Партизанский отряд "Гроза". Семлевский район

Ефремов. "Семья Булченковых. Записки партизана"
Из воспоминаний Нефедова Степана Ильича, командира Семлевского партизанского отряда "Гроза"

НА ФРОНТ!
У меня была очень мирная профессия. Я производил капитальный и текущий ремонт домов, строил нарядные киоски для летней торговли, покрывал стены квартир масляными и клеевыми красками. Одним словом, вся моя работа была направлена на украшение родного города, на украшение быта моих земляков.
И вот, в мою мирную работу ворвалась война. Фашистские бомбы, обрушившиеся на нашу страну, казалось, разметали мои ремонтные наряды. Ненужными стали все эти узорчатые киоски, голубые спальни и оранжевые столовые.
В стройконтору, возглавляемую мной, пришли другие заказчики. Они требовали:
- В суточный срок выявить такое-то количество помещений для газо и бомбоубежищ! Оборудование закончить в три дня!
Предлагается немедленно приступить к переоборудованию перечисленных зданий под госпиталь! Срок окончания работ...
Когда Елена Ивановна Федько, инженер стройконторы, дочитывалась до сроков, она приходила в ужас:
- Степан Яковлевич! Это же невозможно! Такие сроки противоречат всем строительным законам. Вы им скажите, объясните...
Объяснять приходилось не «им», а инженеру... Гитлеровские разбойники, нарушив все человеческие законы, злодейски, из-за угла напали на нашу страну. У нас очень мало времени. Каждый наш день должен стать в три, пять, в десять раз больше довоенного. А посему предложенные нам сроки могут быть изменены только в сторону сокращения...
Вот пришел прощаться наш бухгалтер. Через два дня мы проводили техника. Потом второго техника. Потом и новый бухгалтер, комсомолец, ушел на фронт. Один за другим уходили в райвоенкомат, а оттуда в маршевые батальоны наши плотники, маляры, столяры.А работы все прибавлялось. Война торопила, уплотняла графики, сокращала сроки. Наши заказчики внимательно выслушивали жалобы инженера... и категорически требовали своевременной готовности объектов.
Объекты сдавались в срок. Люди работали с таким напряжением сил, какое еще за день до войны показалось бы просто немыслимым. Люди черпали силы в сознании «грозной опасности нависшей над страной, в любви к Родине, в призыве великого вождя, обращенном к народу в незабываемое июльское утро.
Я тоже ждал повестки из райвоенкомата. Когда ее не было в первые дни, я объяснял это своим возрастом: в первую очередь, мол, берут молодых. Но когда на фронт ушло много моих ровесников, мне, участнику гражданской войны, человеку военному, стало непонятным мое пребывание в тылу.
Ведь враг, используя временное преимущество, оголтело рвется вперед!
У меня появилась даже мысль: не затерялось ли мое дело в райвоенкомате? Но военный комиссар, к которому я обратился, спокойно и коротко сказал:
- Понадобитесь — вызовем...
Подождал еще неделю-другую и пошел к секретарю районного комитета партии. Высказал все, что наболело на душе. Заявил, что считаю несправедливым такое отношение ко мне. Я — коммунист, много лет служил в Красной Армии, и место мое сейчас — на фронте. Что же касается дел, возложенных на стройконтору, то с ними отлично справится инженер Федько. Она уже научилась подчинять строительные законы законам военного времени.
Секретарь райкома Татьяна Петровна Чернова признала мои доводы убедительными и претензии правильными. Но вместе с тем потребовала от меня еще усиленнее заниматься порученным мне делом.
- А мне разве не хочется фашистов бить? Думаешь, не пошла бы я на фронт, если бы подчинялась только личному желанию? Ты ссылаешься на речь товарища Сталина. Но разве товарищ Сталин не говорит об огромном значении хорошо налаженного тыла? Разве оборудованный тобою госпиталь не меньшая помощь фронту, чем твое личное участие в бою?
Конечно, Чернова права. Если отпустить на фронт всех, кто стремится туда, мы не сумели бы решить огромные задачи по организации тыла.
С еще большим рвением я принялся за поиски строительных материалов, за пополнение убывающих с каждым днем кадров строителей, за выполнение нашего жесткого рабочего графика. Я помнил обещание военного комиссара и терпеливо ждал.
Наконец, жена принесла мне на работу повестку райвоенкомата. Через час я уже стал политруком маршевого батальона, готового к отправке на фронт.

До свидания, товарищи строители! До свидания, родной город! До радостного свидания после победы!
В том, что такое свидание состоится, у меня даже сомнения не было. Я знал, что война — это война, что до смерти там — рукой подать, а все-таки о смерти не думал. Пусть о ней думают фашистские бандиты, а нам надо жить.
Сборы были недолгие — пригодилась солдатская привычка, приобретенная еще в годы гражданской войны. С женой простился дома, поцеловал двухлетнего своего Володьку и — в путь! В трудный, извилистый, железом и кровью меченный путь войны...
До Москвы ехали одну ночь. На остановках я переходил из вагона в вагон, знакомился и беседовал с бойцами, рассказывал о гражданской войне и даже нашел двоих однополчан по Южному фронту.
Настроение у людей было бодрое, несмотря на безрадостные вести с фронта. Но всеми владела одна мысль: «Наше дело правое, мы победим!»
Из вагонов доносились слова новой песни, торжественные, волнующие, звучавшие, как призыв:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война народная,
Священная война.
В Москве нам сообщили, что наш батальон идет на пополнение одной дивизии.
Получив обмундирование, батальон выбыл на место назначения. Рано утром эшелон прибыл на станцию Семлево, где нас уже дожидались представители дивизии. Построились и двинулись в последний переход к фронту, который находился тогда в 100—110 километрах от станции Семлево.
Во время перехода нас неоднократно атаковали вражеские самолеты с черными крестами на крыльях.
Утром следующего дня батальон пришел в село Кукушкино, в свою дивизию, чтобы в ее рядах сражаться за любимую Родину.
в тылу у врага
1 октября на рассвете немцы открыли бешеный огонь по нашим окопам. Вокруг с оглушительным грохотом взрывались снаряды и мины. Из соседнего перелеска стреляли немецкие автоматчики. Они засыпали нас градом пуль.
Получив приказ командования, наша часть начала отходить щ полосу кустарника. Однако немцы заметили этот маневр и перенесли огонь на кустарник. Наш батальон нес большие потери.
Совсем рядом разорвалась мина. Я ранен в обе ноги и контужен в голову. У моего товарища — большая рваная рана на ладони правой руки и все лицо в крови от осколочных царапин.
Но оставаться на месте, спрятаться, укрыться в воронке нельзя: от смерти, может быть, спасешься, но не миновать того, что во сто крат хуже смерти — немецкого плена.
Напрягая последние силы, ползем дальше. Кругом рвутся снаряды, свистят пули. Уже стемнело, когда мы добрались до какой-то деревеньки, где заканчивал подготовку к эвакуации медсанбат. Нас перевязали, дали подводу с возницей и направили к последнему не взорванному мосту через Днепр, куда двигались наши отходящие части, изматывая в боях силы противника.
Лошадь попалась нам ленивая. Возница тоже был нерасторопный парень. Мы ехали шажком, будто с ярмарки. Не раз порывался я бросить свой незадачливый «транспорт» и отправишься пешком, но стоило мне пошевелить ногами, как я оставлял эту мысль: нестерпимо болели раны.
У моста нас встретили саперы. Они сказали недружелюбно:
-Носит вас тут нелегкая, когда все уже прошли! Ишь, какая «группа прикрытия» выискалась!
Немилосердно нахлестывая нашу лошадку, саперы переправили нас на противоположный берег. Через несколько минут мост взлетел на воздух.
Проехали мы еще километра два и уже считали себя вне опасности, как вдруг раздалась автоматная очередь. Мой спутник. сидевший на задке телеги, свалился замертво с простреленной головой. От шквального минометного огня уберегся, а от шальной пули погиб...
Предав нашего спутника земле, мы продолжали свой путь. Пробирались лесом и перелесками, мимо горящих деревень, пересекали железнодорожное полотно, где вторично были обстреляны засевшими где-то немецкими автоматчиками. На рассвете мы настигли наши части, отходившие к Вязьме.
Кое-как приспосабливаясь к пешему хождению, я на коротких привалах добывал сведения о своей дивизии. Встретил ездового нашего батальона. От него узнал, что штаб дивизии в настоящее время находится в направлении на Семлево. Через три дня странствований, после поисков и расспросов, я, наконец. нашел то, что искал.
Здесь, в политотделе дивизии, и решилась дальнейшая моя военная судьба.
- Ситуация, товарищ Нефедов, такова: согласно приказу командования, мы с боями отходим на восток. Что касается лично вас — вы останетесь здесь.
Я не верил своим ушам. Как это так — останетесь? Неужели меня оставляют из-за раненых ног, не надеясь на мои силы в предстоящих тяжелых боях? Что я буду делать здесь, в оккупации
у немцев? Нет! Лучше смерть — таково давно принятое решение на случай угрозы плена...
Все это я собирался с возмущением высказать, но мой собеседник, старший батальонный комиссар, очевидно, поняв мое состояние, придвинулся ко мне вплотную, положил мне руку на плечо и с большой теплотой сказал:
— Степан Яковлевич, ты меня, кажется, не понял. Мы оставляем тебя здесь по согласованию с местной партийной организацией... И не одного тебя. Воевать будете в тылу. Воевать тик, как учит товарищ Сталин.
Комиссар вынул из планшетки старую, протертую па изгибах газету и прочитал вслух:
«В занятых врагом районах нужно создавать партизанские отряды, конные и пешие, создавать диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, для разжигания партизанской войны всюду и везде, для взрыва мостов, дорог, порчи телефонной и телеграфной связи, поджога лесов, складов, обозов. В захваченных районах создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия».
Я знал речь товарища Сталина чуть ли не наизусть. Но сейчас, когда мы вынуждены отходить, когда передо мной была вплотную поставлена задача, вытекающая из указаний Верховного Главнокомандующего, каждое слово великого вождя приобретало особенно отчетливый, всем сердцем усвоенный смысл. В глубоком волнении, превозмогая боль в ногах, я встал в положении «смирно».
— Задание понятно, товарищ старший батальонный комиссар! Спасибо за доверие!
Тут же мне были названы места первых явок, имена некоторых лиц, с которыми я для начала должен был связаться, а также пароль.
Первая явка была в деревне Большое Петрово, куда я в тот же день н отправился. Поздно ночью постучался в квартиру местной учительницы Елены Семеновны Светловой. Долго мне нe открывали.
- Кто такой? Чего надо? — наконец, тревожно и недоверчиво спросила какая-то женщина, приоткрыв форточку.
Я назвал пароль. Голос женщины стал добрее. Через минуту она открыла дверь, впустила меня в избу, сказав:
- Будем знакомы: я — Светлова. Учительница.
- Очень приятно, —- сказал я и назвал свою фамилию.
На примусе уже весело булькал чайник. Я присел на скамью. Больные мои ноги отдыхали. От усталости я был мало разговорчив, и хозяйка, приписав это, очевидно, свойству моей натуры, также молча занималась какой-то стряпней.

В комнату вошла высокая, дородная женщина, я настороженно взглянул на Светлову, но та успокаивающе махнула рукой и сказала вошедшей:
— Иван Иванович поклон прислал...
Женщина понимающе посмотрела на меня и крепко мужски пожала мне руку. Это была квартирная хозяйка учительницы и, так же как она, доверенное лицо подпольной партийной организации.
Утром для меня была подготовлена соответствующая экипировка: поношенное полупальто из шинельного сукна, брюки бумажного коверкота, давно потерявшие свой первоначальный цвет, вязаная «под каракуль» шапка и заплатанные сапоги. Это столь невоенный вид довершала успевшая отрасти за последние дни борода «клинушком».
Взглянул я на себя в подвешенное над умывальником зеркало. Ох, и досталось бы мне сейчас от Антонины Дмитриевны супруги моей, столь требовательной к моему внешнему виду и особенно к регулярному бритью!
Из выходившего на улицу окна я наблюдал, как отходили наши войска.
Гнетущая тоска сжимала сердце, тоска и жгучая ненависть к врагу, злодейски нарушившему нашу мирную жизнь, наш созидательный труд.
На следующий день деревня Большое Петрово, после кратковременного обстрела, была занята немцами.
Вот я и в тылу у врага... Значит, надо действовать, надо выполнять данное мне партийное поручение. Но с чего начать? Какими должны быть первые шаги на этом новом для меня, трудном пути?
Ясно было одно: в одиночку поставленную передо мной задачу не решить. Несколько имен, известных мне, — это лишь вехи в пути. Нужны еще люди, много людей устойчивых, храбрых, беззаветно любящих Родину, готовых отдать за нее свою жизнь. Их много здесь, и первая моя задача — найти их, вторая — установить связь с подпольным райкомом партии.
На следующее утро Светлова сообщила мне, что в деревне ночевали двое каких-то штатских. Она успела побывать у них, и, по ее мнению, с этими людьми стоит повидаться.
Ночью состоялось свидание. Один — среднего роста, широкоплечий, с лицом, изрытым оспой. Одет в латаный пиджак, в штаны из чертовой кожи, на ногах — лапти, аккуратно подвязанные оборами. Лет ему с виду 35. Другой — помоложе лет на пять, высокий, русоголовый. Одет почти так же.
Обе «стороны» были весьма сдержанны, говорили обиняками, вокруг да около, прощупывали друг друга каждым словом.
Однако общий язык был найден, и я получил довольно четкие дли начала данные о моих собеседниках.
Терентьев Павел Никитич. Довоенная профессия — механик. Матюшин Наум Константинович. Основное занятие — плотник, а вообще на все руки мастер. Оба после лечения в полевом госпитале направлялись в свою часть и попали в окружение. Оружие сохранили.
- А какие у вас, товарищи, дальнейшие намерения? Матюшин, который во время всей беседы почти «играл в молчанку» и только поддакивал товарищу, на сей раз заговорил первым:
- Раз война не окончена — какие могут быть у нас намерении! Воевать надо. Будем пробираться к своим.
- А если здесь воевать, в тылу у немца? Партизанить. Как вы на это смотрите?
- Чего ж тут смотреть. У самих эта же думка была.

 

Деревня Большое Петрово расположена недалеко от важной и шумной магистрали, по которой непрерывно мчались вражеские мотоциклисты, машины, шла пехота. Немцы заглядывали и в Большое Петрово. Собирать отряд в таких условиях было нецелесообразно. Посоветовались мы с товарищами и решили уйти в деревню Морозово, отдаленную от магистрали.
Мам предстоял большой переход. Признаюсь, я сомневался, удастся ли мне проделать этот путь с моими ранеными ногами. Ведь нам придется передвигаться по оккупированной местности в ночное время, по лесам и болотам, по осенней распутице.
Мои друзья успокаивали меня:
— Ничего, Яковлевич, доберемся! А сдавать начнешь — мы тебе вместо костылей послужим. Раз принято решение — надо выполнять!
Совершенно верно! Решение принято — значит надо выполнять! Это, должно быть, и будет законом для нас и для всех, кто примет на себя почетную и трудную обязанность партизана.
Мы распростились с учительницей, с ее квартирной хозяйкой и двинулись в поход.
Дождь, снег, пронизывающий холодный ветер. Ночевки в лесу на промокшей листве. Ляжешь, бывало, забудешься в каком-то оцепенении, и снова леденящий холод заставляет подняться. Хорошо бы побегать, согреться, но ведь я был лишен возможности пользоваться этим способом...
В деревне Большое Петрово нам дали кое-какие харчи, но мы легкомысленно истребили их в первые два дня. А потом наше меню состояло преимущественно из калины и мороженой картошки, выкопанной из полумерзлой земли.
В деревню Морозово мы добрались поздно вечером, осторожно отыскали избу колхозного сторожа Алексея Титова. Его изба была тоже подпольной явкой.
Титов, или дядя Леша, как стали мы его называть, принял нас приветливо. Условились с ним о том, что к нему на ночлег заявились трое мастеровых: сапожник, слесарь и плотник.
Ситуация нам показалась подходящей. За короткий период мы уже завели некоторые знакомства с местными жителями.
Однажды дядя Леша, вызвав меня в сени, таинственно сообщил, что по случаю большого снегопада немцы мобилизуют в радиусе десяти километров все население на расчистку тракта. Кроме того, объявлена регистрация всех мужчин для отправки в Германию... Придется, мол, перебраться в другую деревню. Можно в Большое Раслово. Там спросите Булченкова Григория Егоровича, он на квартиру пустит... Так советуют добрые люди...
Я несколько раз повторил про себя данную мне фамилию, чтобы основательно запомнить ее.
Хотя и досадно было покидать Морозово, но сообщение дяди Леши наполнило меня радостью: ведь так советуют наши тайные доброжелатели.
Я решил воспользоваться удобным случаем, чтобы учинить дяде Леше экзамен по вопросу конспирации. Не подавая виду о впечатлении, произведенном на меня его рассказом, я с подчеркнутым равнодушием заявил:
- Нет, не стоит, пожалуй, уходить нам отсюда. Работы хватает... А главное, я не знаю, кто эти добрые люди, которые мне советы подают. И что это за люди? Может, не стоит обращать внимания...
Мой хозяин подошел к наружной двери, плотнее прикрыл ее и, вернувшись ко мне, взял меня за руку.
- Вот что, Яковлевич, я скажу тебе: уходить надо вам. А люди это такие, какие зря говорить не станут. А назвать их не могу, и не спрашивай.
Так дядя Леша выдержал экзамен.
Надо сказать, что с первого до последнего дня пребывания в тылу у врага я и мои товарищи повседневно ощущали направляющую руку большевистской партии. Партия руководила нами. Еще из памятной для меня беседы со старшим батальонным комиссаром мне стало ясно, что я получаю партийную путевку на партизанскую работу. Это значит всегда и везде находиться под контролем партии и при любых обстоятельствах рассчитывать на ее указания, советы и помощь.
Первое время, когда я еще не освоился с условиями подпольной работы, я некоторые события склонен был рассматривать как непредвиденные удачи, как счастливую случайность. И только впоследствии я узнал, что все эти «случайности» были той закономерной помощью, которую мне оказывало партийное подполье повседневно, конкретно, видимо и невидимо руководившее мною.
Впоследствии нам стало известно, что изба Григория Булченкова тоже была подпольной явкой...

ЗАРОЖДЕНИЕ ОТРЯДА
Из деревни Морозово мы ушли, обеспеченные продовольствием, инструментом и удостоверениями от морозовского общества в том, что мы работали там по своей специальности и отправляемся в окрестные селения на заработки.
Шли не торопясь, старались хорошо запомнить местность. Ночевали в пути дважды — в Грякове и Сенном. Особых разговоров с населением не заводили, но к людям присматривались, изучали их, нет ли таких, которых можно вовлечь в будущий партизанский отряд.
Переход совершили вполне благополучно.
В Раслово пришли днем. Установив, что в деревне гитлеровцев нет, мы зашли в первую попавшуюся избу. Чуть отогревшись, развязали котомки и сели закусывать. Хозяйка, не зная, кто мы такие, встретила нас без особого восторга, но, убедившись, что мы народ свой, советский, заметно подобрела и стала разговорчивей.
Муж у нее дома, в армию не взяли по болезни. Сейчас он на собрании. По какому поводу собрание? Оказывается, общественный хлеб не обмолочен, неисправна молотилка. Вот и обсуждают, как быть, что делать? Наряжал на собрание староста.
Узнав о повестке собрания, мы решили немедленно действовать. Неисправная молотилка — это по нашей специальности. Терентьев и Матюшин тут же ушли в школу, а я, осторожно расспросив о Григории Булченкове, отправился по указанному адресу.
Григорий Егорович тоже был в школе на собрании, и сын Василий туда же ушел. Дома оставалась жена Булченкова, бабушка Акулина — маленькая, немощная на вид старушка, с которой у меня и состоялось знакомство.
Рассказала она мне о том, что старший сын у них погиб в войне с белофиннами, а вдовая сноха Макрида с двумя детьми живет в этой деревне; что немцы часто наезжают в Раслово за провиантом; что было у Булченковых четыре улья, да разорили фашисты проклятые, прямо руками мед выгребали; что житья вовсе не стало при них, хоть бы смерть скорее пришла, один конец...
Через час возвратились с собрания мужчины. Григорий Булченков — высокий, кряжистый, чисто выбритый — выглядел гораздо моложе своих лет. На нем белые валенки, белый овчинный тулуп, подпоясанный широким ремнем. Василий, семнадцатилет
кий юноша, белокурый красавец, весь в отца. Рядом с мужем и сыном бабушка Акулина казалась еще меньше, еще худее.
Вместе с хозяином пришли Терентьев и Матюшин. На собрании все уладилось, как нельзя лучше. Предложение двух мастеров — привести в порядок молотилку и остаться при ней на все время молотьбы — приняли. Квартиру «мастерам» охотно предоставил Григорий Егорович.
Бабушка Акулина ничего не имела против квартирантов, но забеспокоилась насчет питания: коровы нет, молока взять негде.
— Ничего, старуха, не горюй, — ласково и весело успокаивал ее Григорий Егорович. — В нужде и репа еда, и лебеда не беда. Живы будем — прохарчимся...

На собрании крестьян Терентьев и Матюшин поставили условие, чтобы мы питались поочередно у всех жителей деревни. Это открывало нам доступ ко всему населению. Мы беспрепятственно могли зайти в любой дом, беседовать, изучать настроение людей, а главное — наблюдать за осевшими в деревне пришельцами. Были здесь, главным образом, эвакуированные из западных областей, но попавшие в оккупацию.
Не всегда удавалось быстро найти общий язык с людьми. Да и сами мы, по понятным причинам, были не очень словоохотливы и склонны к откровенности. Хотя ни у меня, ни у моих товарищей не было никакого опыта подпольной работы, но сама обстановка подсказывала правильные шаги, верную линию поведения. Вскоре нам повезло: мы приобрели новых соратников — Петра Тройницкого, лейтенанта Аркадия Белова, младшего лейтенанта Геннадия Сибиряка.
Затем решено было кое-кого из наших товарищей, перебросить на жительство и на работу в окрестные селенья! дерентьев, Матюшин и Тройницкий должны как можно чаще бывать за пределами Раслово с разведывательными и агитационными целями. Я при помощи Булченковых, их снохи Макриды и других наших местных друзей рекламирую на всю округу прием заказов на ремонт обуви.
Тройницкий находился на квартире у Макриды. Вдова Макрида Булченкова всей душой была предана партизанскому отряду с самого начала его зарождения. Вспоминаются десятки мелочей, на первый взгляд незначительных, но со всей очевидностью подтверждавших, что эта женщина, так же как и семья ее свекора, с первых дней нашего пребывания в Раслове, конечно, знала о том, чем мы занимаемся и что собираемся делать.
Оказавшись на оккупированной врагом территории, Макрида последний кусок хлеба делила со своим квартирантом Петром Тройницким. Когда он, бывало, начнет отказываться от ее трогательного гостеприимства, Макрида покрикивала на нашего будущего начальника штаба:
- Говорят тебе — садись за стол, значит, садись! Тут я хозяйка, что велю, то и делай.
Это было не просто русское гостеприимство, а стремление сохранить для Родины бойца, которому еще предстоят горячие схватки с врагом. А в том, что такие схватки будут и что ее квартирант примет в них участие, Макрида не сомневалась.
Однажды Петр Тройницкий пришел ко мне очень расстроенный. Он спрятал наган, казалось бы, в надежном месте — на чердаке под стропилом, и сегодня его там не обнаружил. Хозяйку спрашивать он не решался, чтобы не возбудить подозрения.
Получив от меня изрядную головомойку, вплоть до обещания отдать под суд, Тройницкий пошел домой.
- Чего не весел, Петр Игнатьевич? — спросила его за обедом хозяйка. — Весть какую получил или потерял чего?
Тройницкий о пропаже ничего ей не сказал, а плохое настроение объяснил головной болью.
- Это у тебя, наверно, к перемене погоды, — явно издевалась над своим постояльцем Макрида. — Приляг, Петр Игнатьевич, сон всякую боль лечит...Вечером она подала Тройницкому завернутый в тряпицу наган... Растерянному и пристыженному, ему пришлось выслушать от своей квартирной хозяйки весьма крепкое внушение.
- Полезла я на чердак, смотрю — что это отсвечивает в. соломе? А это вот оно что... А если бы немец туда полез? В нашем деле надо поогляднее быть. Не в жмурки играете. С такими прятанками с жизнью раньше времени простишься...
Партизанские обязанности Макриды определились, как только она записалась в отряд, — разведчик и агитатор-массовик. Прихватив с собой какую-нибудь кофтёнку «на обмен», она отправлялась в окрестные деревни, ходила из дома в дом, расспрашивала, подсматривала, передавала «по секрету» последние сводки Совинформбюро.
Когда в деревне Гряково гитлеровцы повесили двоих пленных красноармейцев и совершили подобные зверства в других селениях, Макрида немедленно сделала эти страшные вести достоянием всей округи, разжигая в людях ненависть к немецко- фашистским захватчикам и решимость к сопротивлению.
Тройницкий посещал другие деревни, выявлял нужных людей — бойцов будущего партизанского отряда.

 

Алена, рада, что эти материалы интересны!


МОСКВА ЖИВА! В МОСКВЕ — СТАЛИН!
Приближался день 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. В тяжелой, гнетущей обстановке встречали праздник советские люди в тылу у врага.
Немецко-фашистские захватчики с каждым днем все больше наглели. Если в первое время они, в пылу безостановочного наступления, почти не задерживались в небольших населенных пунктах, оставляя незначительные гарнизоны только в районных центрах, то теперь они, по-видимому, начали «осваивать» захваченную территорию.
Фашистские громилы все чаще наведывались в Раслово и соседние деревни. Они отбирали еще сохранившийся кое у кого скот, снимали у людей одежду и обувь, непрерывно повышали налоги хлебом, мясом, сеном, овчинами. При малейшем возражении в ход пускали кулаки и приклады. В деревне Гряково немцы повесили двоих захваченных ими красноармейцев и в течение недели запрещали хоронить их.
В этой атмосфере все возрастающей ненависти населения к фашистским бандитам произошло одно событие, значительно ускорившее оформление нашего партизанского отряда и начало его деятельности.
11 ноября соседка Булченковых, Матрена Минаева, принесла мне в починку детские валенки.
— Федяшка мой нынче в лес ходил за хворостом, насквозь обувку прохудил.... Все ж таки полные салазки привез, раза на три протопить хватит... Газет каких-то понатаскал из лесу. На снегу, говорит, пачками валялись. И «Правду» я видела...
Услыхав о «Правде», я не сумел сдержать волнение, привскочил на своем перепончатом табурете. Шило вместо подметки попало мне в палец.
— Экий вы нескладный! Так ведь и руку покалечить недолго. Паутинки положите, сразу кровь уймется, — сказала Минаева.
Я поблагодарил женщину за беспокойство и за совет, сказал, что мы, сапожники, к уколам привычны и как бы невзначай попросил прислать мне с Федяшкой найденные газеты.
Через полчаса Федя Минаев принес десятка два экземпляров газеты «Правда» от 7 и 8 ноября 1941 года. Со слезами радости на глазах я впивался в каждую букву таких близких, таких родных слов: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Всесоюзная Коммунистическая партия (большевиков)», «Орган Центрального Комитета и МК ВКП(б)»...
Мы владели теперь могучим оружием — докладом товарища Сталина на торжественном заседании б ноября и его речью на параде Красной Армии 7 ноября на Красной площади в Москве.
Сталин... Москва... Красная площадь... Само звучание этих величественных слов вливало в нас новые силы.
Жива наша родная столица! На весь мир звучат слова великого вождя и полководца — слова, зовущие к борьбе, вдохновляющие на смертный бой с врагом, на победу.
Газеты мы раздали нашим людям, предупредив, что за сохранность их они отвечают, как за сохранность личного оружия.
Расловские жители все чаще стали заходить к сапожнику «на огонек». С каждым днем крепла с ними связь. Дом Булченкова превратился в настоящий клуб, где велась агитационная работа.
Каждая строчка из выступления товарища Сталина выбывала горячие обсуждения. Я видел слезы на глазах у взрослых людей, когда я читал им речь товарища Сталина, произнесенную на Красной площади.
«Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры л политработники, рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, работники интеллигентного труда, братья и сестры в тылу нашего врага, временно попавшие под иго немецких разбойников, наши славные партизаны и партизанки, разрушающие тылы немецких захватчиков!»
- Не забыл о нас товарищ Сталин. Ко всему народу приобщил...
- Отец своих детей никогда не забудет, а коли в беде они — еще крепче за них душой болеет...
- Так, значит, и сказал: «Временно попавшие под иго».
Каждое слово большевистской правды подтачивало, разрушало гитлеровскую ложь, уничтожало хвастливого врага в глазах людей.
- Не добрался собака Гитлер до Москвы! Хвост прищемили!
- Портки «молниеносно» в Берлине меняет...
После первой драгоценной находки мы силами школьников, под руководством Феди Минаева, организовали тщательные поиски подобных подарков с «большой земли». Как только, бывало, над нашей местностью пролетит советский самолет — минаевская команда рассыпалась по окрестным полям, лесам. И частенько приносила нам газеты и листовки. Это хорошее дело наладили также наши товарищи, рассредоточенные в других населенных пунктах.
В беседах с населением мы делали особый упор на действия партизан, известные нам из сводок Совинформбюро, в которых неоднократно сообщалось также о партизанах, оперирующих на Смоленщине.
Примерно к середине декабря мы уже могли с уверенностью сказать, что в случае выхода из подполья и начала партизанских операций не меньше сотни человек вместе с нами возьмется за оружие в тылу у врага.
Была у нас твердая решимость и воля к борьбе, были люди, способные выполнить любое задание. Одного только еще не было у нас — оружия.
Мы искали винтовки, пулеметы, гранаты, боеприпасы, припрятанные разрозненными группами наших бойцов, попавших во вражеское окружение.
Стали наводить справки, расспрашивать. Одних — окольными путями, полунамеками, другим прямо говорили:
- У тебя должна быть винтовка, сдай ее туда-то в такой-то срок.

Надо признаться, мы в этом деле порой грешили против конспирации, не всегда соблюдали необходимую меру осторожности.
Впрочем, одни случай заставил нас насторожиться.
Однажды вечером, в середине декабря, к воротам дома Булченковых подкатили санки и в дом вошли двое: немецкий ефрейтор и канцелярист сельского старшины. Поведение последнего нас очень удивило. Канцелярист с подчеркнутой иронией выполнял обязанности ефрейторского прислужника, чего, впрочем, не замечал сам ефрейтор. А впоследствии выяснилось, что веселый канцелярист никто иной, как бывший избач села Рамень, работавший у сельского старшины по заданию партийного подполья. Оказалось также, что и сам старшина «служил» у гитлеровцев с ведома Семлевского райкома партии.
И вот этот бравый ефрейтор и ею «адъютант» заявились в Раслово.
Немец, очевидно для храбрости, непрерывно размахивал пистолетом, что-то лепетал и единственное слово, понятное нам, было «партизане». Канцелярист, стараясь делать «свирепое» лицо, разъяснял нам, что, по сведениям районной комендатуры, в деревне Раслово скрываются партизаны. Господину ефрейтору Иогану Лёбке поручено уточнить это и принять соответствующие меры. Однако, судя по всему, эти сведения не соответствуют действительности, так как партизаны в Раслове не обнаружены. Что касается жильцов Григория Булченкова, то о них имеются самые благоприятные отзывы населения как о благонамеренных людях.
Во время этого неожиданного визита я прилаживал подметку к сапогу. Рядом стояла железная сапожная «нога». Мне очень хотелось испытать прочность моего инструмента на черепе гитлеровца. Я видел, что Терентьев и Матюшин тоже не прочь пустить в ход свой инструмент. Заметил это и Григорий Егорович и знаками дал понять, что этого не следует делать.
Он, конечно, был прав. Не стоило из-за одного паршивого фашиста раньше времени привлекать к деревне Раслово внимание комендатуры района.
Помахав еще своим пистолетом, ефрейтор, явно успокоенный, уехал.
Григорий Егорович Булченков чуть ли не ежедневно уходил с утра из дому и возвращался поздно ночью, а то и вовсе где-то пропадал по нескольку суток. На мои вопросы о причинах таких отлучек он, по обыкновению, шутливо отвечал:
— А чего мне, молодому, со старухой дома сидеть! Может, я себе кралю высмотрел...
Когда наши отношения с ним уточнились, старик рассказал мне, что он ходит по ближним и дальним деревням, встречается -с дружками, которых у него везде полно, беседует с людьми о том, о сем, узнает новости и сам сообщает их.
- Тошно мне, Яковлич, без дела дома сидеть. Отмахаешь за день верст двадцать — вроде дело какое сделал...
Вскоре после визита фашистского ефрейтора Григорий Егорович ушел из дому. Ушел рано утром, а возвратился поздно, когда мы собирались ложиться спать.
- Далеко ли нынче странствовал, Егорыч? — спросил я его, закуривая «по последней».
- Нет, недалечко. Дельце одно подвернулось... Давай спать, Яковлич, умаялся я. Завтра расскажу.
Утром, вызвав меня в хлевушку, он показал мне немецкий автомат и пистолет.
- Вчерашнее «дельце»? — удивленно спросил я.
- Оно самое.
- У кого взял?
- У Лёвки... Ну, у того, что приезжал к нам партизан искать. Пистолетом всё пугал нас. Вот этим самым...
Мне вспомнился ефрейтор Иоганн Лёбке, охотник за партизанами... Так вот кого Григорий Егорович перекрестия в Лёвку!
- Иду я, значит, лесом, думку свою думаю, — продолжал Булченков. — Смотрю, едет кто-то в саночках мне навстречу. Я на всякий случай в ельнике притаился. А санки всё ближе и мне уже хорошо видать пассажира. Он, Лёвка! И никого с ним нет. Осмелел, значит, немец, один разгуливает, не боится.. Заело это меня, будто в глаза кто плюнул... Ах, думаю, сволочь ты гитлеровская! Как ты смеешь не бояться на нашей земле? А если отважился — так на вот тебе! В самую башку ему влепил... Немецкий пистолет, Яковлич, дарю тебе. Долг платежом красен. А автомат припрячем. Пригодится ведь, а?
В первых числах декабря Григорий Булченков, возвратившись из очередного странствования по окрестным селениям, сообщил мне, что в деревне Ломачино встретился ему один знакомый (фамилию его Григорий Егорович, по его словам, «хоть убей — запамятовал»), который собирается отдать в починку расловскому сапожнику свои валенки. Днями обещался зайти.
Через пару дней, в сильную пургу, поздно вечером пришел знакомый Булченкова. В доме было, как всегда, людно, — моя мастерская к тому времени уже превратилась в деревенский клуб. Ломачинский мой заказчик как пришел повязанный шарфом по самые глаза, так и сидел не раздеваясь и не принимая участия в беседе.
Когда наши завсегдатаи разошлись по домам, гость, наконец, разделся. Это был человек лет 35-ти, среднего роста, тщедушный на вид, но с громким голосом и веселыми глазами.
- Яковлич! Это тот самый товарищ из Ломачино, насчет починки валенок, — сказал Булченков.
Я посмотрел на вновь пришедшего — на нем были добротные, почти новые валенки.
- А чего вам чинить? Показывайте
- Я сперва договориться хочу, цену спросить, не дорого ли запросите...
Это был командир одного из партизанских отрядов, Василий Григорьев. Он пришел к нам по поручению райкома партии узнать, как обстоят дела с организацией расловского отряда, в чем мы нуждаемся.
Почти вся долгая зимняя ночь прошла в оживленной беседе. Григорьев сообщил нам много нового с «большой земли», дал ряд указаний и советов, поделился опытом руководства отрядом.
Ушел он еще затемно, оставив свои «координаты». С тех пор у меня с Григорьевым установилась регулярная связь.
* **
От населения «контролируемой» нами местности все чаще и чаще начали поступать сведения о припрятанном в разное время и разных местах оружии и боеприпасах.
К сожалению, в большинстве случаев адреса не отличались большой точностью. «В перелеске, направо за мостом», «у Ивана Евстигнеева за ригой», «не доезжая Чесноковки, в яру под старой березой» и т. д. Поди уточняй, ищи, когда промерзлая земля на метр покрыта снегом.
Но мы терпеливо уточняли, искали. Целые ночи напролет долбили ломами твердую, как железо, землю. Ничего не находили — и рыли по соседству, перекапывали целые площадки. Если к рассвету не успевали закончить поиски — маскировали место раскопок до следующей ночи.
Бывали горькие разочарования... Какой-нибудь словоохотливый дедок рассказывает, что своими глазами видел, как такие-то люди вырыли «вот этакую ямину» и что-то в ней захоронили... Место он очень даже хорошо заприметил: «Вот тут, под этим самым вязом. Или чуток правее. А, может, маленько левее»...
И вот человек пять отправляются на поиски. Роют ночь, другую, забирают правее, левее, вбок, вкось и, наконец, ценою мучительного труда и кровавых мозолей, достают три винтовки без затворов...
Бывали и радостные сюрпризы. Однажды группа подростков нашла в лесу два пулемета — станковый и ручной — и солидный запас боеприпасов. Расловские школьники сдали два ящика ручных гранат. В деревне Простеево нашли большое количество противотанковых гранат. В Новом Потапове в надежном месте хранился вполне исправный пулемет, снятый с танка.

Значительная часть выявленного нами оружия нуждалась в ремонте.
В несколько дней были созданы необходимые мастерские. Расловские столяры Никита Митрофанов и Егор Сидоренков делали такие приклады к ружьям, что сами тульские оружейники могли бы позавидовать. Сутками не отходил от горна Андрей Никаноров, которому в помощь были приданы несколько других кузнецов. Общее наблюдение за ремонтом было возложено на специалиста-оружейника.
К середине декабря мы располагали таким количеством оружия и всего необходимого, что могли не только обеспечить учтенный нами наличный состав отряда, но и подумать о дальнейшем его пополнении.
...Вскоре оружие нам понадобилось.

 

ПЛАН ГРИГОРИЯ БУЛЧЕНКОВА
24 декабря мы получили донесение, что значительный отряд гитлеровцев, при десяти груженых санях, движется на Раслово, где намерен остановиться на ночлег. Решено было с него и начать наш партизанский счет мести.
Петр Тройницкий предлагал встретить гитлеровцев на пути к Раслову. Терентьев считал более удобным разделаться с ними здесь, на месте. Третье предложение внес Григорий Егорович Булченков.
Если встретить немцев под Расловом, придется иметь с ними дело в открытой местности. Одолеть их мы, конечно, одолеем. Но зачем подвергать излишнему риску жизни наших людей? Уничтожить врага на ночлеге — самое легкое дело, но не самое выгодное для нас. Надо до поры до времени оберегать Раслово, как основную базу отряда. Исходя из последнего соображения, Григорий Егорович предлагал опередить немцев на пути их дальнейшего следования и, выбрав подходящую местность, сделать засаду.
Позднее, когда наш отряд уже прошел первую ступень партизанской борьбы, когда командиры научились быстро принимать решение в любой обстановке, мы не раз с улыбкой вспоминали о том, как мы долго и нерешительно обсуждали план той операции. Но ведь это была первая наша боевая операция, первая встреча с врагом.
Стало темнеть, когда подъехали немцы.
Терентьев, Матюшин и еще трое наших партизан, чтобы войти в доверие, подошли к ним и предложили свои услуги — распрячь лошадей, вещи снести. Немецкий переводчик спросил у старосты, что это за люди и можно ли на них положиться.
— Будьте покойны, ваши благородия, у меня в деревне никакого баловства быть не может. Люди эти свои, деревенские, услужить хотят вашим благородиям...
Дальнейший маршрут ночевавших в Раслове гитлеровцев нами был точно установлен. Ошибки туг не могло быть, так как все другие дороги, вследствие больших снежных заносов, стали непроезжими.
На рассвете в нужном направлении выехала отборная группа наших людей в двадцать человек, вооруженных винтовками и двумя ручными пулеметами. Ехали, конечно, не дорогой — свежий след мог вызвать у немцев подозрение и расстроить наш план. Для партизан, как известно, непроезжих дорог не существовало.
Дальнейшие события излагаю по донесению Терентьева, возглавившего эту операцию.
Километрах в пятнадцати от Раслова, в лесной местности, разбились на две группы, которые и залегли в ельнике по обе стороны дорога на расстоянии сто метров друг от друга. Первой группой командовал Павел Терентьев, второй — Геннадий Сибиряк.
Показался немецкий обоз. Пропустив его мимо себя, Терентьев открыл огонь. Несколько гитлеровцев свалились замертво, а остальные даже не пытались организовать оборону, стали бешено нахлестывать лошадей... н попали под огонь группы Сибиряка.
Все было кончено в несколько минут. На снегу валялись трупы фашистских захватчиков, понесших кару от руки народных мстителей.
Товарищ Сталин в своем докладе 6 ноября 1941 года заявил: «Немецкие захватчики хотят иметь истребительную войну с народами СССР. Что же, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат».
К выполнению указания великого вождя приступил и наш партизанский отряд.
Счет мести нами был открыт.

ОТРЯД ВЫХОДИТ ИЗ ПОДПОЛЬЯ
У нас уже были созданы все условия для того, чтобы перейти к открытым действиям. По донесениям наших людей, мы могли собрать в отряд и вооружить около двухсот человек. Как я уже говорил выше, подобрался боеспособный и проверенный командный состав. Оставаться дальше в подполье не имело смысла еще и потому, что уничтожение немецкого обоза стало известно гитлеровцам.
Однажды вечером, в конце декабря, пришел ко мне местный житель, лесник Данилов Егор Иванович, наш партизан. Он сообщил, что к нему заехали двое его знакомых и просят меня повидаться с ними.
Я накинул на себя пиджак поверх сапожного фартука и пошел к Данилову. Кто они, его знакомые? На всякий случай шагах в ста от меня шли к дому лесника Терентьев и Матюшин.
В горнице сидели два человека, вооруженные винтовками и пистолетами. Оба молодые, белокурые, краснощекие — и от мороза и от здоровья. На них была надета хорошо подогнанная теплая одежда. По всему видно было, что эти двое чувствуют себя очень уверенно на здешней земле.
Хозяин дома представил меня гостям:
— Вот это и есть наш сапожник;
Эти товарищи были направлены ко мне из партизанского отряда «Ураган», оперировавшего километрах в сорока от Раслово.
Начальник штаба этого отряда предлагал мне немедленно оформить свой отряд и приступить к открытым партизанским действиям. Такова была директива подпольной партийной организации. Район деятельности нашего отряда — Раслово и его окрестности, радиусом, примерно, километров двадцать пять. Нам предоставляется полная самостоятельность. В случае надобности я получу соответствующие указания.
В ту же ночь мы направили связных в Башино, Ляды, Рамень и другие деревни. Наши люди в этих селениях извещались, что 2 января в Раслове состоится сбор партизан. Объявить об этом утром указанного дня.
На собрание в расловскую школу явилось свыше двухсот человек — все, кого мы рассчитывали видеть здесь, кто в беседах с нами выражал свою готовность встать в ряды народных мстителей. Прибыл и представитель подпольного райкома партии.
Должен сознаться, это собрание проводилось с явным нарушением существующих правил. Не было ни президиума, ни регламента. Конспекта доклада я тоже не готовил. Впрочем, и доклада не было.
Я сказал, что с сегодняшнего дня мы связаны одним благородным делом, одной великой задачей, поставленной перед нами товарищем Сталиным: не давать житья немецко-фашистским захватчикам, стать для них грозой, бить их нещадно, чтобы на советской земле они нашли свою могилу.
Я сказал, что нам предстоит тяжелая борьба в тылу у врага, что ежедневно, ежечасно мы будем смотреть смерти в глаза. Пусть каждый еще раз подумает об этом прежде, чем взять в руки винтовку. Но горе тому, кто, взяв ее, опозорит советское партизанское оружие трусостью, изменой!
По примеру других партизанских отрядов мы должны были присвоить нашему отряду имя.
— У кого имеется предложение по этому вопросу? — спросил я.
Слово взял Григорий Егорович Булченков.
— Предложение мое такое. Ты, Яковлевич, сказал, что мы должны стать грозой для немцев. Вот и наречем отряд именем «Гроза».
Это предложение было принято единогласно. Теперь нам предстояло обсудить вопрос о командном составе. Слово для предложения я предоставил сидевшему до этого в углу человеку. Фамилия его в целях конспирации не была оглашена.
— От имени Дорогобужского районного комитета Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) вношу следующее предложение...
В тылу у врага, на земле, плененной немецкими захватчиками, эти слова звучали как утверждение несокрушимой силы нашей большевистской партии.
Люди, как по команде, поднялись со своих мест и долго аплодировали представителю великой партии, которая всегда была с народом, впереди народа, которая в лихолетье гитлеровского нашествия организовала и возглавила всенародную борьбу с ненавистным врагом.
Затем был объявлен командный состав отряда. Командир и комиссар — Степан Нефедов, помощник командира — Павел Терентьев, помощник по хозяйственной части — Наум Матюшин, начальник штаба — Петр Тройницкий. Были названы командиры рот и отделений.
Затем произвели запись добровольцев в партизанский отряд. К столу подошел мальчик Федя Минаев. Читатель с ним уже знаком. Это тот самый одиннадцатилетний мальчуган, который, нашел и доставил нам первую связку газеты «Правда», а затем возглавил ребячью команду по розыскам газет и листовок, сбрасываемых советскими самолетами.
- Дядя Яковлевич, мне можно записаться?
- А чего тебе, Федя, записываться? Мы тебя давно считаем партизаном.
- Нет, я хочу, чтобы по-настоящему. Я ведь понимаю...
И Федю пришлось записать «по-настоящему», то есть внести в список взрослых партизан.
Потом подошел молодой парень и по всей форме отрапортовал:
- Товарищ командир партизанского отряда! Красноармеец Павел Кукулишко явился для несения воинской службы!
История украинца Кукулишко самая заурядная по тем временам: отбился от своей группы, заблудился, два месяца прятался у добрых людей. Личное оружие сохранил. А пришел потому, что «давно шукав партизанов, а теперь найшов».
Трудно описать состояние людей, заполнивших до отказа классы и коридоры школы. Самые разнообразные, но одинаково глубокие переживания на лицах. Ненависть к подлому врагу, решимость бороться с ним всеми средствами.
В скупых словах, в отдельных возгласах раскрывалась прекрасная душа этих патриотов, готовых отдать самое дорогое — жизнь за честь, свободу и независимость любимой советской родины...
Проинструктировав командиров рот и отправив людей на места, я поздно ночью возвращался к себе на квартиру, — впервые не в качестве сапожника, а командира партизанского отряда.
Несмотря на поздний час, бабушка Акулина еще не ложилась и начала собирать нам ужин. Она уже знала от мужа и сына о событиях этого дня.
- Вот, значит, какой ты «сапожник» оказался! То-то я все время думала: «Ох, не о сапогах наш Яковлевич помышляет, другое у него на уме!»
После ужина, когда мы делились впечатлениями минувшего дня, старуха сказала мне:
- Знаю, Яковлевич, что старик мой и Васятка уйдут с тобою. Я и отговаривать не стану. Только и самой мне от них отставать негоже. Куда иголка, туда и нитка... Пиши меня в партизаны. Ружья мне не давай, не справлюсь, а что смогу — сделаю. Стряпухою пойду, стирать, штопать стану, заместо матери вам буду.
Я обнял бабушку Акулину.
- Спасибо тебе, мать! От всех нас, от имени Родины нашей спасибо!

 

ПЕРВЫЕ БОИ
Мы часто выезжали в штаб партизанского отряда «Ураган», находившегося тогда в селе Большое Болдино. Это было необходимо, во-первых, для поддержания связи с подпольным райкомом партии, а, во-вторых, у «Урагана» был радиоприемник и мы там получали информацию о событиях на фронте и на «большой земле».
Однажды, возвратившись из Большого Болдина, наш начальник штаба Петр Тройницкий передал мне поручение командира отряда «Ураган» — немедленно произвести взрыв двух мостов у деревни Прудищи. Эта деревня расположена в восемнадцати километрах от Раслово на тракте, ведущем к крупному населенному пункту. В связи с намеченной операцией, о которой мы будем извещены дополнительно, надо на некоторое время помешать немцам подбрасывать в этот район живую силу и технику.
Мосты в Прудищах охранялись расположенным там фашистским гарнизоном. Выполнить поставленную перед нами задачу можно двумя способами: либо напасть на гарнизон, уничтожить его и получить доступ к мостам, либо тайком подобраться и взорвать эти мосты. Мы решили остановиться на втором способе.
Тут же разработали план и наметили людей для выполнения задания. В штаб были вызваны командир роты Белов, Григорий Егорович Булченков и командир отделения Василий Битигенов
Казах комсомолец Вася Битигенов был смелый и находчивый командир, способный самостоятельно найти правильное решение в сложной обстановке партизанских операций.
Маленького роста, смуглый, черноглазый, весельчак и говорун, Битигенов был любимцем всего отряда. Он любил лошадей и не мог простить немцам, что они его, лихого кавалериста, заставили спешиться.
— Солдат без коня — половина солдата,— говорил он.— Солдат на коне — два солдата.
Командование обещало отдать Битигенову первую лошадь, отнятую им у немцев, и не раз пожалело об этом. Впоследствии Битигенов, очертя голову, бросался в самые опасные места, если только надеялся найти там обещанный ему трофей.
На операцию по взрыву мостов не случайно выбор пал на Васю Битигенова.
Маршрутной карты не понадобилось: Григорий Егорович Булченков, знавший всю округу как свой двор, изложил все подробности: в скольких метрах расположены мосты друг от друга и от деревни, как подойти к мостам под защитой насыпи, какое расстояние придется ползти от ближайшего леска по открытой местности.
В 11 часов ночи на розвальни были погружены взрывчатка, ручные гранаты, ручные пулеметы, винтовки, маскхалаты. И трое наших партизан двинулись в путь. Погода была как нельзя более подходящая: мороз доходил до 30 градусов, от поднявшейся пурги и без того темная ночь стала совсем непроглядной.
Григорий Булченков, уезжая, сказал, что, по его расчетам, они возвратятся в Раслово не позднее двух часов ночи. Мы решили до их приезда не расходиться из штаба.
Началось томительное ожидание. Время шло с изнуряющей медлительностью. Мы то и дело прикидывали, где теперь наши товарищи, что они сейчас делают. Скрывая друг от друга свои мысли, мы с тревогой думали о том, удастся ли предпринятая операция, уцелеют ли наши люди.
Далеко за полночь в помещение штаба пришла бабушка Акулина. Григорий Егорович, уходя из дому, сказал ей, что ему надо «кое-куда сбегать на часок» и велел готовить ужин. Прошло уже больше двух часов, ужин давно готов, а старик куда-то запропастился.
Я не хотел обманывать старую добрую женщину. В это тяжелое страшное время люди должны быть готовы ко всему, они должны научиться смотреть прямо в глаза любой опасности. Я рассказал старухе, куда и зачем уехал ее муж. Она выслушала меня и, уловив в моих глазах тревогу, стала меня же успокаивать:
- Ты, Яковлевич, не сомневайся, Григорий человек надежный, что положено — сделает... Как вернется — приходите все ужинать. И вы, чай, проголодались.
В половине третьего мы услышали под окнами скрип полозьев. Все мы, в чем были, выбежали на улицу. Возле саней копошились три фигуры. Все трое! Живы, невредимы! Белов, приложил руку к капюшону маскхалата и отрапортовал:
- Товарищ командир отряда! Задание выполнено. Два моста в деревне Прудищи взорваны!
За ужином у бабушки Акулины мы узнали от Белова подробности прудищинской операции.
Григорий Егорович остановил лошадь в густом тальнике на одинаковом расстоянии от обоих мостов. Белов и Битигенов подползли к своим объектам.
В условленное время оба моста взлетели на воздух, а спустя несколько минут после взрыва, потрясшего окрестности, Григорий Егорович уже нахлестывал и без того резвую лошадку.
Участникам этой дерзкой операции командование «Грозы» объявило благодарность перед строем. Помнится, ответное слово попросил Василий Битигенов. Он сказал:
- Товарищи партизаны! Если Советская власть скажет мне: Битигенов, отдай за Родину глаз, — я отдам глаз. Скажет: отдай оба глаза — отдам оба глаза. Скажет: Битигенов, отдай жизнь,— жизнь отдам... Почему? Потому что Битигенов — боец Красной Армии и член Ленинского комсомола.
Как-то наш отряд участвовал в большой боевой операции, закончившейся полным разгромом значительного гитлеровского гарнизона. Здесь, в бою, исполнилась мечта Васи Битигенова: из этой операции он возвратился на немецком чалом жеребчике. Он дал ему кличку «Трофей» и очень злился, когда партизаны называли жеребца «фрицем». «Глупый человек, — говорил он, — зачем благородное животное оскорбляешь?»
Впоследствии мы проводили немало таких операций, которые назывались у нас рейдовыми.
Зачастую обстоятельства не позволяли нам вступать в открытый бой с вражеской группировкой (невыгодная позиция, наличие у противника артиллерии и танков, близкое соседство других немецких частей).
В таких случаях мы и прибегали к нашим рейдовым операциям. Иногда группами в полсотни человек нам удавалось сковать в пять раз превосходящие силы противника, заставить его менять маршрут, усиливать гарнизоны, отвлекая силы от фронта.
Эти операции имели и другое, не менее, а, быть может, даже более важное значение: они непреложно убеждали местное население в том, что немецкие захватчики не были и не будут хозяевами положения, что сила советского оружия настигает их и в тылу, что жива и бессмертна большевистская партия, организующая эту силу.
В результате таких рейдов на местах усиливалось сопротивление крестьян, разрасталось партизанское движение, пополнялись действующие отряды и возникали новые.

 

ПОМОЩЬ НАСЕЛЕНИЯ
Жить интересами своего государства, Родину, бескорыстно помогать товарищу в беде — эти черты советской коммунистической морали с особой отчетливостью проявились в советских людях в дни Великой Отечественной войны.
Немецкие приказы пестрели словом «расстрел». За укрывательство подозрительных лиц — расстрел! За недонесение о подозрительных лицах — расстрел! За связь с партизанами — расстрел! Известно, что это была не только угроза. Немало советских людей истребили фашистские бандиты за нарушение или даже по подозрению в нарушении этих приказов.
Но никакие угрозы, никакие зверства не могли вытравить из советских людей дух патриотизма, не сломили их волю к борьбе с немецкими захватчиками, не погасили воинствующей ненависти к ним.
Эта моральная поддержка, которую мы ощущали на каждом шагу, подкреплялась и материальной помощью. Всё это удесятеряло наши силы, помогало преодолевать любые трудности.
Пока отряд находился в подпольи, снабжение регулировалось как-то само собой. Люди жили на квартирах, питались вместе с хозяевами, были во что-то одеты и обуты. Но когда организационный период закончился и мы получили указание оформить отряд как боевую единицу, пришлось крепко задуматься над хозяйственной стороной дела, об экипировке и питании людей.
О партизанах из местных жителей можно было не беспокоиться. Но большинство пришлых внушало серьезную тревогу. На ногах — изношенная обувь. Пальто и пиджаки, что называется, «на рыбьем меху и подкладка наверху». А зима была лютая. И потом, где мы возьмем хлеб, мясо, крупу и все необходимое для питания нескольких сотен человек? Немецкие обозы и склады — это вопрос будущего, а кормить людей надо с первого же дня существования отряда.
Наш главный интендант, Наум Константинович Матюшин, потерял покой и сон, ходил чернее тучи. Я сказал ему:
- Полно тебе, Наум Константинович, прибедняться. Про «рождественские подарки» забыл?
Я имел в виду трофеи, взятые нами 25 декабря при уничтожении немецкого обоза. Матюшин привез тогда килограммов сто шпика, десяток окороков, ящик сгущенного молока, много шоколада и даже пять живых овец.
О «подарках», Степан Яковлевич, ты мне не говори. И из головы выкинь. Все забронировано для усиленного питания раненых и больных. Без шоколада как-нибудь проживем, мне хлеба, картошки, капусты надо.
- Правильно, надо. А раз надо, значит, должно быть! Приказ получил — действуй.
...Первое общее собрание граждан не без активного участия Григория Булченкова было проведено в Раслове на следующий день после оформления отряда. Расловцы единогласно постановили:
«Третью часть общественного хлеба и весь скот передать для питания партизанского отряда. Из личных запасов населения собрать необходимое количество картофеля и овощей. Какая у кого имеется сверх личной потребности теплая одежда и обувь — сдать партизанам».
Когда присутствовавший на собрании наш командир роты поблагодарил население за братскую помощь, слово взял кузнец Андрей Никаноров.
- Какая может быть благодарность, если мы все это делаем ради себя же, ради своего спасения? Нет нам жизни при фашистах и быть ее не может! Раз наши братья партизаны идут на святое дело против врага — неужто мы что-нибудь пожалеем для них? Надо будет — последний кусок хлеба, последнюю одежду отдадим. Всем обеспечим, все заботы на себя возьмем, чтобы у вас только одна забота была — бить супостата...
А Григорий Булченков сидел, курил и довольно улыбался в пожелтевшие от табачного дыма седые усы.
Большую помощь оказали нам и в других селениях. Связные доносили, что в деревне Сенной колхозники собрали для партизан около сотни овчин, в Старом Потапове выделили целый бурт с картофелем, в Чесноковке собрано столько-то муки, пшена и квашеной капусты.
Женщины вязали для партизан варежки, носки и шарфы. Девушки дарили полотенца, носовые платки, цветистые кисеты. В скором времени мы получили возможность обеспечить значительную часть наших людей теплым обмундированием.
Сколько трогательных, волнующих проявлений душевной красоты советских людей наблюдали мы в те дни!
Жил в Раслове старичок один, Пармен Трофимович Рыбаков, и слыл он первым скупцом. Местные жители рассказывали о нем, что у него «крендели царского времени в сундуке хранятся: двадцать лет жалел есть, а потом уж зубы не брали».
И вот приходит однажды ко мне Рыбаков и просит принять от него «для главного командира» пару новых добротных валенок.
До меня уже дошли рассказы о скупости этого человека и мне, конечно, не удалось скрыть свое удивление по поводу его подарка. Старик заметил моё удивление. Он сказал мне:
— Ты насчет кренделей не верь им, Яковлевич. Брехня все это.
...А вот кузнец Никаноров, столяры Митрофанов и Сидоренков. Я уже упоминал о том, с какой готовностью они согласились приняться за ремонт оружия и с каким рвением они выполнили это задание.
Но ведь надо учесть при этом обстановку того времени, когда малейшее подозрение, малейшая неосторожность могла примости этих мастеров к виселице. Мастера и сами понимали это, да и мы не скрывали, когда обращались к ним за помощью. В ответ на мое откровенное предупреждение кузнец начал меня успокаивать:
- Профессия моя, конечно, шумная. Рад бы молот ковать шопотком, да наковальня болтлива. Однако, Яковлевич, лишку не тревожься. А если что и случится — так ты ведь вдвое меньше меня на свете живешь, а в кусты не лезешь...
Когда старики выполнили, наконец, наш заказ и мы облегченно вздохнули, командование «Урагана» обратилось к нам с просьбой предоставить им наши мастерские и мастеров для ремонта оружия.
Опять, значит, старикам трудиться с утра до ночи и жить под страхом смерти. Опять выставлять караулы во все концы деревни и зорко следить за передвижением вражеских отрядов в десятикилометровом радиусе!
Но раз надо — значит надо.
Найдя подходящий предлог, я пригласил к себе на квартиру Никанорова, Митрофанова и Сидоренкова. Покурили, поговорили о разных разностях, после чего я и начал со всякими предосторожностями излагать суть дела.
Так, мол, и так. Соседний партизанский отряд в нужде оказался, помощи просит. Районный комитет партии просьбу поддерживает. Конечно, если мастерам заниматься этим делом больше невмоготу, то они, как люди беспартийные, вольны в своем решении.
Старый кузнец — этот простой человек с ясным умом и чистым сердцем — даже вспылил от обиды:
- Ты с нами, Яковлевич, как с поденщиками, не разговаривай! И беспартийностью не попрекай. В нынешнее время беспартийный тот, кто фашистам рад, а мы люди русские, советские... Давай извещай, пусть присылают. Сделаем. Так я говорю?
- Мы это же самое говорим, — отозвался Митрофанов. — Нам теперь без дела нельзя быть.
Эти люди в списках партизан не состояли. Но разве не дает им право на это почетное звание тот огромный вклад, который они внесли в дело борьбы с немецкими захватчиками!
То же самое можно сказать о женщинах, которые ночи напролет просиживали за пошивкой и штопкой партизанской одежды; о школьниках, которые в трескучие морозы и метель бегали за много километров разыскивать сброшенные нашими самолетами газеты и листовки; о девушках, которые выхаживали наших раненых бойцов и резали на бинты свои рубашки и кофточки; о десятках и сотнях советских патриотов, не жалевших ни сил, ни достояния своего для успеха нашего общего дела...
Благодаря щедрой помощи населения, мы были сравнительно хорошо одеты и обуты. Вполне благополучно по тем временам, обстояло дело и с продовольствием. Всем этим в значительной мере мы были обязаны заботам неутомимого Григория Егоровича Булченкова и его семьи.
В одном только мы испытывали острую нужду — в куреве. Первое время мы «подлаживались» к кисетам местных жителей и делали это с таким постоянством, что вскоре и они остались без табака. Перепадали нам иногда немецкие сигареты, но никто их за курево не считал, охотно меняя сигарету на щепотку клеверного листа.
И вдруг появился у нас обладатель неисчерпаемого количества махорки. Это был достопочтенный расловский старичок, Фролов Андрей Фролович.
В полосу самого острого курительного «кризиса» он пришел к нам в штаб по какому-то делу. Разговаривая с нашим помпохозом, старик с самым независимым видом вытащил из кармана туго набитый кисет, размером чуть поменьше хозяйственной «авоськи», и начал свертывать «козью ножку».
- Может, желаете? Могу угостить.
Вскоре все, кто был в помещении, блаженствовали, окутанные облаками махорочного дыма. Мы наперебой старались увлечь дорогого гостя разговорами в надежде задержать его, чтобы успеть «свернуть по второй»...
С тех пор Андрей Фролович стал нашим ежедневным и непременным посетителем. Весть о «махорочном старичке» быстро разнеслась по отряду, и к моменту прихода Андрея Фроловича у десятков людей находилось неотложное дело в штабе. Все прикладывались к табачку с такими короткими интервалами и вертели цыгарки таких размеров, что кисет на глазах тощал и вскоре вовсе опустел.
Однажды Павел Терентьев особенно расчувствовался и начал выражать Андрею Фроловичу личную свою и всеобщую нашу благодарность за его табачные благодеяния. Но старик, не дав Терентьеву закончить торжественную речь, прервал его:
- Не стоит благодарности, сынок. И доброта моя тут не при чем. Табачок-то ведь не мой, а казенный, военное имущество, значит, вы ему и есть настоящие хозяева...
В пояснение старик рассказал следующее.
Еще в начале войны к нему во двор поставили на ночь несколько машин с махоркой. Утром шоферы, перегружая ящики, вымели из кузова изрядное количество табака и подарили его хозяину ночлега.
- Я бы, конечно, должен был представить сюда весь табак сразу, но рассчитал, что из моих рук вам его дольше хватит...

 

Бойцы любили и Евгения Прохорова. До войны он работал поваром в столовой ОРСа одного из заводов Свердловска. В армии он служил по своей специальности, а когда попал в отряд, тоже занял должность повара.
В условиях партизанской жизни это очень важная должность. Мы далеко не всегда располагали достаточным количеством продовольствия, чтобы дать возможность нашему «шеф-повару» блеснуть своими кулинарными талантами. Однако надо отдать ему справедливость: он добивался этого при любых обстоятельствах, при любых продовольственных затруднениях.
В меню у Прохорова значились самые вкусные блюда: говядина тушеная, бефстроганов, свиные отбивные и тому подобные вещи, одно название которых вызывало усиленный аппетит. Пообедают, бывало, хлопцы — пальцы облизывают, хвалебных отзывов для повара не жалеют:
- Ай да Женя Прохоров! Вот так уважил!
- Признаться, на собственной свадьбе вкуснее не едал!
Однажды после особенно обильного обеда я спросил нашего помпохоза:
- Наум Константинович, у нас на базе свинины как будто давно уже не было?
- Неделю тому назад последнюю съели.
- Откуда же сегодня свиные котлеты?
- Из той «свинины», — смеясь, сказал Женя, — которая в хомуте ходила...
Прохоров карася в порося превратит — и не заметишь подделки!
Наш повар не раз участвовал в боях, дрался не хуже, чем готовил обеды и ужины. Даже когда не было надобности отрывать повара от его прямых обязанностей, он сам настойчиво просился в бой.
- Обязательно надо мне итти с вами, товарищ командир. Срочно требуется пополнение кладовой из немецких запасов. А на людей я положиться не могу — им только автоматы подавай, а продукты питания они недооценивают.
И если Женя Прохоров, стоя у раскаленной плиты, напевает какую-либо песню, это значит, что из последней операции он вернулся с хорошими трофеями «по своему ведомству».
Вырос, закалился в отряде и Павел Кукулишко, записавшийся в отряд еще на собрании в Раслове. Это был храбрый боец, активный комсомолец, имевший в отряде большой авторитет.
Если на выполнение какого-нибудь сложного задания отправлялась группа смельчаков, среди них непременно был Павел Кукулишко. Попробуй, обойди его — сейчас же явится в штаб, насупившийся, покрасневший от обиды:
- Товарищ командир, разрешите обратиться?
- Знаю, знаю, Паша, в чем дело. Но ты ведь вчера только возвратился из рейда! Еще не отоспался как следует!
А он еще ниже спустит кудрявый чуб и не смотрит, а стреляет исподлобья глазами.
Товарищ командир, я вам на усталость не жаловался... А когда дуже утомлюсь — попрошу путевку в дом отдыха.
Когда Кукулишко довел «личный счет» уничтоженных немцев до десятка, он заявил:
— За Киевщину свою я с фрицами рассчитався. Теперь буду с ними иметь крупный разговор за Черниговщину. Там эти гады сестру мою, мою, зоотехника, замучили...

***
Наш отряд увеличивался с каждым днем. К концу февраля численность его достигла пятисот человек.
Как о далеком прошлом, вспоминал я те дни, когда Терентьев, Матюшин и я, странствуя по лесам из Петрова в Морозово, мечтали о том, чтобы сколотить отряд человек в двадцать-тридцать, и не были уверены, удастся ли нам скоро сделать это...
Ежедневно в штаб приходили люди.
- Товарищ командир, прикажи выдать оружие! Желаю фашистов бить.
Оружие мы выдавали тем, кто, по свидетельству однодеревенцев-партизан, безукоризненно вел себя во время оккупации.
Принимались в расчет и другие, довоенные характеристики.
Это человек верный. Лучший пахарь в нашем колхозе был, по две нормы давал...
Приходили люди с физическими недостатками.
- Как же ты, дядёк, воевать будешь с этакой-то негой?
Хромой дядёк принимает осанистый вид и заявляет;
- А так. Была бы голова на плечах
С красноармейцами, приходившими к нам без оружия, у нас был особый разговор:
- Куда винтовку девал? Потерял? Так вот что, друг: найди и тогда приходи.
Стоит парень, потупив глаза, переминается с ноги на ногу.
- Товарищ командир! Обещаю в первом бою раздобыть винтовку. Только допустите в отряд.
Всех этих людей, старых и молодых, мужчин и женщин, различных по национальности, по профессии, по месту жительства, объединяло одно стремление — притти на помощь Родине в тяжелую для нее годину; мстить гитлеровским разбойникам за разорение советских сел и городов, за надругательство над советскими людьми, за горячие слезы жен, матерей, детей, за пролитую невинную кровь.
Это были подлинные советские патриоты, верные сыны любимой матери-Родины, готовые во имя ее на лишения, на смерть.
Такими были Григорий, Василий, Акулина и Макрида Булченковы — дружная партизанская семья.

 

ОТ БОЯ К БОЮ - К ПОБЕДЕ
14 февраля отряд в полном составе выступил из Раслово для проведения важной операции. С нами увязался и Федя Минаев. Надо сказать, что это был не по летам смышленый парнишка. Он уже состоял в отряде связным командира роты Геннадия Сибиряка, часто выполнял поручения, которые не всякому взрослому доверишь. Командира своего Федя буквально обожал, и Геннадий Сибиряк тоже любил мальчика отцовской любовью.
Федя уже успел побывать в нескольких боевых операциях, научился стрелять из пистолета. Но настоящим партизаном он почувствовал себя лишь тогда, когда Геннадий Сибиряк за успешное выполнение задания наградил своего связного специально для него сшитым маскхалатом. Маскхалат — давнишняя
мечта Феди Минаева.
Когда мы собирались оставить Раслово, ко мне пришла мать Феди, Матрена Минаева, и стала просить меня уговорить ее сына остаться дома. Я тоже считал, что мальчику будет не под силу походная жизнь, и поручил Сибиряку уладить этот щекотливый вопрос.
В хлопотах и сборах к выступлению отряда я забыл о Феде и о его конфликте с матерью. Когда растянувшийся на' половину деревенской улицы обоз двинулся в путь, к саням, в которых сидел Геннадий Сибиряк, подбежала маленькая белая фигурка и плюхнулась ему на колени. Это был Федя Минаев «в полной боевой готовности», то есть в маскхалате. Рядом с санями бежала, причитая, Матрена Минаева, умоляя сына вернуться домой, грозя ему всякими наказаниями.
Геннадий Сибиряк пытался было воздействовать на своего связного, но Федя, размазывая по лицу обильные слезы, с неестественной в его возрасте решимостью отрубил:
— Хоть стреляйте, все равно не уйду от вас!
Так и остался воевать вместе с нами юный партизан Федор
Минаев,
На следующий день к вечеру наш отряд прибыл в Гришино.
Дальнейшие наши действия должны были быть направлены на нарушение коммуникаций врага по железнодорожной линии Смоленск — Москва. Конкретная задача: систематическими налетами на немецкие гарнизоны, расположенные в придорожных пунктах, дезорганизовать охрану магистрали и этим самым облегчить деятельность наших групп. Первой такой операцией был полный разгром немецкого гарнизона в деревне Березки, расположенной в трех километрах от железной дороги.
Следующим «на очереди» был у нас немецкий гарнизон в деревне Яковлево. Эта деревня расположена в трех километрах от Березок, у самой железной дороги, упираясь в нее концом улицы.
Расположенный в полукилометре от Яковлева лесок значительно облегчал нам задачу. С наступлением темноты мы подтянулись к леску, откуда по сигналу должен был начаться штурм деревни.
Однако яковленский гарнизон, осведомленный, вероятно, о событиях в Березках, не дал застигнуть себя врасплох. Когда мы подошли к деревне метров на 60—70, несколько ярких ракет осветило местность, и гитлеровцы открыли сильный пулеметный огонь.
Пришлось не только залечь, но даже зарыться в снег, так как непрерывные вспышки ракет создавали почти дневную видимость, от которой не спасали нас даже маскхалаты.
Прошло десять, двадцать минут, полчаса. Мы были крепко пришиты к земле. Малейшее движение вызывало новый поток огня. Не очень приято было лежать на снегу без движения в тридцатиградусный мороз.
Надо спешно принимать какое-то решение, чтобы заткнуть глотку проклятому пулемёту.
Вдруг я заметил, что из снежного окопа приподнялась белая фигура и поползла по направлению к пулемету. Новая ракета, новая пулеметная очередь... Белая фигура распласталась на снегу. Ранен? Убит? Кто он, этот храбрец, героически пожертвовавший своей жизнью?
Проходит минута, другая — и мы видим, что фигура, почти не отрываясь от снега, снова ползет вперед. Сотни глаз прикованы к человеку, над которым нависла неминуемая смерть.
Нам явственно слышен остервенелый, хриплый голос немца, отдающего команду пулеметчику, и новый поток огня направлен навстречу ползущей фигуре.
Однако этим человеком руководит не только отчаянная храбрость, но и умная осторожность. Используя секунды затемнения между вспышками ракет, он откатывается то влево, то вправо от собственного следа, сбивая с толку немецкого пулеметчика и его неистовствующего командира.
Вот он уже прополз, неуязвимый, половину, большую половину страшного пути. Тридцать, сорок метров огня и смерти... Вот еще на несколько шагов он отдалился от нас — во имя нас, нашей жизни, нашего дела...
Метрах в десяти от немецкого окопа храбрец поднимается во весь рост — и земля задрожала от разрывов связки гранат-
Точно подброшенные какой-то силой, партизаны, не дожидаясь команды, поднялись и ринулись вперед.
Захлебнулся вражеский пулемет. Упал и уже больше не двигался гитлеровский офицер. С криками «ура» партизаны врываются в деревенскую улицу, преследуя удирающих фашистов.
Возле искромсанного гранатами пулемета сидит на снегу наш герой. По подолу его маскхалата все шире растекается алое пятно крови, сочащейся из ноги...
Я крикнул:
— Немедленно прислать сюда санитара!
Боец, стоявший возле раненого, указывая на него, сказал:
— Товарищ командир! Это же и есть санитар Иванов! Вскоре деревня была очищена от гитлеровцев. Так, от боя к бою, от одной победы к другой шел наш отряд народных мстителей.
Были у нас и большие и небольшие победы, но все они приближали час всеобщей победы над врагом.

***
На всю жизнь стали для меня близкими, родными мои товарищи по отряду, боевые друзья, с которыми было пережито так много волнующих событий. Но каждый раз, когда я вспоминаю тяжкие и славные месяцы партизанской жизни, в моей памяти встают, прежде всего, отец, мать и сын Булченковы — партизанская семья, отдавшая жизнь в борьбе с немецкими захватчиками.
...Григории Егорович Булченков, несмотря на свои 65 лет, был человек неуемной энергии и большой физической силы. Зная всю округу, как свои пять пальцев, он стал для отряда незаменимым разведчиком. Мы часто приглашали его на заседания штаба н всегда внимательно прислушивались к его советам.
Когда вставал вопрос об очередной операции, о выборе позиции для развертывания боя, мы вызывали Григория Булченкова в штаб. Он все знал, только поспевай записывать: какое ближайшее расстояние от такого-то населенного пункта до леса, с какой стороны, в смысле рельефа местности, выгоднее подойти к намеченному объекту, сколько в такой-то деревне каменных зданий, могущих служить прикрытием для пулеметных расчетов.
И почти неизменно такие расспросы заканчивались тем, что Григорий Егорович вызывался лично участвовать в операции. Щадя его возраст, мы предлагали ему оставаться в резерве, но старик и слушать об этом не хотел. Мастер говорить в рифму, он шуточками, но в категорической форме отклонял заботу о нем.
- Пущай идут в резервы, у кого плохие нервы, а мне не годится быть вдали от фрица...
Немецко-фашистских захватчиков он ненавидел лютой ненавистью.
- Мы их в Россию не звали, сами пришли. Пусть теперь сами на себя и пеняют... Живой фашист — одно разорение, а мертвый годен на удобрение...
Не дожил этот чудесный старик до радостных дней освобождения его родной Смоленщины и всей советской земли. За ним зорко следили враги, подстерегали его. Летом 1942 года Григорий Егорович был убит Фашистским лазутчиком на лесной тропе.
...С его сына — Василия Булченкова — можно было писать портрет типичного русского парня. Высокий, статный, русоволосый, с темными бровями, сходившимися на переносице, с глазами небесной голубизны, — нельзя было налюбоваться чистой красотой этого семнадцатилетнего юноши.
Натурой он был весь в отца — такой же подвижный, веселый и так же щедро наделенный широкой удалью. Первый номер пулеметного расчета, он в бою буквально сливался со своим «Максимом Васильевичем». Вася очень гордился своей военной специальностью пулеметчика и только в одном отношении не был доволен своим пулеметом:
— Индивидуальный учет битых фашистов никак с ним не наладишь... Спросят меня после войны: «Сколько ты, Василий Булченков, конкретно уничтожил врагов?» Что я отвечу?
Мы потеряли Васю в бою под деревней Березки, при разгроме немецкого гарнизона...
Старуха Булченкова свято выполнила свое обещание, данное при вступлении в отряд, — быть матерью для партизан. Такою и запечатлелась в моей памяти на всю жизнь бабушка Акулина: неугомонная хлопотунья, с истинно материнской заботливостью относившаяся ко всем, кто нуждался в ее помощи, находившая столько доброты, ласки, утешения, бодрости для каждого из нас, ее «сынков».
Бабушка Акулина всего на несколько недель пережила Григория Егоровича. Полностью осиротевшая, надломленная горем потери обоих сыновей и мужа, она умерла.
Смертью храбрых погибли в боях с немецко-фашистскими захватчиками наши партизаны Петр Тройницкий, Геннадий Сибиряк, Павел Кукулишко, Евгений Прохоров.
Но, как живые, стоят в моей памяти образы Булченковых и других семлевских партизан — истинных советских патриотов, отдавших жизнь за свободу и счастье своей любимой социалистической Родины.
Они не дожили до великого Дня победы, но советский народ не забудет их имена — имена славных народных мстителей, внесших и свою лепту в дело разгрома врага.

 

Мне этот материал случайно попался, так что насчет новых воспоминаний это вряд ли

Партизаны отряда "Гроза":
- Битигенов Василий, казах, из окруженцев
- Белов Аркадий, лейтенант
- Белозерова Прасковья Гурьяновна, д.Хатычка Дорогобужский р-н. Погибла в бою 07.1942г. http://obd-memorial.ru/html/info.htm?id=401119079
- Булченков Григорий Егорович
- Булченков Василий Григорьевич
- Булченкова Акулина
- Булченкова Макрида Нефедьевна
- Воеводин Павел Яковлевич, 1911г.р. Партизан с 06.07.1942г. Погиб в бою 21.09.1942г. http://obd-memorial.ru/html/info.htm?id=401119563
- Говорков Андрей Артемович, д.Паново Семлевский р-н. Погиб в бою в марте 1942. http://obd-memorial.ru/html/info.htm?id=401062813
- Иванов, санитар
- Ключников Леонид Прохорович, 1920г., д.Недники Дорогобужский р-н. Младший политрук отряда с 02.1942г. Погиб в бою 02.07.1942г. http://obd-memorial.ru/html/info.htm?id=401121147
- Костин Петр Яковлевич, 1911г.р., д.Староселье Знаменский р-н Смоленской обл. Попал в окружение в 1941г. Находился в партизанском отряде "Гроза". 10.03.1942г. погиб по письменному подтверждению председателя колхоза. http://obd-memorial.ru/html/info.htm?id=59856399
- Кукулишко Павел, красноармеец, из окруженцев
- Лобарев Николай Федорович
- Матюшин Наум Константинович, плотник, из окруженцев. Помощник по хозяйственной части
- Минаев Федор
- Нефедов Степан Ильич, командир и комиссар отряда
- Прохоров Евгений, повар, из окруженцев
- Светлова Елена Семеновна, учительница, связная отряда
- Сибиряк Геннадий, младший лейтенант.
- Терентьев Павел Никитич, довоенная профессия - механик, из окруженцев. Помощник командира отряда
- Тройницкий Петр Игнатьевич (?), из окруженцев. Начальник штаба

 

Вот еще боец отряда "Гроза" - Лобарев Николай Федорович

 

Точно беловцы в феврале 1942 там были?