Отрывок о встрече с фронтовыми частями (после попадания в плен). На другой день, это было 14 августа, с восходом солнца началось движение немцев по дороге, возле которой расположилась наша колонна. Немцы ехали на мотоциклетах, на лошадях, на автомашинах; многие из них останавливались около нас, чтобы посмотреть н пленных, беседовали с нами, спрашивали нас о том, о другом и охотно отвечали сами на наши вопросы. Но никто из проезжавших многих тысяч немцев не мог удержаться от того, чтобы не посмотреть на женщину в шинели, на врача Елену Якимюк; они один за другим выходили из закрытых машин, спавших будили, чтобы они не пропустили интересный случай. Глядя на неё, немцы заливались смехом и наперебой бросались фотографировать её, должно быть, они принимали её за простого солдата. Это продолжалось всё время, пока мы стояли, а в пути в колонне она была уже мало заметна. Молодой немецкий солдат, увидев на моей руке часы, подошёл ко мне и, вынув из кармана плитку шоколада, протянул её мне, показывая на часы; я отрицательно качнул головой, и он ушёл, не сказав ничего. Другой солдат долго стоял около нас, отстав от своих товарищей, и очень охотно разговаривал с нами. -Везде такие дома в России? — спросил он, показывая на деревянный крестьянский дом под железной крышей, стоявший перед нами. -Да, везде есть такие, — ответил я. -Это разве дом? Как живут в нём? -Есть хуже, — сказал я. -Ещё хуже? -А вот смотрите! — показал я ему на избушку под соломенной крышей. Он посмотрел и, махнув рукой, отвернулся. -А где живут люди зимой? -В них же и живут. -И не холодно? -Нет, в них бывает очень тепло, когда топят, и те, кто в них живут, бывают довольны своей жизнью, если имеют пищу и покой. Русские говорят: «Изба красна не углами, а пирогами». В это время подошёл другой солдат, держа в руках карманный словарь, он интересовался другими вопросами и старался говорить по-русски. -Танк много? — спросил он меня. -Не знаю, — ответил я. -Самолёт много? -И этого я не знаю. -Где штаб фронта? -Как я могу знать это? Потом он долго рылся в своём словаре и, не найдя в нём нужных ему слов, разочарованно ушёл. Первый солдат интересовался дальше. -Школы есть в России? -Все дети ходят в школу. -Есть обязательное обучение? -Да, существует 7-летнее обязательное обучение. -Какие иностранные языки изучают дети в школах? -Немецкий, английский, французский. -И немецкий? — переспросил он оживлённо. -Большинство изучает немецкий язык, меньше английский, совсем мало французский, — ответил я. -Как холодно бывает зимой на Волге? -В 1940 году мороз доходил до 42-х градусов. Немец вздрогнул, как будто ему холодно стало. Подошли ещё другие солдаты и обступили меня со всех сторон. -Сколько зарабатывает рабочий на фабрике в России? — спросил один из них. -Различно, смотря какой рабочий… -Скажем, слесарь, — уточнил он. Около меня сидел на земле рабочий с какого-то завода, который на мой вопрос ответил, что слесарь 8-го разряда зарабатывает 700–800 рублей в месяц. Я перевёл это немцам. Дальше они спрашивали, получают ли рабочие отпуск, платный ли, страхуются ли рабочие и за чей счёт, какими видами страховой помощи пользуются и так далее. -Есть ли в России брак? — спросил один из немцев. -Есть, – ответил я. -Нет, у вас же живут, кто с кем хочет, — возразил он. Незадолго перед пленом я читал большую статью в газете «Правда», в которой подробно рассказывалось о том, что в Германии, где остались одни старики и дети, женщины распределены между имеющимися немногими мужчинами, к каждому из которых прикреплено 10–15 женщин для обслуживания. Я сказал об этом немцам и спросил, правда ли это. Они стали смеяться. Один солдат, высунув голову из машины, спросил: -Что он говорит? Ему повторили мои слова. Поднялся хохот. -Вас обманывают ваши газеты, — сказал один из них. -Должно быть, и вам много неправды говорят о нас, — ответил я. Потом один из них, узнав, что у меня нет шинели, принёс мне из кучи вещей, лежавших недалеко на огороде, советскую плащ-палатку. Порховский лагерь, начало сентября 1941 года. Тысячи людей проводили ночи, стоя на земле под открытым небом на малом дворе. Под дождём и ветром они стояли в тёмную ночь, прижавшись друг к другу, мокрые, голодные, больные, и лишь поворачивались при изменении направления ветра с тем, чтобы стать спиной к ветру, как делают киргизские лошади зимой в степи. При этих условиях дни казались длинными как год, а ночи — как вечность. Люди с каждым днём опускались и зверели, становились озлобленными и раздражительными, теряли уважение к себе и друг к другу, на всякое слово своих же товарищей отвечали самыми похабными ругательствами. Бывало, когда стоишь в колонне, только и слышишь, как бранятся люди. -Какой сегодня суп, редкий (жидкий)? — спрашивал стоявший в очереди другого, который нёс суп. Тот быстро проходил мимо, ничего не отвечая, а другой, стоявший рядом с тем, который спрашивал, злобно огрызался: -Густый (значит: густой) получишь на том свете, когда сдохнешь. -И тебе не долго придётся ждать этого… — отвечал первый. -А ты уж совсем слюну распустил, осталось только в гроб положить. -Ты думаешь, что тебя ещё в гроб положат? Намёк на то, что после смерти голым в общую могилу бросят, задел другого за живое. -Не скаль зубы, как шакал. Тебя не спрашивают, куда положат! -Спрашивать-то нечего. И так известно! -А тебе нечего зубы скалить! -Катись ты колбасой!... -И ты туда же! И т.д. Беспорядки, творимые при получении пищи, становились всё более и более невыносимыми. Когда стояли в очереди в колоннах, задние ряды начинали давить на передние: так как место, где стояли колонны, имело заметный уклон к кухням, то давка передавалась по инерции всё дальше и дальше вперёд и становилась сильнее, а когда она доходила до головы колонны, передние ряды, стоявшие лицом к лицу с полицейскими, не будучи в силах удержаться, отрывались от колонны и выскакивали вперёд. Хулиганские элементы, которые на родине забавлялись тем, что подставляли ноги прохожим на тротуаре или плевали им на одежду, здесь, оказавшись свободными от государственных законов и лишённые каких бы то ни было религиозно-нравственных сдерживающих начал, давали волю своим звериным инстинктам; из-за них страдали тысячи других, по ним судили немцы об остальных и на них, как на наименее дисциплинированных, равнялись при установлении лагерного режима. Они не только воровали и грабили людей, но, из хулиганских побуждений, провоцировали полицейских на бомбёжки (избиение) пленных. У меня иногда создавалось впечатление, что тут не обходилось и без провокаторов, старавшихся делать жизнь пленных возможно более тяжёлой. Мне приходилось наблюдать отвратительные случаи, когда несколько человек группой врывались в спокойно стоящий строй и, работая плечами, выталкивали людей под палки полицейских. Начиналась бомбёжка, причём полицейские били не тех, которые давили сзади, но тех, которые стояли и впереди; передние, спасаясь от бомбёжки, переходили в хвост, колонна расстраивалась, а затем строилась снова. Приходилось простаивать в очереди по 6 часов под дождём и ветром в воде и грязи. Люди стояли угрюмо, съёжившись, надев пилотки глубоко на лицо и засунув руки в рукава. Дожди залили водой весь двор, все углубления, все уборные ямы были под водой, невозможно было различить, где мелко, где глубоко. Во время бомбёжек люди бежали, как преследуемые звери, по грязи и по воде и часто падали в глубокие канавы и уборные ямы. При таких беспорядках некоторые наиболее отчаянные, быстро выпив свой суп (его пили, как воду), всё-таки становились вновь в колонну и брали второй раз; в результате, нередко последним в колонне не хватало супа — к ним часто принадлежал я, так как, не обладая ни большой физической силой, ни ловкостью, я не мог сопротивляться давлению сзади и заблаговременно переходил назад, чтобы не попасть под бомбёжку. Мучительны были физические страдания, голод, холод, бессонница, но ещё сильнее были душевные муки, тоска по родным и дорогим людям, родным местам и сознание утраты их. Иногда далеко за лагерем мелькала фигура какой-нибудь женщины; глядя на неё, хотелось спросить: «Есть ещё люди, которые свободно двигаются на воле?». Мне казалось, что я уже целую вечность в лагере, и что этому никогда не будет конца. Часто ночью пленные, среди которых были представители всех профессий и занятий, в том числе артисты и певцы, чтобы разогнать сон пели сильным хором, и заунывные мелодии старинных русских народных песен, разрезая густую тьму ночи, расходились во все стороны в степь. Сердце сжималось от тоски, хотелось полететь на родину: сознание говорило, что ведь это так недалеко, ведь я ещё на своей земле… В то же время какой-то неуловимый голос шептал, что станет дальше, будет ещё хуже, под ногами будет чужая земля, будешь дышать чужим воздухом, будешь окружён чужими людьми… Иной раз тоска так сковывала сердце, что я начинал просить Бога, чтобы Он заступился за меня. «Боже», — говорил я, — «спаси меня от этих страданий, дай мне крылья, чтобы я мог полететь, дай мне крылья, дай мне крылья…», и ловил себя на том, что подымал руки вверх, воображая, что они — мои крылья, и ужасался при мысли, что начинаю терять рассудок. Разговоры в рижском лагере для командиров, вторая половина сентября 1941 года. Во второй половине сентября стояла хорошая погода, было солнечно, сухо и тепло. Командиры сидели перед бараком на свежем воздухе и, одни в беседах, другие в одиночном раздумьи, проводили время. С одной стороны нашего лагеря шла улица, на которой стояли большие дома. Все окна на домах были пронумерованы, на каждом звене окна во всю его величину была или наклеена вырезанная из белой бумаги цифра, или она была написана белой краской. По мостовой проходили евреи с жёлтой звездой, величиной с чайное блюдце, на спине и на груди. С другой стороны находился когда-то хороший парк, теперь деревья в нём были срублены; иногда по воскресеньям в парке показывались люди, мужчины и женщины с детьми, они издалека смотрели на наш лагерь. Пленным было запрещено близко подходить к проволоке, и время от времени на стене у входа в барак висело объявление, что такие-то пристрелены при приближении к проволоке. Командиры сидели с безразличным видом, не обращая внимания на то, что было вокруг лагеря. Иногда завязывалась между ними беседа, возникал диспут о том, как пойдёт дальше война. Многие командиры, особенно кадровые, которые отступали с западных границ, были уверены, что война кончится скоро, и кончится поражением Советского Союза. -Чем же будет воевать Красная армия, когда все самолёты, танки, орудия, боевые припасы попали в руки немцев, войска находятся в плену, промышленность парализована, враг стоит под Москвой? Кто может остановить наступление немцев? Вот возьмут они Москву и — конец войне! — говорил один из командиров. -Так легко война не кончится, — возражал обросший бородой, низкого роста командир, который, за неимением шинели, ходил, закутавшись в плащ-палатку. — Наши сибирские войска ещё нетронуты, наша промышленность на Урале и в Сибири работает, самолёты и танки мы будем иметь; если немцы даже и возьмут Москву, то это ещё не будет означать поражения страны. Взятие столицы — это ещё далеко не равносильно победе над страной… -Если Красная армия отступила с западных границ, то в этом виноваты вредители, враги народа, которые продались немцам, адмирал Кузнецов, генерал Павлов и им подобные, — вмешался третий. -Продались ли Кузнецов, Павлов или ещё кто-то немцам — это для нас с тобой темно, никто их не судил и не доказал их виновность… Допустим, что твоя правда, что они продались немцам. Тогда надо спросить себя — почему они продались? Почему не немецкие генералы продаются нам, но наши продаются немцам? Ответь мне на этот вопрос! -Это влияние капиталистического окружения… -Ты это оставь! Здесь тебе не профсоюзное собрание, чтобы морочить людям головы фразами о капиталистическом окружении. Это избитая фраза, но ложная… Капиталистическое окружение…! Какой же это самый передовой в мире государственный строй, как это у нас неустанно твердят, если он так боится одряхлевшего капитализма! Если идеи, которыми руководятся большевики — самые прогрессивные, как они говорят, тогда пора бы им, этим идеям, оказывать своё влияние на капиталистический мир, а не бояться его. -Ясно, предатели виноваты в развале фронта, — вступил в разговор молодой лётчик. — Как же не они виноваты, посудите сами: мы стояли недалеко от западных границ, и в субботу, накануне войны, нам был дан приказ разобрать на аэродроме самолёты. Понятно, утром пришлось оставить их там разобранными… -Скажи, кто же нас продал во время финляндской войны, когда этот 3,5-миллионный народ потряс всю страну? — спрашивал командир пожилых лет, из запасных, бывший участник Гражданской войны. -Не за что нам воевать! — отвечал он сам, — нас всех превратили в серую массу наёмных рабов под надзором партийных и профсоюзных надсмотрщиков. Вот почему мы плохо воюем! Оружием одним на войне не победишь, ежели люди не имеют чего защищать, кроме своего рабства. Было время — и без оружия побеждали. Вконец разорённая страна боролась против интервенции четырнадцати держав, люди добровольно брали винтовки в руки и в лохмотьях, в лаптях шли грудью против врагов и выбрасывали их одного за другим из страны… -А разве не те же люди у нас сейчас? -Люди те же, но настроение другое! Люди обманутые… Им обещали землю и волю, а что дали? Рабство! Крестьян превратили в крепостных, работающих на государство; рабочих прикрепили к фабрикам и заводам и наказывают тюрьмой за оставление рабочего места. Не за это боролись они в годы Гражданской войны, не за это боролись и погибли Чапаев, Щорс, Лазо и тысячи других безымянных народных героев. Знали бы они, что будет так, как это есть теперь, тогда бы они боролись не на стороне большевиков, а против них. -А вы думаете, немцы несут порядок и свободу стране? -Что они несут стране, народ не знает, но он не верит, что немцы такие, какими рисует их советская пропаганда. Народ разуверился в своих правителях… Люди же видят, как им в глаза неправду говорят… Чёрное называют белым, нужду и нищету называют зажиточной жизнью, недостаток — изобилием, рабство — свободой, бесправие — демократией. Быть может, немцы действительно такие, как говорят большевики, но народ не верит им, он не знает уже, когда говорят ему правда, когда — неправду. -А что же, по-вашему, народ хочет восстановления царизма, возвращения помещиков что ли? — вставил горячо один молодой командир. -Кто же толкует об этом? Царизм и помещики — это известное пугало советской пропаганды: это она вбивает в головы людям ложный страх, представляя дело таким образом, как будто существуют лишь две возможности —большевизм или царизм; дескать, если не будет советской власти, то вернётся царизм. Народ не хочет ни того, ни другого, ни большевизма, ни царизма. Хрен редьки не слаще! Есть другие государственные формы, лучшие, чем царизм и большевизм, и наш народ заслуживает лучшего. -Немцы покажут ещё, за кого они считают русский народ, чего он, по-ихнему, заслуживает… Вот уничтожат они миллионы его лучшей части — интеллигенцию, обезглавят его и страну превратят в колонию… -Сколько уничтожат немцы народу, мы ещё не знаем. Несомненно, погибнет много людей, без этого не обойдётся, но сколько большевики уничтожили — это мы хорошо знаем, причём они уничтожили не в военное время, а в самые мирные годы, уничтожили не вражеское население, а своё собственное… -Нет, немцам не удержаться в нашей стране; народ увидит, кто они, и поднимется против них, а советская система изменится, если не теперь изменится, то изменится по окончании войны. Строгости, введённые в последние годы, продиктованы военной опасностью. После победы над фашизмом военная опасность исчезнет, и надобность в строгостях отпадёт… Спор продолжался долго; одни подходили и присоединялись к спорящим, другие, послушав молча, уходили. Быть может, по психологическому принципу «Мы видим то, что хотим видеть», почти все были уверены, что война кончится в ближайшие месяцы, и пленные будут освобождены. Вскоре привезли в Ригу врачей Елену и Владимира Якимюк, которые были оставлены для работы в лазарете в Шимске, с ними прибыл ещё врач Хантемиров. Елена Якимюк жила на малом дворе, Владимир Якимюк и Хантемиров жили вместе с нами на чердаке. Они привезли вести о том, что немцы идут всё вперёд. -Победоносное немецкое оружие, — сказал Якимюк, — скоро возьмёт Москву и Ленинград, и войне будет конец. А Хантемиров добавил: -К Новому году всё кончится! Рассказ Акрамова. Рижский лагерь, октябрь (?) 1941 года. Акрамов, родом из Уфы, отличался скромностью, был задумчив, но его лицо выражало сдерживаемую энергию. Ещё свежо было в его памяти воспоминание о том, как его расстреливали эстонские полицейские. Он, лёжа на чердаке, рассказывал вечером в темноте: -Отступая из Тавроггов, где я служил перед войной, мы в Эстонии попали в окружение. Немцы не стали нами интересоваться и пошли дальше на восток. Оказавшись у них в тылу, мы бродили дни и ночи по полям и лесам, пока не стала ловить нас эстонская полиция. В руки полицейских попался и я; они привели меня в волостное правление, находившееся в большом селе, и посадили в какое-то полуподвальное помещение. После обеда два полицейских вывели меня за деревню и стали расстреливать. Они были выпивши, много говорили между собой, даже спорили. Полицейские поставили меня в нескольких шагах от себя, спиной к полю, и один из них, прицелившись в меня, выстрелил из винтовки, но не попал. Тогда другой оттолкнул его и со словами «Ты не умеешь стрелять, вот, смотри, как надо стрелять!» поднял винтовку, чтобы прицелиться в меня. В этот момент первый полицейский как будто вдруг вспомнил какое-то важное дело; он дёрнул второго за рукав: «Пойдём, допьём остаток в бутылке, а он посидит там, ему некуда торопиться», — сказал он и кивнул головой в мою сторону. Как услыхал о бутылке, полицейский молча повернул лицо к своему коллеге и, ничего не говоря, опустил винтовку. «Иди, комиссар!», — сказал он мне и показал рукой на здание, где я сидел. Я ответил, что я не комиссар, а старший лейтенант-зенитчик. А он: «Зенитчик? Что это такое, зенитчик? Это всё равно комиссар! Не разговаривать!». Они посадили меня опять в подвал, там просидел я ночь, а на следующий день вместе с другими пленными меня отправили в лагерь военнопленных. Пьяные полицейские всё ещё стоят у меня перед глазами. -Должно быть, они только попугали вас, — сказал один из лежавших возле Акрамова. -Это вы мне теперь говорите… Знал бы я это тогда, стоял и семечки грыз бы, — ответил Акрамов. -Смертью кончаются и радости, и печали, и страдания прекращаются… Страшна не смерть, а переживания перед смертью, — философствовал кто-то в темноте. Досмотр. Тильзитский лагерь, ноябрь 1941 года. Утром после выдачи супа нас перевели в отделение лагеря, в котором стояли палатки; там было 4 больших палатки, в каждой из которых могло укрываться несколько сот человек от ветра, продолжавшего дуть с неослабевающей силой. Перед полуднем появилось несколько полицейских, это были уже не казахи и вообще не пленные. Они построили пленных в два ряда, лицом к лицу, и, медленно проходя между ними, смотрели каждому в лицо. Впереди шел старший полицейский, человек огромного роста, за ним следовали его помощники; они искали среди пленных евреев и других нужных им лиц. Остановившись против одного пленного, полицейские стали расспрашивать его: -Откуда? -С Украины. -Как фамилия? -Зенько. -Зенькевич? — полицейский уставился на него. Пленный растерялся и стал заикаться. -Нет, Зенк... Зенько. -А как имя? -Михаил? -Моша? -Нет, М... М... Миша. -Жид? -Нет, украинец. -Украинец? Расстегни штаны, мы тебе сейчас скажем, кто ты! Маленький худенький еврей, лет 23-х, испугался насмерть, стал весь бледный, не знает, что делать. В палатке наступила гробовая тишина, сотни глаз смотрели на него; расстегни штаны — всё равно узнают. Впрочем, были случаи, когда евреи скрывались под видом мусульман, в частности, до самого Берген-Бельзена среди татар скрывался один еврей, который так и не был открыт немцами и умер от поноса. Но были, наоборот, и другие случаи, когда неосведомленные немцы, по одному наличию обрезания, мусульман принимали за евреев и расстреливали. Полицейские так прижали пленного, что ему было некуда деваться, и он сознался, что он еврей. Старший полицейский, обратившись к своим помощникам, произнёс недовольным тоном: -Я же вам сказал, что нужно тщательнее проверять вновь прибывающих. Чего вы смотрели? Вывести его за лагерь! Двое полицейских повели еврея «за лагерь», и больше он не вернулся. Источник: http://sogenteblx.livejournal.com/102306.html http://sogenteblx.livejournal.com/103752.html
случаи, когда неосведомленные немцы, по одному наличию обрезания, мусульман принимали за евреев и расстреливали. Немного странно это читать, поскольку даже во время ПМВ для пленных мусульман германская сторона строила мечети весьма стационарного вида, но к сожалению фотки к нынешнему времени упали с хостинга. Но в сети еще есть 7 минутный фильм о мусульманском празднике в лагере для военнопленных в Вюнсдорфе (1916)
Не понял, на татар что-то не очень похожи. Что касается дойчландцев периода ПМВ, то с "обрезанными" мусульманами руководство кайзеровской Германии вполне плотно взаимодействовало - Турция была на стороне Германии в ту войну. Кроме того, германская сторона вполне тесно общались с мусульманским населением в Сев.Африке. И как раз дойчландцы использовали то обстоятельство, что Германия особо на засветилась на том континенте с имперско-колониальными амбициями, в противовес французам и англичанам, явно не пользовавшимися у местного населения пиететом. Этот факт использовался пропагандой германской стороны с целью повышения лояльности местного населения в период африканской кампании и предшествовавшего ей времени.
Это я к тому, что автор воспоминаний попал в плен в тех местах, где наступала дивизия СС "Мертвая голова", солдаты которой относились к пленным без особого пиетета, о чем и сами немцы упоминали. Фото того же периода.
