положили бы оружие. Вся армия в негодовании. Я только что говорил с несколькими офицерами гвардии: они убеждены, что Жюно сделал, себя недостойным имени французского генерала. Полковой командир, не особенно любивший своего помощника, выслушал его спокойно и отвечал: — Слышал что-то подобное. Во всяком случае, плоды очищения Смоленска, которые я предсказывал вам при самом начале боя, весьма невелики: я не видал ни одного годного орудия между взятыми — одни старые железные пушки; у нас почти нет пленных; повсюду только развалины, пожарища и трупы... Если бы русские хотели отстаивать Смоленск, они наверное начали бы иначе. Вы знаете историю Польши; вам известно, какую цену всегда придавали русские и поляки обладанию этим городом, сколько крови пролито здесь, как большая часть жителей и гарнизона предпочли, в 1611 году, взорваться на воздух, чем сдаться. А сегодня бой за это старинное яблоко раздора между обоими государствами продолжался почти столько же, сколько охота Карла на калмыков, когда он, после сражения при Столочине, обратился к Смоленску... Желаю одного: чтобы безрассудство Жюно не было началом глупостей других. В течении дня распространилось известие о сражении, 19-го (7-го) августа, при Валутиной Горе, Это известие произвело чрезвычайно дурное впечатление. Никто не думал, чтобы русские, тотчас после потери Смоленска, решились сопротивляться; говорили, будто Даву не поддержал Нея, будто, Жюно получил приказание переправиться чрез Днепр у Прудищева и атаковать русских в тыл, между тем как Ней должен был удерживать их с фронта, и будто он не исполнил приказания... Во весе этом видели недостаток связи, единства, и выводили отсюда всякого рода последствия. Рассказывали, по этому случаю, множество историй, например, будто Жюно пытался оправдать себя преждевременною атакою Нея, а Наполеон отвечал: «Ней дрался как француз; вы же невозвратно потеряли лучший день вашей жизни». Иные обвинили даже Жюно в трусости, а многочисленные, приверженцы маршала оправдывали его припадком умопомешательства. Подполковник Регульский заметил по этому последнему поводу, что уже под Сарагосою Жюно обнаруживал признаки помрачения ума. Это было справедливо. Приказание императора, чтобы корпус Жюно бивуакировал все время, до выступления, по близости поля битвы, считали немилостью. Московское предместье, оставленное жителями, было, между тем, разграблено дочиста (8). Заботливая администрация могла бы извлечь пользу из оставшихся здесь запасов: повсюду лежали превосходно выделанные кожи, много железной и медной посуды, которая пригодилась бы для лазаретов. Все лагери, по близости города, были переполнены ею; попало сюда немалое количество и русских ассигнаций. «Это русские бумажные деньги!» говорили солдаты: «Они ничего не стоят», и бросали их в огонь. Я очень хорошо помню, как целый сундук с разноцветными бумажками сгорел на костре. Вероятно ассигнации были уложены русскими, но забыты второпях. В то время, бумажные деньги казались нашим солдатам чем-то непонятным. Некоторые офицеры из русско - польских губерний взяли себе на память несколько новых ассигнаций, тогда как многотысячные ценности пропали понапрасну. 21-го (9-го) Наполеон смотрел корпус князя Понятовского и осыпал его наградами: пожаловано было восемьдесят шесть крестов Почетного Легиона, кроме многих офицерских крестов, объявлено большое производство, розданы подарки. Остряки назвали этот день «днем оправдания» Наполеона. Чтобы понять это выражение, должен я пояснить следующее. Князь Понятовский, как рассказывали, накануне атаки Смоленска отправился со своим штабом в императорскую главную квартиру, в Ивановское, для того - ли, чтобы представиться императору, получить ближайшие приказания на следующий день, или для того, чтобы загладите дурное впечатление, вызванное прежними жалобами князя на недостаток денег, продовольствия и проч., и его участием в ошибках Жерома (короля Вестфальского). Обо всем этом Наполеон отозвался тогда очень резко, и письмо из Вильны, от 9-го июля, попав в нескромные руки, сделалось общеизвестным. Оно было следующего содержания: «Mon cousin! Répondez au prince Poniatowski que vous avez mis sa lettre sous les yeux de l’empereur, que S. M. a été très mécontente de savoir qu'il parle de solde, de pain, lorsqu’il s'agit de poursuivre l'ennemi; que S. M. a été d'autant plus surprise, qu'il est seul de son cote avec peu de monde, et que lorsque les gardes de l'empereur, qui sont venus a Wilna a marches forces de Paris, аu lieu d'avoir demi-ration, manquent de pain, n'ont que de la viande et ne murmurent point. L'empereur n'a pu voir qu'avec peine que les Polonais soient assez mauvais soldats, etaient assez mauvais esprits pour relever de pareilles privations, et que S. M. espère, qu'elle n'entendra plus parler de cela». («Любезный кузен! Отвечайте князю Понятовскому, что вы докладывали его письмо императору, и что Е.В. был очень недоволен толками его о жаловании, о хлебе, когда дело идет о преследовании неприятеля; Е. В. был удивлен тем более, что только он один и жалуется, и что императорская гвардия, прибывшая форсированными маршами в Вильну из Парижа, не только не получала полурационов, но не имела хлеба, питалась одним мясом и не роптала, императору очень неприятно было видеть, что поляки на столько плохие солдаты и на столько слабодушны, что находятся в зависимости от подобных обстоятельств. Е. В. надеется не слыхать более разговоров об этом»). Князь Понятовский, сопровождаемый генералом Фишером, начальником своего штаба, многими генералами и своими адъютантами, нашел императора у бивуачного огня. После довольно ласкового приема, Наполеон спросил о списочном и наличном составе корпуса (effective et present sous les armes), и когда, по причине лишений, маршей и тягостей войны, оказалась значительная разница, Наполеон, обратясь к генералу Фишеру, спросил запальчиво: — Mais f… ou avez vous laisse votre monde? («Куда же вы девали ваших людей?»). — Sire, le manque de vivres, les fatigues, les,... («Государь, недостаток в продовольствии, труды...»), отвечал начальник штаба. — Bah!... остановил его Наполеон; vous me chantez toujours la même antienne! Pourquoi les autres corps n'ont ils pas laisse la moitie de leur monde en route? Mais je sais bien, d'ou cela vient: vous tous n'étés bons qu'avec vos p... a Varsovie». («Вот еще! вы все поете мне старую песню! Отчего же другие корпуса не оставили на дороге половины своих людей? Но я знаю причину: все вы хороши только с вашими б…, в Варшаве...»). Другие утверждали, что император сказал: «qu'avec vos danseuses» («с вашими танцовщицами»). Вслед затем собрание было распущено. Сцена эта не могла не произвести тяжелого впечатления на князя Понятовского, как на человека, искренно преданного Наполеону и утонченно - образованного; говорят, будто он вышел из себя, едва овладел собою и уже намеревался оставить армию. После того как, вследствие упомянутого смотра, состоялось как бы примирение, Понятовский, вместе с Даву, опять отправился к Наполеону. Он объяснил, что корпус, им предводимый, теряется в большой армии, играет ничтожную роль, но что он мог бы принести существенную пользу, если бы получил разрешение двинуться на Киев. Там—говорил Понятовский — изобилие в продовольствии, население ждет его (?); там можно сформировать новые войска, особенно много легкой кавалерии; там слабая сторона России, с трудом подавляющей восстания в крае, (?), с которым он, Понятовский, давно находится в сношениях. Когда Наполеон отвергнул этот план, князь стал просить еще убедительнее, упомянул о своих связях в тех местностях и, наконец, будто бы на коленях умолял императора о дозволении идти туда. Это чрезвычайно раздражило Наполеона. По достоверным известиям, император гневно отвернулся от князя и объявил, что прикажет его расстрелять, если он осмелится самовольно предпринять движение к Киеву. 22-го (10-го) августа о происшествии говорили в частных кружках. Впоследствии и польские историки упоминали о нем, и еще недавно оно подтверждено вновь. Обстоятельство это послужило поводом к различным рассуждениям на самом месте действия, в виду еще дымившихся развалин Смоленска. Уже два раза русская армия ускользала от Наполеона, благодаря неумелости его главных военачальников, и кто поручится, что они в третий раз будут дальновиднее? Но что же будет, если русские станут продолжать отступление, дотянут его до зимы, а мы, без магазинов, на сотни миль удаленные от нашего базиса, среди населения, ожесточенного неистовствами армии, подвергнемся нападениям противника?... Подобные рассуждения повторялись во многих кружках. Могу сказать утвердительно, что вера в непогрешимость Наполеона была сильно потрясена под Смоленском. Того же числа император делал смотр гвардии и нашей дивизии на прекрасной площади перед архиерейским домом. Нас он осматривал подробнее, нежели старую гвардию, остался очень доволен и объявил многие производства на вакансии, очистившиеся после тех офицеров, которые были отправлены во вновь формировавшиеся полки. Полковой командир громко вызвал назначенных к производству. Я находился между ними. Проходя по нашему ряду (нас было четырнадцать человек), император приблизился ко мне, остановился, посмотрел на меня, ухватился за пуговицу моего мундира, повернул меня и сказал: «Celui-ci devait être déjà nomme capitaine a Paris — faites le nommer capitaine adjutant-major». («Его следовало произвести в капитаны еще в Париже — назначьте ого капитаном adjutant-major»). С этим назначением соединялось право на штаб-офицерский чин через полтора года; но через полтора года я лежал тяжело раненым на поле сражения и был взят в плен. — Объявите о производстве их, продолжал император, и, когда это было исполнено полковым командиром, пошел по фронту. Увидев сержанта с орденом и тремя шевронами за двадцатилетнюю службу, он спросил: — «Почему этот сержант не офицер?» — «Государь, он не умеет ни читать, ни писать».—«Все равно; безграмотные, которыми так пренебрегают, бывают часто лучшими офицерами. Пусть он будет орлоносцем (porte-aigle) и подпоручиком в гренадерах! Я уверен, что он был не из последних на приступах Сарагосы». — Поручик третьей роты, Новаковский, принес императору жалобу на непроизводство его в капитаны, тогда как младшие его офицеры были произведены. «По какой причине?» спросил Наполеон. — «Ваше величество», отвечал. полковой командир, «он сделал только одну кампанию в Испании, а произведенные постоянно находились при полку». — Не сказав ни слова, император пошел дальше; но Бертье записал имя офицера. Вскоре потом Новаковский был назначен ;капитаном (ротным командиром) во вновь формируемый полк. После нас император смотрел старую гвардию. Тут я впервые имел случай разглядеть ее на досуге. Видал я более красивые войска, но невозможно было вообразить себе солдат более внушительно - величавой наружности. Голландская гвардия, включенная в состав императорской, имела безусловно красивых людей: это были истинные молодые красавцы, великолепно костюмированные; но им не доставало воинственной осанки старых французских гвардейцев. В старую гвардию имели право поступать лишь те, которые прослужили десять лет, сделали четыре кампании или получили две раны, и потому морщинистый, суровые, строгие физиономии солдат казались грозными. Могу сравнить старую наполеоновскую гвардию только с русскою гвардией, с тою однако разницею, что и офицеры французской гвардии были все люди зрелых лет, так как у них офицерские места не принадлежали к числу тех, которые, по выражению Салюстия, дворянство inter se per manus tradebat. (9) Различные оттенки в самой гвардии, вольтижеры, егеря и проч., были превосходным средством награждать и таких людей, которым природа отказала в большом росте. День моего производства в капитаны был, однако, и днем моего огорчения: я лишился в этот день моего полкового командира Хлузовича; такого военного человека, каких мне редко приходилось встречать на моем долгом жизненном пути. Образованный, быть может и ученый, многосторонне опытный, кроткий в обращении, но строгий по службе, он имел на полк влияние еще долго после него сохранявшееся. Только однажды был я свидетелем его запальчивости, но и ту он загладил так, что выказал себя истинно честным человеком. Когда войска подходили к Смоленску, мы расположились бивуаком у самой почтовой дороги. Мы уже устроились в нашем лагере; палатка полковника была поставлена и он уселся за походный столик бриться, что делал непременно каждый день. У входа в палатку стоял умывальный прибор с водою. Вдруг в палатку вбежал белый пудель и бросился на воду. Прежде чем полковник или я, сидевший на чемодане; успели выгнать собаку, вошел к нам, украшенный крестом, гренадер старой гвардии, в походной амуниции, накинул веревку на шею своего пуделя и, сказав «pardon, messieurs», нечаянно опрокинул кувшин с водою — статью здесь весьма редкую — в ту минуту, когда хотел увести собаку. — «A-t-on jamais vu un insolent comme ca!» (выдана ли такая наглость) вскричал вне себя полковник, кинулся, с бритвою в руке, на гренадера и не особенно вежливо выпроводил его из палатки. Мы думали, что дело тем и кончится; но вечером явился штаб-офицер гвардии с гренадером, и, притом, оба в полной форме. «Господин полковник», начал француз: «вы тяжко оскорбили сегодня честного человека, пользующегося уважением всего полка. Я пришел от имени маршала Бертье уладить такое неприятное дело, и твердо уверен, что для этого достаточно самого легкого намека...» Полковник, ни на одно мгновение не смутившийся, отвечал:—«Не отрицаю, что сегодня утром я позволил себе выйти из себя, но тотчас же раскаялся, и тогда же поправил бы свою вину, если бы гренадер не ушел. Радуюсь сердечно, что избавлен необходимости отыскивать его в лагере и сознаться ему в моей вспыльчивости. Не правда ли, гренадер, ведь вы на меня не сердитесь? (vous ne me voulez pas mal pour cela), и подал ему руку, которую тот пожал от души, прибавив, qu'il avait recu la plus belle reparation du monde («что он удовлетворен наилучшим образом»). Когда гренадер вышел, гвардейский полковник остался в палатке и, как бы извиняясь, заметил, что вмешался в дело единственно для предотвращения тех неприятных последствий, которые слишком часто случаются от подобного рода столкновений между полками, благодаря запальчивости (caractere bouillant) французов. Мой полковой командир ни слова не сказал о случившемся: очевидно, происшествие было для него неприятно. Полковник Хлузович был переведен во второй легко-конный гвардейский полк, следовательно перемещен из пехоты в кавалерию; командиром же нашего полка назначили полковника Канопку, прославившегося кавалерийскою атакою при Альбуэре. Оба они были литвины. В этот же день наш бывший полковой командир давал генералу Винкентию Красинскому, многим другим чинам легко - коной гвардии и полякам штаба Бертье торжественный обед. Пили со всеусердием: провозглашали тосты за польское королевство от Варты до Днепра, щедрою рукою распределяли места, губернаторские, дивизии, бригады и полки; но, вместе с тем, дельно рассуждали и о тогдашнем положении армии. По общему мнению, следовало остановиться на Днепре, усилить укрепленные пункты по этой реке и на Двине, организовать Литву, держать в сборе действующую армию в больших лагерях и послать все польские войска на Волынь и в Малороссию. Сами русские считали тогда, и впоследствии, эти губернии ахиллесовой пятой своего исполинского царства. «Пусть только позволят князю двинуться туда» — говорили поляки — «и он найдет мечь, которым некогда польский герой рубил ворота Киева». Вообще, в польских кружках лучше понимали положение дел, чем во французской главной квартире. Если бы Налолеон созвал к себе опытных польских военачальников, основательно обсудил бы с ними дело, то стал бы смотреть на него иначе, отрешился бы исключительно от французской иди, точнее, наполеоновской точки зрения. В кампании 1812 года он был чем-то вроде Карла XII, потому что, подобно шведскому королю, гнался за тенью, за призраком, с тою только разницею, что выбрал другое направление, которое, однако, тоже было ложное. Начиная со Смоленска, стали вздыматься волны, долженствовавшие поглотить его... Из нашего предмостного укрепления я предпринимал неоднократные поездки в Смоленск. В то время, когда Наполеон имел здесь свою главную квартиру, случались частые пожары, и один из них, за день до нашего выступления, уничтожил целую массу домов. Огюстен Коленкур, бывший губернатором или комендантом города, получил, говорили, по этому случаю жестокий нагоняй. Впоследствии, когда Коленкур пал при Бородино, иные уверяли, будто он искал смерти именно от огорчения. 23-го (11-го) августа мы получили приказание готовиться к дальнейшему походу. В этот день я имел случай видеть у одного инженерного офицера, занимавшегося съемкою Смоленска, план города или, точнее, часть его, по направлению к крепости. Работа была распределена между четырьмя офицерами, из которых один, с несколькими помощниками, снимал только укрепления. Из выпавшей на его долю части съемки можно было усмотреть, что добрая половина квартала не существовала. Что первоначальные пожары были произведены нашими гранатами, это не подлежит сомнению; я упоминал также, что русские, отступая, зажгли магазины, и что отсюда огонь распространился на другие кварталы города; но пожары, повторявшиеся с 18-го (6-го) по 23-е (11-е) число, происходили, несомненно от небрежности солдат большой армии. (1) После соединения наших армий, князь Багратион послал (4-го августа) дивизию генерала Неверовского (до 6,000 человек), усиленную Харьковским драгунским полком и тремя казачьими полками, с двенадцатью батарейными орудиями и небольшою частью Смоленского ополчения, занять город Красный и поддерживать казачьи партии, наблюдавшие дороги в Оршу и в Могилев. Когда неприятельская армия двигалась по левому берегу Днепра, наши соединенные apмии, по прежнему, находились на правой стороне реки. Сначала войска Неверовского были расположены впереди Красного, по дороги в Ляды, но потом, когда казаки, стоявшие в Лядах, донесли о наступлении огромных неприятельских сил по большой дороге, Неверовский отступил за город, оставив в Красном один, батальон 49-го егерского полка, с двумя орудиями, а сам переправился чрез дефиле, образуемое плотиною, и расположился с остальными войсками за глубоким оврагом. (2) Когда Мюрат, с кавалерийскими корпусами Груши, Нансути и Монбрена, в числе пятнадцати тысяч всадников, показался перед Красным в три часа пополудни, последуемый частью пехоты корпуса Нея (до 7,000 человек). Неверовский построил свои полки, за оврагом в боевой порядок, поставил десять орудий на левом фланге и прикрыл их харьковскими драгунами. Егерский же 50-й полк, с двумя конными орудиями, он отправил по дороге к Смоленску, за пятнадцать верст, назад, в виде репли. Приказав занять там переправу на небольшой реке. Часть мюратовой кавалерии обошла позицию Неверовского с левого фланга. Наши драгуны, бросившиеся в атаку, были опрокинуты, оставили поле сражения и неприятель захватил пять орудий из десяти. (В самом городе французы взяли два орудия). Неверовскому не оставалось ничего более, как отступать к Смоленску: с фронта он имел против себя пехотные колоны Нея в тыл его дивизии двигались массы резервной кавалерии Мюрата. Построив свои полки в густые колоны, мужественный генерал напомнил солдатам, как они должны были действовать. При каждом налете неприятельской кавалерии, он останавливал свою пехоту; по знаку его раздавалась тревога за нею следовал, густою дробью, батальный огонь, и все усилия французов прорезать сплоченную массу оставались тщетными. Только однажды, у входа в селение, где прерывалась преграда, образуемая рвами и березовыми аллеями, неприятелю удалось захватить угол нашей колоны. К вечеру Невровский достиг деревни Корытни, впереди которой стояли, за речкою, наши орудия, под прикрытием одного батальона. Здесь прекратилось преследование. У Неверовского выбыло из строя до полторы тысячи человек, в том числе: восемь сот пленных, французы потеряли, убитыми и ранеными, до пяти сот человек. (3) Это сомкнутое земляное укрепление, или кронверк, известно под названием «королевского бастиона». (4) Рассказ герцога Евгения Виртембергского о сражении под Смоленском основано вовсе не на ошибке, как думает Брандт, а на неопровержимый факт. Дело были так. 5-го августа, в пять часов пополудни, когда Наполеон приказал маршалу Даву штурмовать город, французы смело бросились на приступ и едва не овладели Малаховскими воротами, но в это самое время подоспел на помощь Дохтурову принц Евгений. Во время отчаянной обороны Смоленских предместий, он находился при Барклае-де-Толли, убедить его послать в город 4-ю свою дивизию и сам вызвался ехать туда, что бы лично удостовериться в положении дела. Достигнув Малаховских ворот, принц нашел там Дохтурова под жесточайшим градом снарядов, сыпавшихся на город. Коновницын, действовавший там же, выразил безнадежность удержаться в город. Поспешив навстречу своей дивизии, принц Евгений тотчас же отрядил полки Тобольский и Волынский к предместью Раченки, где они должны были, вместе с гвардейскими егерями, стоявшими в резерве левого крыла, и с войсками 12-й и 27-й дивизий, удерживать Понятовского. Полки же Кременчугский и Минский были посланы на правый фланг нашей позиции в помощь 24-й дивизии. Сам принц Евгений, с 4-м егерским полком, и Коновницын, с частью своей дивизии, бросились на неприятельские войска, приступавшие к Малаховским воротам и опрокинули их, затем принц устремился, со своими егерями, из Малаховских ворот, в прикрытый путь, занятый французами; первые ряды его колонны пали под пулями густой неприятельской цепи, но это не остановило принца и его храбрых егерей: батальон майора Гейдекена, находившийся в голове полка, штыками выбили неприятеля из прикрытого пути. Многократные атаки поляков в Рачени, на левом крыле, также были отбиты Неверовским и графом Кутайсовым. Здесь поляки, в иступлении, подбегали к самым стенам, даже врываясь в ворота небольшими частями, от пятнадцати до двадцати человек, возглашая: «да здравствует отчизна!», и, падали под штыками или пулями наших. Предводивший ими генерал Грабовский был заколот гренадером Тобольского пехотного полка. (5) Войска Дохтурова, сражавшиеся в городе, выступили за два часа до рассвета. (6) Смоляне, за несколько дней до 5-го августа успокоенные известием, что Барклай-де-Толли намерен защищать Смоленск до последней крайности, равно и соединением обеих русских армий, зная при том о их наступательном движении считали себя безопасными. Удалились лишь немногие из жителей во время обороны предместий Раевским; все другие не оставляли жилищ своих и только, во время штурма искали спасения преимущественно в храмах Божьих, где, несмотря на все ужасы штурма, совершалось всенощное бдение накануне праздника Преображения Господня. (7) Дела при Гедеонове (в полуторе верст от кряйних домов Петербургского предместья), при Валутиной Горе (на речке Колодне) и при Лубине (на речке Страгани) были жаркие, а при Лубине (или у Валутиной Горы) столкновение было даже весьма кровопролитное: французы потеряли (считая урон и при Гедеонове) 8,786 человек выбывшими из фронта; наш урон простирался до 5,000 человек. Этим объясняется мрачное настроение духа Наполеона, неожидавшего, конечно, что бы pyccкие, очистив Смоленск, оказали такое упорное сопротивление. (8) Грабежом, разбоем и всякого рода насилиями над жителями Смоленска отличились в особенности поляки Понятовского. Отчего же автор, указывая на грабежи французов во время кампании 1812 года, не упоминает о неистовствах поляков в Смоленске?
Спасибо за материал)) Жаль, что товагищ Бгандт не описал свой путь от Москвы до Смоленска ....все ж 3 недели ехал
Ну вот и все. Надеюсь,уважаемые коллеги, Вы что - нибудь почерпнете что - нибудь полезное для себя.Г - н Брандт неплохо помог с Подмосковьем.Прошу прощения,что текст получился вразнобой.Но теперь книга выложена полностью.Удачи!!! Добавлено: [mergetime]1237318515[/mergetime] Что и говорить,геноссе Бгандт отделался более менее легко, в отличии от.....
Да не за что. Отличные журналы "Новый солдат" - давно в продаже, в интернет - ресурсах указал номера.И иллюстрации более чем неплохи.
