С сайта "Я помню"

Морозов Евгений Давыдович

После освобождения Курской области в ряды Советской Армии призвали 180 тысяч курян. Часть призывников попали в бой сразу с порога дома, а я почему-то оказался в запасном полку в Марийской АССР, 33-й запасной стрелковый полк. В котором готовили артиллеристов, расчеты 45-мм орудия, я учился на наводчика.

До войны я окончил 9 классов и вот, когда мы прибыли в запасной полк, нас на лугу построили: «Кто имеет 10 классов – 10 шагов вперед!» В эшелоне 2 тысячи солдат, допустим, а вышло только полсотни. Их сделали младшими командирами, ефрейторами. 9 классов – это артиллеристы, минометчики. А все остальные стрелковые, пулеметчики, пехота. Я с 9-ти классами попал в артиллерию.

В полку я очень интересовался артиллерией, брал плакаты, всякие схемы. Мне очень было интересно, как орудия стреляют с закрытых позиций. Я самостоятельно это изучал. 45-ка – она же маленькая, только на прямой наводке работает. Командиры все удивлялись – и зачем тебе это нужно? А мне просто было интересно, вот я и учил.

В запасном полку я обучался 6 месяцев, с марта по октябрь. В октябре наше обучение окончилось. Из нас сформировали артиллерийские расчеты, выдали орудия и мы отправились в Белоруссию.

Ехали долго – бесконечные бомбежки, все вагоны пробиты пулями, можно звезды считать, без конца воздушная тревога. Мы по тревоге, как горох из ведра, из вагонов выпрыгиваем и в кювете прятались. Бывало – путь разворочен, стоим, ждем пока починят. Но, в конце концов, приехали.

Первое мое впечатление – командованию доложили, что немцы именно на этом участке приготовили прорыв, разведчики сказали, что слышали там звук танков. Срочно нужны были противотанковые орудия. Ну, а 45-ка – она точнее винтовки. Очень точно бьет.

В расчете я был наводчиком. Но во время боя я становился заряжающим. У наводчика должен быть меткий глаз и крепкие нервы. А заряжающий должен быть сильным, так что – для целесообразности я становился заряжающим, этот снаряд подает, а наводчиком у нас был сибиряк, он на гражданке на белок охотился – глаз верный, нервы крепкие, мы ему доверяли.

В общем – срочно нужны противотанковые пушки и нас направили на этот участок. Ночь, темнота, нам дали лошадей, так-то шесть человек – мы спокойно могли откатить эту пушку, но ночь, бездорожье, и нам дали лошадей. Прибыли на место, окопались и я почувствовал суету, противоречивые команды. Недобрая такая суета.

На рассвете поднялась белая ракета, осветила, и понеслось. Немец повел артподготовку, молотил из пушек, но это не очень сильно было, потом я в таких переплетах бывал – там 200 пушек на квадратный километр, а там не так было.

После артподготовки загудели моторы и показалось два танка. А у нас на позициях 5 пушек стояло, и мы практически одновременно выстрелили. Один танк остановился, а второй крутиться стал, ему гусеницу разбило. Немец озверел, он так стал бить, и минометы… Одна мина рядом с нашей пушкой упала, в результате –пушка оказалась верх колесами, трех ребят из расчета убило, двое раненых, а мне повезло, я остался невредимым, только ушибло сильно ушибло. Когда очухался, побежал к другой пушке, помогать то надо. А там попал снаряд в щиток, но ее позже отремонтировали, а остальные орудия вообще уничтожили. Но немецкая атака сорвалась, потом наши Т-34-ки подошли.

Вот такой у меня был первый бой. После него меня и еще троих ребят послали в Подмосковье, на переформирование. Приехали. Смотрю, формируется какая-то часть. Пошел посмотреть, что там. Там стояло человек 200. кричат: «Повара есть?» «Есть», – руки поднимают. «Кузнецы?» – одна, может быть, рука поднялась. Разные специальности спрашивали. Дошла очередь, спросили: «Артиллеристы есть?» Я поднимаю руку. Мне: «Ну-ка иди сюда. Какую пушку знаешь?» «45-ку с пулеметным прицелом». Потмо еще вопросы задавали, я отвечал. Почувствовали, что я знаю, говорят: «Пойдем к командиру». Пришли. Такой рыжий, бравый молодой стоит, на груди награды, спрашивает: «Откуда?» «Курский». «Земляк, я тоже из Воронежа». Он мою фамилию записал и отправил на погрузку снарядов, и пока я грузил снаряды, они уехали на ночевку в какую-то деревню. Я жду, как пёсик, около вагона, не жрамши, совсем ничего не ел, силенок нет. Думаю, нет, надо отсюда уходить. Тут машина подходит, со сменой часовых, и спрашивают: «Кто тут Морозов?» Я говорю: «Я». «Поехали со мной». Приехали в деревню. Смотрю, стоят танки-самоходки, СУ-76, а навстречу мне солдат идет. Я к нему: «Слушай, поужинали?» «Да. Уже котлы помыли». «Я снаряды грузил, устал, есть хочу. Где можно перекусить». «Пойди к Петьке Фролову, попроси, он тебе что-нибудь даст».

Иду, есть хочется. Смотрю, машина груженная хлебом стоит. Этот Петька сидит, что-то пишет, морда круглая. Я говорю: «Дай хлеба», – а сам подальше, а то думаю, ударит, вместо хлеба. Он спрашивает: «Сколько?» «Нас трое, дай буханку». Он говорит: «Иди, возьми». Я рот открыл, подхожу, хлебом пахнет. Беру буханку, она теплая, шершавая, никто меня не бьет. Я ее за пазуху и задом, задом от машины. Сел в кусты, проглотил, живот надулся. А съел бы еще, но пойти, попросить, стыдно, а украсть – страшно.

В дом зашел, там ребята вповалку спят. Утро. Поднимаемся, кричат: «На завтрак!» Я всех перегнал. Кухня стоит. Я ему говорю: «Мне на двоих», – повар мне черпаком пшенной, жирной каши и колбасы американской дал, толстых два куска колбасы, и два куска хлеба. На ходу сожрал колбасу, хлеб в карман. Кашу не доел, ночью съел буханку, каша уже не лезла. Накрыл котелок бумажкой и говорю: «Не трогайте!». Ребята на меня посмотрели, но никто ничего не сказал. Не успел повернуться, уже кричат: «На обед!» А у меня в котелке каша, я на ходу кашу ем. Мне налили котелок жирного, густого супа. Я этот суп похлебал. «Давай быстрей котелок, кашу положим, кусок мяса, хлеба», – а у меня карманы полны хлебом, котелок полон каши. С тех пор жадность осталась. Помню я часовым стоял, и шла машина. Сапер говорит: «Слушай, солдат, посмотри, что тут». Я посмотрел, что везут, оказалось концентрат, прессованный горох, очень вкусный. Я пачку и унес. Мне он был не нужен, а все-таки взял пачку концентрата. До сих пор стыдно, как я мог положить его в карман. Так и началось моя служба в самоходчиках.

Потом я стал артиллерийским разведчиком. Мы входили во взвод управления, в этом взводе четыре разведчика, четыре радиста, четыре мотоциклиста и командир Скрыкин. Я с ним всю войну провоевал…

Наша задача – наблюдение за немцами, ну и по дороге едем, что-то там подозрительное: «Морозов, Сидоров, Петров - осмотреть!». Это страшное дело. Входим в деревню, там открытые окна, открытые двери. «Морозов, что там?» А мне-то страшно, вдруг там немцы сидят? Или едем на передний край. Самоходки резко останавливаются, механик-водитель говорит: «Посмотри под тем мостом, нет ли мин». Полковник говорит: «Какие тут мины тебе? До нас целый полк прошел, 21 машина». А механик такой думающий парень был. Там не деревянный мост, а трубы стоят большие. Пошли, смотрим – противотанковые мины, штук по 5 по разным сторонам. Подошли минеры, разминировали. А закон какой – след в след, друг за другом, чтобы на мины не наскочить. А тут один командир стоял, стоял, решил вперед продвинуться. А немцы схитрили… Стали объезжать – взрыв. Механику оторвало палец…

Или еще случай был, уже в Германии. В лесу бой был, наши машины змейкой стоят. Кричат: «Морозов, к полковнику». Спрыгнул, подбежал к нему. Он мне: «Видишь огонек?» «Вижу». «Там командование стрелковой части. Им нужны карты». Я говорю: «Слушаюсь». «Ладно, - говорит – возьми ещё Крылова». Я говорю, Крылов, ко мне. Говорю: «Нас посылают с тобой, карты отнести. Пойдешь?» «Пойду». Еще один, санинструктор, догоняет нас: «Можно с вами?» Да нам-то что, хоть весь полк.

Приходим туда – деревня, тихо. Там бой, а тут никого нет. Два часа ночи, темно. Глянули, в одном доме огонек горит. Подошли. Увидели, два мужика водку пьют. Показал ребятам палец, а сам по стеклу стучу. Спрашивают: «Кто там?» Я еще раз ударил. Один встал, пошел к двери. Я тоже к двери. Открыл. «Вер? (Кто?)» «Русиш солдат». Открыли дверь. Крылов умный был парень, он погиб позже, он понимает, что надо действовать – сразу врывается. Этого у двери оттолкнул и сразу по комнатам. Нет никого. Немец опешил. А Витковский тоже соображает, не пошел в дом, стоит там, на улице, смотрит, мало ли что. Все по уму. Я говорю: «Что, шнапс дрынкаешь?» Он нам наливает. «Найн, найн», – разве можно пить. Мы вышли, дверь прикрыли и пошли. Идем, все следующие дома закрыты. Заходим во двор, темнота, каменные стены, ставни. У меня сердце екнуло. Я говорю: «Приготовить оружие к бою». Крылов говорит: «Ты что, обалдел что ли?!» Я говорю: «Слушай мою команду, оружие к бою!» Двухэтажный дом, а наверху светится окошечко. Говорю: «Крылов наверх». Крылов, когда полез, ноги светятся. Витковский, за угол, а сам встал так. Крылов поднимается, открывает дверь, а там немец стоит в каске. Крылов, как хватил его за шиворот, и с этой лестницы, как турнул. Немец разбился вдребезги, ничего не может понять. Крылов дверь на цепочку закрыл. Думаю, умница Крылов и тут вижу – дверь в подвале открывается. Так бы я не видел, но там плошка или свечка горела, огонь осветил. Немец выглянул на шум. Что такое? Крылов: «Немцы тут!» Я говорю, давай закроем и бегом. Нас трое, а их много! Задушат! А Крылов говорит: «Я гранату сейчас брошу!». Они почуяли, увидели, что происходит. Подняли носовой платок, сдаются. Из подвала еще двенадцать человек вылезло. Мы их погнали, спрашиваем: «Кто-нибудь по-русски говорит?» Один по-польски трошки разумел. «Оружие есть?» «Нет, все побросали». Крылов говорит: «Может, пойти собрать автоматы. Приведем безоружных, это минус». Я говорю: «На хрен их оружие, не надо ничего». Спрашиваем: «Там еще кто-нибудь есть?» «Офицер. Но он сбежал. Вот его сумка у меня». «Веди своих вон туда, к танку». Подвели к машине командира, стучим: «Товарищ полковник, ваше приказание не выполнено». «Лучше тебя и не посылать. Как тебя пошлешь, так ничего не будет выполнено!» «Товарищ полковник, там немцы!» «Какие немцы! Все время немцы, немцы», – он такой был, все время гудел. «Товарищ полковник, так мы их привели». «Так, где же ты их набрал? Что я с ними буду делать?» Правда, что с ними делать. Сами стоим, дрожим. Я говорю: «Товарищ полковник, вот офицерская сумка. Он сбежал, а сумка осталась. Совершенно секретные бумаги». Их сразу в штаб армии. Оттуда по рации: «Разведчикам объявить благодарность». Пришел замполит: «На славу ребята поработали». Полковник: «Думаешь, на славу?» «На Славу! Решили Славу им дать». И нам всем троим дали орден Славы.

Потом мы пошли на Берлин. Берлинская операция состояла из трех этапов. Первый этап – надо было расчленить группировку, которая была в Берлине. Она была мощная. Ее надо было расколоть. В этом вот мы и участвовали. В результате немцев расчленили, и они в котле оказались, на юго-востоке Берлина. Вот мы там охраняли.

Прискочили туда, когда ехали, увидали людей, подумали, что это беженцы. С километр, примерно, какие-то люди спускались сверху вниз, долго голову ломали, оказалось, это американцы. Наконец, мы приехали в пункт назначения. Речушка течет, немцы ее к тому времени перескочили, мост разобрали. На том берегу возвышенность была, и немцы там просто кишели. Сложили винтовки, автоматы, зажгли костры, пищу готовили. Мы подъехали, поставили самоходки, ждем. Глядь, вечером перебирается один немец, плохо одет, коверкает русскую речь. Говорит: «Где ваш командир? Хочу с ним переговорить». Подошел новый командир, майор Гуляев, мы его тоже полковником прозвали. Я рядом стою. Немец говорит: «Командир, наши солдаты готовы сдаться в плен. Но просят, чтобы только мост восстановили». Гуляев говорит: «Во-первых, я буду разговаривать только с вашим генералом, а во-вторых, я тебе не строитель, хочешь жить, так сам себе мосты строй. Пошел вон!». Только на таких условиях, это же уже не 1941 год, а 1945 год. Недовольный солдат ушел. А майор и говорит: «Слушай, попробуй, ударь самоходкой по дереву, может достанет до того берега». Ну мы пару деревьев свалили, немцы угомонились. Потом пришли саперы, построили им мостик на скорую руку. И немцы полезли, как фарш из мясорубки. И тогда мы стали их сопровождать по бокам. Они идут и идут.

Второй этап – уничтожить котел. И третий этап – брать Берлин. Берлин то взяли 30 апреля. А мы 29-30 пленных сопровождали, а потом нас в Берлин направили. Берлин – огромный город, горелый, разрушенный, американцы поработали здорово, все разбили. Страшно было. Немцы попадались голодные, испуганные, а мы боялись, что нам сверху могут что-нибудь швырнуть… Они же всю молодежь призвали, парнишки 15-17 лет. Помню, какой-то из винтовки стрельнул в нашего командира, но не попал. Пуля еще позвякала, а он по крыше убежал. В него пульнуть ничего не стоило, но что его одна смерть… Наши не стали стрелять, пожалели. Этот пацан спрыгнул, подвернул ногу, винтовку бросил… Вообще, в Берлине нам боев не досталось.

На второй день в Берлине рано встали, позавтракали, подъехали к рейхстагу, к Бранденбургским воротам. Поднялись туда… Берлин, как на ладони весь виден, подошли к рейхстагу, расписались. Все было исписано – на столбах, на колоннах, даже на потолке умудрялись писать, кто чем, кто карандашом, кто углем. Я головешкой написал: «Морозов из Курска».

Это были счастливые минуты. В Берлин придти! Пошли специально посмотреть их метро, оно было залито водой. Что осталось в памяти, это очень много американцев. Сидят в машинах, сигара во рту, одной рукой рулит и едет: «Рус, выпить хочешь?» «Давай». Он стакан наливает, а наш – хлобысь этот стакан, и еще смотрит. Без закуски, без всего.

- Евгений Давыдович, вы сказали, что в запасном полку вас не кормили. Все так плохо было?
- Нас почти там не кормили. После нас там сделали лагерь для заключенных. Там только небо, песок и сосны, ближайшая деревня в 5 километрах, но мы даже не могли мечтать туда попасть, потому что марийцы, а особенно марийки, знали, что если к ним придет солдат – он обязательно полакомиться захочет. И они держали собак на привязи, как только увидят, так начинают травить . Хоть они и сами прогоняли воров, но все равно идут к командиру и жалуются, что вот приходил, командир находил виновного, и серьезно наказывал. Хотя, если бы даже вешали, все равно поползновения были бы – молодость-то бушевала!

На фронте страшно было?
- Конечно. В одном бою мне стало плохо, но пожаловаться нельзя. Кому я скажу? Солдату такому же, что мне стало плохо, что он может сделать, скажет, посиди. А командиру пожаловаться, подумает слабак какой. Нельзя поддаваться, и признаваться нельзя.

- А как самоходчиков награждали?
- По-разному. Когда я вернулся из госпиталя, мне замполит сказал: «Морозов, приехал, иди, получи медаль «За Отвагу», – раненым по возвращению давали медали. Я пошел за медалью в штаб, а сам думаю: «Ну как же я приду и скажу: дайте мне медаль? Наверное, как положено, будет построение, Морозов, два шага вперед, поздравляю»… И я не пошел, соответственно медаль и не получил. А потом уже, после войны, мне пришло на ум, думаю, а, может быть, ведь медаль «За Отвагу» давали приказом по полку, может приказ остался где-нибудь? Я пришел в наградной отдел военкомата и в течение 10 дней пришел ответ: «Товарищ Морозов, во время Великой Отечественной войны вы награждались орденом Слава номер такой-то, Красной Звезды номер такой-то»… Все перечислили, а чтобы дать орден Красной Звезды по статуту, я должен был сбить или самолет, или штук пять танков, так дали по совокупности.

А так у меня случай был. Я же на войне никогда не пил, свои 100 грамм я ребятам отдавал. И вот в Германии я стал собирать ребят, мой день рождения подходит, говорю: «Я вам отдаю свои 100 грамм, а потом в день рождения вы отдадите мне», – нас человек 15 было, полтора литра, мне хватит отметить. Они согласились. Пригласил командира на празднование, и, заодно, отпросился у него рыбку половить. Он разрешил. Мы на мотоцикле, взяли с собой три противотанковые мины, приехали к пруду. Мотоцикл поставили, у немки попросили лодку. Поплыли. Озеро здоровое, глубокое. Мину пустили, бух, ничего нет. Поехали дальше. Бух, почти под лодкой, вода потекла. Бросаем третью последнюю, глянули, плавают белые палки какие-то. Подплыли, это судаки, немцы на лодках уже мелочь собирают. Мы кое-как приплыли, сказали немке, что все в порядке, спасибо, дали ей одну рыбину, и уехали, а что лодку разбили, не сказали. И вдруг вечером приходит старшина-писарь из штаба полка, он пил здорово, говорит: « Морозов, приехали из штаба дивизии, мне нужна водка. Дай. Я тебе потом отдам». Я говорю: «Нет, послезавтра у меня праздник, я готовлюсь, позвал людей, я не могу». Он говорит: «Я тебя прошу на дело». Долго просил, ушел. А 5 мая 1945 года, полковник подходит ко мне: «Морозов, иди поработай в штаб, помоги Сережке». Я говорю: «От ребят никуда не пойду. Всю войну прошел, и сейчас не пойду». Командир говорит: «Я тебе очень прошу». Раз командир просит, уже как-то неловко. Прихожу. А мне писарь, Сережка, говорит: «Помнишь, ты мне водку не дал?» «Помню». «А дал бы, я бы тебе пару орденов сделал!»

- С американцами менялись?
- На Эльбе. Меня не взяли, на посту был или чем-то другим был занят. Перед поездкой мы в лесу обнаружили фургон и летные немецкие шлемы из желтой кожи в обтяжку, целый фургон. Ребята свои шлемофоны спрятали, а в немецких ходят. Поехали к американцам в немецких. Американец говорит, давай, шапку, а я тебе каску. Менялись. Фотографировались, было очень много фотокарточек. Но когда холодная война началась, отец мне сказал: «Выбрось ты их к чертовой матери». Я их порвал и выбросил. А сейчас страшное разочарование…

- Посылки посылали?
- Посылал. Немцы все прятали, зарывали, а наши сделали щуп, и ходили по сараям с этим щупом. Нашли мягкое, взяли лопату, разрыли, а там вещи спрятаны. Мне платок достался, матери послал. Я не такой проныра, а вообще мог.

Один раз полковник говорит: «Морозов,ко мне должен приехать генерал, найди хороший домик и наведи там порядок. Нас будет там человек 6-7». Я нашел домик сижу и думаю – стол длинный, стульев хватает. А потом смотрю – дверь. Открыл, захожу туда. Какие-то посылки лежат. Я первую открыл, а там куртки. А в конце войны ребята свою надоевшую форму сворачивали и в сторону, ходили даже в спортивных костюмах. Я рад до безумия, мне больше ничего не надо. Одел, новое, чистое, легкое, мне так хорошо. А в другой посылке каракулевые шкурки были. Что мне с ними делать? Я их на стулья повесил, на пол положил. Постелил на стол белую-белую скатерть. Одну шкурку положил ноги вытирать. И пришла полковничья ППЖ, посмотреть. Увидела шкурки, говорит: «А мне шкурок не хватает!». Она как глянула на эти посылки, она озверела – стояла, выжидала, а когда открыл, как бросилась собирать!

- А как с немками?
- Было дело. Конечно. Но отдельные случаи, и добровольно. Про насилия я даже не слышал.

 

Солодов Анатолий Андреевич

Я родился в деревне Малиновка Костромской области. В то время было в ней всего 14 домов. Однако хозяева были крепкие, и все до одного мясники. В нашем хозяйстве командовал дедушка, в обороте у него было более пятисот рублей. В Сусанино покупали дешевую скотину. Покупали, затем откармливали, и продавали. Мясо возили на продажу в Кострому и Галич. Этим и жили. Дедушка, бывало, на двуколке ездил в Судиславль пить чай в трактире. Этот дом в центре на площади (там тогда была чайная) сохранился до сих пор. Он, чудак, меня, бывало, звал с собой: «Эй, хер мазаный, пошли чай пить». Как сейчас помню, приедет в чайную часов в пять вечера, а там уже из посетителей-то и нет никого. Подадут ему глиняный чайник и чашку, он нальет чай в блюдце, губы оттопырит, и давай дуть. Мог бы ведь и дома чай пить, ети его мать. А то за пять километров, да на лошади.… Ведь показать себя хотел. «Я кулак!» Сидел бы дома лучше. Неужели дома чая не было...

В 1930 году нашу семью раскулачили. Все происходило на моих глазах. В деревню приехали одетые в шинели комиссары, отобрали у отца с дедом лощадей и всю остальную скотину. Батю отправили в Алма-Ату в ссылку. Он проработал там грузчиком на станции около трех лет. Дядю Павла загнали в Магнитогорск. Двоюродный брат отца оказался на Беломорканале. А вот дедушка купил в Костроме возле цирка маленькую квартирку и оказался недоступен для органов, поскольку стал городским. И хотя дедушку с дядькой тоже раскулачили и у них тоже все отобрали, ареста им все-таки удалось избежать. Херовый все-таки наш русский народ.

- Добро кулацкое? - Не жалко!

Лошадь нашу утопили в болоте. Возили на ней воду на ферму. Навалят на нее и лупят почем зря. Такой был хороший владимирский тяжеловес, молодой, только-только объездили. Вот ведь какая была власть паскудная! В нашем доме сломали трубу от печки! Запрещали нам баню топить, жена секретаря сама приходила проверять. Приходилось в печке мыться. Бога душу мать, вот ведь как издевались. Меня потом дядька забрал к себе. Как батя отсидел, я возвернулся. Он бывало после отсидки, как загорюет, пел песни:

Как во сталинском колхозе
Зарезали мерина,
Разделили все кишки,
Поминали Ленина.
Когда Ленин умирал,
Сталину наказывал:
"Не корми народ до сыта,
Мяса не показывай".

Помню, как объявили о начале войны. В сельсовет деревни Ясенево позвонили из Судиславля, от ясеневских узнали и мы в Малиновке. Мужиков на войну провожали всей деревней по «каменке» до Судиславля. Реву сколько было. Бабы орут, детки плачут. Пришла машина, новобранцев посадили в кузов и увезли. Потом ушел батя, за ним ушла на фронт сестра Настя. Она погибла в Ленинграде. Ее и еще нескольких зенитчиц убило осколками авиационной бомбы. Меня заставили пойти учиться в ФЗУ на столяра. Я-то ладно, а вот сестра училась на плотника. Каково девке с топором? По окончанию училища оформился на судостроительный завод.

Нас, ремесленников, взяли в конце 42-го года. В Свердловский военкомат явилось человек 60. Прошли медкомиссию. Мне было 17 лет, я тогда весил 49 кг. Признали годным, сказали, что пойду на фронт добровольцем. Привезли в Нерехту на пересыльный пункт, через два часа поездом отправили в Муром, где 3 месяца проучился на минометчика. Нас таких учеников было две роты. Кормежка была жуть. Выдали нам котелки из черного железа. В них нальют по литру похлебки из немолотой пшеницы, да плеснут пару ложек пюре из мороженого картофеля. Вот и вся еда. Из дому, бывало, мать пришлет денег, так я ходил в какой-то домик возле уборной, там продавали пирожки. Не пирожки, одно название. Один раз я купил три пирожка. Два успел съесть, третий положил в шлем. Вот тут меня усек наш старшина. Татарская рожа! Взял мой шлем и стал меня им херачить по лицу. Такой был негодяй этот татарин. Заставлял нас не по одному разу перемывать пол в казарме. Скоблил доски ножом, проверял, есть вода на полу или нет. Мокрый пол!? Мойте еще раз. Перед отправкой на фронт мы отыгрались за все. Плевали ему в лицо. А лейтенант Калеков был. Тот еще. По оврагам гонял нас с минометами. Миномет-то больше меня весит. В гору еле-еле иду. Так он, ети его мать, выхватит пистолет и по башке стучит. Хотели его с татарином на пару из поезда выкинуть, да убрали их куда-то перед отправкой на фронт. С одной стороны был жестокий, а с другой.… Приведет на базар к мешочникам, приценится ко всему. Командует:

- Кто курит? Два шага вперед. Первый пошел. Давай кисет.

- В строй.

- Следующий.

- Кто семечек?

- Два шага вперед. Давай карман.

Торгаши видят, что командир командует, накладывают.

- Взвод стройся. Смирно. Левое плечо вперед. Шагом марш.

Бабы-то орать:

- Так ты что ж делаешь-то гад?

- Да как что? Нам ведь не дают. Ребятишки-то, ведь такие же, как ваши сыновья. Курить хотят.

- Песню запевай.

Мерзли страшно. Одежонка плохонькая. Кому бушлат дадут, кому шинель в крови. Казарма была из фанеры, между листами насыпан шлак. Отопления не было. Между нар стояла бочка, в ней жгли торф. Казарма огромная - на 300 человек. Особенно холодно было спать наверху. На нижних нарах хоть матрасы были, а на верхних одни доски. Под себя бушлат, да сверху чем-нибудь прикроешься. Портянки засунешь под рубаху, чтоб высохли. Да тяжко, чего тут говорить.

Помню еще Шапырина из Ярославля. Мне выдали настоящую винтовку, а ему дали деревянный макет с железным штыком. Так вот этот Шапырин аж заплакал от обиды. Мне же одна морока с этой винтовкой. Приказали ему отдать, а мне вручили макет. Да забирай, пожалуйста. Какие мы были солдаты? Детки. Отдал ему.

- Отдал?

- Помогай теперь чистить ее.

Ведь приказывал мне (он был у нас командир отделения). Такой-то пидарасик. И командир!

К апрелю месяцу нам на смену пришло пополнение из Марийской ССР. У каждого сидор с сухарями и три пары лаптей. Шапырин тут же привязался к одному длинному из новобранцев по фамилии Марусин. Хотел видать «подхарчиться». Тот здоровый был чудак, взял да и харкнул Шапырину в рожу. Да так смачно харкнул, что потекло. Дали парню трое суток гауптвахты. Марийцы сказали Шапырину: «Если ты нам попадешься в эшелоне, тебе не жить».

По дороге на фронт помню ночную остановку во Владимире. Сколько же на станции было солдат. Такая была неразбериха. Покормили, распихали опять по вагонам. Оттуда я попал под Ржев. Выгрузили черт знает где, в каком-то лесу. Пешком пошли к линии фронта. По дороге попали под бомбежку. Там меня «стукануло» глыбой мерзлой земли. Совсем рядом бомба разорвалась. Низко твари бомбят, ничего не боятся. В бедро как даст, думал не встану больше, аж потемнело в глазах. Однако молодой был, отлежался да пошел. Все ранения зажили потом, а этот удар даром не прошел. Еле хожу сейчас. Корсет вот купил. Правда, в нем летом жарко. Встаю, сажусь с помощью ремней. Видишь, ремень к кровати привязан. Надо же, как ударило.

В первом бою я бегал с 50-мм минометом на хребтине. Расколошматили немцы нас вдрызг. Командиров нет, порядка нет - какой-то бардак. Бой в лесу, ети твою мать. Перед атакой нас командиры построили, дали приказ: «Вперед по ракете». После этого мы их больше не видели. Пошла ракета, мы попёрли по снегу.

- Вперед, за Сталина.

Поначалу-то кричали за Сталина. Кричали, кричали. Было дело. Вот потом что-то перестали. «Побыркаешься» там, не захочешь кричать.

Нас, минометчиков, раскидали по разным местам, и больше я своих товарищей не видел. Поначалу командовал командир расчета, тоже пропал куда-то потом. Сидишь в яме, мину одну за другой в ствол. Миномет только вздрагивает. Пук-пук-пук. Видно как наши вперед бегут, и стреляешь в том направлении.

Чем день кончился? Осталось нас, наверное, процентов двадцать. Окопались. Немцев, конечно, немного постреляли, а вот наших приколотили целую кучу. С неделю мы там пробыли. И все время гонят в атаку. Уж нет никого, а все успокоиться не могут. Давай, давай. Вперед. Опять красная ракета. Ети твою мать. Лес есть лес. Ничего не понятно. Стадо баранов. Командования нет!

Вот я вроде как у Конева был, а его ни разу не видал. Да что Конев, своего-то командира не видел.

Кто остался жив, тех отвели на переформировку в Калинин. Там мне запомнился памятник Ленину. Его немцы пытались уронить танком. А у памятника внутри был стальной стержень. Весь в зазубринах, видимо они пытались его рубить. Ленин только согнулся. Так им видать и не хватило толку, что-либо сделать. Стены домов они еще расписали надписями по-своему.

Водили нас мыться в город за Волгу через деревянный мосток. Волга там совсем маленькая. Баня была хорошая, отлично помылись. Сменили нам всю одежду. Выдали чистое белье, новые бушлаты. Жить определили в немецких блиндажах. Спали на бумажных матрасах и подушках. Были даже одеяла, что-то вроде наших байковых. Так чего не жить! Там я встретил своего земляка из соседней деревни Антошку Шумилова. Они уже шли на посадку в эшелон. Он успел мне крикнуть: «До свидания, земеля. Больше не увидимся». - «Наверно. Прощай, родненький!»

- Как вы попали в штрафную роту?
- Да ни за что. Ты это в газете вычитал? За что я попал? Поставили у хлеборезки часовым, а друг из Костромы стоял у химсклада. Но я не крал! А он не выдержал, забрался в хлеборезку. Там выковырял из батона мякиш, положил изюма, сахарку посыпал. Поели мы с ним. Утром пришел кладовщик. Все вроде заперто, а следы остались. Стали спрашивать часовых:

- У кого?

- У меня.

- Почему не стрелял? Тревогу не поднял?

- Побоялся попасть в избушку музыкального взвода. Он побежал в том направлении.

Построили роту, нас без ремней и нашивок поставили перед ними. Зачитали приказ - каждому по два года. Ему за воровство, а мне за то, что не препятствовал.

- Каким был состав вашей роты?
- Много было «тюремщиков». Они согласились воевать, их выпустили. Много было и таких как я, попавших туда за всякую ерунду.

- Кто командовал вашей штрафной ротой?
- Старший лейтенант. Построил нас, представился, зачитал нам приказ «Ни шагу назад». Хороший мужик был. К нему нормально относились.

- Потери большие были у штрафников?
- Конечно. Чего их жалеть. Вот чудной народ-то был. Сейчас бы их на митинги…

- Не задумывались тогда, почему такие большие потери?
Нет. Некогда было. Только в госпитале. Обсуждали, конечно, когда делать нечего. Верили мы, чудак, в ту власть-то.

- Как были одеты?
- Да так же. Только лычки ободрали.

- Вы сильно переживали тогда?
- Да особо не расстроился. А чего? Смерти-то ведь ждали. Что там, что тут - никакой разницы. Только вот в штрафной свои сзади с пулеметами. Видел я их, когда мимо шли. Типа нашей сегодняшней полиции.

- Как были вооружены?
- Обыкновенно. Мне дали карабин, он полегче. Я дохленький был для винтовки. Солдат херов. Вес 45 кг! Рукава шинели по локоть. Ботинки разные. Один такой, другой такой. Старшина кидает: «Бери, бери. Все равно убьют». Да все в крови засохшей…

- Сколько вы пробыли там?
- С месяц. Сначала отсиживались, помню. А потом погнали нас в атаку. Я получил шрапнелью в коленку. Вот и вся недолга. Да с месяц потом в санбате провалялся. Дали справку: «Искупил вину своей кровью».

За два года я только один раз ночевал под крышей в тепле - в штрафной роте мы один раз заночевали в деревенской баньке. Переходили с участка на участок, набрели на речушку. Вдоль нее стояло восемь деревенских бань, возле них солома лежит, дрова натасканы, какая-то часть готовилась к помывке. Один «тюремщик» говорит: «Что мы будем опять на снегу спать? И лес какой-то херовый, жидкий. Давайте здесь заночуем»

Особо никто не возражать не стал. Разошлись по избушкам. Старший лейтенант в крайней устроился. В нашу баньку человек двадцать набралось. А тот «тюремщик» улегся под кутник и заявил: «Ребята, хватит нам в снегу спать. Никуда не уйдем. Сегодня мы будем в тепле спать. Пошли они все нахер».

Стали топить по-черному. Глаза дым ест, но никто не выходит. Тут прибегает какой-то молоденький лейтенант. Начал нам орать, чтоб уходили. Все молчок. Он выхватывает пистолет. Из-под кутника сразу автоматная очередь. Р-р-р-а-з..

Убил его. Такого-то молодого! Лейтенанта оттащили свои. Хотели они с нами поквитаться, да им видать запретили. А то постреляли бы друг дружку, а наступать было бы некому. Они на голом месте, а мы в укрытии. Тут еще чья возьмет. Хоть раз мы хорошо выспались, утром построились и двинули дальше.

Я тебе еще одно скажу. Нас, молодых, никто не обижал. Никогда. Старшие нас всегда сынками звали. Мы им отдавали водку, а они нам сахар. Однако я считаю, что много погибло из-за этих ста грамм. Он вместо ста грамм выпьет пятьсот. Тут уж понятно – море по колено. А вот чуреки спирт продавали за деньги. Те еще вояки. У них как одного убило, так сразу передают по цепи, сползаются, садятся кругом и молятся. Бывало, человек тридцать наберется. Все побросают, покидают. Трава не расти. Зимой они сползлись опять в очередной раз. Сидят, бормочут. Да видимо их корректировщик заметил. Сразу беглый огонь! Прямо в кучу попал снаряд. Все там остались. Помолились, мать ети! Отправили меня у этих чуреков, да и у остальных тоже, документы собирать. У каждого узбека или казаха внизу живота мешочек под шинелью. В нем молитвенник, деньги, документы. Целый вещевой мешок насобирал. А одного здорового заставили собирать их убитых в одно место. Ему на спине к ремню привязали веревку, и он зацепляет и тащит к воронке. Бродим по лесу, собираем. Окрикнули нас ребята. Их человек пятнадцать было, они копали блиндаж для кого-то из «товарищей» командиров. На метр вниз выкопали. Позвали нас покурить. Мы спустились к ним в яму, покурили, поболтали. Только мы с этим здоровым вылезли, им туда, чудак, прямым попаданием. Мы постояли, посмотрели и всех, кого насобирал этот здоровый, туда к ним покидали. Так ведь и гниют без документов. Пошли назад по лесу вдоль линии фронта. Я уснул прямо на ходу. Уперся рожей во что-то колючее и холодное. Ничего не понял спросонья. Глаза продрал. Борода убитого! Там навалили штабеля из мертвых. Метра два высотой, да, наверное, с полкилометра длиной. Припасено ети его мать. Понимаешь, напугался-то как? Это специальные бригады уже собирали.

Хорошо они по нам стреляли, чего говорить.

- Немцы хорошие были вояки?
- Хорошие, пока их к стенке не прижмут. Если уж видят, что уже конец, так сдаются. Видел, много их сдавалось. Вот сибиряки были хорошие вояки. Боялись их. Вот уж они не продадут человека нихера. Татары у нас злые были. Хорошие ребята. Не то, что эти чуреки разные… Хохлы тоже херово воевали.

Немец - он ведь мужчина обстоятельный, в отличие от нас. Хода сообщения, смотровые щели у него для стрельбы. Все как полагается. Одеты они были с иголочки. Хоть и грязные как мы, но все добротно. Не то, что у нас все с дырами, да с кровью. Сапоги только у них херовые - кожаные. Голенище-то, чудак, широкое. Не до колена были как наши, а короткие - клином. У меня один ботинок как-то развалился. Думаю: «Сниму-ка я сапоги с этого». Стащил с убитого немца, одел. День проходил, да выбросил. В них снег набивается, а сушить негде. Спали-то на снегу, а то и прямо в воде. Под Великими Луками местность болотистая. Лапника подложишь, чтоб прямо в воде-то не лежать. Ночью одежда примерзнет, а утром самому не встать. Поутру отдирали от земли друг друга. Лежишь, орёшь: «Ребятишка! Помогите встать. Примерз, етить мать».

- Как на фронте кормили?
Кухня, помню, приехала. Мы еще не знаем, а уж с немецкой стороны орут: «Ванька, идите жрать. Вам привезли». Все видят суки. Это раньше лес был, а сейчас одни обрубки торчат метра по два, шестиствольный-то «Ванюша» все подравнял. Дали нам к кухне подойти. А котелков не было, выдирали из касок ремни, и туда наливали. Только, помню, мне повар положил каши рисовой с кусками сала. Я даже до ячейки не дошел, как начал «Ванюша» стрелять, да со скрипом. Все пролил. Ничего не донес.Все размазал по окопу. Хоть плачь. Да вот мамы рядом нет, никто не пожалеет.

Давали сахар. Водку давали даже в бутылках! Не проверяли, на скольких берешь. Ездовому насрать, ему не на продажу. Ему бы назад быстрее уехать... Вот ребята и наберут водки-то. Проверять некому.

- То есть каску использовали только для еды?
- Все время носил. От еды оботрешь травой, и носишь, чудак. Нельзя без каски. А вот штык я бросил. Куда его на хер. Тяжелый, с килограмм, наверное. И так штаны-то не держатся.

- С разведкой не сталкивались?
- Да как. И у нас бывали. Ползали заразы. Убивали их, если попадем. Ползет по-пластунски. Вырежут боевое охранение и к нам. Бесшумно ведь все делают черти. И наши группы ходили через нас, когда мы в обороне сидели. Вот чтоб обратно приходили, не видел. Бывает, посидят, покурим вместе. Тоже незавидная ведь работа.

- Переживают перед поиском?
- Да нет. Спокойные. Человек пять в маскхалатах. Автоматы у них. Тихонько уходят.

- Танки были на вашем участке?
Было. До черта. Летит на скорости, ничего не видит. Никого не щадит, своих и чужих задавит. Потом смотришь, стоят битые да горелые. Вот немецких танков не видел, не буду врать.

- Цель видно, когда стреляешь из пулемета?
- В щель-то? Да когда как. И по вспышкам стреляли. В лесу-то ведь не всегда его увидишь.

- Как оцениваете результаты стрельбы?
- Я? Попадал я или нет? А как же. Видно как валятся, когда плотно-то идут. Да даже если и по одному.

- Много было перекосов?
- Обязательно. Это - мать бы ети. У немца тарахтит, не остановишь, а у нас эта лента. Как вот веретено на конус, лента-то сырая. Сначала ленту толкаешь, потом патрон вставляешь. А если перекос, стрелять не будет. Много было задержек. Да закипает то и дело. Перегреешь, так плевать начнет.

- Женщины были в вашей роте?
- Были. Медсестры.

- Раненых могли вытащить?
- Были ловкие. Смотришь худенькая, а волочит на палатке. Сам видел, как тащит раненого. До укрытия дотащит, обработает. Потом его забирают.

- Дежурный вопрос. Не болели на фронте простудой?
- Нет! Никто. Мы уж спрашивали в госпитале по этому поводу, мол, почему не болеем. У нас врач хороший был, дедушка. Он присядет, начнет объяснять: «Потому что, ребятишки, когда у человека ситуация связанная с постоянной опасностью, организм приспосабливается». Все время в страхе. Чего тут говорить.

- Как мылись, стирались на фронте?
- Да никак. Гадили-то прямо в окопе. А как ты хотел? Выйдешь, тебя не будет больше. Зад палочкой или снегом подтирали. А то и вообще никак!

А вшей сколько было. Ух. «Кухня-вошебойка» приедет. Встают в очередь к ней. Верь не верь, у всех до мяса объедено на шивороте и на других интересных местах. Начнут одежонку над костром трясти. Так ведь трещат. Столько их. А в госпитале чуть не замыли меня до смерти. Помоет меня санитарка. Утром врач говорит: «Смотри, какие вши длинные и черные». Опять моют меня. В бинтах эти твари жили.

- Власовцев видели?
- У нас вернулся один судиславский, так он у Власова во 2-й Ударной армии был. Говорил, что привели их прямо к немцам, но он в тот же день удрал. Я и сам с неделю в окружении бродил. Отрезали нас целым отделением. Куда ни сунемся, везде бьют. Через неделю чудом вышли.

- Трофеи были у вас на фронте?
- Протягивал мне поляк часы. Знает, что штамповка. Говно, а не часы. Ножи были ещё немецкие, вот пистолетов что-то не припомню.

- Что за поляк?
- Под Великими Луками я уже был пулеметчиком. Как получилось? Из минометчиков нас осталось двое. Какие уж тут к черту минометы? Мы сидели в окопах в поле, а немцы на опушке леса. Меня сначала поставили подносчиком патронов к пулемету. Нас двое было подносчиков.

Повадился один по нам бить с дерева. Меткий гаденыш. И главное - не видно его. Первого и второго номера по очереди убил в лоб. Бил нас в смотровую щель пулемета. А она всего 6x8 мм. Поставили и меня за пулемет. Стал первым номером в расчете. Вторые номера менялись постоянно. Не помню никого.

Потом наверху опять наступать надумали. Передают по цепи: «Красная ракета – сигнал к атаке». По пашне побежали, вдруг сбоку начали колотить. Не видим откуда. Опять поднялись, опять бьют.

Я в воронку упал с пулеметом, да еще один солдат ко мне приблудился. Он из соседней роты был, по-моему. Подбегает лейтенант.

- Вы чего разлеглись? Вперед. В атаку.

- Я не могу бросить пулемет, потому что за него расписался.

- Встать погань! Застрелю. Пошли оба.

Бросил, чудак, пулемет. Побежали с соседом вперед, проскочили линию немецких окопов. Куда дальше? Что делать? Кто скажет? Хотели в воронку опять залечь, а оттуда выскакивает здоровый немец. Здоровый мужик. Ростом раза в два больше меня, да весом килограмм под сто. Предлагает часы. Ложится брюхом на край воронки. Руки поднял вверх.

- Рус, не стреляй. Я не немец. Я полак.

Мог бы нас убить. Автомат, с прямой ручкой, перед собой бросил. Планшетка на заднице, шинель хорошая ворсистая. Повели его, да не довели. Бродили, бродили. Да тут снег еще повалил. Надоело. Этот говорит мне: «Слушай, хули ли мы с ним таскаться будем? Давай я отстану, да шлепну его». Мне уже было наплевать, сил не было никаких. Я, по-моему, даже ничего ему не сказал. А поляк видать догадался. Только услышал, как затвор клацнул, сразу меня за глотку схватил. Стоит, мной прикрывается. Я повалился вниз, он на меня. Этот с карабина его и подстрелил.

Только планшетку сняли. Пришли в лес. Там стояли какие-то командиры. Глазки у них загорелись.

- Где взяли? Где он?

- Да как где. Тут такое дело…

- Это был офицер?
- Офицер. Да оказалось большой. Нас в оборот. Еле отделались, пришлось мотать из леса. Присрались к нам. Потом в окопах уже был разговор, что нас представили к награде.

- Наградили?
- Нет. У меня вообще фронтовых наград нет. Вот ты говоришь "герои". Сколько у нас их поубивало. А кто их видел? Никто ничего не знал. Командиры ведь не приходили. Некому сказать. Послушай меня. Вот я хоть про себя, хоть про других скажу. Мы из начальства никого не видели. С нас спрашивали одно – вперед, только вперед. Про награды нас никто не спросил. Вон у нас один в "Сельхозтехнике" пришел весь в наградах. Спрашиваю его: «Где хоть ты столько нахватал, наград-то?». Молчит. Один раз ляпнул: «Я косил врагов из ручного пулемета». – «Из какого пулемета? Я тоже пулеметчиком был». Сразу затих и молчит. А он ведь после меня ушел, в 44-м.

Второй раз меня ранило 1 марта 1944 года. Снега тогда много было. Мы на бугре в окопах. Внизу речушка, за ней тоже на бугре, немцы. Между нами метров двести.

Я сидел у пулемета в ячейке. По окопу передали: «Солодов. К командиру. Надо ему бушлат из ячейки принести». Как не пойдешь?

- Почему именно Солодов?
- Мы были с ним в хороших отношениях. Все чуреки были ведь. Русских-то мало.

Взял бушлат у них. Рассвело уже. Побежал, согнувшись за бруствером. Немного я не дошел до своего «Максимки». Вспышки не видел. Обожгло и отбросило в сторону. Кстати не больно было. А ведь разрывная, пол ляжки разворотило. Говорю узбекам: «Перевяжите меня». А я до этого момента перевязал одного дедушку узбека. Думал, что найду пакет потом. А хер вам. Не дают, говорят:

- Давай своя пакет.

- Я вчера вашего же перевязывал!

- Не дадим. Своя пакет давай. Перевяжем.

Пролежал так до вечера. Ватные штаны были на мне. Маскхалат белый. И затащило в рану туда всякой дряни. Вечером санитар пришел, затянул рану поверх ватника. Когда стемнело, к болотине утащил меня. Три собаки на волокушах от «максима» переправили через болото к землянке. Трое суток пролежал, никого нет. Думал: «Ну, все. Издыхаю». Потом приехал ЗИС-5. Отвезли в полевой. Большущая палатка. Натоплено, жарко. Мне уж невмоготу. Опухоль до паха дошла. Тут на мое счастье комиссия приехала из Москвы. Сразу шесть человек на операцию. Меня седьмым. Три операции перенес - мясо гнилое вырезали. И так до сих пор.

Потом зарубцевалось, конечно. В Челябинск отправили уже. Там перевязывали через два дня в третий. Было 14 на 28 сантиметров голое мясо. Осколок кости удалили. Каждые два дня какую-то желтую марлю кладут на мясо. Каждой ниточкой она прилипнет. Потом как дернут. Нет, сначала скажут: «Сынка, давай-ка в туалет сходим» - «Да я вроде не хочу». Рванет эту марлю – искры из глаз. И обосрешься и обоссышься. Вышибало из памяти от боли. Потом парафин стали делать. Капали из кастрюли. Так сразу в течение двух месяце все зарубцевалось.

Госпиталь был в барской усадьбе - красивый особняк в лесу. В моей палате было 10 человек. Туалеты настоящие, с водяным сливом. Пить приносили санитары в банках от американской тушенки. А один чурек додумался - срать пойдет, хвать банку и в туалет. Дела сделает, кружку назад ставит. Один ходячий, помню, он рыжий был, высмотрел это дело. Разодрались мы между собой. Все летело: костыли, банки, стулья. Додумался тоже, задницу подмоет и ставит в середку .

Когда выписался, провожатого не дали, посадили с костылями на поезд до Москвы. Вышел на Казанском вокзале, стою оглядываюсь, надо переходить на Ярославский. Пять часов утра. Август месяц. Дышится легко. Ни машин, ни людей. Живому все хорошо. На Ярославском вокзале сунулся в комнату для инвалидов в подвале. Ой, чудак, а там забито всё. Стонут, стонут. Ой, да раненые. У одного вся голова забинтована, его провожатая кормит ложкой, не попадает, он башкой машет, мол, не надо-не надо. Мычит чего-то. Ну их к черту.

Ладно, посадили до Костромы. Там куда? 44-й год. Все как вымерло. Уговорил ездового мужичка за пять сухарей на телеге до Сенной площади подкинуть. Стал на рынке искать судиславских, ведь до Судиславля пятьдесят километров на костылях не пойдешь. Ходил, искал. Нашел двух бабенок, они возили госпоставку в город на элеватор. До Ясенево доехал с ними.

- Как встретили?
- Воем. Вся деревня плакала.

Хотел я тебе про нашу сегодняшнюю власть сказать, да ты ко мне за другой надобностью пришел. В газету буду письмо писать.

Сейчас нас, ветеранов, осталось восемь человек в районе. А теперь им, побежденным, и жизнь хорошая, и все блага. А победителям – «коку-маку»!

 

Хухриков Юрий Михайлович

Я коренной москвич в четвертом или даже пятом поколении. Мои предки были дорогомиловскими ямщиками, а прадед, Степан Хухриков, даже был их старшиной. Родился я в 1924 году в семье военного, участника пяти войн, бывшего офицера сначала Царской, а затем Красной Армии. Жили на Чистых прудах, напротив «Колизея», сейчас это Театр «Современник». Учился в 311-й школе, которая находилась в Лобковском переулке, переименованном в переулок Макаренко. Со мной в школе учились Юрий Нагибин и Женя Руднева.

В 1940 году, еще учась в средней школе, я поступил в аэроклуб Бауманского района. Меня не брали, говоря, что еще мал, но я добился своего, и меня оставили при условии, что я от родителей принесу расписку с их согласием.
Первый раз поднялся в воздух на У-2 в сентябре 1940 года с подмосковного аэродрома Красково. 1 мая 1941 года в составе своего аэроклуба участвовал в последнем мирном параде на Красной площади, а в июле со справкой об окончании был направлен в Саратовское бомбардировочное училище. Быстро пройдя теоретическую подготовку, мы стали летать на Р-5. Однако вскоре пришло распоряжение наркомата обороны о передаче Саратовского училища в ведение ВДВ. Нам пригнали спортивные планеры: УС-4, УС-5, Ш-10, Г-9, «Стахановец». Были и десантные – «Рот Фронт-8» и «Рот Фронт-11». Прибыли и сильные инструкторы – Юдин, Анохин и другие. Сложность полетов на планере заключалась в том, что при посадке на нем нельзя ошибиться в расчетах – двигателя-то нет, чтобы уйти на второй круг или подтянуть чуть-чуть. Кроме этого, я прошел курс обучения командира диверсионной группы: подрывное дело, рукопашный бой, борьба с собаками. Да-да! Надевали перчатки, куртки и дрались с собаками. В октябре я со своим товарищем Борей Безруковым, с которым вместе учились сначала в школе, а затем и в аэроклубе, повез какой-то груз в Москву. Привезли, сдали груз и решили, как патриоты, махануть на фронт, благо до него рукой подать. Просочились на передний край, добыли винтовки, стреляли. Правда, Особый отдел нас быстро вычислил и задержал: «Кто? Откуда?» – Все рассказали, как есть. – «Документы?» – А у нас только справки из аэроклуба и бумаги нашей командировки в Москву. – «Чтобы духа вашего здесь не было!» – Мы ноги в руки и – в Саратов. Вся эта эпопея заняла не больше недели, но медаль «За оборону Москвы» мне вручили. Вернувшись в училище, я, как и все, написал бумагу с просьбой перевести в истребительную авиацию, и 31 декабря меня перевели в Ульяновск, в авиационно-истребительную школу. Наш аэродром, Белый Ключ, находился в 18 километрах от Ульяновска, недалеко от Волги. В училище мы сразу начали летать на УТ-1, УТ-2, И-16. Здесь меня догнало известие, что Боря Безруков погиб. Они летели ночью, планер обогнал самолет, буксировочный трос зацепился за крыло и оторвал его. В катастрофе погибли восемь человек, в том числе и он. В конце 1942 года в училище из Куйбышева пригнали штук тридцать штурмовиков Ил-2, и нас пересадили на них.

В конце 1943 года я окончил Ульяновскую школу. Почему так долго? Мне еще повезло! Многие вообще после войны окончили! Брали только самых способных, чтобы обучение заняло как можно меньше часов – бензина было мало.
Выпускников направили в ЗАП, что располагался в Дядькове, в 18 километрах к северу от Дмитрова. Там летчики проходили боевое применение – учились бомбить и стрелять. Но все обучение занимало буквально несколько часов. Вскоре приехал «купец», будущий дважды Герой Жора Паршин – это ас, штурмовик от бога, летавший с первых дней войны. Мужик отличный. Мы после войны частенько гудели в Ленинграде в забегаловке на Литейном проспекте, частенько в нашей компании бывал и Александр Маринеско, тот самый, что потопил пароход «Вильгельм Густлов». А тогда, в начале 1944 года, мы пристроились за ним и перелетели на фронт в 566-й Солнечногорский ШАП. Вместе со мной в дивизию прибыло 28 человек, а к концу войны осталось 13…
Я попал в первую эскадрилью, командовал которой Вася Мыхлик. Будущий дважды Герой. Нам повезло – мы прилетели в полк летом 1944 г. в межоперационный период, была возможность подучиться, строем походить, в зону сходить. Командир вылетел с каждым из четырех летчиков, пополнивших его эскадрилью, с целью подобрать себе ведомого. Я хорошо летал, любил летать, и он выбрал меня. Я с ним вылетов сорок сделал.
Началась война, и мы заработали на полную катушку в Прибалтике.
Воевали на Ил-2. Отличная машина по тем временам! Простая в управлении, живучая. Радиус действия был примерно 400 километров . Штурмовик нес 400—600 кг бомб, две пушки, три пулемета, один из которых был у стрелка, восемь РС и 10 дистанционных авиационных гранат для защиты задней полусферы. Мы уже летали на двухместных штурмовиках, так что задняя полусфера была защищена. Правда, расположение бензобаков – спереди, под сиденьем и сзади – создавало некомфортное ощущение, будто сидишь на бочке с бензином.

Как обеспечивался быт летчиков?
Быт и боевую работу обеспечивали батальоны аэродромного обслуживания БАО. Это их задача и аэродром подготовить, и горючее со снарядами и бомбами подвезти, и летчиков расположить и накормить. На нашей территории мы жили в землянках на 12—15 человек. Электричества не было, освещалась она «Катюшей» – сплющенной сверху гильзой, в которую был залит бензин с солью и вставлен фитиль, сделанный из полы шинели. Зимой ставили печки – буржуйки. Спали на двухэтажных нарах. В землянке было душновато, но молодость скрадывала все эти неудобства. Каждый из нас не придавал этому большого значения. Так что наутро все были свежие и здоровые. На фронте не болели, напряженность съедала всю хворь. И люди держались за счет этой напряженности.
В Прибалтике деревень не было, были мызы, и в каждой такой мызе поселялась эскадрилья. Лучшие места отводились, конечно, летному составу. Ведь чтобы хорошо работать, нужно хорошо отдыхать. Но и про технический состав не забывали. Кормили нас вкусно и сытно. Когда мы из тыла прилетели, то в первые дни мы уплетали не меньше килограмма хлеба на каждого. Мы были голодные, худые, нас буквально откармливали.

Какие задачи ставили чаще?
Чаще всего работали по переднему краю. Я один раз был на рекогносцировке, ездили на машине на передний край. Так пехотный командир говорит: «Вы, ребята, не стреляйте. Прилетайте и хотя бы обозначьтесь. Достаточно. Ну, а если отработаете – всегда желанными гостями будете!» Топил корабли в портах, четыре раза на аэродром ходил. Это очень страшно! Они очень хорошо были прикрыты зенитками. Работали и по танковым группировкам.
Боевая работа началась летом 1944 года. На двадцать восьмом вылете меня едва не сбили – в плоскость попал снаряд. Чудом долетели – дыра в метр была. Взрывная волна пошла в сторону стрелка, и осколками ему изуродовало ноги. Сигнализацию порвало. Возвращаемся на аэродром, я заруливаю, выключил мотор, выскакиваю на плоскость – стрелок Виктор Шахалев лежит без сознания. Прибежали ребята, выдернули его. Еле-еле ноги спасли, но он уже больше не летал. Вообще за войну у меня сменилось четыре стрелка, но только этот – по ранению. Оказалось, что и меня зацепило. Осколок царапнул спину. Я, правда, от госпитализации отказался. Один день потемпературил, а на второй – уже все прошло. Почему не лег в лазарет? Потому что мы прибыли на войну для дела, воевать. К тому же следующие несколько дней стояла нелетная погода, так что у меня было время подлечиться. И потом, каждый стремился сделать как можно больше боевых вылетов. Самое ценное, что приобретает летчик на фронте, в нашей штурмовой авиации, это количество боевых вылетов. Конечно, понимали, что чем больше вылетов, тем больше шансов, что тебя наградят, но за награды никто не воевал. Они сами приходили, наверное, существовала норма. Их даже не обсуждали – ну, наградили, так наградили. Тебя сегодня наградили Звездой, а меня завтра Красным Знаменем. По традиции награду заливали водкой, такой был неписаный закон обмывать правительственные награды… Нет, нет, были совершенно другие посылы, которые заставляли нас по-другому смотреть на самих себя, на товарищей. Надо было добивать зверя. На этой основе строилась и вся взаимосвязь между людьми на фронте. Главное победить, помочь довести войну до конца.

Самый опасный противник – зенитки или истребители?
Зенитки. В начале войны, конечно, истребители «доканывали» штурмовиков. А в конце войны – зенитки. Это страшное дело! Стоит несколько десятков стволов и все дуют в одну точку. А кругом еще черные шапки от СЗА. Летишь и не знаешь, кто тебя… поцелует.

Опишите боевой вылет, из чего он складывался.
Описать один боевой вылет невозможно – они стираются из памяти, поскольку похожи один на другой. Поэтому я просто попробую воссоздать некую суммарную картину боевого дня.
Вставали утром еще до рассвета, за несколько часов до того, как надо было появиться на КП эскадрильи. Умывались, но никогда не брились – брились только с вечера. У нас был случай, когда Петя Говоров брился днем, уже после того, как сыграли отбой, а тут неожиданно тревога. Он даже не успел добриться, только пену полотенцем с лица вытер. Из вылета он не вернулся… Так что бриться перед вылетом – примета плохая. Одевались в летную одежду и шли в столовую завтракать. Если погода нелетная – это одно дело, все расслаблены, шутят, а если погода хорошая и, как тогда говорили, «будет война», никто завтракать не может – не лезет и все! Полстакана чая выпьешь, и то хорошо. В обед тоже никакого аппетита.
После завтрака шли или ехали на КП эскадрильи, который обычно располагался в каком-нибудь домике или землянке. Снимали верхнюю одежду, если дело было зимой, и ожидали получения боевой задачи. Командир эскадрильи получал задачу на КП полка, потом, если позволяло время, приходил в эскадрилью. Рассказывал о цели, метеоусловиях, определял порядок выруливания, сбора, нахождения в воздухе: «Идем 1400—1500 метров, подходим к цели, атака по моей команде. Воздушным стрелкам смотреть за воздушной обстановкой. Нас будут прикрывать 4 или 6 маленьких (нас частенько прикрывала „Нормандия – Неман“)». Определялось и количество заходов. Правда, все зависело от ситуации над целью. Противодействие бывает такое – не приведи господь! Тогда только один заход делали. Все сразу выкладываешь – РС, пушки, бомбы. Если противодействие несильное, можно и несколько заходов сделать. Выстраивали круг с наклоном к земле в 30—40 градусов и интервалом между самолетами 500—600 метров и четыре-пять раз штурмовали. По переднему краю всегда несколько заходов делали.

Как назначали летчиков в боевой расчет?
В эскадрилье была «ударная» четверка. В нее входил комэск Вася Мыхлик, я, его ведомый, заместитель командира эскадрильи Коля Степанов и Витя Сперанский. Если нужна была не четверка, а шестерка, то она дополнялась другими летчиками: Дубровский, Далинский, Торопов и другие. В эскадрилье основная нагрузка ложилась на эту четверку. Среди тех молодых летчиков, которые прибыли вместе со мной, я сделал больше всех вылетов – 84, а некоторые сделали на 20—30 вылетов меньше. Всех нельзя посадить за один стол, если он маленький. Но поскольку таково было решение командира, то обижаться не приходилось.

Как получили задачу, летчики начинали готовиться – прокладывать маршрут с нанесением курса, расстояния, время полета до цели. Курс всегда прокладывали кратчайший от своего аэродрома. Стрелки тоже находились на КП и присутствовали при получении задачи, но в основном они держались несколько в стороне.
Цель определена, маршрут проложен. Вылет может быть по установленному времени или звонку с КП полка. Вот здесь нервное напряжение достигает предела, поскольку возникает разрыв во времени между получением задачи и ее выполнением. Все курят (я не помню, чтоб в эскадрилье были некурящие). В голову начинают лезть самые черные мысли.

Мы же знаем, что там нас встретит смерть в самых разных ее обличьях. Каждый переживает это по-своему. Один читает газету, но я-то вижу – он ее не читает. Он в нее уперся и даже не переворачивает. Кто-то специально ввязывается в разговор или спор. Другой байки травит, а остальные слушают. Иногда врач приходил, что-нибудь спрашивал. Обязательно надо развеяться, иначе такое «сосредоточение дерьма» в организме добром не кончится. Ведь исполнение всех элементов полета требует уравновешенности и полного контроля за своими действиями, только тогда все будет хорошо. Во всяком случае, я не помню, чтобы кто-то безразлично относился к предстоящему вылету, каждый по-своему переживал. Несмотря на такую нервную обстановку, я не помню, чтобы кто-то срывался на крик или отказывался от вылета. Был такой случай. У меня был друг, хороший летчик, Генка Торопов из Кинешмы по кличке «Волк», которую он получил за свои металлические зубные протезы. Мы с ним вместе прибыли в полк. Вылете на десятом он подошел ко мне и говорит: «Ты знаешь, настроение у меня ужасное». – «Что такое?» – «Меня, наверное, смахнут сегодня». – «Да ладно тебе». – «Ты, Юра, пойми, я сам себя не обману. Как ни крутился – ничего не получается!». – «Давай я тебе под рев двигателя колеса прострелю». – «Ты что?! Под трибунал захотел?!» Как сейчас помню, погода была паршивая. Пошли пятеркой на высоте метров 150 – из автомата смахнуть могут. Вел нас Вася Мыхлик, ведущим у меня был Коля Степанов, за нами Генка Торопов и Витя Сперанский – вот пятерка. Сделали один заход, быстро отстрелялись, на точку прилетели вчетвером – Генка погиб. Предчувствие…

Второй раз я столкнулся с этим после войны. Мы перегоняли Ил-2 из Тарту под Саратов. Нам нужно было выбрать самолеты, на которых лететь. Мы, человек двенадцать, идем к стоянке – еще только коки винтов видны. Я ребятам говорю: «Вон, видите самолет с красным коком?» – «Да». – «Если четный номер на хвосте самолета, то все будет хорошо, а если нечетный – может произойти какая-то „бяка“. Все рассмеялись. Подходим, видим – „копейка“. Начали облетывать самолеты. Не нравится мне, как движок работает. Когда долго летаешь, ухо уже привыкает к определенному звучанию мотора, и любое отклонение от этого звука сразу же улавливается, и тут что-то не то, хотя показание приборов в норме. У меня был отличный техник, Жуковку окончил, Сашка Греков. Я говорю: „Саша, елки-палки, посмотри. Не нравится мне, как движок работает!“ Гоняем это движок на земле – ничего. Взлетаю – то же самое. Тогда он слетал со мной: „Да, что-то не то“. Целый рабочий день колдовали с этим движком, но ничего не нашли. И я полетел. Когда до Тамбова оставалось километров тридцать, у меня повалил дым между ног. Дым прет! Я потихоньку отстаю. Пламя полыхнуло, это уже не шутки! Я выключаю мотор. Вот тут мне помог навык полетов на планере, который я получил в Саратове в 41-м. Сел на живот мягко – даже корзина масляного радиатора осталась цела. Вот так.
А возвращаясь к войне, думаю, у каждого из нас был талисман. У меня был коричневый в белую крапинку шарфик. У других зажигалка или портсигар. Герой Советского Союза Саша Артемьев крестился, когда линию фронта проходили.

Случаи трусости были?
Был случай, когда один хороший пилот, Афонченко, воевавший с 41-го года, повел группу из 20 самолетов на финский аэродром, не выдержал, не дошел до цели и повернул. Дали ему 7 лет, он искупил вину и в итоге был четырежды награжден орденом Боевого Красного Знамени. Были хитрецы, мало, но были. Мы атакуем, а Саша Агаян висит на высоте, потом снизится на тысячу метров, бомбы и РС сбросит и встает в строй. Морду ему не били, но по-человечески предупредили: «Саш, еще раз так сделаешь, мы тебя сами смахнем». Надо сказать, подействовало. Он же разрывает взаимосвязь! В атаке дистанция шестьсот метров между самолетами, а он выше пошел, значит, дистанция 1200. Взаимосвязь нарушена. Кстати, к нам, бывало, присылали провинившихся офицеров, не обязательно летчиков, которые должны были выполнить 10 боевых вылетов в качестве воздушных стрелков.

Наконец, команда! Мы разбегаемся по самолетам. Сначала надо провести внешний осмотр самолета – чтобы струбцинки на элеронах не забыли снять, чтобы колеса были подкачены. Надо ткнуть ногой в колесо, помочиться на дутик, если есть время. Механик уже держит парашют, рядом стоит остальной наземный экипаж – оружейник, приборист. Расписался в книге о том, что принял исправный самолет. За ручку подтянулся на крыло и – в кабину. Ноги на педали. Пристегнулся поясными и плечевыми ремнями. Вилку шлемофона воткнул в гнездо радиостанции и барашками зажал. Она еще не работает. Ее можно включить от аккумулятора, но мы так не делали. Начинаешь осмотр кабины слева направо. Проверяешь, законтрены ли рычаги шасси, чтобы на таксировании случайно их не задеть. Рычаги щитков не трогаешь. Триммер проверил. Приборы. Включил аккумулятор. Зажглись четыре лампочки, сигнализирующие, что внутренняя подвеска заполнена бомбами. Приборы, пока двигатель не запущен, молчат. Можно только убедиться в их целостности. Справа барашки баллонов сжатого воздуха и углекислого газа и два прибора ЭСБ-ЗП, позволяющих сбрасывать бомбы и РС в заданной комбинации. Проверил связь со стрелком – звуковую и световую сигнализацию (со стрелком уже договорились, какая лампочка соответствует какому сигналу. Помню, красная лампочка означала: «Прыгай!»). Пока проверяешь самолет, все посторонние мысли уходят, но чувство тревоги еще остается. Ракета! Запустил двигатель. Доложил командиру, что к вылету готов. Выруливаем на старт. У меня на ноге самодельный металлический планшет, в котором лежит лист бумаги, рядом на веревочке болтается карандаш. Я отмечаю время вылета. Это поможет в дальнейшем ориентироваться, когда будем к цели подходить. Если полоса хорошая, то расстанавливаемся не друг за другом, а парами. Расконтрил шасси. Фонарь закрыл. Ну, а дальше – по газам, и пошел на взлет. Собрались на кругу над аэродромом и полетели на цель. В полете уже только о том думаешь, как сохранить место в строю – 50 метров интервал, 30 – дистанция… Тут уже никаких мыслей. Только бы добраться до цели и отработать. Подходили к цели, если позволяла погода, на 1200—1400 метров, а если нет, то шли на бреющем. Подлетая к линии фронта, связывались с наводчиком, обычно представителем авиадивизии. Мы его уже знали по голосу. Он нас наводил буквально: «Ребята еще немножко, правее. Ага. Можно». Как только зенитки открыли огонь, подаешь в баки углекислый газ и закрываешь заслонку маслорадиатора. Самолеты увеличивают дистанцию до 150 метров и начинают маневрировать. Неприятное состояние может возникнуть, когда к цели подошли, тебя уже встречают зенитки, а в атаку не идем. Такое бывало. Перед заходом главное – сохранить свое место и не пропустить начало атаки ведущим. Если ты не успеешь за ним нырнуть, то отстанешь безнадежно. Пошли в атаку – все, пилот в работе, ищет цель, РС, пушки, пулеметы, «сидор» (АСШ-41) дергает. В эфире мат-перемат. Маленькие прикрывают. Наводчик с пункта наведения все время корректирует наши заходы на цель, подсказывает, куда ударить, предупреждает о появлении истребителей. Отработали три-четыре захода, с земли говорят: «Спасибо, мальчики. Прилетайте снова». Вот такая механика.

Как оценивалась эффективность вылета?
У каждого был кинофотопулемет, когда ты ведешь огонь из пушек, кинофотопулемет работает. Если ты поджег машину или по танку работал – это будет зафиксировано. Кроме того, у воздушных стрелков ставили плановые фотоаппараты. На группу их была обычно пара. Он охватывал большую территорию, и потом, когда приземлялись, пленки печатались. Кроме того, учитывались подтверждения наводчика. Вообще, боевым вылетом считалась только работа по цели противника, подтвержденная фотодокументами.
Отработали. Ведущий группу на змейке собрал, обратно идти все же легче – нет такого нервного напряжения. Тут можно и фонарь открыть, если жарко. Пришли на аэродром, ведущий распустил группу, все сели. Зарулили каждый на свою стоянку. Механик встречает. Вылезаем – я, стрелок, а иногда и Рекс. Кто это? Моя собака. Небольшая такая, помесь с овчаркой. Я ее подобрал в Армдите, когда ей задние лапы переехала машина. Ей повезло: снег был глубокий, и лапы не поломало. В эскадрилье был «дядька» – старый солдат, который выполнял роль няньки: кровати убирал, стирал, подметал. Он мне помог ее выходить. Когда Рекс вылечился, то от меня ни на шаг не отходил. Очень преданный и умный пес был. Я в кабину – он за мной. Сначала я механикам говорил, чтобы забрали. А однажды он вскочил, я Витьке, стрелку, говорю: «Бери к себе, черт с ним». А ведь над целью перегрузки страшные. Там у человека-то глаза из орбит лезут. Мы прилетели. Вылезаем. Я спрашиваю: «Где Рекс?» – «Гляди, командир». Пес лежит на дне кабины ни жив ни мертв. Вытащили, положили на землю. Через некоторое время он оклемался. Ну, думаю, к самолету больше не подойдет. Ничего подобного! На следующий день опять за мной в кабину! Потом привык.
Как вылезли, сразу закурить надо. Механик Мазиков подходит: «Какие замечания?» В книжке пишешь, что их нет. Обслуживающий персонал сразу начинает готовить самолет к следующему вылету: заправлять водой, маслом, топливом, РС и бомбы подвешивать, пушки и пулеметы заряжать – иногда между вылетами было не более двадцати минут. Мы же – сбросили парашюты и идем на КП докладывать о выполнении задания.

У меня такое сложилось впечатление, что самое сложное – переход от практически мирной жизни на аэродроме к кромешному аду фронта. Это так?
Нет. Коль уж ты попал в боевую обстановку, состояние напряжения не проходит. Нет такой границы, что ты вылез из самолета и пошел, забыл о войне. Ты все время в напряжении. Просто немного отдыхаешь, потому что какое-то время ты будешь гарантированно находиться в относительно спокойной обстановке.
После вылета все повторяется сначала – ждем повторного вылета или отбоя. За один вылет выматываешься очень сильно и физически, и морально, а в день делали до трех вылетов! Но это невыносимо тяжело. В 1945 году я участвовал в Параде Победы в Москве в составе сводного батальона летчиков 3-го Белорусского фронта. Ты знаешь, что всех солдат объединяло на том параде? Печать усталости на лице. От этого состояния просто так не освободишься. Казалось бы: жив, не ранен… Радуйся! Ничего подобного.
Уже к вечеру, часам к шести, сыграют отбой, и тут все расслабляются. Сто грамм – лекарство, которое позволяло снять нервное напряжение. Надо сказать, что после ста грамм пилотяги уже «хорошенькие» – только до кровати добраться. Если боевых вылетов не было, то можно и на танцы сходить, и с девочками погулять. Мы же молодые люди – война окончилась, мне был 21 год! Но утром ты должен быть как огурчик! Конечно, кое-кто перегибал палку, доставал еще, кому мало было, но утром были все в боеготовности. Я, во всяком случае, не помню, чтобы кого-то отстраняли от полетов.
Правда, один раз я летал «под мухой». Нам сыграли отбой в 2 часа. Я, мой друг, Герой Советского Союза Лева Обелов, штурман полка Чухаев и Афоня Мачнев, наш первый Герой, сели, приложились хорошо, а тут – тревога! По самолетам! Чухаев и Мачнев остаются, а мы с Левой полетели. Садимся в самолеты, тут же нам дают цель, по газам и – на взлет. А надо сказать, что самолеты всегда заправленные и вооруженные стоят. Взлетели. Отработали по цели, возвращаемся, Лева, будучи здорово поддатым, идет на аэродром на бреющем, а это метров 10 высоты. Я, как его ведомый, иду за ним. Я ему говорю: «Лева, поднимись», а он и не слышит. Он сшиб какой-то столб, отсек своим пропеллером провод; слава богу, не упал. Приходим на аэродром, он садится; в конце пробега вместо того, чтобы притормозить и спокойно зарулить, на большой скорости сходит с полосы. Его крутануло, обе стойки шасси сломались, самолет лег на брюхо, но хоть полосу освободил. Я вторым сел – без проблем. Ребята сели, зарулили, побежали к нему. Он в возбужденном состоянии, показывает на какую-то дырочку, мол, боевое повреждение! Командир полка, молдаванин Домущей, конечно, не стал из-за этого поднимать шума. На кой черт надо на себя наваливать всякие сомнительные ситуации? Согласился с тем, что было повреждение, и самолет списали на боевую потерю. Общими усилиями бросили этот самолет на волокуши и увезли в ДАРМ, дивизионную авиаремонтную мастерскую. Обычно при аварийных посадках отрывало масляный радиатор, что торчал под брюхом, но в этом случае он оказался цел, только стойки были сломаны и лопасти винта загнулись. А уже через три дня самолет стоял на стоянке как новенький.
Вот такая работа. Изо дня в день. Конечно, война не была для меня рядовым событием, но я не могу сказать, что она – самое яркое впечатление моей жизни. Так… текучка, связанная с риском для жизни.

Вы согласны с мнением, что только молодые могли это вынести, что войну выиграла молодежь?
Молодым легче. Они не связаны бытовыми заботами, которые наваливаются на людей чуть позже, к тридцати годам. Отношение к жизни и смерти проще. Нами правили бесшабашность, удаль, лихачество друг перед другом. Хотелось выглядеть отважным, чтобы на тебя обращали внимание, чтобы был примером для других. Это естественное состояние души молодого человека. Был дух соревновательства. Но при этом летный состав жил очень дружно. Смертельная опасность сплачивает.

Как относились к потерям?
Как к неизбежному. Это часть работы, которую мы выполняли.

Что делали с личными вещами?
Их абсолютно не было. У каждого был чемоданчик, в котором могла лежать пара штанов и рубаха, не более того. В Кенигсберге я взял свой единственный трофей – небольшого чугунного слона. Больше ничего. У остальных было столько же.
Ранней весной 1945 г. Вася Мыхлик улетел в Москву за Звездой и приехал только в конце апреля. Я уже стал ведущим группы. Последние два вылета 8 мая я водил восьмерку – считай эскадрилью – на Земландский полуостров. Первый вылет сделали в 10 часов утра, второй – около 2 часов. Прилетели. Нас заправляют на третий вылет. Выруливаем. Ждем команду. Бежит начальник штаба Бураков Николай Иванович: «Юра, заруливай! Все! Конец!» Повыключали движки, отстрелялись с радости. Конец войне! 84 вылета сделал…
Вот Покрышкин сделал более 500 вылетов. Провел 84 воздушных боя. Сбил 59 самолетов. У меня 84 боевых вылета, в каждом из которых был бой. Но если нашу эффективность пересчитать на деньги, я ему не уступлю. Будьте уверены! Конечно, у штурмовиков руки по локти в крови. Мы же редко промахивались. Я видел, как после нашей работы горели эшелоны – имущество, горюче-смазочные материалы, техника, живые люди. Под Пилау, через залив, по льду была проложена прямая, как стрела, двенадцатикилометровая дорога, по бокам которой высились снежные валы, оставшиеся после расчистки снега и не позволявшие отбежать при атаке с воздуха. По ней отступали войска, эвакуировались гражданские. Это ужас, что на ней творилось, когда мы заходили четверкой, бросали тонну двести 25-килограммовых бомб, пускали шестнадцать РС и поливали их из пушек и пулеметов. Там после нас кровавая каша оставалась. Страшно смотреть. Но это был наш долг, который, я считаю, мы исполнили по первой категории. Сделали все, что могли. Ну, а бог крестами нас не обидел!

 

Яганов Николай Максимович

Я 1920 года рождения. Родился в городе Москве. Пока учился в десятилетке, пытался поступить в аэроклуб, но не приняли - не прошел по зрению. Цветное зрение у меня нарушено, но это не мешает с 50-го года и до сих пор водить машину. После окончания 10 классов поступил на завод. Когда в 1939 году началась финская война, я добровольно пошел в армию на флот.
Попал я на форт Обруч, что рядом с Кронштадтом, наводчиком 16-дюймового орудия. Дураку было понятно, что война будет. Почему? Приходили матросы с торпедных катеров, говорили, что в портах уже не осталось иностранных кораблей. Самолеты постоянно летали. 22 июня был солнечным. Играла музыка, все было хорошо. Потом выступил Молотов, рассказал, что немец внезапно напал на нас. Мы еще были не затронуты. А уже через два месяца уже стреляли из своих орудий по немцам.

Немец нас закупорил, наверное, в начале сентября. Зима была голодная. Кормили кашами - гречка, рис, перловка. Давали отвар из хвои, так что цингой я не болел. В избытке было только перца и соли. Как начали их класть в кашу и похлебку... К весне были уже опухшие. Если поставить человека, а сзади него зажечь электрическую лампочку помощнее, то будет видно, как работает сердце. Одним словом кожа да кости. В Кронштадте до самой весны лежали целые поленницы трупов... Иногда давали шпроты. Выдавали папиросы "Герцеговина" - такая красивая зеленая пачка с золотыми буквами. Я, правда, не курил. А потом папиросы кончились и стали давать какую-то траву, которая даже на махорку была не похожа. Однажды мне послали посылку, а в ней килограмма два печенья. Как она дошла?! Понятия не имею. Пошли с ребятами на Финский залив... через 10 минут ничего не осталось. Вечером только вспоминаешь, какой запах у любительской колбасы, а какой же был хороший окорок, запеченный в тесте в русской печи... Разговоры шли только о еде.

Была у нас кают-компания, где питался офицерский состав, а в ней поваром парень из Загорска. Кают-компания сгорела. Его перевели в общую группу, а тут питание совсем другое, даже каши размазни тебе никто не даст. Мы несли караульную службу на льду Финского залива. Выходили на 3-4 километра и дежурили. Вот этот парень с дежурства не вернулся. Толи сбежал к финнам, то ли замерз. Но по радио объявили заочный приговор к расстрелу. И каждый, кто его встретит, имел право убить его на месте. Настроение было нормальное. К весне даже создали какой-то оркестр.

Ранней весной 1942 меня отправили в школу химзащиты. Поселились в пятиэтажном здании на 2-м этаже, в нем же находились классы. Почему? Потому что на 3-й, 4-й этажи тяжело подниматься. Спустя, может, недели две, в Кронштадте объявили тревогу. По этой тревоге, мы должны были занять на Флотской улице определенные углы домов и ждать десанта. Смотрим, летят самолеты, много машин. А потом все небо в куполах парашютов. Думаем: "Наверное, десант". А это оказывается мины. Часть из них попадала на город. Кронштадт ходуном ходил. А рыбы сколько всплыло! Все есть хотят. Она еще не приготовилась, а ее уже делят. Пошла дизентерия...

Месяц проучился и меня перевели на "Аврору", которая стояла у Ораниенбаума. Немцы влепили ей три или четыре снаряд и посадили на грунт. "Аврора" же угольная, полностью загружена антрацитом. Мы этот антрацит корзинами выгрузили, а уж куда его потом дели, я не знаю. Наверное, в Кронштадт топить печи...
В июне пришел офицер из СМЕРША и предложил пройти разведовательно-диверсионные курсы.

Сколько вас учили, три месяца?
- Да что ты?! Батюшки мои! Офицеров учили три недели! Может, тоже три недели и меня. Чему учили? Борьбе, рукопашной. Как с ножом обращаться, как руки заломать. Подрывному делу - как взорвать столб, чтобы он повис на проводах, как рассчитать бикфордов шнур. Как к дзоту подойти, сделать связку. Какой-то врач был психолог. Вел курс моральной подготовки. Задача была перейти на сторону немцев. Легенда была такая, что сам я из немцев, пострадал от советской власти (дед действительно был арестован, а его брата раскулачили и сослали). Версия была довольно приличная, и нужна была лишь только стойкость... Решили сделать разведку боем, после которой я должен был остаться в немецкой траншее, но операцию отменили.

Отправили меня на пополнение 70-ой стрелковой дивизии, ставшей впоследствии 45-ой гвардейской. Они только вышли из боев. Потери были очень большие. Формировались на станции Ручьи в районе Всеволожска. Начальник штаба 129-го гвардейского полка Иванов вышел: "Кто в разведку?" - Я шаг вперед. - "Почему ты решил?" - "Я окончил разведовательно-диверсионные курсы в Кронштадте". За мной шагнули мои сослуживцы моряки Колька Мелов, Сашка Гусев, лейтенант Ленька Ефимов. Когда набрали 23 человека, мы решили, что пусть лейтенантик будет нами командовать и отбрехивается за все наши дела. Так постановили. Его ни разу не ранило, а меня трижды махнуло... многие погибли... особенно в 1944-ом под Нарвой. Не знаю, как я там уцелел?! Там так получилось...

Штаб полка разместился на лесной поляне, посередине которой стоял хороший особняк. А немцы долбят и долбят из артиллерии прямо по штабу. Решили, что кто-то сидит рядом с нами на рации и корректирует огонь. Четверых разведчиков послали, прочесать окрестности. Нашли землянку и я, дурак, первый в нее полез. И немец мне рукояткой "Парабеллума" по голове... Парабеллум же тяжелый... Самый лучший пистолет, не сравнить не с ТТшником! Четко, хорошо стреляет. В изолятор на столбе всегда попадешь!.. У меня из глаз искры посыпались! Потом выяcнилось, что у меня перелом черепа. Сознание я не потерял, кричу: "Очередь давайте"! Ребята дали очередь, и под эту очередь я выскочил наверх. Начали бросать в трубу гранаты, но он так и не вышел. Кое-как мы его взяли. Действительно там была рация, он корректировал огонь. Пришли вместе с этим радистом. Те, кто оставался, говорят: "Мы тебе кофейку заварим". Вскипятили воды и туда махнули порошок кофе. Поболтали. А помощник начальника штаба по разведке, говорит: "Дай-ка я первым попробую, а то губы обожжешь". Он, хватил глоток, а это нюхательный табак! Ох, он плевался! Прошло, может, часа полтора, мне забинтовали голову, и я уже было собрался ехать в санбат на кобыле, как немцы пошли в атаку. Шло на нас около двух взводов автоматчиков. Слышно кричат: "Форвертс!". В окно посмотрел, они идут, а у них на поясе куры висят! Мелова послали, чтобы он позвал танки, которые стояли недалеко. Он стал пробегать и его убило. Стали отстреливаться одного убило, второго, третьего... Петьку Трезвого, бывало он на ногах не стоит, скажешь: "Ты пьяный, нет, я Трезвый!" - фамилия такая была. Я наверх поднялся. Крыша черепичная, колется, гремит кошмарно. Дострелялись до того, что все - конец, решили оставить по последнему патрону... А тут, как даст наша самоходка, елки зеленые! Немцы побежали. Вот тут потери были очень большие, а до этого взвод практически никого не терял... Но это я вперед забежал.

26 сентября полк высаживался на Невский пятачок. Был пасмурный день, низкая облачность. Короткий огневой налет и вперед на всем, что может плавать шлюпках, баркасах, плотах. Немцы, нас не ждали. Мы быстро захватили первую и вторую траншеи - они были метрах в четырехстах друг от друга. Завязался рукопашный бой. Выбили немцев, закрепились. Бои там были страшные. Траншеи были забиты трупами. Плотность войск была такая, что если снаряд взрывался, то кого-то точно задевало. Из винтовки никто не стрелял, там дрались саперными лопатами, гранатами. Жизнь солдата сутки, ну двое. Как мне удалось уцелеть? Я не знаю. Я не думал о смерти.

Вот там, на пятачке, я первый раз сходил в поиск.
Командир полка вызвал Леньку, приказал взять языка. Пошли. Нас было человек семь-восемь. Нейтральная полоса шириной всего метров семьдесят. Торф. Все равно как перина. Поползли. А тут ракета! Мы уже почти у немецкой траншеи, хоть прыгай в нее. Нас заметили, и немцы отсекли огнем от своей траншеи. Огонь то в этом миг погас. И мы, наверное, в три или четыре прыжка опять оказались в своей траншее. А одного разведчика нет. Ленька приказал всем идти отдыхать, а мы с ним остались до рассвета посмотреть, может он на нейтралке лежит. Рассвет наступил. Посмотрели - никого нет. Тут немцы в контратаку пошли. Вроде наших потеснили, а потом пехота их выбила обратно.

Мне Ленька и говорит: "Слушай, снайпер стреляет по нашим". - "Где?" - Бой идет, ни черта не слышно. - "Да вот". И показывает, метрах в десяти в нашем тылу немец стреляет из винтовки в спину нашим пехотинцам. Видимо, когда немцев выбили, он остался. А у меня только нож, у Леньки ТТшник. Я ему говорю: "Стреляй!" Он стрельнул, и гильза осталась в патроннике. Остались мы совсем без оружия. Я к солдатам в траншею: "Дайте мне гранату". Гранаты такие были немецкие, маленькие, как игрушки. Увидел у одного, схватил, а он плачет и не отдает. Отнял гранату, даю Леньке, говорю: "Бросай". Он бросил, а я за ней. Выждал, пока взорвалась, и бросился на немца. Руки за спину скрутил, ножиком ткнул ему в задницу, чтобы не дергался. Ленька ко мне подползает, смотрю, у него кровь изо рта идет, от такого переживания. Немца спустили в траншею. Я нанял какого-то солдата, помочь дотащить немца до штаба за сапоги - они же в обмотках. Сняли с немца один сапог, с солдата - ботинок, чтобы он не убежал. И так мы потащили этого немца.

Притащили немца. В штабе на столе лежит куча денег - зарплату офицерскому составу всегда во время боя почему-то давали. Командир полка говорит: "Дам тебе три дня отпуска в Ленинград". - "У меня денег нет". - "На, возьми". И так в пригоршню, не считая, сгреб и дает. - "Я Ленинград не знаю". - "Возьми Кострикова - он ленинградец". Действительно недели через две нас вывели с плацдарма, и мне дали три дня отпуска. Приехали в Ленинград. Я пошел на знаменитый Ситный рынок в Ленинграде. На нем все, что угодно можно было продать и купить - хоть бриллианты... Ну, мы бутылку на выданные деньги купили и пошли к родственнице этого Кострикова. За этого немца Леньке дали Красную Звезду, а мне медаль "За Отвагу". Вторая награда тоже за пленного и тоже медаль "За Отвагу". Устроили засаду на просеке. Мы посчитали, что по ней ездят на санях, поскольку были следы полозьев. Сидели мы долго. Курить нельзя - запах махорки далеко разносится. Только под утро слышим, скрипит. На нашу беду у тех, кто ехал на санях, была маленькая собачка. Она бежала впереди, остановилась и начала тявкать в нашу сторону. Гусев Сашка выскочил и из автомата по лошади. Лошадь рванулась на дыбы! Мы давай стрелять. В общем, взяли одного пленного, но могло все кончиться гораздо хуже. В январе нас ввели на невский пятачок, и мы пошли в наступление.

Какое у вас звание?
- Сначала краснофлотец, а потом рядовой. Почему-то в истории болезни перед демобилизацией написали старший сержант. Но это не мое дело.

Меня пытались отправить на курсы младших лейтенантов, но я не пошел. Мне же сразу генерала-то не дадут, а дадут младшего лейтенанта и взвод 18-20 человек солдат, да еще вдобавок узбеков или туркменов, и что с ними делать?! Зачем мне это нужно? Тут я сам себе хозяин, сам за себя отвечаю. Я не только был старше всех во взводе, но у меня был авторитет - к этому времени у меня было 25 пленных. И к тому же мне сопутствовала удача, опять же курсы прошел, а там и борьбу нам преподавал инструктор из института Лесгафта и немецкое оружие изучали. Я, например, стрелял даже из немецкой зенитной пушки.

Как вы относились к немцам?
- С ненавистью. Все читали заметки Ильи Эренбурга. Скажу тебе, что ни до, ни после ничего сильней не читал, не слышал и не видел. Мне кажется, эти статьи много злости вселили в наших. Он разжег огромную ненависть к немцам. А вот показывали нам в синявинских болотах фильм про Зою Космодемьянскую. Ей: "Хенде хох!" А она - ни рыба, ни мясо. Сдалась без всякого сопротивления. Было полнейшее осуждение.

Уголовники у вас были?
- Нет. После прорыва блокады в 1944 году из лагерей прибыли бывшие заключенные. Мы взяли Николая Евлентьева, Где-то под Нарвой он попал на мину и к нам больше не вернулся.

Как организовывался поиск?
- Впереди идет группа разграждения. Там саперы. За ней группа захвата. В нее входили три человека. Вооружены пистолетами, ножами. За группой захвата идет группа прикрытия. Перед броском в траншею группа прикрытия делится на две. Одна слева от группы захвата, другая справа.

Чем вооружены были?
- Автоматы брали только немецкие - легкие, надежные, удобные. В наш чуть-чуть пыль или грязь попала - все, отказал. С нашего надо стрелять короткими очередями, чтобы не нагревался. Чуть нагрелся, и пули рядом начинают ложиться.
До лета 1944 года у нас были наши ножи, а уже из-под Выборга мы привезли финские с красивыми ручечками, с лезвиями гравированными.
Гранаты группа захвата не брала. Все время в группе захвата - был крепким парнем. Коленкой в поясницу упрешься, голову назад - все хрустит! Мое дело - чтобы голова не оторвалась.

Часто приходилось офицеров захватывать?
- Не то два не то три раза. Не часто...

Специально ставили задачу, взять офицера?
- Нет, никогда не ставили... Мы всегда боялись, как бы нас не отправили брать контрольного пленного. Второй раз в одно и тоже место не пойдешь...

Кто назначался начальником поиска?
- Кто покрепче, поопытнее. Я был физически крепкий, психика была устойчивая. Я абсолютно реально на все смотрел. Все мы живые. Свинью выращивают, чтобы она пригодилась нам на мясо. Человек ничем не лучше.

Разведвзвод как простую пехоту не использовали?
- Нет. И в разведку боем ни разу не ходили. Только один раз в районе Песочная на Карельском перешейке... Рота автоматчиков пошла. Я по своей воле к ним присоединился. Чуть приотстал, думаю, не буду рисковать, на всякий случай. Ну и удачно получилось - прихватил немца. Привел его не в штаб, а в землянку, в которой мы расположились. В землянке больше никого не было. Мы с немцем сидим. Помню, заходит Витька ... и оторопел: немец сидит! Чуть ли не за автомат схватился. Но тут меня увидел.

Как-то приходит к нам замполит полка Штырев: "Ну, рассказывайте как же это вы финна проворонили?!" - "Мы ничего не воронили". - "Финн-то ваш, у которого вы сапоги меняли, пришел и сдался"... А получилось вот что. Мы когда на Карельский перешеек пришли, там мирная жизнь была. Караульную службу несли девчата. На своей территории они играли в мячик, тишина была, спокойствие. Наши спрашивают: "Какие части против вас стоят, какая глубина обороны, огневые средства". А они ничего не знают. Они жили спокойненько на протяжении всей блокады. Маннергейм не проявлял ни инициативы, ни жестокости, как он дошел до реки, так и остановился. Все-таки он русский генерал.

Пришлось нам идти за языком. Ходили, ходили. Вышли к какому-то дому. Дым из трубы идет, значит, кто-то есть. Сделали засаду у туалета. Пошел в уборную финн. Прихватили его и ушли. Витька Мучников говорит: "У финна хорошие сапоги, а у меня оторвалась подошва. Давай, с него снимем". В лесу решили снять с него. Витька оба сапога снял. Финн один. У финских и немецких сапог маленький подъем, поэтому русскому надевать немецкий сапог тяжело. Пока Витька пытался один сапог надеть, финн этот прыгнул и побежал. Мы вдогонку постреляли, но он убежал. Как потом выяснилось, задели его. Вернулись в полк, доложили, что ничего не получилось, и все. Так этот финн, на четвертый или пятый день, вышел к нашим позициям, на запах кухни.

Некоторые разведчики говорят, что выжить не надеялись, как вы смотрели в будущее?
- У меня никогда не было такого настроя. Что такое не надеялись?! Ну не идите в этом месте, если чувствуете, что не получится. Пойдите в другом. Нужно искать, где можно пройти, оголенные фланги. Задача же не ставится взять пленного к 17.00. Задача то ставится, взять! Конечно, желательно, побыстрее, но это не значит, что ты ограничен временем. Поэтому такой безнадежности не было... Были срывы. Ленька ходил, докладывал, говорил: "Живые дороже".

Страх перед поиском был?
- Когда ты идешь в группе брать пленного, то хоть стакан водки выпей, зубы стучать будут от страха. А как на нейтралку лег - все прошло, никакого волнения, все абсолютно четко, ясно. Все слышишь, как веточка треснула, птица вспорхнула, снег с ветки упал.

Насколько жесткой была дисциплина во взводе?
- Дисциплина была на высоком уровне. У нас никто не пил, никаких нарушений не было.

Тренировались?
- Были занятия. Помню, в синявинских болотах отрабатывали захват языка. Внезапно выскочить, повалить. Других занятий не помню.

Какие-то трофеи были?
- Часы собирали. Бритва Золинген у меня была трофейная... бумажник из настоящей кожи. Да и все, пожалуй.

В поиск ходили с документами?
- Нет, мы ничего не брали. Все оставляли.

Мог разведчик отказаться от выхода на задание?
- Это исключается. Задание есть задание.... Ты можешь протянуть... но отказаться не можешь.

Какие взаимоотношения был с дивизионной разведкой?
- Хорошие взаимоотношения были. После удачных поисков и мы, и они иногда придерживали немцев. Держали их у себя, кормили. Если им ставили задачу взять языка, а у нас был "лишний" немец, то мы им отдавали. Так же и они нам. Это же жизнь... Если оборона жесткая, ты поди попробуй языка взять! Так что, выручали друг друга.

В биографии, которую я читал, написано, что орден славы третьей степени вы получили в боях за населенный пункт Пружилище: "проник во вражеских тыл, ликвидировал пулеметный расчет, захватил "языка" и доставил его в расположение части".
- Я не знаю, где это Пружилище... я где-то читал, что будто бы был на Белорусском фронте... Чушь. Был там такой эпизод... На участке одного батальона была лощина, а на высотке хутор, который немцы превратили в опорный пункт. Нас человек семь пошло в обход. По дороге встретили немецкий патруль, взяли его. Этот патруль нас сам вывел к хутору. Мы ворвались в дом. Помню на столе стояла бутылка шнапса, лежали галеты, и окорок в тесте... я всю жизнь до войны и во время войны мечтал об окороке, запеченном в тесте из ржаной муки... На печи лежал немец. Мы его тоже взяли в плен. Потом открыли огонь по немцам, дали ракету, и батальон побежал в атаку, захватил этот хутор. А мы на санях, которые там стояли, с пленными поехали к себе.

Какое было отношение к власовцам?
- Если к немцам после прочтения статей Эренбурга была ненависть, то к власовцам у меня не было определенного отношения. Я не верил в это все хозяйство. Почему? Потому что сам Власов был одаренный генерал. Не был бы он одаренным, его бы Жуков не притащил на Ленинградский фронт. Его же потом во всех газетах превратили в пьяницу, развратника. Я уже тогда в это не верил.

Как относились к женщинам на фронте?
- Я их не видел там. Они были все пристроены около командиров батальонов.

Как восполнялись потери в разведвзводе?
- У нас до Нарвы потерь практически не было. А в марте 1945 года я сам в госпиталь угодил. Там что получилось... Уперлись в курляндскую группировку. После мощной артподготовки, наши заняли то ли одну, то ли две траншеи и все - нет продвижения. Я шел на передовую по следу танка. Смотрю, заяц бежит. Достал "Парабеллум". Думаю, стрельнуть или нет?! Не стал стрелять. Тут немец стал из танка или из пушки стрелять по мне. Я полянку перебежал, а там землянка. Я в нее заскакиваю, а в ней немец! У меня пистолет в руке. Я ему: "Хенде хох!" Он руки и поднял. Хорошо, в запас, но немец нужен, потому что рано или поздно заставят за пленным идти. Тут и мои ребята из взвода подошли. Поговорили, решили, что я возвращаюсь в штаб, а они останутся наблюдать. Я немцу руки завязал, а чтобы не убежал, снял с него штаны. Вышли мы с ним на НП дивизии. Потом рассказывали: "Мы смотрим в стереотрубу, идут Яганов и немец без штанов!" Пришли на НП. Немец показывает на меня, что мол я изверг, заморозил его, и в это время прилетела мина. Я остался живой, немец, а человека четыре было раненых.

Немца я сдал. Дали мне задание понаблюдать за стыком батальонов. Только я пришел в окопы, как немец пошел в атаку. Немцы поднялись из своей траншеи и наши поднялись, чтобы удирать. Я думал по кому стрелять? По нашим или по немцам? Дал очередь над головами наших. Они залегли, тут я их поднял, и побежали мы вперед на немцев. Немцы давай драпать. На плечах у них ворвались в поселок Калей. За этот бой я был представлен к Ордену Славы I степени.

Проходит несколько дней и нас посылают брать немца. Мы отправились. Спустились в траншею. Нас было пятеро. Я направо несколько шагов за поворот сделал: "Хальт!" Я говорю: "Свои" - он мне автомат в грудь - "Пропуск?" Я правой рукой за ствол схватился, успел отвести его от груди, а левую занес, и в это мгновение он нажал на курок. Четыре пули в предплечье. Кто-то из парней, Мучников кажется, его по голове прикладом... А я как сжал автомат, так руку не могу разжать. Вернулись к своим. Рука у меня опухла, вся черная от пороховой гари. Мне налили одеколона что ли тройного... Он мутный, я пить не стал. Фельдшер Торопов мне налил спирта - я выпил. Рука ноет. Попросил особиста написать бумажку, что не самострел. Хотя как можно себе руку прострелить 4 раза не знаю... и поехал по госпиталям до самого Молотова. Когда приехал в Молотов, меня в ванну посадили, медсестры помыли спину потерли. Потом влили кровь. 400 кубиков. Потом еще. Доску привязали к руке, она у меня уже не ноет, все нормально, не гнется.

Пока был в госпитале, война закончилась. Я по - честному скажу, мне было очень даже жаль, что она закончилась. Я не понимал, что же мне делать дальше. Ведь уже сложился военный быт. Вот операция закончилась, остатки полка вывели. Штаб пишет похоронки, по 100 грамм пьют. В медсанбате отрезают ноги, руки, раненые кричат: "Помоги, сестренка". А солдаты что? Разожгли костры... Идет треп: "Смотри Лелька Бомба то к ротному в землянку ходила, того убило...Ты посмотри, уже к комбату ходит".

Бойцы сняли с себя гимнастерки, жгут вшей. Вшей было столько, сколько нужно... У немцев в землянках было все благородно устроено, стены обвешаны шерстяными или байковыми одеялами, пол деревянный, не как у русских в землянках. И в то же время огромное количество вшей! Мы от них их получали, вшивость получали оттуда. Вот такая самая нормальная жизнь...

Вернулся в Москву. Пошел заместителем директора обувной фабрики. Поступил на в заочный юридический институт. А потом работал в строительных организациях.

В 1945 году мне прислали приглашение из наградного отдела Московского Кремля в Президиум Верховного Совета. Я туда пришел. Мне сказали явиться, если не изменяет память в 10 утра 2-го сентября в Малый зал Президиума Верховного Совета. Вход со стороны ГУМа.

Я пришел пораньше, думаю, посмотрю зал. Мне говорят: "Вы слишком рано пришли". Я тогда пошел на угол ГУМа, там торговали вроссыпь папиросками. Купил две, положил в нагрудный карман. Время пришло. Получил пропуск в Кремль. Прошел через трех часовых, каждый из которых требовал пропуск и паспорт. При входе в Малый зал тоже стоит часовой. Прошел в гардеробную, там стоят вешалки, лежат щетки для чистки ботинок. Я был в гражданском. Отто Юльевич Шмидт там был, ему давали орден Ленина. Были генералы. Там адъютантов нет, они сами, нагнувшись, начищали сапоги бархоткой. Я думаю: "Давай, давай, работай". Пока ждали, выкурил эти две папироски. Потом какой-то дяденька заходит и приглашает в зал.

Сел я, впереди стоят столы на нем наложены коробки. Один читает: "В соответствии с Указом президиума Верховного Совета от такого то числа Иванову присвоено звание Героя Советского Союза". Он встает, идет. Вручал первый заместитель Калинина Гречуха, председатель президиума Верховного Совета Украинской ССР. Калинин уже не в состоянии это был делать. Дошла очередь до меня. В соответствии с приказом Верховного Совета от 26 июня 1945 года...

 

Касевич Владимир Филиппович

Я родился 6 августа 1921 года, в селе Бобрик Любимовского района Одесской области. В семье нас было пятеро.

- Как при НЭПе жилось?
- Хорошо, сытно. У всех хозяйство были, по вечерам ходили друг к другу в гости, выпивали. Всё было. Потом началась коллективизация, у всех всё позабирали и начался голод. Один за другим умерли все дети, кроме меня. У меня на руках умирала грудная сестричка. Ротик открывает: "Дай, дай". До сих пор вспоминаю и плачу. У отца брат был в нашем селе, он ездил на повозке - раскулачивал людей. Я когда уже один остался, вижу, он едет с продуктами какими-то. Я подошёл и начал просить есть, а он меня прогнал. Когда совсем невмоготу стало и почувствовал, что умираю, пошёл в Одессу, пешком. Мне тогда было 14 лет.

- Мать и отец тоже умерли?
- Мать дома осталась, а отец, когда голод начался, нас бросил и в город сбежал. 3наешь, где улица эта, Черноморского казачества, кажется? Вот там они с товарищами, недалеко от Пересыпи, собирались, гуляли. У него семья умирала, а он там "казакував"…

Пришёл в Одессу на станкостроительный завод имени Ленина. Сел под дверями и плачу. Тут вижу, идёт пожилой еврей, я к нему: "Дяденька, возьмите меня на работу, я очень хочу работать". А я по возрасту не подходил, но он сжалился и устроил меня к себе в цех. Меня накормили, я там полакомился от души. Я старательно учился и через некоторое время мне дали первый разряд, хотя в моём возрасте этого не полагалось. Но я был очень старательным и успевал сделать деталей больше, чем многие взрослые. Еврею я этому очень благодарен, он меня учил, и благодаря его доброте я выжил. Если бы не он - я бы помер с голода. А потом началась война и нас эвакуировали на Урал.

- Сколько вам тогда было?
- 16, семнадцати не исполнилось ещё.

- Как это так? Вы же 21-го, значит, вам почти 20 должно было быть?
- Да это я по документам 21-го, на фронт когда просился - накинул себе несколько лет. И потом, когда с войны вернулся, документы надо было получать. Меня спрашивают: "Какого года рождения?". Я и сказал: "21-го". Тогда как вообще было: приходит человек в военкомат, его спрашивают: "Сколько лет?". А он: "Не знаю". Сирота, например, не помнит, когда родился. И смотрят на него - на вид лет 30: "Ну пусть будет 30, будешь такого-то года". -"Хорошо".

- Так какого вы года на самом деле?
- 24-го. Ну и вот, привезли нас на Урал, а у меня там никого нет, еды нет. И я решил идти на фронт, там хоть кормили. Пошёл в военкомат. Отправили меня во 2-й военно-воздушный десантный полк, в Саратовскую область. Оттуда в конце 41-го попал на Северный Кавказ. Там бои страшные были. Мы больше всего огнемётов боялись. Немцы ими часто пользовались, а у нас их не было. Это такая вещь страшная, струя огня всё выжигает.. А спрятаться негде. Там земля плохая, сплошные камни. Приказывают окопаться, два раза копнул, а дальше лопатка не берёт. И вот насыпешь себе немного камней и лежишь, слушаешь, как пули мимо свистят. Один раз вызвал к себе особист, говорит: "Будешь слушать, что бойцы говорят, и нам докладывать." Я ему: "Я доносчиком никогда не был и быть не собираюсь." Угрожать начал, а я молчал. Он видит, что не поддаюсь, и отстал.. Потом меня переправили на Кубань. Мы там долго в плавнях стояли, иногда по грудь в воде. Убитых негде похоронить, трупы рядом плавают раздутые.

- Что ели?
- Да что придётся, еды не было, камыши ели. Очистишь его, там эта мякоть внутри. Как-то раз привезли нам пшённую кашу, а в ней - рыбьи головы. Ну кто ж так делает? Пока везли, рыба стухла, там эти черви завелись. Привезли значит, а есть некому: почти всех побили. А я такой голодный был, набрал этой каши в каску и ем, прямо с головами глотаю. Целое ведро наверное съел. А ночью мне так плохо стало, такой понос пробрал. Кровью ходил, думал помру. С тех пор на пшёнку даже смотреть не могу и никогда её не ем.

Потом меня перевели под Грозный. Там случай был такой. Нас время от времени отводили в тыл на переформирование, пополняли. И вот, значит, выдали нам НЗ - по 2 сухаря, чёрные-чёрные, как зола. Это, мол, вам на два дня. Ну а мы ещё с одним солдатом съели их сразу. А был на этом пункте какой-то старшина, из этих, которые от фронта увиливают и перед начальством выслуживаются. Рябой весь. И вот, решил он нас построить и проверить Н3. Смотрит, а у нас с тем товарищем уже его нет. Начал кричать, мол, кто вам разрешил? Ослушались приказа, значит предали Родину.. ну и повёл нас расстреливать. 3авели за дом, уже одежду сняли, и тут идёт какой-то высокий чин: "Это что такое?". -"Так и так, предателей расстреливаем, ослушались приказа, съели НЗ". "Тебе-то что до их НЗ? Не тебе его есть. С первой же маршевой ротой на фронт пойдёшь."

- И что, послали?
- О чём ты говоришь, конечно.

- И что с ним потом случилось?
- Первый же обстрел - кто-то из своих гранату ему в окоп кинул. Такая сволочь был..

- В Сталинграде были?
- Был. Уже после боёв. Мы мимо шли, там разрушено всё.

- Какое оружие у вас было?
- Трёхлинейка.

- А СВТ были?
- Были. Такая гадость: чуть песок попадёт - заклинивает. Посикал на затвор - и дальше стреляешь.

- Автоматы были?
- Может где-то у кого-то были, у меня нет.

- А что с гранатами?
- Раздавали. Бывало прицепит солдат на марше её за ремень чекой. Потом дёрнет случайно, и несколько трупов. Неопытные были.

- А "молотовы"?
- Бутылки эти? Были. Кидаешь, горит.

- Ну там же сначала паклю поджечь нужно, или что там...
- Где? Та ничего там не надо поджигать, кидаешь и всё.

- В рукопашной доводилось участвовать?
- Было пару раз. Немцы боялись рукопашных. потому что у них штык короткий (показывает), а у нас длиннее (разводит руки). И винтовки длиннее. У нас моряки были, в тельняшках, бескозырках прямо воевали. Так вот, дадут приказ - он штык к люшне примкнёт, ленточки от бескозырки вот так закусит и вперёд. Немцы их очень боялись, называли "Чёрная смерть".

- Люшня? Это что?
- Трёхлинейка.

Фашистов убивали?
- Я с батюшкой говорил, он сказал, что это не грех. Потому что они были враги и я защищал свою землю. Это не грех…

- Предателей много было?
- Были. Были… Дезертиры были. Сбегали, некоторых ловили, возвращали.

- Не расстреливали?
- Та не. К нам еврея на пополнении прислали, так мы когда на марше были, он как-то тышком-нышком отстал. Смотрим, нет Изи. Потом попадаю я в госпиталь, смотрю, а он тут. 3атесался, видимо, как-то сюда. Я говорю: "Изя, ты как тут?". А он мне: "Шшшш". Он мне помогал, подкармливал. А мог бы и отравить, ведь я его узнал и мог выдать. Но он этого не сделал. Ещё у нас армяне были: те ещё вояки, совсем не хотели воевать. Самый лучший солдат - это русский. Под Грозным меня опять ранили - контузию получил. Контузия - это такая гадость, хуже ранения, мясо от кости отходит.

- А сколько раз всего были ранены?
- Четыре: два легко и два тяжёло. Отправили в госпиталь в Челябинскую область. Собирались демобилизовать, я негодный был к службе. А куда я пойду? И записался в 50-й запасной полк, стрелком на штурмовик ИЛ-2. Они сначала одноместные были, пилот сам летал, а потом начали сзади в кабинах пулемёты устанавливать. Вот я за этой турелью был. После обучения направили в 618-й штурмовой полк 1-го Белорусского фронта. Там воевал до конца войны. Один раз нас сбили, лётчик погиб, а мне опять повезло, только ранило.

- На Рейхстаге расписывались?
- Да.

- В каком звании закончили войну?
- Сержант. Мне говорили, оставайся, дослужишься до офицера, но я домой хотел. Вернулся и поселился в Одессе. Охранял штаб Жукова в Одессе, он некоторое время у нас был.

- И как впечатление о нём?
- Вот такой человек был ! Очень многое для Победы сделал, солдаты его очень уважали. Приходил, каждый раз с нами за руку здоровался. Говорил: "Солдаты, за ваш подвиг Родина вас никогда не забудет." Потом мне вырезали одну почку и лёгкое: в почке осколок был. Схоронил мать. Женился. Она у меня такая добрая была, никому злого слова не скажет.

- Дети были у вас?
- Да какие дети, я себе там всё отморозил - отлежал.

- Как к Сталину относитесь?
- Сталина я уважаю. Он скромный человек был. Не то, что сейчас, эти предатели.. У него одна форме была, ходил в ней, не шиковал.

- Какие награды имеете?
- "3а взятие Берлина", Варшавы, "За победу над Германией", Орден Славы, Отечественной войны.. да много было, половины нет уже: покрали, пацанва залезла, пока меня не было, в хату. Да и на чорта они, эти железки.. Вот каску жалко, я всю войну в ней проходил, ел из ней, она мне как друг была. Сохранить хотел, на холодильнике у меня лежала, тоже вкрали. Я ходил потом, просил: "Ребята, каску мою верните, на что она вам? Я вам за неё заплачу".

- Не вернули?
- Нет.

Как-то прислали к нам с пополнением (это где-то 42-й год уже был) одного парня с девушкой. Пополнение постоянно приходило: бывает только появился человек - и в первом же бою гибнет. А меня вот как-то Бог миловал.. Так вот они поженились недавно, а когда его призывали - она за ним пошла. Так любила его. И вот, первая же ночь, то ли закурил кто-то, то ли костёр разожгли. Слышу только свист и взрыв. Миной их накрыло, прямо наповал. Их и ещё двоих. Вот такой случай.

 

Силин Вячеслав Петрович

Отца я не бачил, он погиб раньше, чем я народился. Его корабль шел с рейда в Кронштадт. В это время мой дядя на другом корабле плыл на рейд и бачил, як он на мину наскочил. Их разорвало пополам.
Дядя тоже был моряк, вин богато ходил на море. С девяти лет пошел во флот музыкантом: плавал на "Марате" и на других кораблях. Потом погиб под Ленинградом в районе Колпино.
Бушевала революция, был голод. Мама работала уборщицей в политотделе штаба Краснознаменного Балтийского флота, поэтому нам давали хороший военный паек.
Мать померла, когда мне шел седьмой год. В церкви родственники ее отпели, а когда вынесли на улицу, то музыка заиграла - военные моряки играли траурный марш. Определили меня в детдом, оттуда я вышел в 1932 году пятнадцати лет отроду. И беспризорничал, и замерзал, и голодный был - всяко случалось.
В 1938 году с Ленинграда я призвался в армию. Попал в танковую часть под Калугой, в ней учился на механика-водителя. Наша часть была вооружена танками БТ-7. Боевые машины стояли в боксах, а мы занимались на учебных, которых было штук пять. БТ-7 - нормальные танки. Пушка на них стояла "сорокапятка". Только, вот может, броня была уже тонковата для того времени.
В 39-м нас по тревоге подняли и отправили на Халхин-Гол, однако в боях мы не поучаствовали. Только подошли к границе, стали готовиться к бою (у нас забрали комсомольские билеты, документы), как Япония договорилась с нами о перемирии. Наша бригада базировалась в Забайкалье до 41-го года. В мае 1941 года нас снова погрузили на платформы. Танки тщательно маскировали ветками, а с нас снимали петлицы. Ехали в обстановке строжайшей секретности. Было объявлено, что едем в Афганистан. Доехали до Новосибирска, там нас развернули на Алма-Ату. Поехали по бескрайним степям.

- Как вы узнали о начале войны?
- В 17 часов 22 июня поезд остановился в поле, мы пошли до кухни брать обед. Вдруг всех построили и объявили о начале войны. Двенадцать часов шла война, а мы еще ничего не знали. Тут же эшелону дали "зеленую улицу" - через Украину. В Орше разгрузились с платформ, почали заводить танки. Не заводятся! До Белоруссии мы ехали примерно суток восемь, у некоторых танков окислились клеммы. Тут уж кто как выкручивался. Некоторые - крутили вручную стартер, другие - рвали буксиром. На третий-четвертый день по прибытию в районе Смоленска мы пошли в атаку. Командиры нам дали направление, танки пошли вперед. Был бой. Мы немца погнали. Богато техники он побросал. Потом вдруг встали. Ну не знали мы, где нам заправляться, куда ехать. А связь тогда была - катушка на плечах! От штаба до штаба. Рации не было.

В одном из боев командир танка кричит: "Справа ребята горят! Вот она стерва! Дави ее!" Резко развернув машину, я пошел к ней (пушке) по дуге, ховаясь за бугорок. Смотрю - расчет разворачивает пушку на нас. С разгону на нее брюхом сел… Гусеницы крутят, а танк застрял. Качается туда-сюда, двигатель воет. Вправо-влево рычагами дергаю. Пули защелкали по броне. Командир машины верещит: "Ну что же ты? Давай родной". Он конечно молодец, не растерялся. Люк открыл, давай, значит, гранаты кидать. Танк качался-качался, но все же слез с неё. Гусеница зачепилась, танк развернуло. Проутюжил расчет вдоль ровика…
Командиром у нас был поволжский немец по фамилии Донгаузер. После наступления мы оказались без топлива. Замаскированные ветками танки стояли на окраине леса. В 100 метрах от нас по дороге сплошным потоком двигались немцы. Стрелять?! Нет смысла, сразу погибнем. Некоторые экипажи бросили танки и ушли. Мы с еврейчиком остались. Як же его? По-моему Цукерман. Нам Донгаузер сказал: "Возьмите хворост, положите к трансмиссии и поджигайте". Сказал и ушел. Два дня мы с этим еврейчиком бродили по лесу. Потом распотрошили какую-то брошенную машину. Подогнали к ней танк, слили в него бензин. На другой день подстрелили немецкий грузовик, с него кое-чем разжились. Вот примерно так проблуждали пятнадцать суток по тылам немцев. На третью неделю вернулись в свою часть.
Наш лейтенант пришел пешком в полк и сказал, что танк подбитый, экипаж без вести пропал, чи сгорел. А через некоторое время появились мы. Сидим у танка, покушать нам тут чего-то дали... О нас доложили командиру полка, он вызвал к себе Донгаузера.
- Твой танк?
- Мой.
- А где же экипаж?
- М-м-м-м-м….
Тут мы подходим. Командир полка вытащил пистолет и два раза выстрелил лейтенанту в грудь. Застрелил его без суда и следствия!
31-го августа в 41-м году я был награжден медалью "За отвагу". В тяжелом сорок первом!
А второй раз нас уже подбили, кажется в районе Кардымово, чи Вязьмы. Попали в засаду, отбивались, пытались перескочить через грунтовку. Снаряд вдарил в топливный бак, сбоку справа вспыхнуло горючее. Все попрыгали з танку в траву.
Мы с ним танк бросили - он уже догорал. Оказалось, что мы в окружении. Решили пробиваться на восток. Брели-брели. Вдруг напоролись на немца. Он стоял у будки, что-то охранял. Попытались, мы было пройти мимо. Метров десять прошли от будки, он вдруг кричит: "Рус, хальт! Комм, комм хер". Что делать? Надо идти. Подходим.
- Партизанен?
- Ни.
- Ваффэн? Пуф-пуф?
- Ни.…
Ощупал обоих, оружия не было у нас. Меня тычет в грудь и говорит: "Ду, вассэр. Водичка. Поняль?"
А этому командует: "Картофельн. Давай-давай".
Наварили картошки, уселись на ящиках. Вин вытащил з ящику консервы, шнапс разливает в маленькие кружки-колпачки. Плоские такие, примерно грамм по двести. Мы выпили. Он посмотрел, вдруг как заорёт: "Шайзе. Цуэрст эссен. Поняль? А-а-а, руссен. Айн биссхен…Кляйн-кляйн…Шнапс".

Так Вы попали в плен?
- Ни. Мы его ночью убили. Продуктов трошки…

- Как это убили?!!!
- Да очень просто. Палками его забили, чи еще как. Ударили хорошо по голове, да и всё. Винтовку забрали, консервов трохи. А смотреть на него, чи шо?
Стали идти дальше. На следующий день в лесу нас подобрал представитель подпольного обкома Смоленска. Он направил наш экипаж в штаб партизанского отряда "Бати". Там нас расспрашивали, кто мы и откуда - проверяли. Повоевал в партизанах трошки. В марте 1943 года с группой партизан перешел через линию фронта на "большую землю".
Когда в Иваново приехали, захотели в театр идти. А я в валенках разбитых, да в фуфайке обгорелой. Вот что тут делать? Что нашел, то и надел.
Человек с десять нас было. Приходим в кассу, на нас як на утопленников смотрят - "Все билеты проданы, но мы сейчас что-нибудь придумаем". Директор принес из канцелярии стулья, поставил в боковые проходы. Перед началом было торжественно объявлено: "Товарищи, к нам на спектакль пришла группа партизан. Давайте поприветствуем героев". Посмотрели спектакль, а потом на пересыльный пункт. Офицеров отправили на проверку в лагерь НКВД, рядовых быстро раскидали по воинским частям. Меня же, как механика-водителя определили в танковую часть под Иваново. Приехал туда начальник штаба, посмотрел мое дело - "Ага, был в тылу у немцев. В танковых частях таким служить не разрешается". Попал в пехоту.
Формировался пехотный полк. Присылали призывников 1924 года рождения, и большинство было из заключенных. Во время войны на работу на пять минут опоздал - получи срок. Богато там таких опоздавших было. Отличные хлопцы были, с такими можно воевать.
Вдруг командиру полка приходит бумажка: "Направить шоферов, трактористов на обучение в танковую часть". Случайно узнав об этом, я стал упрашивать командира роты: "Послушай, я ж механик-водитель. Отправь меня. Все-таки кадровый танкист, до войны три года прослужил и трошки пороху понюхал". Не хотел он меня отпускать. Тогда я пошел до командира полка - "Товарищ комполка, разрешите к вам обратиться без разрешения командира роты. Так и так. У вас бумажка на обучение пяти человек шоферов в танкисты. Меня учить не надо, я уже механик-водитель. Прошу направить меня в танковую часть". Он подписал мне направление, и я с этой бумажкой опять до командира роты. Тот психанул….
Все-таки я ушел от него в учебный танковый батальон. Смотрю - "помпотех" батальона схему рисует, да так неаккуратно. А я немного рисовать умел, знал системы: и холодильные, и водяные, и масляные. Предложил ему: "Давай я нарисую". Тот обрадовался, снял меня с занятий. Дней пять я был у него помощником.
Из батальона меня перевели в резерв. Приехал покупатель из 212-го танкового полка, с которым я дошел до Запорожья. Под Кривым Рогом меня як ранило в ноябре месяце, так я на фронте больше и не был…

- Как вас ранило? Помните?
- Помню. В руку и в ногу. В ноябре после праздников. Мы сначала стояли после взятия Запорожья. Потом дошли до Днепра, в 12 часов ночи стали нас переправлять на другой берег. По какой-то нужде я танк остановил, экипаж вышел. Покрутились туда-сюда. Вдруг обстрел. Командир машины заскочил в танк, а я взял свой автомат и хотел залезть на танк. И как ударило меня осколками. Насквозь пробило. Что это было? Снаряд, граната, мина… Понятия не имеем.

- В книжке указано, что вас было ранение в 1942 году.
- Да. В январе 1942-го. Люк открыл, стал пехоту подгонять, чтоб они быстрее на танк лезли. Осколок как вдарит. Я в танк упал. Кровь трошки пошла. В госпиталь забрали.

- Сколько танков БТ-7 потеряли Вы?
- Считай, что два. Один сгорел. Второй подбили в районе Кардымово-Вязьма.

- Противника во время танковой атаки видно?
- Ну а як же. В триплекс смотришь. Куда едешь-то видно. Сверху зеркало и внизу зеркало, пуля не пробьет.

- Помните кого-либо из сослуживцев по 41-му году?
- У нас был старший лейтенант Шибаев. Имя не помню. Нормальный командир.

- Т-34 в 41-м часто встречался?
- Как мы начали воевать, их особо не было. КВ пару раз бачил. А вот про тридцатьчетверку хочу сказать. Зимой 39-го с Дальнего Востока нас в количестве 60-ти человек отправили в Харьков на завод Мальцева изучать тридцатьчетверку. Прямо в цеху мастера нам преподавали и объясняли что к чему. Два месяца мы там были. Танк очень понравился. Тридцатьчетверку немецкая пушка поначалу не брала. Тот выедет, немец по нему стреляет. На борту як сварка, а бронь не пробивает. А БТ-7 бывало, насквозь бьет.

- Тяжело было передачи переключать на Т-34?
- Ну, как сказать. Конечно, силу прикладывать надо. На поворот бывало, рычаг двумя руками рвешь.

- У партизан довелось повоевать?
- Дали нам для проверки такое задание: два человека вроде как бы пленные, а три переодетых полицая их ведут. Мы должны были зайти в хутор до определенной хаты, закинуть туда три-четыре гранаты и тикать. Нам сказали, что в ней живет немецкий офицер. Но что-то у нас сорвалось - мы его не нашли. Прошли всю деревню, пошли до леса. Бачим - землянка, а у землянки часовой. Рядом стоит на трех ножках пулемет. Подходим. Из землянки вышел офицер, что-то сказал солдату. Он сразу - "Эй, рус. Комм, комм". Мы к нему уже приблизились метров на двадцать, у каждого по гранате. Сзади говорят: "Как только к землянке подходим, сразу кидаете туда гранаты и тикать". Один из наших "конвоиров" подкатил к немцу, прикладом его раз в лицо - тот забулькал, - хоп! - повалился на спину. Мы гранаты покидали и примерно метров пятьсот бежали в лес, который близко был от дороги, хотя немцы его в свое время богато порубили.
Ну, добежали. Никого не ранило. А стрелять-то стали будь здоров. Не могли успокоиться минут тридцать-тридцать пять.
Потом ходили по селам забирать полицейских. Куда их потом отправляли? Мы не знаем. Понятия не имеем.
Один раз зимой вышли на дорогу, засели в кустах. Протянули провод через дорогу. Ехал мотоцикл, зачепился и летит-кувыркается. Один - сразу насмерть, двоих - добили. Оружие забрали, а мотоцикл не схотели брать. Куда с ним в лесу?

- Как Вы были вооружены в партизанском отряде?
- У меня был кавалерийский "карабинчик". А в танке у меня был наган. Почему пистолеты не давали? Потому что они выбрасывают гильзу. Попадет куда в передачу или под тягу.

- Вы помните командира партизанского отряда?
- Мы его так и звали "Батя". Он носил чин капитана.

- В Запорожье тяжелые были бои?
- Ни. Запорожье прошли без единого выстрела - немец тикал. Дошли до завода "Запорожсталь", там повернули на отдых в Терсянку. Потом меня ранило. Лежал в госпиталях в Запорожье, возле Днепропетровска, а потом очутился в Иркутске.
В апреле 44-го комиссуют меня, приходит сестра с канцелярии.
- Больной Силин, отвоевался. Куда будете до дома ехать?
- Не знаю.
- Ну, як это не знаю. Где дом твой?
- У меня нет дома. Я детдомовский. Давай я к тебе поеду.
- Не шутите.
Она ушла, а я лежу на кровати и плачу. Куда ехать? На фронте всем нужен был, а бездомный инвалид никому не надобен.
Рядом со мной один мужчина лежал, он еще в "гражданскую" свое хлебнул. При немцах жил в оккупации, а как освободили Запорожье, получил винтовку в зубы и попал на передовую. Суток не провоевал, его ранило. Вот он лежит со мной и говорит: "Вячеслав Петрович, не плач ридный. Вот тебе адрес в Запорожье. Приезжай до нас. Мужиков поубивало до черта, а жинок осталось много. Найдем тебе такую дивчину ладную, что обо всем забудешь. Поехал к ним, а на Родину тянет. Но в Ленинград не пускали тогда. Если ты ленинградец, если жилплощадь сохранилась - пустят. Или же брали по заявкам. Но надо было торчать на вокзале десять дней и ждать. Так мне надоело вшей кормить. Не схотел ждать, поехал в Запорожье. Там встретился одноногий морячок из собеса, он и определил мою дальнейшую судьбу, направив меня в колхоз.

А в колхозе кем только я не был: Кладовщиком, заведующим фермой, на току работал, председателем сельсовета был. В Керчь приехал в 2005 году. У меня намечен план - дожить до 100 лет. Когда праздновал 95-тилетие, мне подарили книгу с надписью - "Вячеслав Петрович, желаем Вам обязательно прожить 1825 дней и более!"
Вы уделили мне внимание, это очень приятно. Спасибо вам, что не забываете нас и наши былые дела. Спасибо!

- Вам спасибо Вячеслав Петрович.

 

Федорович Степан Георгиевич

- Заходи-заходи, дорогой, с утра тебя жду. Присаживайся! Быстро меня нашел?
- Поплутал маленько.
- Да ты садись. С чего начнем?
- Имя, фамилия, отчество, пожалуйста.
- Федорович Степан Георгиевич, 1925 года рождения.
- Род войск, фронтовая подчиненность.
- Автоматчик, 2-й Украинский.
- С чего начать? Расскажите, как Вы оказались в Крыму.
- В Крыму живу с 1933 года. По каким-то причинам отец решил переехать с Дальнего Востока сюда, заодно взял нас с собой и вся семья тут жила до 1947 года. В 47-м, после того как отец уехал в Белоруссию, все разъехались.
Перед уходом на фронт была у меня девчонка. Встречались с ней. Потом выяснилось, что она беременна. Не бросать же ее! Вернулся с армии сюда. Полтора года ползал на костылях, пытался как-то устроиться…
- А отец кем был до войны?
- Работал по партийной линии. Перед войной ему сделали три операции: спайка кишок, аппендицит и язва желудка. В Феодосии во время оккупации остался по заданию, работал смотрителем «Белого бассейна», распределял воду по городу. Вода шла с источников Субаша, а он смотрел кому, куда и сколько. Все бы хорошо… Да в один прекрасный день вдруг появились гестаповцы и забрали его в тюрьму. Однако оттуда батя каким-то образом удрал, долго скрывался, а после войны уехал к другу в Белоруссию. Перед смертью я его успел увидеть. Он на меня посмотрел и говорит: «Сынок, родный. Ты у меня от и до!» - «Батя, хватит меня хвалить». – «Нет, ты и Борис. А Толик, он немножко не того». А ладно... Давай дальше…

Про моих двух братьев. Один служил в Каменец-Подольском, а другой в Бресте. Первый, 19-го года рождения, участвовал в финской войне, прошел ее всю и остался жив. В Отечественную отступал с Западной Украины до самого Сталинграда. 1 января 1943 года, когда Паулюса уже крепко взяли за «одно место», брата тяжело ранило, после чего он скончался в госпитале. Там же в Сталинграде его и похоронили в братской могиле…

А второй, бывало, рассказывал мне о своих мытарствах от Бреста до Москвы. Где он только не был, чего только не повидал… (Федорович Анатолий Георгиевич, - 1921 г.р. Награжден медалью «За отвагу». Стрелок 276-й Отдельной Армейской Штрафной Роты Федорович А.Г. в бою 14-16 октября 1943 года за населенный пункт Кузьминичи первым ворвался в траншеи противника. В рукопашной схватке уничтожил двух солдат противника). Домой вернулся инвалидом. Ему пару лет назад в госпитале отрезали ногу, он не выдержал и умер.

- В каком году Вас призвали?
- В 44-м в Джанкое. Когда наши войска взяли город, меня сразу «зацапали», вручили ППШ, и я вместе с ними пошел, пошел, пошел... Мне тогда было уже девятнадцать лет. Драться с немцами всерьез начал в Балаклаве, потом брал Севастополь. После Севастополя нас перебросили в Молдавию. Под Яссами мы раздолбали в клочки Кишиневскую группировку немцев, после чего форсировали Прут и вошли в Румынию. После освобождения Румынии участвовали в ожесточенных боях в Венгрии. Перебравшись через Дунай, штурмом взяли города: Будапешт, Сенно, Дебрецен, да еще с пяток каких-то разных городов - сейчас уже трудно вспомнить. С Венгрией разобрались, стали «чистить» Чехословакию. Там меня ранило, и война для меня закончилась. Собственно, по ранениям у меня следующий расклад: одна контузия, три легких ранения и одно тяжелое.

- Степан Георгиевич, где Вы первый раз увидели немцев?
- Кто? Я? Ох ёлки. Видел?! Не то, что видел, а переколотил их кучу. Я их не щадил абсолютно. Не щадил! Сказал себе: «Что за брата, за всех остальных, за то, что они в Крыму натворили, за то, как меня били и отца моего мучили».
- Чем Вам запомнился первый бой под Балаклавой?
- Мы потеряли наших ребят примерно человек с 90. Вообще, ЭТО страшно! Там же была настоящая мясорубка! Жестко сцепились – вплотную. В окопах сошлись лицом к лицу, в ход пошли саперные лопаты, приклады, ногти и прочее. Схлестнулся я там с одним… Какой-то здоровый немец прикладом саданул мне под ребро. Так врезал, да с хрустом, что глаза на лоб и дыхание вон. Ох, ёлки-палки, ребро тогда поломалось…
Из боя не вышел! Мы в то время еще молодые были, шустрые. Как говорится, имелась еще сила в коленках. Битые, раненые крутили-вертели так, что дай бог. Лупили их всерьез и надолго! После ЭТОГО мы уже ничего не боялись. Кто из того боя живым вышел, того трудно напугать. Вообще хочу тебе сказать, до фронта я не курил. Но после таких мясорубок не только запьешь-закуришь, а будешь делать еще более нехорошие вещи.

- Когда в атаку идут, что кричат?
- Хэ… Над полем висит отборный трехэтажный мат.
- А с немцем что сталось?
- С каким? Ах, с этим. Да там же и угомонили...
Возле Севастополя немцев тысячами брали в плен. Тысячами! Пришла тогда пора им рассчитаться за все: за издевательства над пленными, за колючую проволоку, за крематории, за избиения. А, да всего не перечислишь. Понаделали они тут дел! Что запомнилось по боям в Севастополе? Там их основательно обрабатывали авиацией и артиллерией. Вот тогда они прочувствовали авиацию на своей шкуре. А как они в свое время издевались над нами? Гонялись за каждым отдельным солдатом. Эти «штукасы» проклятые! Налетают один за другим. Головы не поднять! Один поднялся, второй пошел…

- Опишите бои в Севастополе?
- По-моему, мы пробивались к Севастополю в районе Инкермана. Боюсь соврать, уже 60 лет прошло. Вот ты меня спроси, что я вчера ел. Не вспомню! А тут столько воды утекло…Кстати, ты кушать хочешь? Слушай, давай-ка за праздник по 50 грамм. Отличный коньяк есть. Мне уже не с кем, а одному пить, сам понимаешь.
- Если делу не повредит, то 50 грамм можно.
- Садись на кухне, я пока тебе фотокарточку принесу…С этой долбаной войны осталась у меня единственная карточка. Могу даже назвать фамилию каждого кто на ней есть.
- Степан Георгиевич, я упустил один момент. Где Вы были в оккупации?
- Да где только не был. Постоянно приходилось прятаться от немцев. Сегодня здесь ночуешь, завтра там. Все три года в напряжении. Мотался как это самое в проруби… Ведь тогда всех пацанов и девок ловили и забирали в Германию, да к тому же еще у меня батя был в бегах.
В Феодосии у нас был домик на углу улицы Седова. А рядом жил Толька Рядинский. С моего двора мы вместе выкопали подземный ход к нему в подвал под хату. В доме пол засыпали землей и застелили бревнами. Как только облава, забираемся туда, а нас сверху засыпают всяким хламом, тряпками-мряпками. Сидишь, трясешься как мышь, пока они сверху своими подкованными сапогами гремят, все вверх дном переворачивают.
- Не пытались к партизанам попасть?
- Не получилось. То одно, то другое. Но в Джанкое довелось помогать партизанам, когда немцы начали отступать. Они гнали поезда из Джанкоя в Севастополь, а в бухте их сбрасывали в море, чтобы нам не достались…Мне поручалась доставка в Джанкой коробок и ящиков. Что там было, не знаю. Есть такое подозрение, что там был тол. Как осуществлялась доставка? Забирался в товарный вагон со всеми и ехал. Ящик, знаешь, куда клал? (Смеется). Под ноги охраннику! У немцев в каждом вагоне для охранника оборудовался такой домик-будка. Подложишь ему, а сам у входа стоишь на всякий пожарный. С поезда выпрыгивал на ходу и всегда в разных местах.
- Кто передавал коробки непосредственно Вам?
- Дядя Саша Куликовский. (Александр Александрович Куликовский, один из достаточно известных руководителей партизанского движения в Крыму). Он жил тут же рядом, в Феодосии с тремя дочками и женой. Их потом немцы расстреляли, когда он уже был командиром партизанского отряда. Какие-то суки их всех продали. Кстати, у меня одно время был куратор, и, по-моему, фамилия у него была Ставничный. Хотя это мог запросто быть конспиративный псевдоним. Его немцы «разобрали на части» вместе с девчатами и женой Куликовского. Точно кто-то предал. Вот были же падлюки! У нас этих предателей больше чем надо. Их и сейчас навалом…

Так! Ты почему ничего не кушаешь? Ну, хоть рыбой закуси. Что ты? Ты в гостях или нет? Давай, за Победу!
- Как откажешься после таких слов! За Победу!
Степан Георгиевич, всем известно, немцы - народ серьезный. Под облавы и проверки довелось попадать?
- Один раз в Мелитополе чуть не погорел с такой коробкой, попал под облаву на базаре. Зазевался немного, на еду что ли засмотрелся, не помню. Немцы в плащах, с бляхами на груди обложили рынок и начали всех перетряхать. Ужасно все… ..., а я с пистолетом, с ящиком! Повезло мне, удрал. В 41-м стоял в охране Субашского кольца. Всякое бывало: листовки клеил по городу, узнавал, где скопления немцев, где у них какие батареи.
Когда зимой высаживали десант в Феодосии, я хоть в нем не участвовал напрямую как вояка, но видел очень многое. К примеру, был свидетелем гибели «Жан Жореса». Долгое время говорили, что он подорвался на мине. Какая мина, я своими глазами видел, как его атаковали 11 «штук». Все бомбы прошли мимо, а последний гаденыш таки попал! То ли в машинное отделение, то ли в боеприпасы – корабль сразу пошел на дно. А он груженый и танками, и снарядами, и черте чем. Так там и лежит.
- Чем запомнились дни десантной операции?
- Они (десантные корабли ЧФ) обошли морем всю Феодосию, зашли к Лысой горе. Оттуда взвилась красная ракета и началось! Корабли встали на рейд и начали шпарить по городу главным калибром. Весь город ходил ходуном. Немцы выскакивали из домов, и тикали босиком в одних трусах, укрываясь одеялами. На улице пурга, ветер. А они как раз «газ давили», дело было под Новый год. Все в подпитии, бабы полуголые визжат. Ну, знаешь, как гуляют. Проститутки! Да мало ли тогда было всяких…С десантом я встретился возле дачи Стамболи. В ней немцы после взятия города устроили госпиталь. Поскольку десант и последовавший за ним штурм города были для немцев полной неожиданностью, про раненых они попросту забыли.

Группа, примерно человек с 50 матросов, быстро продвигалась по Ленинскому проспекту. Из окон дачи Стамболи по ним начали стрелять немцы. Моряки поснимали с себя котомки, побросали их к стенке и по ним прорвались в госпиталь. До второго этажа они проскочили быстро, а на третьем застряли. Немцы забаррикадировались и продолжали отстреливаться. Морпехи разъяренные сопротивлением раненых стали мочить всех подряд. Вот честно говорю, выкидывали их вместе с кроватями из окон. Вот тут я им стал подсказывать: «Вот он сука! Туда не бежит, вот туда побежал». С третьим этажом тоже закончили. Короче говоря, всех постреляли - около моря была навалена целая куча. Морпехи стали разбираться с румынскими расчетами у каменного моста через железную дорогу, где стояла пара мелкокалиберных зенитных установок. Потом на мосту, да вдоль рельс немало их насобирали. А один хитрозадый румын, который ухаживал за немцами, выпрыгнул из окна на кучу с трупами. Лежит и время от времени голову поднимает, смотрит туда-сюда, ждет момента. Ко мне подходит матрос в вязаном подшлемнике, протягивает мне трофейный немецкий карабин и говорит: «Слушай братишка, шлепни-ка пока вон того румына. Ты посмотри, что делает артист. Он еще живой там, шевелится». Взял я у него карабин, дослал патрон и смотрю на его пряжку с якорем: «Так ведь жалко». Тот смеется: «Да бей, ёпта! Он-то тебя не пожалеет!» Прицелился в голову в папахе, плавно нажал на крючок – Хлоп! Выстрел, толчок в плечо…Да-а...
Еще по одной?

После десанта дошли, чуть ли не до Старого Крыма. Но у нас как обычно – бардак! К примеру, танки выгрузили в Феодосии, а снаряды в Двухякорной бухте. Вот попробуй снаряды через гору таскать. И вот пока туда-сюда валандались, немцы оправились от неожиданности и снова ударили. Что там творилось, боже мой. Помню, парню трассирующей пулей врезало и у него рука на шкурке висит. Он бежит, руку рванул, бросил ее. В шоке еще кричал: «Вперед! За Родину!» Потом смотрю – упал и не шевелится. Да много чего было…

– Женщина на войне. Ваши воспоминания о них.
- О женщинах на войне? Был у меня не то чтобы роман, а лучше сказать незабываемая встреча. В то время я числился в роте автоматчиков при штабе батальона. За мной закрепилось прозвище «Сынок». Все время на подхвате - «Сынок, помоги здесь. Сынок, помоги там. Слетай в штаб Сынок».
Однажды в Чехословакии взяли с боем какое-то село. В селе помещичья усадьба, а в ней как полагается, живет помещик. У этого помещика три дочки. Старшая девчонка помогала нам, чем могла. Покушать принести, простирать, зашить. Такая ладная да пригожая. Она в делах, я - как веретено. Ты подумай, она на меня взгляды бросает, я тоже оглядываюсь. Остановила меня вечером у яблони, разговорились: «Пан такой добры вояк. Так? Панам офицерам помосци добже. Зустань у нас вояк!» - «Не могу остаться, присягу давал. Вот тебе мой адрес, напиши мне письмо. Если останусь живой, приеду и женюсь на тебе!» Она аж зацвела. Улыбается, рукой меня по волосам гладит. Ну, ты же понимаешь, молодые оба, по 20 лет. Весна кругом, война вот-вот кончится, и жить хочется, и любить!

Ну, туда-сюда. На дворе 47-й год. Работаю себе на консервном заводе. Вдруг…Приходит письмо! Два года прошло, я думать забыл. На чешском. А что я знаю? Адреснулся к парторгу: «Слушай, что делать? Вот письмо, мне не разобрать. От кого я знаю, но понять ничего не могу». – «Хм. Давай мне. У меня на карантине есть знакомый чех. Ему отнесу, он переведет». Отдал парторгу без всякой задней мысли. Через два дня – оп! Вызывают в особый отдел. Иди сюда! Сидит за столом здоровый, сытый лоб с мутными глазами: «Ну, ты чё? Чё ты, имеешь связь за границей?» - «Да какая связь! ... Ты побывал бы на моем месте, да по тем «заграницам», а я бы посмотрел на твои связи. А ты! Ты сказал бы себе, ЧЁ никогда более… И родному папе заказал бы, что больше не надо делать такие вещи. Понял? Девчонке я адрес оставил. А убило бы меня? Так хоть кто-то бы обо мне вспомнил. Хоть одна живая душа! Устраивает тебя такая связь?»
Покрутили-покрутили, поморщились, затылки почесали и говорят: «Иди-ка ты парень отдыхай!» (Смеется).
Давай еще по одной…

- Какое ощущение у Вас осталось от чехов?
- Чехи нас встречали цветами. Только освободим какой-нибудь город, они тут как тут. Цветами забросают нас, зацелуют… Вот венгры это падлы!
- Какие у Вас награды за войну?
- Медаль «За отвагу», медаль «За взятие Будапешта», Орден Отечественной Войны. В последнем бою, комбат сказал: «Сынок, побудь живым, потерпи! Ты у меня героем будешь, я тебе обещаю!» А я – оп, и потерял сознание. Истек кровью. Хорошо чехи подобрали, да через реку переправили. Так что на героя у меня не получилось.
- Помните, как Вам вручали «За отвагу»?
- Да уже черт его знает. Но у меня есть все документы. Если хочешь, я принесу.
- Тяжелые бои были в Будапеште?
- Ох… Что ты! Но вот выделить, как ты просишь, на какие-либо отдельные эпизоды я не смогу. Это была какая-то кровавая карусель. Мы их лупим, они нас грызут. Но город красивый. Дунай течет, церкви такие богатейшие. Пленных там набрали кучу! А паек!? Паек этим пленным давался такой же, как и нам.

- Танки вам помогали?
- Да, конечно! Танкам без нас никуда. Только появится на улице, его сразу из-за угла жгут. В танковом десанте «куролесили» частенько. Бывало три-четыре танка придут, садимся на них. В уличных боях без пехоты танкам делать нечего. Тридцатьчетверка отличный танк. Садишься на него, пахота не пахота, до 60 км/ч шпарит от и до! Да на них еще начали ставить 85-мм пушки. Ой, как врежет по немецкому танку, так треск стоит.

- Вы лично брали в пленных?
- Конечно. Много мы их брали. Особенно густо этого дела стало под конец войны. Они видимо решили, что лучше себя сохранить для новой Германии, и что за фюрера упираться уже особого резона нет. Но пленные тоже ведь все были разные. Некоторые плакали. Смотришь – попался сосунок, слюни на кулак наматывает. Или, к примеру, эсэсовцы! Те еще подлюки. Стоит волчина, глазищами «зыркает». Таких только могила исправит. Бандеровцы тоже сучьи дети. Мудохаются они сейчас с этой УПА… Да ты закусывай. Вот рыба, я сам жарил. Еще пару капель?

- Немцы – серьезные вояки?
- Сильные. Были такие, что ой-ой. Что тут поделаешь, это же война. Кто как приспособится. Кто-то быстро приспосабливался, а кто-то не смог. Один смотришь – только упал на землю, уже лопаткой шурует. Окопался поглубже, у него уж ячейка, потом траншею к соседу тянет. А другой не хочет. Не хочет, значит ему пи*ц! Сколько я тогда нарыл этих окопов! Сейчас экскаватором будут год копать. Как бешеный крот, только саперная лопатка сверкает. Не идет? Нет, нет! Бьешь, бьешь, бьешь, давай-давай… А зимой?! Это вообще ужас. В снег забираешься, а земли все нет и нет. Но в снег, когда зароешься, честно скажу – тепло, тихо и спокойно. Вроде бы тепло, но гимнастерку берешь, а она ломается на сгибе.

- Трофеи были у Вас?
- Население не трогали. Ни в коем случае! А вот как пленных берешь, у них сразу забирали «Парабеллумы». Пожрать чего-нибудь смотришь обязательно. Сапоги, часы, сигареты, портсигары и зажигалки – святое дело. Мы-то курили конский навоз, завернутый в газету. Ха…Как-то уже перед самыми Карпатами один старший лейтенант говорит: «Пошли-ка Сынок, фрицев погоняем. Курить охота, спасу нет. Пока они тут стираются, да сушатся, мы с тобой прогуляемся по-быстрому». Дело в том, что немцы просачивались мелкими группами из окружения под Яссами в направлении Карпат и с ними постоянно происходили стычки.
Мы с этим лейтенантом прошли через кукурузное поле, стали подниматься на пригорок…Вдруг он меня свалил на землю и командует: «Тихо! Ох, ёпа мать, сейчас бы мы с тобой вляпались. Ты посмотри на них, чистый санаторий». Смотрю – куча немцев с комфортом расположилась в кукурузе. Один бумаги рвет, второй на пузе подтяжки перебирает, кого-то перевязывают, а четвертый на стульчике сидит и все вокруг него суетятся. Мы сначала ползком-ползком… К своим прибежали мокрые, еле дыша: «Там, похоже, штабные из окружения выходят. Быстро, быстро!» О-па. Народ все дела побросал, бегом рванул туда! Кто босиком чешет, кто голый по пояс. Поначалу хотели всех взять живыми, да они вдруг начали отстреливаться. Тогда стали их в этой кукурузе крошить. Приколотили кучу! Трех полковников, полтора десятка офицериков да всяких адъютантов положили на месте. Двух полковников с генералом взяли живыми, плюс еще всякой мелкой шушеры. Короче говоря, распотрошили их штаб от и до!

- У вас были потери в этом бою?
- Да, мы потеряли трех человек.
- А с ранеными немцами как поступили? Добили?
- Никогда! Если под горячую руку кого не прибили, то забирали и к медикам. А они наших ребят постреляли бы без всякого Якова. Да и не разрешалось это дело. Не дай бог в особом отделе узнают, что ты немца застрелил, могут и тебя самого шлепнуть…Когда генерала вел, я у него отобрал часы и сапоги. (Смеется). Командиром нашего полка был Ройзман, а комдивом – Преображенский. Почему я их хорошо запомнил? Всех пленных водили в штаб дивизии. А кто ведет? Автоматчики.
Когда этого генерала привезли в штаб, он стал Ройзману жаловаться, что, мол, часы и сапоги у него отняли. Тычет пальцем на меня. А еврейский с немецким, если ты знаешь, очень сильно совпадают. Талдычит паскуда и пальцем на часы с сапогами… (смеется). Ройзман сочувственно кивает, а сам изучает содержимое портфеля. Из него вдруг вываливается кукурузная мамалыга. Он, видать, в чей-то дом заскочил, хапнул ее и в портфель. Комполка показывает мне эту мамалыгу, подмигивает: «Видал? Вот это я понимаю трофей. А ты у доброго человека сапоги отнял. Тоже мне боец Красной Армии. Отдай-ка ты ему. Вот тебе бумага, пойдешь в хозчасть, выберешь себе любые сапоги, какие душе угодны. Сошлись на меня». Пришлось вернуть трофеи назад. Бес с этими часами. Отдал ему, все отдал…Бумаги Ройзману очень понравились – генерала тут же помыли, побрили, причесали и в Москву на самолете отправили. Понятное дело , если я немца не убью, он меня убьет. Война – тяжелая вещь. Рассказывать даже трудно. Раньше ночами мучился, сейчас вроде позабылось уже…

Идем как-то рано утром по шоссе, надо было менять потрепанную дивизию. Туман кругом. По сторонам дороги какие-то странные кучи. Подошли поближе… твою мать, навалено. Трупы, трупы, трупы! Да все наши солдаты лежат. Ну как же так ребята?! Да как же так?! Куда командование смотрело? Видимо они попали под нашу артиллерию, то ли под немецкие «Ванюши», которые мы тогда звали «Лука Мудищев». Столько народу впустую положили. Но хочу добавить, что их под конец войны набили не меньше. Наших обычно хоронили возле церквей или больших сооружений, чтобы не забыть место. С немцами особо не мудрили, закапывали прямо на месте в больших ямах. У нас в Феодосии на территории дачи Стамболи было шикарное немецкое кладбище. С 41-го по 44-й они там хоронили сливки своей арийской расы. Потом при Горбачеве, который в одночасье развалил громадную страну, на этой даче лечили алкоголиков, а по ночам кое-кто начал копать газоны, вытаскивать трупы немцев и отправлять их медальоны в Германию. По-моему всех вывезли. В свое время немцы платили за медальон по две тысячи марок.
- Нечасто встречаются рассказы о боях в Карпатах. Может, есть, что рассказать, Степан Георгиевич?
- Попали мы всем полком в окружение. Сообщать по рации нельзя, немцы перехватят и тут же задавят. Нельзя ни в коем случае…
- Кеша, иди . (Прогоняет попугая) Не кусайся, уходи! Обижается, что я его не накормил. Дай, расскажу человеку. Уходи. (Смеется) Давай еще по одной…Так, о чем я начал? Про Карпаты, правильно. Попали в окружение. Ходили-бродили, туда-сюда сунемся – везде бьют. Хоть убей. А зима, холодно, мороз и снег. Етит твою за ногу. День, второй, третий. На четвертый день смотрим – колонна…В ущелье стоит штук тридцать немецких танков. Немцы вокруг них шевелятся, таскают снаряды, заливают бензин. Взошло солнце. Мы сверху, затаив дыхание, смотрим на них. Немцы ведь не мы. У них все с комфортом: термоса, стульчики, столики, от и до! Это мы в снегу спим, а они везде как дома, вроде как на прогулке. Зубоскалят, переговариваются между собой. Командир полка собрал полк, стал держать слово: «Ребята, сколько будем мучиться? Давайте их атакуем! Попробуем. Минометы есть? Есть! ПТРы есть? Есть! Автоматчики есть? Пулеметчики есть? Есть! Ну что еще надо? Вскрывайте НЗ, берите все и будем бить гадов.
По сигналу комполка открыли огонь. Шмальнули с минометов, заухали ПТР, подключились пулеметы. Немцы заметались между танков. Полыхнули бензовозы, бухнула машина с боеприпасами. Вроде бы пошло веселье. Они побросали танки и тикать. Мы рванули с горы в атаку. А гора большая, метров с пятьсот, да с сугробами. Пока мы до половины спустились, они потихоньку в себя пришли, собрались и начали нас ***. С нас только пыль летела! Ва-а-й… Ну а что мы против танков сделаем? Артиллерии нет. Минометы против танка – полная х****.

Туда-сюда, покрутились. Обмороженные, раненые, скрюченные – нет предела терпению человеческому. Остатки полка вышли к линии фронта. Через позиции немцев ночью к своим отправили разведку, а те заявляют нашим разведчикам: «Вы власовцы. Вам веры нет». Здравствуйте, пожалуйста! Не пропускают нас! Два раза разведка ходила - не дают разрешения на выход. На третий раз комполка заявил: «Так, рвем оборону и п***ц им. Да сколько можно!» И мы рванулись. Немцев растрепали, прорвались через окопы, выскочили из окружения и давай орать на них: «Что ж вы суки делаете? Вы что тут ***? Совсем ох***? Мы же свои! Ну как же так? Какой у вас номер дивизии? Всю жизнь вас помнить будем». Слушай, забыл номер-то. (Смеется) По-моему, это была 333-я дивизия.

- День Победы, где встретили?
- Меня раненого привезли в Ростов-на-Дону. Там нас фасовали по госпиталям.
- С немецкими танками под конец войны довелось встречаться?
- Отчего же нет. По-моему, даже двух подбил под Балатоном в Венгрии. Связку гранат накручиваешь и можно под гусеницу. Если он тебя прошел, то можешь на мотор кинуть. Подпускали ближе его, и под гусеницу с двух рук, он начинает – гыр-гыр-гыр... Тут его артиллерия начинает гвоздить. Они из люков еще лезть не начали, а мы их сук уже ждем. Как только начинают снизу или сверху с выпученными глазами выпрыгивать, особенно если танк полыхнул, вот тут мы их и «чекаем». Типы танков? На языке вертятся «тигр» с «пантерой». Вот честно, как на духу… Тогда было не до названий. Когда на тебя такая дура прет, любой танк «тигром» покажется. На нас шло шесть штук. Да предварительно еще обработали артиллерией. Самоходка не выдержала, обозначила себя выстрелами, ее сожгли. Такой угар, что ты… Ох, уж мне эта Венгрия! У нас еще были лимонки для пехоты. А немецкая колотушка с длинной ручкой, бывало, залетит в окоп и крутится. Хвать ее и обратно, она у них рвется.
- Под Балатоном были в окружении?
- Не только под Балатоном. Под Сольноком, когда «перефорсировали» Тиссу, немецкие танки зашли на наши позиции и стали мешать всех и вся с землей. Но ребята уперлись, огрызались из ПТР. В конце войны уже понимали: если ты не побежал, да рядом кто-то еще держится, то нет окружения, нет прорыва, не оборвалась ниточка. Продержались, из-за реки заработала артиллерия, потом подошли «катюши» : «Ву-ву, ву-ву, ву-ву…». Снаряд сжигал вокруг себя все живое на 12 метров. Бывало, подойдешь к немцу, сапогом заденешь, так он в пепел рассыпается! Кости в труху!

- Про начальство пару слов.
- Другой раз ничего у нас не получается. В атаку пойдем, потеряем несколько человек. Опять идем и снова неудача. Застрянем у высотки или села какого-нибудь, сразу катит Преображенский. Молодец был мужик. Всю передовую облазает, всех обойдет – «Ну что, хлопчики, измучились? Не можете взять?» - «Да товарищ генерал!» - «Артиллерия, плюнь-ка туда пару штук, чтоб ребятам полегче было!» Он за дивизией таскал на тягачах 200-мм артиллерию. Те дадут – снаряд видно как летит! Пятиэтажный дом складывался. Да, еще такой момент. По-моему под Прагой немцы против нас применили газовые снаряды. Нам моментально выдали противогазы и стали обучать в соляных шахтах, как пахнет газ. Палец засовываешь под него, чтоб внутрь небольшая доза попала и тут же вылетаешь наружу…

Между прочим, я сейчас тоже начальник. Ты думаешь, какое у меня звание? Полковник! (Смеется) Вот зачем спрашивается? Если я полковник, то я должен академию закончить и знать все от и до! Хе-хе. Каждые два года присваивают очередное звание. Мне внуки говорят: «Дед, доживи до генерала!» - «Пошли, вы в задницу со своим генералом». Ох, цирк! Погоди, не могу… (Смеется)

- Про питание на фронте.
- Чего только не было: и плохого, и хорошего. Бывало, что приходилось по три дня ходить голодными - жрать было нечего. Население обижать запрещалось. Скажу честно, к богатому дому подбежишь, смотришь – колбасы, окорока висят. Дождемся разрыва снаряда или бомбы, под шумок окно высаживаем, хватаем быстро, что под руку попалось и бежать.

- Какой у Вас был автомат?
- ППШ!

- Хороший?
- Во! (показывает большой палец вверх). Я за ним смотрел как за малым дитем. Смазан, пристрелян, в плащ-палатку укутан. Что ты… Отличная вещь. Один раз пуля пробила ему ложе. Ты спрашивал, видел ли я эсэсовцев. Они ведь дохнут, так же как и остальные - никакого различия. Так вот, во время уличных боев я по ним лупил в упор! И тут как ошпарило. Ох ты, дырка в ладони! Хм, навылет. Забинтовали и, пошел дальше. Пошел как миленький! Бой же, некогда. Вот покажу тебе, смотри. Здесь вошла, тут вышла. (Показывает правую ладонь с отчетливым шрамом от пулевого ранения. У безымянного пальца видно натянутое как струна сухожилие. Палец согнут.)
А сюда осколком, ударило так, что я даже упал. Потрогай, осколок до сих пор сидит. В другой раз каску сзади пробило, череп треснул на затылке. Лежал с контузией. Забинтовали, пошел по новой. Не доходя до Праги километров примерно 25, меня шваркнуло в последний раз. Пулей пробило ступню. Посмотри, как она неправильно срослась. (Показывает ступню неправильной формы в виде треугольника). В Чехословакии с неделю пролежал в госпитале, делали операцию. Одно название от госпиталя! На полу плащ-палатки и солома. Раненые кругом орут, а на всех одна сестра. Хирурги кромсают от и до. Потому у нас хирургия и выросла, что они нашего брата для практики имели выше крыши. Ну, умер один, он, что отвечать будет? Да нет. Ну, осталась пуля в ноге, да и х** с ней. Все это крошево мне загипсовали, и эшелоном отправили в Махачкалу. Вот там уже я провалялся шесть месяцев, потому что меня вторично оперировали. Сначала хотели было ногу отрезать, да я не дался. Хирург, покуривая, сказал мне: «Ты, наверное, в детстве много г*** кушал. Твое счастье! Тебе все загипсовали, а пулю не нашли. Еще бы немножко и ногу бы тебе точно отрезали. Хорошо, что я эту дуру нашел!» Оказывается, пуля прошла по ступне вдоль пальцев раздробив кости, и остановилась у большого пальца. Ну, разрезали ногу, посмотрели. А поскольку рентген тогда не делали, ногу загипсовали выше колена и порядок! А гипс такой, что ой-ой-ой. Не разобьешь! Подумал-подумал: «Да чего я тут буду валандаться? Разобью его и двину в свою часть». Тяжело без своей родной части. Там же всех ребят знал. Где только не были, под бомбами лежали в одном окопе, всегда куском хлеба делились и прочее…Расковырял гипс, сбежал из госпиталя, поковылял было к своим, да вдруг температура подскочила под 40 градусов... Что делать? Меня опять на стол, вскрыли ногу, достают пулю. А она вся такая зеленая! Ну, это ж гной, елки-палки…

Кстати о ППШ! Не забуду никогда один случай. По-моему, в Венгрии мы блокировали окруженные части немцев, заняв на окраине села перекресток из трех шоссейных дорог. Они как заколдованные группами шли к этому перекрестку прямо на наши пулеметы. К ночи, когда уже поутихло маленько, помнится, меня поставили в боевое охранение. Смотрю – на меня едет покрытый инеем «чудила» верхом на лошади, с привязанным к ней сзади минометом. Вот честное слово тебе даю, с ППШ врезал в него 71 штуку. Как на духу тебе…И он сидит, хоть бы что! Ну, ты посмотри епт… Рву второй диск, хватаю под уздцы лошадь. Он так набок осел, с седла сполз, и рожей в снег. Упал, слава богу. А вот я тебе забыл рассказать…

- Погодите, погодите. А что с ним было?
- А? Да у него что-то вроде бронежилета было. Еще тогда! Представляешь? А второй случай был, когда уже мы пробивались из окружения в той же долбаной Венгрии. В середине колонны несут раненых, по бокам пару взводов и мы трое впереди. Под утро, чуть свет шли. Идем, идем, идем – опа! - Хальт!
Перемахнул через мешки с песком и навскидку в упор по силуэту даю длинную очередь. Ребята с разных сторон подскочили через бруствер. Осматриваемся. Пулеметное гнездо!
- Степа, да ты его пополам распилил!
- Да ну!?
- Точно. Иди, потрогай.
Этого пулеметчика я срезал пополам. Чего только не было. А-а… Так! Давай еще! Дольем.

- Всё! Мне хватит. Я так домой не уеду.
- Нормально уедешь. А то оставайся у меня, скоро сезон начинается. Это мне, а это тебе. Давай. Куда тебе ехать? В Москву? В Москве у меня дядька живет, в Ленинграде родственники, в Белоруссии, на Дальнем Востоке. Все повязано кругом, попробуй, откажись. Бред, какой-то – в разных государствах живем! Давай родной…

Заключение. - Хочу своим дорогим россиянам передать, что я за них горой стоял и стоять буду! Дай бог. Честно тебе говорю, если бы не дальневосточники, то мы бы просрали Сталинград. Они держали от и до. Снег, голод, мороз – им пох**! Вот что я тебе скажу. Родственникам, не родственникам – всем большой привет и пожелания всего самого наилучшего. Будешь курить? Нет? Не обижайся на меня, если я что-то не так тут наговорил. Пошли на улице постоим, покурим…

 

Леонтьев Петр Леонтьевич

Я родился 25 сентября 1925 года, в Чувашии, в 30 километрах от Чебоксар. Мой отец 14 лет прослужил в царской армии, воевал на австро-венгерском фронте. Во время Гражданской войны вступил в коммунистическую партию. В 1929 году у нас в Чувашии организовывал колхозы. В семье у нас было восемь детей, но два моих брата погибло во время войны – Степан погиб в Ленинграде, а Николай на Мамаевом кургане. К 1941 году я окончил 6 классов. 22 июня по радио объявили о начале войны и сразу с военкоматов прибыли посыльные, призывали военнообязанных, специалистов. Из нашей деревни призвали человек 70, а вернулось только 5-6 человек.

После начала войны учеба для меня закончилась. Нам сказали: «Хватит учиться, надо работать». И мы ездили на строительство оборонительных сооружений. А в августе 1943 года меня призвали в армию, я попал в полковую школу 379-го запасного стрелкового полка, который стоял в 12 километрах от Пензы. В этом полку я 4 месяца обучался на сержанта, а потом, ранней весной, весь полк, 3500 человек, посадили в эшелон и отправили в Смоленск. Там мы продолжили обучение, а потом, в начале июня, нас подняли по боевой тревоге и мы пешком, в полном боевом снаряжении, автомат, запасной диск, противотанковая граната, две противопехотных, каска, лопатка, противогаз, вещмешок, совершили 126-километровый марш-бросок в район Витебска. Причем, эти 126 километров мы прошли за две ночи, днём идти было нельзя, немецкие самолёты летали, бомбили, стреляли. Сейчас, когда в школах рассказываешь, как за две ночи прошли 126 километров – никто не верит.

Прибыли мы в район города Витебск, где я был распределен в 16-ю гвардейскую стрелковую дивизию 1-го Прибалтийского фронта и в ночь на 22 июня мы форсировали Западную Двину. Под Витебском мы разгромили пять немецких дивизий и пошли дальше. Когда мы шли по Белоруссии нас очень хорошо встречали, последнюю картошку отдавали. Помню, один раз зашёл я в хату, а там женщина с ребёнком. Она говорит: «Ну что, чем угостить?» А я смотрю – у них же абсолютно ничего нет. Говорю: «Ничего не надо». Снял вещмешок и отдал им запасное белье, рубашку и кальсоны. Еще мы в Белоруссии с партизанами встречались. Смотришь – идет 200-300 человек, кто в резиновых сапогах, кто в ботинках, у кого фуражка, у кого шапка, но все с оружием – карабин или автомат. Партизаны нам сильно помогали. Показывали где немцы находились, выступали проводниками.

Еще у меня в Белоруссии один случай был – я немцев в плен взял. Немцы по ночам на полевые кухни нападали, так что мы стали часовых у кухонь выставлять. И вот я один раз стою у кухни, выходят семь человек немецких солдат во главе унтер-офицером, все вооруженные, и кричат мне: «Камрад, эссен! Эссен!» – есть хотят. Я командиру сообщил, что мне в плен 7 человек сдалось, он горит: «Ты их в плен взял, ты и веди теперь в тыл». Ну я сперва их накормил, повару говорю «Чего у тебя там в заначке есть? Давай», – он достал остатки супа, каши. Они наелись и я их повел в тыл. А идти 12 км, ночь, темно, я сам боюсь. Но ничего не случилось, довел.

Подошли к Литве и на границе с Литвой нас с 3 сторон окружили. Четверо суток мы сидели в окружении, отбивали немецкие атаки. Нам продовольствия не подвозили, так что нас командир собрал, говорит: «У кого есть что-нибудь в запасе?» Я говорю: «У меня есть!» А мы перед этим немецкий склад взяли, там всего навалом было – и часы там, и костюмы, сахар, шоколад. Я противогаз вытащил, выкинул, кусок сыра отрезал, сколько в сумку лезет, и бутылку ликёра положил. Потом там скот просто по лесу бегал. Так мы с карабина быку в лоб бронебойным стреляли, но брали только самое жирное мясо – грудинку. Нашли два места где вода была. И вот так вот четверо суток жили. А потом подошли «катюши» и раздолбали немцев. Они отступили убежали, и оставили двух смертников с пулеметами. Наши пошли, а они как секанули из двух пулемётов, и 8 человек лежит убитых…Потом в Шауляе случай был. В августе месяце мы Шауляй взяли, вышли за город и начали окапываться. А метрах в 400 от нас немцы стоят. Они видят что мы там окапываем – не стреляют. А к вечеру уже часов в 4-5, на нас как пошли самолеты, потом танки, как начали нас метелить… Так мы сразу же километров на 15 отступили, но, только на очередной бугор поднялись – а там заградотряд. Остановили нас, привели в себя.

Прошли Литву, подошли к Неману, форсировали его и вошли в Восточную Пруссию. Дошли до Тильзита и там я получил ранение в шею. Направили меня в медсанбат. Там я неделю подлечился, осколок удалили, но рана гнить начала, а после медсанбата я попал на 1-й Белорусский фронт, командиром минометного расчета 21-й гвардейской механизированной бригады 8-го гвардейского механизированного корпуса. Попал я в эту бригаду в ноябре 1944 года. Участвовал в Висло-Одерской операции, мы 60 километров до Берлина не дошли. В ночь на 9 мая я был дежурным по минометной батарее. Тут стрельба началась. Я кричу: «Тревога!», – думал, что немцы в наступление пошли, а оказалось, что это наши капитуляцию празднуют. А там где мы стояли, рядом бауэр жил, буржуй. К нам на батарею пришел один парень с Смоленска, ему лет 16-17 было, немцы его мальчиком в Германию вывезли. Он говорит нам: «Вот у этого вот бауэра есть в подвале 2 бочки вина». Мне мужик лет 40 говорит: «Давай, иди пацан, 2 ведра вина набери». Я спустился в подвал, ведро набрал и второе. Отметили Победу.

- Спасибо, Петр Леонтьевич. Еще несколько вопросов. 1941-1942 год, немцы наступают. Не было ли такого ощущения, что страна пропала?
- Было конечно, но когда Сталинград освободили, народ воспрял, после Сталинграда уже точно были уверены.

- После призыва вы попали в запасной полк. Какое там было отношение к офицерам и как офицеры относились к солдатам?
- У нас к офицерам относились как к старшему командиру, старшему товарищу.

- Как в запасном полку учили?
- У нас в роте 250 человек было, так мы в землянке на голых нарах спали, по нам крысы бегали. Утром подъем – 4,6 км бегом на полигон, на обед вернулись в полк, а после обеда снова 4,6 км на полигон. У нас были винтовки и мы день и ночь занимались. Там щиты стояли, вроде как немец и мы их штыками: «Коли! Коли! Коли!» А вот стреляли мало, раз или два. У нас трещетки были, которые имитировали стрельбу. Один раз случай был, боец эту трещетку крутит, имитирует стрельбу из пулемета, тут бабушка откуда-то выскочила: «Что ты, взрослый человек, тут игрушки играешь! Ладно там дети играют!» А вот когда под Смоленск приехали – там каждый день стрельбы были.

- Петр Леонтьевич, после медсанбата вас перевели в минометную батарею. Как часто такое происходило, что сержанта-пехотинца переводили в минометчики?
- Не часто, но бывало. Я же в учебном полку и миномет изучал.

- Какой возраст был у солдат вашего отделения?
- Все примерно одинакового возраста. Двое 24-го года были, один 26-го года.

- Как на фронте к замполитам относились?
- Очень хорошо. Наш призыв специальным был – у нас в полку, 900 человек, 570 комсомольцы, а остальные – коммунисты, редчайший случай был. Я в комсомол на фронте вступил. Нас, 15 человек, в блиндаже приняли в комсомол и комсорг батальона нам сказал: «Вы теперь комсомольцы! Мимо не должны стрелять. Каждой пулей во врага попасть надо!»

- А как к СМЕРШу относились?
- Я с ними только один раз сталкивался, после войны, в 1948 году. Мы тогда, два сержанта, идем по городу, молодые были, 23 года, смотрим – две красивые немки стоят. Мы им говорим: «Давай это..». Они: «Что мы, собаки что ли? Пойдёмте к нам на летнюю дачу». До дачи 3 километра, а 7 вечера только было, нам в часть до 11 часов, отбоя, вернуться надо было. Мы пришли на эту дачу, красиво там, две комнаты – немки эти, в юбочках.. Разобрались кто с кем будет, причем как разобрались, одна немка, самая красивая, говорит: «Я с тем буду, кто 50 раз присядет». Мой друг, Коля Униченко, он сам с Харькова был, так он жирнее меня был и смог 60 раз присесть, а я худее – 75 раз сделал. И она мне досталась. Разделись, электрического света нет, зажгли свечки, а холодно, надо печь растопить. Так она тазик взяла и пошла. А я побаиваюсь, взял наган, и пошел за ней. В подвале там торфяные брикеты были, набрали их, растопили – тепло. Балдеем. По разу полежали, другой раз, потом как захрапели и только около 5 проснулись. Ну всё – трибунал! Надо скорей в часть, но, я говорю: «Микола, давай их проводим домой, хоть увидим где они живут, вдруг триппер поймали или чего?» Проводили их, а потом бегом в часть. Прибежали, а нас там уже ждут. Ремни сняли, погоны сняли и на гауптвахту. И вот мы давай отбрехиваться, что не с немками были, а взяли в военторге водку и напились. «А кто вам водку купил?» «Капитан!» «Какой капитан?» А у нас там 3 полка стояло – наш полк, потом полк тяжёлых танков и тяжёлый минометный полк. Говорим: «Не знаем фамилии, он не с нашего полка». В общем открутились. Нам ремни отдали, мы на занятия сходили, тогда стрельбы были из миномётов и тут прибегает посыльной, говорит: «Вас майор Смерть вызывает», – это начальник особого отдела нашего полка был. Заходим, он нас папиросами «Казбек» угощает, а их офицерам выдавали, мы друг с другом переглядываемся, думаем: «Хороший майор попался». Так с ним разговариваем, а потом он как закричит на нас: «Да вы присяге изменили! Да вас под трибунал!»

Но повезло. Комполка Смерти позвонил, говорит: «Отпусти, не позорь полк». «Ну ладно, из-за уважения к тебе отпущу, мы с тобой всё же на фронте вместе были и друг друга давно знаем». Отпустил нас. Только 10 суток строго ареста дали. А перед арестом обязательно наголо стригли. Мы в санчасть пришли, там сержант один сидит, плачет. Он попался на самоволке, а ему через неделю домой. Чтобы его не стригли, он голову намазал солидолом, а парикмахер рассердился, и прошелся ему через всю голову, как траншею сделал. Правда, мы только 6 дней отсидели. Нас 16 февраля посадили, а 23 февраля – День Советской Армии и, в честь праздника, «амнистия».

- Трофейным оружием на фронте пользовались?
- Нет, нам запрещали. Я как-то немецкую финку взял, так мне за это трое суток ареста дали. Нельзя было потому что. А вот вместо вещмешка я немецкий ранец носил. Он удобный был – крышка кожей отделана, так что – дождь идёт, а ранец не промокает.

- Как кормили в запасном полку? На фронте?
- Голода не было, но мы все время есть хотели. Не важно кормили. Причем, у меня там случай был, многие офицеры были женаты и вот как-то раз меня командир роты послал дал два котелка и послал в деревню, там его жена и теща жили. Я им котелки отнес. А второй раз понес, так на меня наши солдаты напали – вырвали котелки, сожрали. Он говорит: «Ты сам съел?!» Я говорю: «Товарищ капитан, я могу землю грызть, я ваше не трогал! У меня вырвали!» Когда на фронт отправили – нас во все новое одели– шинели, ботинки, обмотки, пилотки –всё новое, но, мы пока до Смоленска доехали – половину продали, всё время есть хотели. А на фронте кормили хорошо – ешь сколько хочешь. Каждый день – 50 грамм сахара, 50 грамм масла, 800 грамм хлеба.

- 100 грамм давали?
- Да, на передовой каждый вечер давали 100 грамм водки. Причем, не какой-то там самопал, а настоящую водку.

- Как часто на фронте мылись?
- Купали нас, я не знаю сколько – раз в один или два месяца. Натягивали палатку, качали холодную воду, грели ее, а в это время в 200 литровой бочке вшей палили, прожаривали. Один раз во время такого прожаривания у всей нашей батарее форма сгорела. Солдат заснул и не уследил, и мы трое суток у литовцев в сарае под соломой прятались, холодно было.

- Вши были?
- Были. У меня галифе было трофейное, шерстяное, так вши на морозе не кусались, а как в землянку войдешь – начинают кусаться. Они жирные такие были.

- Как часто меняли форму? Фронт всё таки, там осколки, колючая проволока, форма рвется.
- Шинель никто не менял, пилотку тоже никто не менял, а вот гимнастерка и брюки – если порвал, то старшина сразу замену выдавал. Никто в рваном не ходил, даже заплаток на форме не было.

- Деньги на фронте получали?
- Нет. У меня оклад 370 рублей был, но на фронте я их не видел. Либо на займ подписывались, либо их на книжку клали. А вот когда после войны в Германии служил, я, как командир миномётного расчёта, получал 450 рублей. Причем, половину мне давали немецкими марками, половину клали на книжку. И вот у меня случай был. Война года 2 как окончилась, к нам комсморг пришел, и говорит мне: «Вот ты участник войны, комсомолец, подпиши на займ!» Я и подписался на 10 месячный оклад. Потом время проходи, все зарплату получают, а я нет. Пошел в финотдел, говорю: «А что такое? Все получают зарплату, марки. А я почему не получаю?» Мне говорят: «А ты же, сержант подписал на 10 месяцев на займ!» Причем, нам, сперва, облигации на это займ давали, а потом перестали, потому что, когда солдаты в самоволку ходили, бывало, зайдут в ресторан, поддали там, а денег не хватает и они: «На, камрад!» – и расплачивались этими облигациями. Так что нам стали выдавать специальную бумажку, с номерами облигаций, и вот по этой бумажки мы, демобилизовавшись, в Союзе уже настоящие облигации получали. А потом нам и эти квитанции перестали давать. Но когда я в 1950 году демобилизовался, у меня на книжке 1770 рублей было.

- Женщины в полку были?
- У нас в полку было 2 женщины – сержант и старшина, они были неприкосновенны. А вот под Смоленском у меня был случай. Мне тогда 19 лет было, а мужики были по 40-45 лет. Там женщины были, а их на фронте Рамами звали, как немецкий самолет-разведчик. И вот мне эти мужики и говорят: «Пацан, кричи Воздух! Рама!» Я крикнул, и девушки на меня обиделись. А вот несколько лет назад ездил в Белоруссию, там подходит ко мне одна женщина при наградах, и говорит: «Ты меня узнаешь?» Я говорю: «Вроде нет». «Помнишь, ты под Смоленском кричал: «Воздух! Рама!» Давай хоть купи мороженое нам».

- Как относились к пленным?
- Если ты немца в плен взял и расстрелял – тебя сразу в штрафной батальон. Нельзя. В бою – да, конечно, а если ты пленного расстрелял, сразу в штрафной батальон. Насчёт этого политика у нас была очень строгая.

- Как местное население относилось к советской армии?
- В Восточной Пруссии и Литве всё население убегало с немцами, никого не оставалось. Бывало, зайдешь на хутор – там все найти можно было – сало, мясо, сметана, масло, целый копчённый кусок свинины, а жителей не было. Там такая политика была, говорили: «Русские придут, Иван придёт, коммунисты придут – всех убивать вас будут». Так что немцы и литовцы боялись нас, убегали. А потом немцы видят, что русский солдат не трогает, они к нам спокойней относиться стали. Вот мне друг рассказывал, когда они 16 мая выходили из Берлина, шла немка молодая с двумя детьми. Дети плачут, кушать хотят. Он вещмешок снимает, достает свой паёк, хлеба, масло. Намазал хлеб маслом и даёт детям. Немка заплакала, говорит: «Гитлер нам говорил русские придут, нас убивать будут. А они нам ещё хлеба дают, с маслом хлеб дают». Вообще, в Германии в 45-46 очень плохо жили, хотя с Советского Союза приходили эшелоны с мукой, крупой, мясом. Советский Союз очень сильно им помогал. И нападений в Германии не было, за 5 лет, может, два нападение было.

А вот поляки нас не любили. Во время войны они молоко отравляли, воду. А после войны – один пойдёшь и поляки сразу убивали, так что Жуков специальный приказ издал, чтобы по Польше группой меньше трех солдат не ходило. У меня случай был, я пошёл два яблока сорвал, поляк выходит с немецким карабином, чуть не застрелил меня. «Ты зачем яблоко рвал? Это частная собственность!» Ничего они нам не давали, поляки. Они не любили русских. А мы значит, что делали – сперва с ППШ диск снимали. Под угол здания положишь, достаешь спички или зажигалку и говоришь: «Пан! У тебя ничего нету? Ты ничего не даёшь? Взорву твой дом!» Но они быстро поняли, что мы ничего взрывать не будем, и снова перестали нам давать. Так мы другой способ придумали. Вытаскиваем блокнот и карандаш или ручку, и: «Пан! Я тебя в колхоз записываю!» И они все давали, лишь бы ты в колхоз его не записал.

- Трофеи в Германии брали?
- Да. После Победы я как-то утром выхожу – смотрю, француз идет. Он мне говорит: «Слушай, ты не знаешь где тут велосипеды у немцев есть?» Я говорю: «Знаю, но я на велосипеде не умею ездить». Он говорит: «Покажи». 50 метров прошли, там сараи какие-то, большие ворота, и в сараях велосипеды, мужские и дамские. Он берет дамский, сел, а я ему говорю: «Слушай, ты француз, а хорошо по-русски говоришь!» «Я русский. В плену был, бежал, попал к французам, с ними воевал». Сел он, уехал. А мне же тоже интересно, так я в сарае веревку натянул, сарай длинный, метров 20, и стал учиться – одной рукой за веревку держался, другой за руль. За 2-3 часа научился. Потом ребят учил. И вот как-то решил повыпендриваться, выехал на велосипеде в город, а там порядок, наши патрули с автоматами ходят. Я смотрю – буржуй стоит – немец в цилиндре. Как увидел меня, кричит: «Майне фаррад!» А патруль мне сразу: «Отдай велосипед!» Я говорю «Не отдам!». Сел, стал убегать, они кричат: «Стрелять будем!» Ну, я думаю, вдруг и правда стрельнут, убьют. Бросил этот велосипед и убежал.

- В Германии военнослужащим разрешали отправлять посылки домой. Вы сталкивались с этим?
- Да. Один раз в год рядовым и сержантам разрешалось отправлять до 10 кг. Офицеры могли каждый месяц отправлять 10 кг, а старшие командиры делали так – давали тебе месячный отпуск и три чемодана вещей – один твой, два его. Чемоданы набиты, еле поднимаешь. Завезешь ему домой чемоданы и тогда уже к себе домой едешь. ему домой, туда доставляете домой. А так – я за всё время службы в Германии одну посылку послал. Что солдату посылать? Нету ничего! В 1945-1946 годах, когда солдата демобилизовывали – он всю войну прошел, домой едет, так был специальный приказ главнокомандующего, чтобы ему специально выдавали 5 кг сахара, 5 кг муки, крупы, чтобы он приехал домой и не голодовал первое время. Еще 10 метров мануфактуры давали. Всего солдат домой мог, бесплатно, 50 кг груза отвезти.

- Вы рассказали о встрече с французом. Получается, вы на демаркационной линии стояли?
- Да. Сперва мы дружно жили. Друг к другу в гости ходили, нас сигарами угощали, шоколадом. Мы обменивались фотографиями, адресами. А потом, в 1947 году, началась «Холодная война». Так, у кого находили фотокарточки американцев или там англичан – сразу на гауптвахту сажали, потом в дисбат… Так что, мы ночью фотографии и адреса рвали и выбрасывали. В 1945-1946 годах все нормально было, началось все в 1947…

 

Мордовин Николай Константинович

Я - «дитя войны». Родился 10 августа 1939 года в селе Лески Прохоровского района Курской области. Ныне это Беленихинский район Белгородской области. До войны у нас была обычная крестьянская семья: дед с бабушкой, родители, две старшие сестренки, я и в 42-м родился братишка. Первым мы потеряли деда. Вскоре после моего рождения его призвали на финскую войну, там он и погиб… Отец тоже воевал на финской. Вернулся живым и здоровым, а тут опять война…Его сразу призвали и все, больше мы его не видели… Только после войны получили извещение, что он пропал без вести летом 43-го. Отец работал в Беленихино механиком в МТС, и до войны у нас было много фотографий, но когда немцы спалили нашу хату, вместе с ней сгорели и все документы, фотографии. Отец был, как у нас говорили, пришлый – потомственный казак из Донецкой области. Он приехал работать в наше село, познакомился с мамой, да так и остался. Я потом пытался найти родственников по отцовской линии, но так никого и не нашел.

Мама не рассказывала, как они с папой прощались?
Даже и понятия не имею. Никогда мы этой темы не касались. Слишком тяжело вспоминать… Говорили, что провожая мужчин, люди пять километров шли пешком до станции Беленихоно.

Начало войны, я конечно не помню. Зато хорошо помню уже военное время: стрельбу, выстрелы, бомбежку, грохот идущих танков. Слишком хорошо… Одно из моих самых первых воспоминаний в жизни – похороны братика. Мама родила его в 1942 году, но через несколько месяцев он умер. От голода и холода… До сих пор перед глазами стоит скорбная процессия - плачущие мама и бабушка… Помню его личико, лежащего в деревянном ящике из-под патронов. Этот ящик – гробик с Алешей, мама с бабушкой волоком тащили по мокрому снегу до самого погоста, вручную. Положили его в маленькую могилку, засыпали землей и поставили крестик из двух дощечек. Таких маленьких крестиков там стояло уже немало… Этот страшный день я запомнил на всю жизнь…

И со всеми подробностями помню, как нашу семью немцы дважды выгоняли на расстрел. Наш дом стоял на окраине села, лес от нас находился метрах в пятистах, и естественно партизанам, а они безусловно были, чтобы узнать обстановку в селе, легче всего и безопаснее, было наведаться в крайнюю хату. На другом конце села у нас были родственники, и когда бабушка вместе со мной ходила к ним, естественно видела, что творится в селе, и рассказывала об этом партизанам. И видимо кто-то донес…Как-то после очередного боя, когда немцы опять овладели селом – нашу семью вывели на сельскую площадь и то, что случилось потом, я запомнил на всю жизнь… Нас обвинили в связи с партизанами, грозили расправой, а маму и бабушку били шомполами. Сколько было слез - это надо было видеть и слышать, недаром после этого случая я продолжительное время заикался. Признания от мамы и бабушки немцы не добились, и тогда случилось самое страшное. Немцы вырвали из рук бабушки нашу старшую сестренку, она была 1935 г.р. и увезли с собой. Так мы навсегда потеряли нашу Надю... Что было в тот момент с мамой и бабушкой – можно только догадываться. Даже сейчас, по прошествии семидесяти лет, я не могу без слез это вспоминать…

А вскоре эта страшная ситуация повторилась почти один в один. Зимой 43-го нас опять вывели на расстрел. Неодетых, с непокрытыми головами прямо на мороз… В тот раз вместе с нами обвинили еще трех соседских женщин. Помню, что долго что-то говорили, собаками травили, наконец, огласили приговор – «За связь с партизанами расстрелять!» Двух женщин сразу расстреляли, а одну, наверное, специально в назидание другим только ранили. Чтобы остальные видели ее мучения, слышали ее стоны. И никого к ней не подпускали… Тут бабушку и маму начали избивать нагайками. Мы с сестренкой Валей прижались к маме, а тем временем немцы облили керосином нашу хату и подожгли. Бабушка кинулась к ней, но ее сбили с ног прикладом, и она вся в крови лежала на снегу и кричала. Мама лишь еще крепче прижала нас к себе. Ни одной слезинки, ни одного слова, словно окаменела, смотрит в одну точку… Но этим «мероприятие» немцев не закончилось, все дожидались продолжения – расстрела. Видимо Бог нас помиловал, нас оставили живыми, но вот сестренку Валю, так же как и Надю, немцы вырвали из рук мамы и забрали с собой. Ее крик до сих пор в моих ушах… Хата догорала, а в ней все нажитое нами за долгие годы… Особенно жаль писем отца, его фотографий, ведь я его не помню, и даже и не знаю, как он выглядел… Бабушка, полураздетая, лежала на снегу, а нас с мамой в назидание другим, и под смех всех солдат, на этом морозе облили водой, и ушли довольные своей «работой». Мы остались, как говорится, без кола и двора, но односельчане, чем могли, помогли. Собрали нам одежду, какие-то продукты. Но с этих пор мы окончательно перебрались жить в погреб. От большой семьи нас осталось всего трое…

А про сестер хоть что-то удалось узнать?
Совершенно ничего! Ни слуху, ни духу… Позже мы узнали, что немцы по всей округе собирали детей и целыми эшелонами отправляли в Германию. А куда они там попадали, то ли в концлагерь, для сдачи крови, а может и в хорошие семьи, один Бог знает… Из нашего села много подростков забрали, но я не помню, чтобы хоть кто-то из Германии возвратился… Может быть, нам и не довелось бы столько всего хлебнуть, просто наше село оказалось в месте, очень выгодном в военном смысле. В отличие от соседних деревень, которые находились в низине, наши Лески стоят на высоком пригорке, с которого в хорошую погоду в бинокль виден Белгород, не говоря уже о железнодорожных станциях Беленихино, Прохоровка, Тетеревино, Гостищево. Ведь это линия Юго-Восточной железной дороги Москва – Симферополь, и по ней постоянно следовали эшелоны с военными грузами, т.е. – стратегически важный объект. К тому же через наше село проходил «шлях» - хорошая дорога, которая связывала Прохоровку – Беленихино – Лески – Шахово – Короча. Но то, что в мирное время было преимуществами, которые приводили к развитию и процветанию, в военное время привело к ужасающему разорению. Оказавшись в самом пекле наше село постоянно переходило из рук в руки. Не раз бывало и так, что в течение дня оно оказывалось в руках русских и немцев по несколько раз.

А мама вам не рассказывала, почему они при приближении фронта не уехали?
Это из городов целые заводы отправляли, а из сельской местности уезжали, кто как сам сможет. Но я слышал, что у нас тоже некоторые семьи попытались уехать, но где-то под Белгородом эшелон попал под бомбежку, и те, кто остались живы, вернулись домой, и больше попыток уехать никто не делал.

А разве из полосы линии фронта мирных жителей не отселяли?
Получается, что нет. Ведь сколько боев проходило через село и никого не отселяли. Я в первый раз об этом слышу. Причем, бои шли ожесточенные, кровопролитные и все на наших глазах. После каждого боя оставались убитыми и русские, и немцы, и лошади, и собаки, и все «это» ведь нужно было убирать и хоронить. Но если село оставалось за немцами, то они своих хоронили с почестями. У нас даже целое немецкое кладбище образовалось. А русских, под дулами автоматов, заставляли женщин стаскивать тела в противотанковый ров вместе с лошадьми и кое-как присыпать землей. Ну а если село оставалось за нашими, то женщины, вместе с солдатами, «работали» по захоронению всех убитых в одно место. И русских, и немцев – всех в одну могилу… Особенно тяжело приходилось нашим бабушкам и мамам зимой. В снег, в мороз, они голодные и полураздетые шли выполнять эту «работу». Таскали веревками всех, независимо от национальности, от чина и звания – всех в один овраг и присыпали снегом. Земля же была как камень, ее голыми руками не возьмешь. А весной в проталинах появлялись руки, ноги, головы, ужас! И все «это» мы видели… Сердце ожесточалось, внимание притуплялось, а память до сих осталась, не забылось «это»... И если среди «этого» немцы замечали своих убитых, то они ожесточались, и нагайками поднимали «работать» всех подряд. И больных, и опухших от голода, и стариков, и детей, всех подряд, никого не жалели. Вот в эти скорбные дни мы, пацаны, и носа не показывались на улице. Хоронились, кто, где сможет.

Вы упомянули про немецкое кладбище в селе.
Его потом сравняли с землей, и сейчас шоссейная дорога проходит почти прямо по нему… До войны в Лесках было дворов 300-400, но к моменту окончательного освобождения от села не осталось ни одного дома, ни одного сарая – только погреба. До войны в каждом дворе были хорошие сады, но от них не осталось и следа. Ни одного деревца не осталось, а ближайшие леса были вырублены немцами или сожжены. У всех осталось только одно горе, страх за близких, да единственная забота - как в этом аду выжить и как спасти своих оставшихся детей?.. У всех в уме и на устах один-единственный вопрос – когда, наконец, закончится этот кошмар, этот ад, и когда же наступит мир? У каждого теплилась надежда, но уж больно затянулась война. Уж не осталось никакого терпения, у всех нервы и физическое состояние были на пределе. Не только у мирного населения, но и у воинов. С какого-то момента немцы тоже перестали чувствовать себя победителями, но от этих неудач они еще больше зверели. Они и до этого постоянно шастали по селу, все искали чего-то, отбирали все подряд, а когда и отбирать стало нечего, совсем озверели. Заглядывая в погреба, начинали без всякой надобной причины стрелять, а ведь там сидели только женщины, старики да дети. Бывали случаи и убийств ни в чем не повинных мирных жителей. Ну а мы как-то приспособились «защищать» себя от пуль. Например, в погребах все старались сидеть по углам, подальше от входа, укрывались перьевыми подушками и перилами. Удивительно, но факт – пули застревали в пуху подушек и не поражали насмерть. Когда шли бои, а это было почти ежедневно в течение долгого времени, жители, кто как мог, прятались, не выходили на улицу. Но когда приходили наши солдаты, то все выползали, вылезали из своих убежищ и встречали своих защитников с радостью и слезами на глазах. Солдаты, чем могли, помогали. Даже последнее отдавали: сухари, сахар, махорку для стариков, что-то из одежды. А для нас, детей, это был особенный праздник. Мы не слезали с рук солдат, трогали их награды, таскали за усы, целовали их, а они, прижимая нас, наверное, вспоминали своих детей. Но все равно много наших односельчан умерло от голода, холода и болезней.

А чем вы кормились все это время?
Считай, одной травой. Представьте только – лебеды на всех не хватало… Потому что когда в селе стояли наши, и не было стрельбы, то все, и взрослые, и дети, ходили собирать крапиву, лебеду, дикий лук, чеснок, стебли молодой осоки, молодой лопух, листья конского щавеля, китьки березы, орешника – все это сушили, готовили к зиме, ведь не ведали, сколько еще этот ужас продлится… Но это все летом. Летом еще можно было кое-как прожить, так сказать на подножном корму, а вот зимой было совсем худо. А ведь перед войной, вернее уже в ее начале, работники военкоматов предупреждали всех жителей, кто, что может, у кого, что есть съестное, закапывать, прятать, экономить. Но ведь все думали, что пройдет месяц, другой и войне – конец. Мол, мы немцев «шапками закидаем», а получилось - два года оккупации... Думали, пройдет как финская - нас не коснется. Поэтому у многих вообще запасов не оказалось. А во время войны, где продукты брать? Но более нелепо было то, что наши жители не использовали подходящий момент после прошедших боев.

Мне на всю жизнь запомнился один случай. Как-то зимой после очередного боя наши солдаты проходили по погребам и попросили жителей, кто был в состоянии, помочь хоронить убитых солдат. Вроде и просьба, а по сути – приказ! Ведь военное время. Поэтому все, кто мог, вылезали из погребов и шли «работать». Но к тому времени бабушка уже опухла от голода, не могла даже из погреба вылезти, поэтому осталась со мной. А мама пошла. «Работали» до самого темна. Таскали убитых веревками через плечо, по двое, по трое, и русских, и немцев, всех в одну кучу – в яры, овраги… Зимой ведь могилу, и не одну не выроешь, земля, как камень. Так вот, помню, мама вернулась, уже было темно. Вся потная, изнеможенная до крайней степени, спустилась в погреб. О чем-то пошепталась с бабушкой, взяла топор и ушла. Бабушка только сильнее меня обняла, сама ни слова. Долго мамы не было. А на дворе уже ночь, мороз. Наконец раздался шорох. Вижу, в погреб спускается мама и что-то тащит с собою, завернутое в шинель. Оказалось – часть конской ноги. Не говоря ни слова – разрубила на куски, удалила кожу. Утром кусок мяса положили в чугунок, сварили, меня накормили досыта, я до сих пор этот запах мяса чувствую, но сами даже в рот кусочка не взяли. Столько лет живу, но до сих пор не могу понять этого… Как при таком голоде не есть обычную, убитую в бою лошадь? Представляете?! С голоду пухли, умирали, а конину не ели! И насколько я знаю, до сих пор в Белгородской области конину не едят. Просто дикость какая-то! Когда после армии я приехал в Башкирию, то мы с другом пошли на базар. В мясных рядах смотрю, вывеска - «Конина». Спросил у него: «Что это значит?» – «Все нормально, у нас в Башкирии конину едят, кумыс пьют». Я был потрясен. Поэтому объяснений этой «дикости» наших мест я до сих пор не нахожу!

А про немцев мама и бабушка хоть одно хорошее слово сказали?
Весной 43-го произошел один случай, который я запомнил на всю жизнь. Вторую зиму в оккупации мы еле пережили. В погребах уж находиться нет мочи, сил нет, до того охота на солнышко. Ведь сама природа требует и зовет к жизни не только растения, животных, но и человека. Но нельзя - идут бои, рвутся снаряды, свистят пули, и, кажется, что это длится почти вечно. Наконец наступила тишина. Мы выползаем «на волю» - едва идем в огород, заросший бурьяном, подальше от осточертевшего погреба. Бабушка с мамой роют окоп, чтобы мы втроем могли в нем лежать. Ложимся, дышим свежим воздухом и наслаждаемся солнышком - никакого сравнения с погребом, где затхлый воздух, сырость. Но долго наслаждаться природой не пришлось. Вдруг, слышим шорох идет по бурьяну. Всеми своими «костями» вжимаемся в дно окопа, не дышим. Смотрим, не идут, а почти ползут к нам человек пять-шесть и, не говоря ни слова, только жестом, приложив палец к губам, просят – молчите! Мы хоть и рады видеть их, но понимаем – это не войска, а только разведчики. Партизаны ходили в чем попало, а эти в форме. Они ушли к лесу, который находился в полукилометре от нас. Только мы успокоились – опять шорох, все сильнее и сильнее, собаки поскуливают... Лежим ни живые, ни мертвые, поняли – немцы! Подошли к нам, человек десять их было. Стоят на краю окопа, ни слова не говорят. Собаки их, мне они показались огромными, облизываются. Потом почти бегом пошли по следам наших разведчиков. Только последний солдат на секунду остановился, и со словами: «Мутер! Киндер!» достал какие-то квадратные белые кусочки, штук пять, и отдал мне. Я взял, а попробуй не возьми, молча сел, весь дрожу, а немец побежал за своими. Как оказалось, белые квадратики это сахар – рафинад. У нас его до 60-х годов не было, только песок и кусковой. Вот этот момент я запомнил на всю оставшуюся жизнь, и сделал вывод - и среди зверей есть люди…Сколько прошло времени, не знаю, но со стороны леса послышались сначала ружейные выстрелы, потом автоматные очереди, а потом опять тихо. Кто кого там порешил, не знаем - больше никого мы не видели.

Летние бои 43-го помните?
Лето 1943 года мне хорошо запомнилось, ярко, наверное, я уже стал «взрослым». Никто еще наперед не знал, что будет через день, неделю, но сердцем и всеми жилами мы, мирные жители чувствовали - надвигается что-то страшное. Вначале каждую ночь, а потом уже и днем, пошли колоны танков, машин, лошадей с орудиями и повозками со снарядами, пешие колонны солдат – все шли по нашему «шляху» через Лески в сторону Прохоровки. Через Ивановку, Виноградовку, низом, вдоль речки. Только прошла одна колона – за ней идет другая. А ведь лето было сухое, жаркое, в воздухе все дрожит – марево, и от выхлопа дыма танков и машин дышать было совсем нечем. Помню, земля дрожала, вибрировала, и мы уже просто не могли сидеть в погребах, боялись, что они могут обрушиться в любой момент. Так продолжалось больше недели. Где тут сидеть в погребах, когда такая радость – наши идут. Женщины и дети плача от радости приветствовали солдат, благословляют, молятся, желают только Победы над немцами. Но что будет впереди, еще никто не знал. И когда, тоже. Наконец стало подозрительно тихо. Куда-то пропали и войска, и техника. Прошло несколько дней, жители села вроде как успокоились, вздохнули полной грудью чистый воздух, но сердцем чувствовали - впереди Беда! Должно произойти что-то важное. И действительно, 5-го июля как началось…

Началось с канонады. Воздух задрожал, в небе над селом появились десятки самолетов, которые, как стрекозы, звеньями и в одиночку нападали друг на друга, стреляли. Где наши, где немцы – не поймешь. Все люди, от мала до велика смотрели на это «чудо» с удивлением и любопытством, которые постепенно стали переходить в страх. Горят самолеты, один, второй, третий, падают… Раскрываются парашюты, но по ним, на бреющем полете стреляют пролетающие самолеты – парашюты горят, летчики падают на землю камнем… В основном, воздушный бой шел над минным полем, куда не пройдешь. Все об этом знали, туда – ни шагу! Но вот самолеты уже почти над селом. Падает самолет – от него отделяется черный комок – человек. Раскрывается парашют, но, не долетая до земли, загорается, и летчик падает совсем близко от нас. А нас, пацанов, разве удержишь? Кинулись к нему, подбегаем, парашют догорает, а он мертвый повис прямо на проволочном ограждении. Наш… Сломя голову побежали назад, рассказали взрослым, но помочь летчику уже нечем... Родители прижали нас к себе и больше не отпускали. Остальные же летчики и несколько самолетов упали на минное поле и за ним. Чьи это были самолеты и летчики – мы не поняли. После войны, тракторами, из глубоких ям, на металлолом достали штук пять, а остальные и до сих пор, наверное, лежат глубоко в болоте. Через день или два после воздушного боя приехали наши солдаты, собрали в этом районе что смогли и увезли.

А на следующий день в селе начался танковый бой. Земля прямо ходуном ходит, здесь уже на него не посмотришь, все опять попрятались по щелям – погребам. Двое суток шел бой – потом тихо. В селе осталось с десяток подбитых, сожженных, лежащих на боку и даже вверх гусеницами, без башен, танков. И наших, и немецких. После войны мы на них, используя катки, делали карусели и катались. А сколько по всему селу осталось воронок от авиабомб, снарядов - не счесть. Сколько осталось пушек и мотоциклов. На них после войны даже пахали землю. А мин сколько осталось… Когда стали пахать у нашего огорода, нашли противотанковую мину. Мы с другом Толиком оттащили ее в силосную яму и хотели взорвать. Но потом вызвали минеров, так они как бахнули, что в хатах, которые с таким трудом восстанавливали, все стекла посыпались.

А сколько людей погибло на минах… Даже спустя много лет после войны. В 80-е годы мама уже у нас жила, и как-то поехала на родину. Возвращается и рассказывает. Трактор пахал и взорвался на мине. Тракторист погиб, а трактор поехал дальше, пока не зацепился плугами, и двигатель работал, пока не выработал все топливо. Боялись к нему подходить… А у нас, пацанов, буквально у каждого были целые арсеналы: и винтовки, и автоматы, и гранаты, и что хочешь, ведь всего этого «добра» навалом валялось прямо в окопах, в огородах. Мы хвастались друг перед другом наличием «богатства», но недаром говорится, что раз в год и палка стреляет. Сколько от этого «богатства» произошло трагедий в первые послевоенные годы… Ведь каждый из нас видел, как солдаты стреляют, бросают гранаты, как легко бьют минометы. Бросил в дуло «крылатку» и оно само выстрелит, так просто и заманчиво. Постоянно играли в войну, но как говорится, играй, да не заигрывайся. А ведь заигрывались… Мой сосед и ровесник Леня Сапегин прямо в только что построенной хате взорвал и себя и разрушил печку. Снаряд разряжал... Другой мой ровесник в поле подорвался и ранил отца – тоже что-то разряжал. Волобуев Витя дернул шнур немецкой гранаты, но не успел бросить – взорвалась в руках. Погиб… И таких примеров можно привести много, очень много, но нужно ли? Ведь это страшное дело. «Дети войны», которые победили холод, голод во время войны, прошли тяжелейший путь выживания и вдруг, в мирное время такие трагедии… Или взять другой момент.

Вы, например, знаете, что у нас почти всех ребят постарше, 1930-33 года рождения, забирали погонщиками лошадей в обозы? Которых не забрали наши, силой забрали немцы. И получилось что? Наши обозы бомбили и обстреливали немцы и наши мальчишки погибали или в «лучшем» случае возвращались калеками. А в немецком обозе они погибали при бомбежке нашими самолетами. Но разница в отношении к ним была большая. Дети, вернувшиеся живыми или инвалидами, служившие в наших войсках приравнивались к участникам ВОв. А дети, которые пострадали будучи у немцев… Некоторые из них попали в специальные лагеря «без права переписки»… А кто-то даже не вернулся в родное село – до того было стыдно и обидно. Но разве они по собственному желанию, по своей инициативе оказались в немецком обозе?! Разве, получили инвалидность на другой войне, а не на Отечественной? Получили, но только от бомб орудий своих же солдат… Помню, дядя Леня и дядя Вася, они оба с 30-го года, вернулись без ног, но им никаких льгот, ни привилегий и даже родителей попрекали – один только душевный надлом на всю жизнь... Вот, что такое война и ее последствия… А взять послевоенное время?!

Оно ведь оказалось ничуть не легче, чем годы пережитой оккупации. Неимоверно тяжелое было время, ведь буквально все было разрушено, сожжено. Разруха, голод и вот в таких условиях нам всем фактически пришлось начинать жизнь с нуля…О том, что война закончилась, мы, кстати, узнали не сразу, а дня, наверное, через два. В селе ведь радио не было до 1952 года. Приехали два военных из военкомата, собрали сельский сход на площади и поздравили с Победой. Некоторые жители кричали «Ура!», но многие плакали. Не верили, что остались живы и «это» наконец прекратилось. Что начинается новая, мирная жизнь. И по-настоящему поверили только тогда, когда из армии начали возвращаться наши земляки. Но только представьте - из примерно трехсот мужчин призванных из села, возвратилось только девятнадцать… И только один из них - дядя Митя - Кизилов Дмитрий Анисимович вернулся живым и здоровым. Он рассказывал, что летал штурманом на дальнем бомбардировщике, поэтому мы, пацаны, прозвали его – «Штурманом», так это прозвище за ним и осталось до конца жизни. Он потом долгое время был председателем нашего колхоза. Царствие ему небесное… Строгий был, но справедливый человек. Ему первому всем колхозом хату построили. Так было принято – всем участникам войны строили дома в первую очередь. К возвратившимся, даже калекам, отношение было особенное. Каждому их слову верили, каждую их «хотелку» выполняли, чем могли, всем помогали. Ведь это они - наши победители, наши герои!

Постепенно из армии начали возвращаться наши земляки. Но даже мы, дети, замечали насколько разное отношение к вернувшимся фронтовикам, и тем, кто побывал в плену. Совершенно другое… У нас, например, сосед Гаврилов вернулся из плена в Норвегии. Так со стороны взрослых отношение к нему было несколько негативное. Мол, наши мужья погибли, а ты в плену отсиделся… Хотя понимали, что не все попадали по своей воле, тем более их отпустили по домам после проверки. Потом это как-то улеглось, но в первые годы резко бросалось в глаза. А разве они виноваты? Но постепенно жизнь начала налаживаться. Помаленьку стали отстраиваться, хотя строительных материалов не было совсем. На месте нашего дома осталась только русская печка. Так мы втроем: бабушка, мама и я, разгребли угли и установили по четырем углам стойки. Соединили, как сейчас делают заборы, перекладинами. Переплели орешниковыми прутиками с ивовыми лозинами, уплотнили. Сделали замес из глины и соломы, обмазали с обеих сторон, а крышу сделали из камыша. Зимой все хаты обставляли соломенными или камышовыми щитами, но все равно сквозь «стены» продувало насквозь. Вот такие у нас были дома… Я в 59-м году в армию уходил, у нас такая хатка и стояла - одна комната и сени… А окошки-то были 40х40 сантиметров… И полы, кстати, у нас в селе до 60-х годов все были глинобитные. Так что вплоть до середины 50-х годов жили очень и очень бедно. На зиму заготавливали все, что можно есть. Летом мы, пацаны, ходили по лесам, разоряли сорочиные, грачиные гнезда – ели яйца. В речке, хоть она у нас и мелкая, но ловили гольцов и вьюнов. Пищу долгое время готовили в котелках, а «хлеб» пекли в касках. Ну как хлеб… Мололи китьки от берез, орехов, смешивали с овсяными отрубями и все это пекли.

Как одевались?
Ходили, кто, во что горазд. Взрослые перешивали солдатские шинели по своему вкусу, носили солдатские ботинки. Особенно хороши были немецкие. Портянки тоже шили из шинелей. А вот детям приходилось совсем туго. На них все приходилось перешивать и перекраивать. А на ноги только лапти. Я, например, первые три класса отходил в лапоточках и только потом появились шахтерские галоши. Школы в селе не было, не только здания, но и учителей, поэтому я пошел в школу только в 1949 году. В 10 лет пошел в 1-й класс Беленихинской школы, это в пяти километрах от нашего села. Но даже там не хватало учителей, поэтому в одном классе «перваши» сидели вместе с четырех и пятиклассниками. Благо у нас бабушка была «грамотная». До войны она в школе работала уборщицей, а в детстве посещала церковно-приходскую школу, поэтому умела читать, писать, и это она научила и маму и меня читать. Поэтому, благодаря бабушке, я считался самым «грамотным» среди первоклашек. В теплое время в школу ходили в лаптях, а зимой в «бурках» - сшитых вручную из хлопчатобумажной ткани с прослойкой из ваты, а поверх их шахтерские галоши. Грубые такие, их привязывали к ногам телефонным проводом, чтобы в грязи не потерять.

Ходили всегда группой человек по десять, т.к. развелось много волков, и дорогой били палками по каскам – отпугивали зверье. В школу и обратно получается десять километров, и, конечно, в таком возрасте это было трудновато так ежедневно ходить. Но как-то умудрялись не уставать, а куда деваться? И учтите, дома нас всех ожидала повседневная работа по хозяйству. Надо было принести, как минимум два ведра воды. Немцы ведь при отступлении все колодцы отравили карболкой, и даже скотина не пила воду из таких колодцев. Поэтому за водой ходили в родники – это метров за пятьсот от дома. Пятьсот туда и пятьсот обратно, а надо два раза сходить, потому что за раз принести два ведра силенок не хватало. Конечно, несладко пришлось, но такие условия дали мне закалку на всю жизнь. Новые колодцы рыли постепенно, всем колхозом, в разных концах села, но бывало так, что и воды не находили и все начинали с начала, а это же адский труд. А если пытались обновлять заброшенные колодцы, то нас, подростков, сажали в бадьи и на вожжах опускали на дно, и все там чистили, пока не появлялась вода. Вот такие мы были помощники. Бабушка у нас после жутких испытаний в войну тяжело болела, а мама работала в колхозе по двенадцать часов. Причем, наравне с мужчинами, ведь их осталось совсем мало, тем более почти все калеки. Поэтому вся тяжесть повседневной работы по дому ложилась на наши детские плечи. Чтобы в хате было тепло, надо было принести лозы или камыша с луга, который находился за километр от нашего дома. И не просто принести, а сначала его нужно серпом срезать, связать и волоком по снегу или льду притащить. Нести-то на плече сил не хватало. И вот так ежедневно – тепло-то нужно каждый день.

Зима длится долго, всем тяжело перенести эту пору, но приходит долгожданная весна, а с ней и еще больше забот. Здесь не только взрослым, но уже и детям приходилось трудиться в поте лица. Земля ведь не терпит промедления - день зиму кормит. Вовремя нужно ее подготовить к пахоте, а для этого нужно убрать бурьян. За годы войны он вырос ой-ой-ой какой. И сжечь его так, чтобы не было пожара. После этого нужно проборонить землю, а то плуг в земле не будет держаться, будет скользить по бурьяну. Причем, свои огороды обрабатывали своими силами. Женщины запрягались по три человека на каждый плуг и вперед… А вот за плугом стояли уже мы - «дети войны», почти взрослые, изображая мужчин, держа плуг в борозде. Пахать ведь это далеко не просто, не каждый еще сумеет. Если один мальчишка не мог удержать плуг, то вставали по двое, каждый держал за свою ручку. Даже нам очень тяжко приходилось, а каково женщинам, которые его тянули?.. Мужчин-то в колхозах всегда не хватало, поэтому основная тяжесть легла именно на женские плечи. Вообще, я бы хотел особенно сказать о том, что довелось пережить в войну нашим женщинам. Какие жуткие испытания человеческих, материнских качеств выпали на долю Русских Женщин в годы оккупации – это ни с чем несравнимо… Они были бессильны перед фашистами, но все терпели, и, только сердцем понимали, что есть еще семья и Родина! А колхозные поля пахали на волах и даже на коровах, если они были, правда. За плугом опять подростки. И что-то я не припомню, чтобы кто-то ленился. Видимо все поколение такое было. Мужчины, пришедшие с войны, занимались ремонтом техники, это уже когда в колхоз пригнали колесные трактора, кузницей, наладкой инвентаря, строительством домов, ферм и т.д. Лошадей было мало, но их использовали по полной. По сравнению с волами, которых рысью не разгонишь, на лошадках удавалось быстрее выполнять самую разную работу. Причем, мы все делали самостоятельно – всему уже научились, и не чурались любой работы. Сами запрягали лошадок, чтобы возить сено, зерно, а ночью пасли их на лугу.

После вспашки землю боронили, и наравне с взрослыми вручную сеяли. Котомку через плечо и вперед. Впереди шли мужчины, потом мы – мальчишки, потом женщины – все единой шеренгой. Смотрели все друг за другом, чтобы зерно ложилось равномерно, без пропусков. А вслед за уже посеянной площадью надо срочно заборонить, не то птицы: сороки, вороньё склюют все посеянное таким трудом. Даже самые маленькие в посевную помогали. Они ходили в поле с колокольцами или трещотками и отпугивали птиц. Боронили и вдоль и поперек все посеянное поле только мальчишки, которые сидели верхом на лошадях, но были и девчонки, умевшие ездить верхом.

Еще такой момент. Для колхоза семена откуда-то привозили, а вот для личных хозяйств семян вообще не было. Поэтому ранней весной, когда ещё снег лежал, бабушка и мама пешком уходили в сторону посёлка Корога, километров за сорок-пятьдесят, туда, куда фронт, не дошёл, и где не было такой разрухи как у нас. Ходили по домам, и низко поклонившись, просили: «Ради Христа, чтобы выжить, прокормить себя и своих деток, дайте, что можете, особенно семенной картошки!» И люди откликались, помогали, чем могли. Народ в войну был удивительно доброжелателен, отзывчив на чужую беду. Вот так мама и бабушка добывали и приносили понемногу ржаных сухарей, семена кукурузы, подсолнечника, но самое главное - несколько картофелин, драгоценный семенной материал. В тепле эти картофелины к маю прорастали, на каждой картошке появлялись ростки, по шесть или семь штук. Их аккуратно треугольником вырезали, сажали в теплую, сырую землю и представьте себе, получали весьма неплохой урожай. Но многие годы после войны мы и понятия не имели, чтобы чистить картошку. Варили ее в «мундире» - чистили руками и бережно съедали – все знали, каким трудом она нам досталась.

В то время в нашей местности не сеяли пшеницу, а только рожь, просо, овес, ячмень, свеклу, и я вам скажу, что самый, наверное, тяжелый труд в сельском хозяйстве тогда был – выращивание сахарной свеклы. Эта культура требовала особенно большого и кропотливого труда, и все это своими сильными «белыми ручками» делали наши трудолюбивые женщины. Мы, пацаны, конечно, помогали им. Ставили корытца с патокой для ловли долгоносиков - это первые вредители свеклы. Помогали полоть, прореживать, копать, копновать и увозить на завод. Там разгружали – и все вручную. Зато осенью нас ждало вознаграждение - за каждый центнер сданной свеклы завод выдавал по 500 граммов сахара. Помню, у нас всегда случалась необыкновенная радость, когда мама за весь сезон получала один мешок сахара. Уборка ржи, обмолот, провеивание – отсев семян травы от зерен ржи, все это делалось вручную. А молотили вообще первобытным способом. На длинной палке крепилась более короткая палка, привязанная ремешком, которая и била по снопу – примитивный, но действенный способ обмолота. Так что послевоенное время получилось невероятно тяжелым, как в физическом плане, так и в моральном. На каждом колоске экономили, на каждой кукурузине или свекле. После уборки урожая, а урожай ржи косили вручную, собирали всех учащихся, независимо от возраста, приводили на поле. Строили шеренгой, друг от друга метра через два или три, взрослые шли по краям и в середине, чтобы не было баловства, и начинали сбор колосков. Устраивали целые соревнования – кто больше соберет, кто более шустрый. Поощряли, благодарили, отмечали, ставили всем в пример, тем самым вызывая трудовой энтузиазм и показывая пример другим.

Работали в поле по двенадцать часов, воду привозили в поле в деревянных бочках, но еды никакой. И учтите, все работали в колхозе почти задаром. Только за трудодни. На каждого здорового колхозника законом устанавливалась выработка трудодней за год - 100. Но за двенадцать часов работы начисляли только один трудодень, а, то и всего половину, это зависело от определенной работы. Кто эту норму на трудовой день устанавливал – неизвестно, да и никто не интересовался, но все работали на совесть, лентяев не было. Была крепкая дисциплина, доходившая порой до жестокости и наказания. За невыполнение минимума, т.е. не набрав 100 трудодней за год, человек даже мог угодить в тюрьму. Трудодни учитывались и отмечались в специальном журнале учета работ, и только в конце года, если колхоз получил прибыль, заработанные трудодни отоваривали зерном, сеном, фуражом, дровами и т.д. Денег вплоть до 60-х годов прошлого века колхозникам никогда не платили. Но у колхозника не было и паспорта, чтобы он не мог уйти работать в другое место – настоящий феодализм. С поля без разрешения ни один колхозник не имел права взять хоть один колос. За это могли посадить в тюрьму – как воровство колхозного имущества. И сажали! Никому воровать было не позволено - перед законом все были равны. Приведу только один пример. У нас в колхозе после войны кладовщиком работал дядя Вася. Инвалид войны, на фронте он потерял ногу. И все колхозное зерно хранилось в амбарах под его присмотром. И вот представьте себе, что у него из пятерых детей, двое ребятишек умерли от голода… Вот как жили, как работали, как относились к общественному добру – такое уж было время.

В таком случае особенно хотелось бы узнать ваше мнение о Сталине.
Понимаете, время было такое и иначе, наверное, было нельзя. Может и жестокая, но стране нужна была дисциплина. Сейчас ее вообще нет, кругом полная безнаказанность, а раньше она была. Пусть и жестокая порой, но была! И сейчас я убежден, что не будь той жестокой дисциплины – не победили бы фашизм. Не будь таких жестоких законов – не подняли бы колхозы-совхозы, не накормили бы хлебом рабочих поднявших индустрию, энергетику, не создали бы свою атомную бомбу. Поэтому когда Сталин умер, у нас все село плакало. Думали, ну все, конец света наступит… А я всю жизнь был и до сих пор остаюсь убежденным коммунистом.

Но только-только стали приходить в себя и подниматься на ноги, как подкосила новая напасть. В Харькове начал работать ХТЗ – Харьковский тракторный завод, а в Белгороде запустили сразу несколько больших заводов: цементный, машиностроения. А где столько рабочих рук взять? Конечно из близлежащих районов. Молодежи в возрасте от шестнадцати лет начали выдавать справки, разрешающие выезд в города – для работы на заводах. И молодежь, конечно, от такой «сладкой» жизни, потоком хлынула в города, и село опять оказалось обескровлено. Опять, как в первые послевоенные годы село осталось с инвалидами, женщинами и подростками – «детьми войны». Опять на эти хрупкие, неокрепшие плечи свалилась вся тяжесть работы в сельском хозяйстве. Всем миром строили коровники, конюшни, свинарники. Только подростки крыли крыши для них, а кто еще полезет на верхотуру? При покосе ржи и других культур комбайном, в соломокопнителях утрамбовывали солому только девчонки и мальчишки – для взрослых были поважнее дела. На бестарках возили зерно на элеватор – опять же подростки. А знаете, как разгружали? Мальчишки таскали мешки с зерном на второй этаж элеватора. Если одному было не под силу, таскали вдвоем, втроем, а ведь все мы были полуголодные, полураздетые. К слову сказать, я ведь десять классов окончил в телогрейке перешитой из шинели, подпоясанной офицерским ремнем, а на ногах были все те же шахтерские галоши… В селе вплоть до 1952 года не было радио, и только в 1959 году нам провели электричество. А налоги?! Вы хоть знаете, какие непосильные были налоги? Абсолютно все сдавали: молоко, яйца, шерсть и даже золу… Обложены налогом были даже плодовые деревья: груши, яблони, сливы, вишни. Но деревья-то не ежегодно приносят плоды, а налог был установлен ежегодный. Абсурд какой-то! Поэтому селяне чтобы не платить налог были вынуждены вырубать свои плодовые деревья.

А какую неоценимую помощь дети войны оказали в 1949-50 годах, когда власти решили перезахоронить погибших. Взрослые и дети показывали солдатам безымянные захоронения, вместе вскрывали их и перевозили «содержимое» в братские могилы. Но вы себе хоть представляете, что это была за «процедура»?! Взрослые просто не выдерживали этого жуткого зрелища и запаха, поэтому военные просили нас помочь. И мы «там» лазили, доставали документы, снимали награды и все данные заносились в специальный журнал. Мне запомнилось, что его листы были почему-то желтого цвета. Перезахоронение делали без гробов, клали в одну яму всех подряд: и немцев, и румын, и венгров, и даже наших, отличались они только обмундированием – и все нашли покой в русской земле, все теперь равны…

И поразительно что? В 49-м или в 50-м году в Прохоровку и Беленихино восстанавливать железную дорогу вдруг прислали целый эшелон пленных немцев. Но это уже были не те озверевшие фашисты, которые над нами столько издевались, а грустные, хмурые, измученные люди. Они восстанавливали полотно железной дороги, строили здания вокзалов, кирпичные заводы и много чего успели построить. Не столько, конечно, сколько порушили, но много. Так вот, сперва их строго охраняли, а потом они после рабочего дня стали свободно ходить по селам и просили еду. И вот представьте себе, что русские женщины, которые так настрадались от этой проклятой войны, которые столько всего натерпелись и потеряли мужей, детей, родных, старались их подкармливать. Представляете, моя мама, у которой они погубили троих детей, мужа, из нашего скудного рациона тоже им что-то давала… Все-таки наш русский народ удивительно отходчив. Мы, дети, первое время вроде как их ненавидели, даже бросали в их сторону камушки, а потом привыкли и не обращали на них внимания и никакой злобы и ненависти к пленным не испытывали. А потом, уже после смерти Сталина, их всех в одну ночь отправили в Германию. Много еще чего можно было бы вспомнить, но если все писать, у вас бумаги не хватит…

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?
В 1959 году я окончил 10 классов и на следующий же день меня призвали в армию. Почти пять лет отслужил подводником на Тихоокеанском Флоте, и всегда очень тепло вспоминаю это прекрасное время. Много чего довелось тогда увидеть, узнать, пережить. Но после службы я вернулся не домой, а с другом решили по комсомольской путевке поехать в Стерлитамак.

Война снится?
Все бывает. И самолеты снятся, и парашюты, и стрельба… Мы хоть и не воевали, но все это видели и все это через наши детские сердца прошло… И уже сейчас, с высоты своего жизненного опыта я все удивляюсь – как мы еще живыми остались? Непонятно… Мы, когда маму забрали к себе, то если по телевизору начинался фильм о войне, она сразу, в первые же секунды уходила в другую комнату… Она совершенно не могла этого видеть, потому что никаких душевных сил не хватит вспоминать все эти ужасы...

 

Филиппов Борис Степанович

Я родился 1 июня 1926 года в селе Камышевка Похвистневского района Куйбышевской области. Отец работал в кооперации, а мать была домохозяйкой. В семье воспитывалось две сестры: Елена и Нина, и брат Аркадий. До войны я окончил семь классов. Старался, тянулся к учебе. Еще бы продолжил, но возможности не было: началась Великая Отечественная война. 22 июня 1941 года отец торговал в поселке, в 40 километрах от райцентра, и его тут же взяли в милицию работать. Даже попрощаться с нами не успел. Охранял во время войны заключенных. Мать неграмотная, полкласса всего окончила, отца забрали, некому семью кормить. Так что летом немного поработал в колхозе, потом смотрю, что за трудодни ничего не платят, приехал в районный центр, где у отца дом имелся, и устроился на элеватор трудиться. Оттуда меня взяли на военную службу в августе 1943 года.

Сначала решили отправить в военную школу пилотов, но что-то меня на медкомиссии забраковали. Дело в том, что не так посмотрел при проверке зрения. Решили, что есть косоглазие, которого у меня отродясь не было. Здоровье было хорошее, сам высокий, крепкий. В итоге направили в сержантскую школу, как определил военком в звании майора. Это был 186-й запасной стрелковый полк, расположенный на станции Барыш Ульяновской области. Учили ПТР. Семь месяцев занимались, чтобы все освоили. Каждый день строевая подготовка, тактика. Во время марш-бросков песок насыпали в вещмешок, чтобы мы во время бега тренировали спину. Хитрые ребята попадались, решили травы вечером наложить, чтобы полегче было. Но командиры быстро хитрость раскусили, сразу траву выбросили, а сверху «умникам» еще котелок песка добавили. Были и эксцессы. Однажды во время тактики меня командир отделения дернул за ногу. Что, он имеет право дергать? А я его в ответ ботинком по шее навернул. Меня потом замучили нарядами. Ну что же, виноват. Но когда во время построения стали все время в задние ряды ставить, то не выдержал и пошел прямо к командиру батальону, спрашиваю: «Что это такое, рапорта о том случае отделенный не написал, а наряды лепит». Тот поинтересовался, сидел ли я гауптвахте. Ответил ему: «Никак нет, но лучше за свой проступок честно получить наказание, отсидел бы на гауптвахте и знал, что действительно виноват за удар. Но он вперед начал стычку, если бы не дернул меня за ногу, то ничего бы не произошло». У меня по жизни всегда принцип: если кто тронет, то спуску не дам.

В конце разговора попросил перевести меня в другое подразделение, просьбу удовлетворили, и я сразу же стал самым передовым солдатом. Правда, вначале в новом взводе встретили не слишком дружелюбно, но я троим самым наглым дал по шее как следует, мне в ответ врезали. Потом сдружились, и служба пошла.

Что еще сказать, кормили в запасном стрелковом полку очень плохо, даже сформировали специальный взвод доходяг, которые недоедали. Я норму держал все время и не больно-то на еду обращал внимание. Умел содержать сам себя. Но питания не хватало. Что такое каждый день для переносящего большие физические нагрузки призывника 700 грамм хлеба с примесями?! А потом, недоставало разных витаминов в кашах. В основном причина плохой кормежки была одна: разворовывали и растаскивали продукты. Только когда нас после семи месяцев учебы в лес убрали, где некому стало ворованное продать, кормить начали получше. Но все равно не хватало. Я умел добавки достать! Внаглую приходил в столовую и говорил, мол, нужно подать к четвертому столу добавку для хлебореза... Отдает солдат лишний котелок каши, он мне идет. Иногда приходил, два котелка ставлю: один мне, второй ротному. Спрашивают удивленно, чего он сам не мог взять, отвечаю, глядя прямо в глаза, что меня послал. Раз, и мне насыпают с горкой. А за котелок командир роты благодарен был. Всякие смешные истории случались. Таким вот образом прокормился.

Летом 1944-го всем присвоили звание сержанта, переодели в новую форму. Приказ был всех одеть во все новенькое. Мне выдали новые брюки и шинель, а гимнастерку оставили старую. Солдат выстроили, а меня назад поставили, чтобы не видна была гимнастерка. Тогда я сержанта впереди на свое место отодвинул, а сам встал в первый ряд. Генерал проходит мимо строя и у меня останавливается. Орет на снабженцев: «Это почему такое старье? Старшина, сюда, через пять минут чтобы боец стоял в новом и чистом обмундировании. Вы что ему дали?!» Старшина, сам не свой от страха, отошел от строя, я за ним. И он, представляешь, скидывает с себя новую гимнастерку, да еще с двумя карманами на груди, и отдает мне. Я ему торжественно вручаю свое старье. Вернулся страшно довольным в строй.

Нас отправили на передовую в августе 1944-го. Попали на 3-й Белорусский фронт. Стал командиром отделения, затем помкомвзвода в 742-м стрелковом полку 164-й стрелковой дивизии. После выгрузки из состава мы проходили через разбитый город Витебск. А дальше передовая. Только «Ура!» там кричали, особых боев не было. Нас бросили в наступление уже тогда, когда немцев разбили, они отступали. Чем вооружили? Выдали автоматы ППШ, никакого ПТР в роте не было. На передовой не разбирались, на кого ты учился, главное, что ты в пехоте. Недолго пробыл в стрелковом взводе. Однажды мы во время марша нашли на поле морковку, насели на нее, чтобы наестся. К нам подходит незнакомый лейтенант, спрашивает: «Комсомольцы?» Отвечаю: «Так точно, комсомольцы!» Мы вдвоем с товарищем лежали. Интересуется дальше: «А пойдете в разведку?» Ответил, что конечно же пойдем, воевать одинаково где, что в разведке, что в пехоте, где надо, там и будем немца бить. Вот так нас вдвоем взяли в полковую разведку.

Приходилось ходить на взятие «языков». Сначала был в группе прикрытия, а потом попал в группу захвата. Немецкая оборона ночью состояла в основном из пулеметчиков, которые стреляли на каждый шорох. Сплошной линии обороны у них не было, мы это уже знали, потому что перед разведвыходом долго наблюдали за врагом и нашли слабое место. Выход прошел ночью, темно, ничего не видно, я потерял из виду взводного и двух товарищей, остановился на месте, растерялся, куда идти, не знаю. К счастью, лейтенант повернулся назад. Хорошо хоть, я сказал шепотом: «Стой, кто идет?» А то бы из-за паники лейтенанта убил. Взводный ответил, что свои. Спрашивает меня, где я пропал, объяснил, что из-за темноты дорогу не нашел. И он меня с собой повел. Наш лейтенант был смелым и опытным разведчиком. Когда стали близко подходить к вражеской передовой, видим, что немцы не глядя стреляют на каждый шорох. Чтобы незаметно подобраться и отвлечь врага, трое из группы прикрытия накинули веревки на ветки кустарника в трех местах, и стали их дергать. Тут же пулеметчики начали обстрел в сторону шевеления, а мы спокойно проползли в тыл. Когда вчетвером подобрались сзади к траншее, то увидели, что у пулемета сидят да немца. Лейтенант приказал мне на одного из них сразу же кидаться, а второму разведчику нужно было второго немца оглушить по башке прикладом автомата. Нас трое было, третий должен наблюдать, и в случае опасности имел автомат наготове, если немцы станут одерживать верх.

Я упал на врага, сразу же схватил немца, как мог, прижал его к земле. Конечно же, ему некуда деваться, я был здоровый и сильный. Немец тоже был крепкий, но сладить со мной ему оказалось невозможно. Напарник второму немцу ударом приклада шею свернул. Так что остался только мой «язык». Скрутили ему веревкой руки, заткнули рот кляпом, захватили с собой пулемет, и поволокли немца за собой на нейтральную зону. Остальные ребята присоединились по пути, ведь на выход отправилось 12 разведчиков. И тут немцы хватились своих, открыли бешеный пулеметный и минометный огонь по нашей пехоте. Мы заходим в окопы, а стрелки как давай на нас ругаться матом. Ведь они пострадали от огня. Притащили «языка» в тыл, доложили об удаче. Дали нам три дня отдыха, как говорится, что хотели, то и делали. Кто-то начал пить беспробудно, я не увлекался этим делом. Большинство к вечеру уже нажрались, им бы только выпить. При этом страшно смелые были ребята. Меня же не больно-то учили пьянке, семья была хорошая, говорили, что от водки стоит держаться подальше. Сказали, что за поимку «языка» представили меня к медали «За отвагу», но так ее и не получил.

Когда во второй раз после отдыха пошли на поиск, нас за речку послали. Немцы к тому времени со старых позиций далеко отступили, поэтому послали узнать, где они расположились. И меня ранило в правое плечо со спин: когда полз, автоматную очередь по мне дали. Попал в госпиталь, расположенный в Краславе, пролежал около трех месяцев. Оттуда направили в батальон выздоравливающих 145-го запасного стрелкового полка. Стояли в Польше, патрулировали местность.

К январю 1945 года оказался в 938-м стрелковом полку 306-й Рибшевской Краснознаменной стрелковой дивизии 1-го стрелкового корпуса 1-го Прибалтийского фронта, которым командовал генерал армии Иван Христофорович Баграмян. Стал помкомвзвода. Сначала в течение нескольких дней учили на танках в атаку идти в качестве десанта. А потом, когда попали на передовую, оказалось, что не надо никакого десанта, нужно было оборону держать против тильзитской группировки немцев, чтобы они не смогли прорваться к своим. Вперед нам нельзя, назад тем более. Приказывали насмерть стоять в обороне, но мы другой раз ходили по ночам к врагу, пугали их и забирали продукты со складов. Даже картошку у противника находили. Как осуществляли продоперации? Ждем несколько дней перед этим, наблюдаем за определенным местом, потом решаемся на вылазку. Немцы у нас в ответ во время вылазок ничего не могли забрать – в красноармейских окопах в консервных банках можно только гов..о найти, больше там ничего нет. А у немцев хорошие запасы в блиндажах и кладовых имелись. Нам же делать запасы невозможно: все съедали при приезде полевой кухни.

Как помкомвзвода я солдатами в большинстве случаев руководил, взводный только изредка отдавал приказы. Что скажу, то солдаты и делают. Из-за наших продопераций командир днем приходил, говорил, мол, мы опять что-то натворили, отвечаю: «Товарищ лейтенант, извините, нам кушать охота, погоняли немного немцев, зато продукты захватили». Теперь варить добытую тушенку можно. Лейтенант с нами никогда не кушал, ел только свое, офицерам дополнительный паек выдавали. А как-то его не стали давать, он тогда подошел ко мне и спросил: «Товарищ сержант, разрешите у вас попробовать?» Ответил ему, что давно надо было так сделать. И он с тех пор начал с нами кушать.

Чем еще занимались в обороне? Искали, чем бы еще брюхо набить. Узнавали, если где лошадь убьют, то тут же ползли за кониной, пока нас другие не опередят. Сейчас у некоторых ветеранов, рассказывающих, что они воевали на передовой, я в первую очередь спрашиваю, ел ли он конину. Если нет, то на передке не был. Настоящий фронтовик всегда конину кушал. Что еще рассказать: танк на передовой назывался «Гроб с музыкой», а «сорокопятка» - «смерть расчету». Опасными ли были вылазки за едой? А как же. Но мы, молодежь, как-то смерти не боялись, видимо, из-за малых лет не задумывались над этим. Старики, которым по 40 лет было, те уже опасались каждого снаряда. Если попробуешь его куда-то послать, он сразу же отвечает, лейтенант куда-то назначил. Показывали, что ими только офицер командовать будет. Но я не связывался со стариками, думал: «Да ну их к чертовой матери, зачем они мне нужны». Молодому солдату что сказал, то он делать и будет. В большинстве своем сорокалетних оставлял оружие охранять, или куда-то еще в тыл отправлял. Но их оставалось мало во взводе, два-три человека. На передовой тогда воевала молодежь, в подавляющем большинстве восемнадцатилетние пацаны. Старшие возраста, призванные в первый год войны, их или побили, или в плен захватили. Наши годы, 1925-1926-е, были самыми массовыми на передке.

Когда в наступление в феврале 1945-го пошли, при форсировании реки меня снова ранило. Только прошли немного от берега, как упала мина на расстоянии метров в шесть от меня. Я свалился, говорю ребятам: «Не берите меня, уже все, конец». Но солдаты сразу же ответили: «Нет, мы тебя не бросим, товарищ сержант». И потащили меня в тыл, причем дотащили до тех пор, пока санитары не перехватили, которые вдвоем на лодке через реку переправили. На передовой бой идет страшный, повсюду артобстрел, вода от разрывов снарядов прямо-таки бурлила, я говорю санитарам: «Бросайте меня, чего вы, хоть сами в живых останетесь». Но они наотрез отказались меня бросать. Так и утащили сначала в медсанбат, потом в полевой госпиталь № 5966. Попал в Ленинград, оттуда перевезли в Свердловск. Там и 9 мая 1945 года встретили. Как раз спирт я раздавал. Кто сколько хотел его взял, и выпил. Отпраздновали хорошо.

- Какое было отношение в войсках к партии, Сталину?
- К Сталину особого отношения не чувствовалось. Мы кричали: «За Родину!» в атаке, а «За Сталина!» не кричали. Я был комсоргом роты в 938-м стрелковом полку. В комсомол ребят принимал. Когда, например, на немцев нападали, определяли, кто впереди пойдет и будет остальных поднимать криком «За Родину!» Но за Сталина никто не говорил. Не заведено так было. И не приказывали так делать. А в бою солдаты, бывало, и матерились, но редко. В основном штрафники этим делом грешили. Одно время они с нами наступали, и кричали одно: «Ебаный в рот!» Это их девиз. Ну, а в пехоте ругались, когда свои стреляли по нам же. Были случаи, когда в разведке был, что наша артиллерия лупила по группе. Вот тогда сильно матерились. А один разведчик по дурости сказал: «Чего мы прячемся, это же свои бьют!» И ему осколком прямо в грудь попало. Сразу умер. Свои или не свои, а при артобстреле всегда надо прятаться. Осколок не разбирается, в кого летит.

- Как поступали с пленными немцами?
- Пленных немцев обычно не трогали. Правда, один комбат, майор Комаров, приказывал прямо расстреливать на месте всех немцев, и все. Но мы не расстреливали, душа не лежала. Просто показывали, куда им в тыл идти, в каком направлении. И там дальше тыловики возьмут. Через некоторое время комбат спрашивал, расстреляли ли. Всегда отвечал одно: «Так точно». Но и майора понять можно: у него всю семью немцы перебили. А ведь офицер был хороший, душевный, поддерживал солдат.

- Как относились в войсках к генералу армии Ивану Христофоровичу Баграмяну?
- Очень хорошо. Мы, несмотря на молодость, чтили дисциплину и уважали старших командиров.

- С офицерами ссор на передовой у вас не случалось?
- Нет. Только в запасном полку после первого ранения был у меня один случай, довольно смешной. Я отстал от своего взвода, и решил оправиться по тяжелому. Тут идет лейтенант, спрашивает строго: «Ты что здесь возишься? Мое подразделение здесь ползать будет». Я как фронтовик объяснил ему по-простому, что раз стоит табличка о том, что мины рядом, нельзя здесь заниматься. Побывавший на фронте запросто с офицерами говорит, они как родные люди помкомвзвода. А этому лейтенанту такое обращение не понравилось, он сразу же схватился за мой автомат, мол, отдай его за грубость. Мягко отвечаю: «Товарищ лейтенант, не надо автомат трогать, отстаньте от меня, до трех раз считаю». Он все равно лезет. Тогда говорю: «Раз, два, три». На последний счет как дал по рукам автоматом, он прямо рядом с миной на землю сел. Царапает кобуру, пытается пистолет достать, тогда я раз, и наставляю на него ствол автомата, при этом предупреждаю: «Еще одно движение, и вас не будет!» Начинаю медленно отходить, не спуская с него глаз. Метров 20 или 30 отошел, и дай, думаю, очередь над его головой дам. Выстрелил несколько патронов. После чего повернулся, и побежал. Потом оборачиваюсь, смотрю, а за мной целый взвод несется. Он же командир взвода, приказал меня догнать. А у них-то оружие не заряжено, я же как фронтовик всегда имел заряженный диск, ведь передовая не так уж и далеко находилась, все может быть. Конечно, заниматься таким в запасном полку нельзя, но меня-то никто не проверит. Наоборот, я у других проверяю. С одним сержантом в госпитале вместе лежали, как я вернулся с автоматом, то сразу же рассказал ему эту историю, ведь в запасном полку офицеры любую пакость могли сделать. Он сбегал к командиру батальона, а наутро вызывают меня в особый отдел, где лейтенант говорит: «За вчерашний эпизод отправишься в штрафную роту». Прихожу в свое подразделение, и голову от отчаяния положил на руки. Откуда ни возьмись, появляется майор и спрашивает: «Вы что, я вас никогда таким не видел! Что случилось?» Меня многие знали, потому что в батальоне никто не мог Филиппова побороть. Пользовался уважением среди офицеров. Они даже по фамилии, «товарищ Филиппов», называли. И я майору все рассказал, как на духу. Тот как начал смеяться, хохочет и хохочет. И просит еще раз рассказать. Опять красочно все описал. После говорю: «Вам хорошо хохотать, а я в штрафную роту отправляюсь». Тот продолжает смеяться и замечает: «Никуда вы не пойдете». Как это так, не пойду, но он объяснил, что последнее слово в таком деле за командиром батальона остается. И заключил: «Вы что, не знаете этого?» Ответил обрадованно: «Так точно, теперь знаю, товарищ майор». Он о чем-то переговорил с особистом, и больше меня никуда не вызывали.

- Как мылись, стирались? Вши заедали?
- Вши были в основном не у нас, а у немцев. Когда мы заходили во вражескую оборону, то предупреждали не заходить в блиндажи, где немцы сидели. Там всегда было полно клопов и вшей, которых называли «немецким пополнением». Нам же баню делали в любое время, когда отводили на отдых. Мылись, хотя холодно было зимой. Да и когда сами делали из бревен парилку в землянке, ставили внутри бочку и прожаривали одежду. С этим делом было строго.

- Чем вас кормили на фронте?
- Чем придется. Кстати, 100 грамм изредка привозили. Когда в тылу был, там давали почаще, а на передовой редко спирт появлялся. В основном на ужин таскали в темное время в канистрах каши и суп. Хлеба давали 900 грамм на день, но его за два раза съедали, не хватало ни черта, таким молодым. Так что спасались трофеями врага, и кониной. В наступлении в домашние погреба лазили, ведь многие отступали вместе с врагом, оставляли закатки или мясо у себя в подвалах. Сухой паек давали только в разведке, но мы его почти не брали, старались побольше патронов унесли. Патроны при вылазке важнее, чем брюхо набить.

- Трофеи собирали у немцев?
- Были такие случаи. Но я не ходил за ними, брезговал. Не мог, как это так, брать пусть и вражеское, но чужое. Ребята за часами в основном охотились. Были и такие, что даже зубы золотые выбивали у трупов. Повидал после боя открытые рты с вырванными зубами.

- Женщины у вас в части служили?
- Да, их называли «Рама!» Но девушек на передовой очень мало было. К ним хорошо относились. Мы-то молодые нецелованные ребята, не знаем, что такое любовь, старшие по-другому на них смотрели, а мы даже понятия такого не имели. Женщин как сослуживцев воспринимали. Но всегда старались защищать. Был такой случай, одну девочку, связистку, командир роты, лейтенант, решил во время артобстрела срочно послать связь наладить. Она как заплакала, ведь наружи бушевал артобстрел. Тогда другой солдат добровольно вызвался пойти. Жалко девчонку. Пошел, и погиб. Второй следом отправился – и он также погиб, только третий наладил линию. Зато выручили девушку. На нервной почве не смогла идти. Сами видите, как другие связисты поступили.

- Приходилось ли вам воевать против власовцев?
- Нет, не приходилось. Надо сказать, что до призыва я даже в партизан не верил, считал, что по радио и в газетах брехню пишут, ну как можно в тылу врага выжить. Когда мы к линии фронта через Белоруссию шли, то нам навстречу выходили партизаны из леса, и тогда я в них поверил: в существование партизан. Когда же находился в выздоравливающем батальоне 145-го запасного стрелкового полка, то приходилось дезертиров и мародеров ловить. Сам ведь здоровый такой, мало пролежал на койке. В большинстве случаев находили тех, кто не хотел воевать. Сначала в каком-нибудь городке одного арестуем, дальше ловим остальных. Пойманный раскалывался и рассказывал, где должно быть свидание с другими дезертирами. Они туда являлись, а мы их окружали и захватывали. Кто сопротивлялся, а кто и нет, ведь мы неожиданно атаковали, они думали, что на встречу к своему товарищу идут. Не успевали соображать. Сокрушались потом: «От немцев столько прятались, а от вас ни черта не спрячешься!»

- С «лесными братьями» в Прибалтике сталкивались?
- Нет, только дезертиров ловили.

- Ваше отношение к замполитам?
- Очень хорошее, потому что сам был комсоргом роты, они во всем налаживали порядок и помогали солдатам. Если у солдата есть какие-то нехорошие мысли, обязательно рассказывал об этом замполитам, и они душевным разговором поддерживали человека. И, что самое главное, замполиты были смелыми ребятами, в тылу не отсиживались, а воевали на передовой. Подойдет к солдатскому котлу, сам покушает, все попробует и говорит: «Ребята, можно кушать». Даже майор, заместитель командира полка по политчасти, вместе с солдатами ел.

- Использовали ли немецкое трофейное оружие?
- Автоматы у них хорошие, не приходилось мне их использовать, мы свои ППШ таскали. У немцев чем были лучше автоматы: заряжать их быстро, раз, и в рожок вставил патроны, а наш диск пока зарядишь, то упаришься. А вот винтовки Маузера в бою били лучше наших Мосина. У нас прицел всегда немного сбит, или чуть вверх бьет, или чуть вниз, а у противника, мне приходилось стрелять из трофейного карабина, всегда точненько попадает, все равно как будто снайперская винтовка. Потом, затвор на Маузере более удачной конструкции, у нас какие-то гайки и прочее, у немцев же все сделано на выемках. Пехота любила немецкие винтовки брать. Но особенно ценили гранаты, удобные с длинной деревянной ручкой, их можно было далеко забрасывать. Так что часто били врагов их же оружием.

- Какое наше стрелковое оружие вам нравилось?
- Автомат ППШ больше всего нравился. Он лучше всех, в наступлении ведь штыковой как таковой нет, важно автоматом убить на близком расстоянии. У нас в роте выдавали одни автоматы, только старики брали винтовки.

- Как организовывалось передвижение на марше?
- После того, как Витебск прошли, то бросили к передовой на машинах «Студебеккерах», это когда немец далеко оторвался. Когда же ближе к врагу подъехали, то стали топать пешком. Маршем проходили 50-60 километров в сутки. Один раз, как говорили после командиры, почти не останавливаясь на отдых, прошли 100 километров. Благо, что местность была ровная. Под конец бесконечного марша говорили между собой, что хоть бы где враг остановился. Ноги отваливались, не могли за ними бежать. Причем что такое марш? Мы топали вооруженными, таскали на спине вещмешок, только на привале сели, даже не успели лечь – все заснули. Так устали. А офицеру чего: у него один пистолет, больше ничего не таскает. Я как помкомвзвода также мог бы не таскать вещмешок, но у меня привычка была, что обязательно надо все как солдату делать. Мне казалось позорным, чтобы я сделал меньше, чем солдат, какой же я командир тогда. Наравне с солдатами действовал.

- Как пополнялся боекомплект?
- У нас никаких проблем не было, гранатами и патронами обеспечивали великолепно. Были даже такие случаи, что останавливались из-за нехватки боекомплекта, и пока не пополнится боезапас, вперед к немцу не идем. Когда привезут патроны и гранаты, то обычно шла артподготовка. Особенно мне нравилось смотреть, как «Катюши» бьют. Красота.

- Как часто ходили в разведку?
- После каждого разведвыхода по два-три дня отдыхали. В это время кушали сколько хочешь, ну и, конечно, старшина всегда спирт выдавал любителям.

- Какое оружие брали в разведку?
- Только автомат, диски и патроны к нему. Больше ничего такого не было. Всегда носили два запасных диска к автомату ППШ, три уже тяжело было. Патронов в вещмешок много не набирали, потому что немец тебя два или три раза убьет, пока ты будешь диск заряжать. Один запасной диск изредка таскали, его не хватало на серьезный бой.

- Как одевались в разведке?
- В современных фильмах сейчас показывают разведчиков в пятнистой униформе. Естественно, этого ничего не было, на нас была первое время обычная полевая форма, кроме того, таскали байковые одеяла, завязанные на шее. А дальше, после захвата трофеев, мы не видели свою форму – с немцев сдирали форму, и только их обмундирование таскали. Да уж, сколько раз свои из-за этого чуть не убивали. Хорошо помню, как в один из разведвыходов мы возвращались к своим, и тут слышим приказ: «Рота, к бою!» Ротный видит, что на траншеи лезут немцы, хорошо хоть, что мы кричим: «Свои! Свои!» Разведчики никогда не возвращались в то место, откуда выползли, как положено по инструкции. Не получалось четко следить. Ну что еще рассказать, зашли в тот раз с ротным в землянку, я вытаскиваю трофейные продукты из вещмешка, тогда нашли у немцев буханки, завернутые в целлофан, еще 1937 года выпуска. Командир роты мечтательно говорит: «Кушать охота, не знаю как». Я отдал ему часть, говоря при этом: «Это за то, что нас не убил!» Сейчас, когда в фильмах показывают, как воюют на передовой в орденах и медалях, офицеры все одеты с иголочки, я сразу же этого ротного вспоминаю: он в полушубок одет, офицера в нем не узнаешь. Только по командам определили, кто ротный.

- Вас учили рукопашному бою в разведке?
- Ну чего, на передовой немногому учили, большинству военных умений и приемов обучали в запасном стрелковом полку.

- Сколько человек обычно ходило в разведку?
- Всего во взводе было двенадцать человек. Все ходили в разведвыходы, а когда надо было поддержать огнем разведку, то придавали на помощь 20-30 солдат из стрелкового батальона. Усиливали тогда, когда пройти трудно к немцу, огнем отвлекали врага. Ведь к вражеской передовой не так-то просто подобраться: она заграждена проволокой, саперы вперед лезли и резали ее, а потом еще снимали мины. Мы уже в проходы за ними ползали. Вот когда противник еще не успел укрепиться на новом месте и поставить минные поля, то были случаи, что мы и сами проходили через проволоку: соломой ее закидывали, или шинелями.

- Убитых разведчиков вытаскивали?
- Никогда не оставляли тела. У нас редко кого убивало, и всегда вытаскивали. При этом, на случай поимки, наград с собой никаких не таскали, документы также во взводной землянке оставляли.

- Как вели себя немцы, когда вы их захватывали в плен?
- Они говорили в большинстве: «Гитлер капут! Гитлер капут! Гитлер капут!» Напуганные были, да и в 1944 году все к нашей Победе шло. Но до конца войны забрасывали наши окопы листовками, в которых писали, мол, переходи на нашу сторону, пароль: «Сталин капут!» Но на эти бумажки никто не обращал внимания.

Демобилизовался я в июне 1945 года по ранению. Поступил работать на нефтебазу, а потом что-то с начальником не сладил. Хорошее место было, квартира, но молодой, мне не понравилось, что директор ведет себя так покровительственно, как в старые времена, а нас-то на фронте приучили к большевистскому характеру, отношению равного с равному. А директор сам командует, мне это не понравилось. Взял и сказал об этом на собрании, тут же начались различные слежки, разговоры. На работе есть сволочи, стали доносить. Начали поговаривать, мол, из-за фронта я стал нервный. И как-то один негодяй меня нехорошо назвал, я его взял и как ударил, сволочь эту! После этого "по-хорошему" ушел с работы.

Потом понял кое-что, и не стал больше сопротивляться. Как скажет начальник: спасайтесь, кто как может, но ни в коем случае не надо спорить, иначе далеко не пойдешь. Угодил заведующим нефтехозяйством в совхозе. Потом эту должность сократили, поехал в район, нет работы. Отправился на целину в Оренбургскую область. У меня уже были курсы старшего приемщика-сдатчика нефтебазы. Мне сказали, что посылают к такому директору, который не пьет. А я и сам пил только по праздникам, и то изредка. Решили меня назначать, ведь большой, здоровый мужик. Приехал туда, и как раз угодил к директору, с которым на фронте в одном полку служили. Надо же такому случиться, как в кино! Нашли общий язык. Сошлись. По праздникам с ним наедине выпивали. Но норму знали. Десять лет проработал там. Много раз друг друга выручали от всяких случаев. Окончил восьмой-десятый классы в вечерней школе. И меня перевели на директора нефтебазы. Кто не учился, того будут называть неучем, я не хотел такого, поэтому продолжил обучение, окончил Саратовский нефтяной техникум, десять лет проработал директором, но не сложились отношения с новым главным бухгалтером, и решил уехать, зачем друг друга подставлять. Приехал в Крым, в село Охотниково Сакского района, устроился в совхозе «Озерный». Но не понравилось: каждый день пьют, ведь на складе и в мастерской всегда есть что продать. Было и мясо, и корма, совхоз богатый и хороший. А я с ними не пью. То в одном подставят, то в другом. Ломаются аппараты, а они рядом пьяными хохочут. Бригадир недоволен моей политикой, считает, что работяги должны быть пьяными, а когда выпьют, значит, все нормально у них. Решил: такая компания мне не подходит, надо уходить. Написал директору заявление об увольнении по собственному желанию. Хоть меня ребята и уговаривали, просили остаться, обещали, что не будут шкодничать. Но я всегда слову своему верен был, и ушел. К тому времени дом построил, пошел трудиться на нефтебазу. Отработал пятнадцать лет, хороший директор попался. Дальше на пенсию вышел. В трудовой книжке 46 благодарностей за отличную работу.

 

Василишин Пётр Ефимович

Я родился 13 июля 1927 года в селе Голубовка Жмеринского района Винницкой области. Родители были простыми колхозниками, в семье воспитывались, кроме меня, сестры Вера и Анна. Родная мать умерла, когда мне было только полтора года, а мачеха, которую отец взял, была страшно неграмотной и жадной бабой. Замучила меня. Изводила постоянно, так что окончил только четыре класса. 22 июня 1941 года узнали о начале войны, и вскоре немцы пришли к нам. Мы с отцом как раз стояли возле ворот, когда оккупанты катили по улице на велосипедах. Позади пехота прямо через пшеницу по полю шла. Велосипедисты же остановились, подходят ко мне и говорят: «Комм!» Взяли за руку, рядом колодец располагался. Подошли к нему, подняли ведро, и приказали пить воду. Напился, смотрю, они на часах время засекли, где-то минут пять или чуть больше прождали. Видят, что со мной все нормально, только тогда стали сами пить воду. И за это немец дал мне три маленьких кусочка сахару.

Во время оккупации я коров пас, только этим и занимался. Полицаями были румыны, так как нашу территорию включили в состав Румынии. С ними можно было жить спокойно. Не обращали внимания на то, как во время работы мы могли взять с собой немного пшеницы. 21 марта 1944 года, в день освобождения села, снова я возле колодца оказался, шел с ведром воду брать. Смотрю, идут два солдата в новенькой немецкой форме, одеты с иголочки, поперек груди скатка-шинель. Подходят ко мне и спрашивают: «Как нам перейти в село Кудиевцы, чтобы сократить путь?» Причем чисто по-русски говорят. Тогда я понял, что это власовцы. Показываю рукой, что там-то расположена уличка, прямо по ней можно выйти на околицу села и дальше пройти в нужное место. Даже не успел до конца высказаться, когда на той стороне улицы появилась наша разведка, три всадника. Заметили власовцев, закрутились, один прямо саблю вытянул, и прямиком к нам ринулся. Ну, думаю, сейчас им головы поснимают. Но кавалерист воздержался, только заставил власовцев руки вверх поднять, а тут еще двое подоспели. При мне, пока я воду брал, раздели их до нижнего белья. Ту одежду, особенно брюки, сразу же на себя одели, свои лохмотья прикрыли. Пока возились, тут уже передовые войска подходят. И прямо на этом же месте, я еще не успел воды домой принести, власовцев на бугорочек поставили и расстреляли. Кинули тела прямо под колеса появившихся на улице танков. Те из них гусеницами сделали лепешку. Когда прошли наши, война двинулась дальше и территория освободилась, то мы расстрелянных похоронили. Сперва в сторону оттянули, потом решили под каким-то забором похоронить. То место сразу же стало пользоваться дурной славой. Ладно уж, уже забегу вперед. Уже после демобилизации я как-то на санках дрова вез, уже ночью, и остановился около этого злосчастного забора. Вдруг слышу, как зашелестела трава. Повернулся: какая-то женщина в деревянном заборе две палки отодвинула и просунула между ними голову. У самой волосы обвисли вокруг лица, и пристально на меня смотрит жгучими глазами, в итоге я кинул те дрова и со всех ног свистанул домой.

В мае 1944-го при военкомате организовали курсы допризывной подготовки, где нас тренировали строевой и азам военного дела. Я был ростом 1 метр 50 сантиметров, поэтому всегда оказывался в конце строя. Призвали в сентябре 1944 года. Направили в город Ржев, в 1-й запасной стрелковый полк. И там проходил подготовку. В 1942 году здесь проходили страшные бои, все в округе было разрушено. Казармы организовали в каких-то развалинах, разбитых во время бомбежки. Залатали крышу кое-как, причем нас огородили колючей проволокой в четыре ряда. Запасной полк сразу же стал похож на лагерь, имелась и проходная, и часовые кругом. Почему-то боялись, что сбежим. Учили стрелять из автоматов, из винтовок, и в рукопашную ходить. Кормили ужасно. Одежда была латанная, шинели с заплатами. Причем мне выдали такую длинную шинель, что я на ее полы при ходьбе постоянно наступал и падал. А ботинки для нас как делали? Брали старые резиновые шины, на глаз вырезали подошву, и гвоздями прибивали обмотки. Выдали такие ботинки, у меня нога 41 размера, а мне попался 48-й. Когда было построение, то приказывали равняться, при этом надо смотреть на грудь четвертого от тебя в строю. Мои же ботинки, впереди торчат, а ведь надо по струнке стоять, но если отступить чуть назад, то грудь четвертого новобранца в упор не вижу. Взводный кричал: «Забери свои ботинки!» Отвечаю, что тогда не вижу грудь четвертого человека. Кое-как приспособился стоять в строю.

Уже зимой стали ходить на тактические занятия в леса и болота. Топали прямо по трупам, ведь рядом валялись убитые на снегу, их замело снегом, а мы короткими перебежками на тактических занятиях через тела перебегали. Хорошо помню один эпизод. Лежит прямо на обочине дорожки мертвый солдат, тело почему-то мумифицировалось, крепко сжата в его руке заржавленная винтовка. Шапка слетела, и рядом валяется, как сейчас все это вижу. Командиром учебной роты у нас был грузин по фамилии Джачвадзе. Обратились к нему с просьбой: «Товарищ младший лейтенант, что же такое, почему немецкое кладбище ровненькое, повсюду кресты стоят, каски на могилах лежат, а наши солдаты непогребенными лежат?» ну что же, приказали тела стянуть в одну кучу, там повсюду торфяные места, так что бульдозером трупы в глубину сбрасывали. А теперь по телевизору часто говорят о множестве пропавших без вести в тех местах.

Учились мы до февраля 1945 года. Затем вагоны подогнали, и отвезли в город Димитров Донецкой области, в 33-й артиллерийский полк, где мы на месте изучали автоматические зенитные пушки 61-К образца 1939 года. Спали в старых землянках, каждого заедали клопы. Ну что сделаешь, условия были очень трудные. Через все армейские трудности конца войны мы прошли. Одно хорошо: одели нас с иголочки, дали новые английские ботинки. Выдавали и американские, но они из-за низкого подъема совершенно не подходили на наши ноги.

В апреле 1945-го из Димитрова прибыли в Житомир, попал в сержантскую полковую школу. Но проучились в ней недолго, всех срочно посадили в состав и повезли в Лугу. На дорогу выдали сухарей и ленд-лизовские сосиски в баночках, плавающие в жиру. Кое-кому попались американские консервы в фигуристых маленьких баночках, ключиком на крышке их надо было открывать. Выдали паек на трое суток. Не помню, на какой станции часа в четыре ночи объявили по радио о том, что Германия капитулировала. Тут же расположенные у вокзала части дали салют, нас выгрузили и командир приказывает: «Что в рюкзаках есть, все выносите, будем праздновать». Вот так закончилась война. В обед опять сели по вагонам, вечером нас в Лугу привезли. Там снова праздновали. Оттуда попал в Тулу, здесь служил на «Катюшах», сначала в 23-м учебном артиллерийском полку с сентября 1945-го, после чего отправили орудийным номером в 420-й минометный полк в конце 1945 года.

Вскоре перевели в Ленинград, где служил при военном училище во взводе боевого обеспечения. Демобилизовался 7 апреля 1951 года. Сел на поезд и приехал домой. Надо деньги зарабатывать, так что был и в Магадане, и на Чукотке. Потом приехал на Родину, женился, надо трудиться, в колхозе какая работа? Работа есть, но только очень плохо платили, «палочки» за трудодни ставили, но за них ничего не давали. Поскольку я прошел такой путь, то меня на месте не удержишь. Прихожу к председателю и говорю, мол, давайте выписывайте паспорт. Тот ответил, что никуда я не поеду, надо на быках пахать. Рассмеялся, и говорю, что у меня есть выход, и не один, я найду себе работу. Поехал в Крым в 1967-м, в село Митяево Сакского района, нашел тут работу электрогазосварщиком в совхозе «Дружба». Жену забрал к себе. Так тут и на пенсию вышел.

 

Тихонов Николай Михайлович

Я родился 2 октября 1920 года в деревне Новоботово Волоколамского района Московской области. Окончил там семилетку, после чего уехал в Орехово-Зуево, где обучался на маляра.

После окончания обучения, я поступил на работу в строительную артель, работавшую в Москве. Наша артель занималась отделкой старинных помещений. Однажды, мы работали на отделке дачи Сталина, которая недалеко от Павелецкого вокзала была. До революции там было имение то ли княжеской, то ли вообще царской семьи – огромный пруд, красивый дворец. Мы, сперва, отделку дворца под старину сделали, но нашу работу забраковали, начали переделывать, но этим уже другая артель занималась. Так я до 1940 года в артели и работал – дома отделывал, квартиры, а в 1940 году меня призвали в армию и направили на Дальний Восток, в укрепрайон.

До 1942 года я служил пулеметчиком в укрепрайоне на Дальнем Востоке, а в 1942 году нас перебросили на Запад. Ехали мы на поездах, причем до Иркутска поезд шел на угольке, а от Иркутска на дровах. Ехали мы долго. Сперва приехали на Урал, а оттуда нас направили в Гороховецкие лагеря. Там наш 75-й отдельный пулеметный батальон влился в 49-ю стрелковую бригаду. В марте 1942 года нас переодели в английские шинели и отправили на фронт.

Ехали не спеша, немцы сильно дорогу бомбили – деревни, городишки вдоль дороги – все разбитые были. Ехали в товарном вагоне, двери открыты были, в случае налета выпрыгивали из вагона и прятались. Доехали до города Ливны, он где-то километрах в 40 от передовой был, и там остановились.

Правда мы не в самих Ливнах были, а на берегу реки Сосна, так окопы были выкопаны и мы их усовершенствовали, а в Ливнах штаб армии стоял, госпиталя. А потом немцы налетели на Ливны и все разбомбили.

После этого налета к нам прибыли новые командиры, те, которых я знал, погибли что ли, или отправили их куда, не знаю, но командиром нашего батальона моряк стал. Кроме того, после этого налета к нам и оружие пришло, мы на фронт без оружия ехали. Смотрю я на свой «Максим», а он весь заклепанный, видно, что после ремонта. Думаю: «Его же проверить надо». Пошел к начальству, говорю: «Так и так, надо посмотреть, а то как мы поедем? Они работают, не работают?» Дали мне разрешение. Проверил свой пулемет – плоховато работает. Я его весь перебрал, опять проверил – уже лучше. И после этого нас отправили на передовую.

Батальон, сперва, лесом шел, а потом вышли на поле и тут наш батальон «мессеры», расстреляли. Много тогда ребят погибло. Я с дороги в кювет упал, смотрю – там старая солома, пук на себя накинул и немцы меня не заметили.

После этого налета пошли дальше, уже и начальство появилось. Дошли до железной дороги, пересекли ее и я смотрю там наши от немцев обороняются, но как-то потихоньку, видимо патронов мало было. За железной дорогой лес был, мы через него прошли и в тыл к немцу зашли. Атаковали их, и они как сыпанули.

Мы обратно вернулись, заняли оборону, а немцы на господствующих высотах сидели. У них там снайпера были, и они по нам постреливать стали. Мы залегли, а я тогда уже сержантом был, по окопу ползаю, говорю: «Ребята, не высовывай носа». Как темнеть стало, уже мы на новое место перебрались, там окопы выкопали, а на следующий день немцы на нас насели… Окружили нас, я все свои четыре ленты расстрелял, отбили мы их атаку, и тут они применили минометы, мина рядом со мной взорвалась и я сознание потерял.

Сколько провалялся – не знаю. Очнулся, наверное, уже утром. Левая рука разбита, лицо с левой стороны тоже все разбито, вместо глаза желвак, над глазом осколок торчал. Очнулся в окопе, пулемет разбит вдребезги, и тут смотрю – идут два немца. Подошли ко мне, я только очнулся, присел. Они поговорили, потом один винтовку снимает и стреляет в меня, добивал… Две пули выпустили, на спине справа кусок выдрали, и я опять сознание потерял.

Потом, вечером уже, очнулся, на мне уже ни гимнастерки не было, ни рубашки, одни штаны, и пополз, вроде к своим. Ползу, а пить очень хотелось, так я хоть с травы росу соберу…

Прополз какое-то расстояние, и снова сознание потерял, или заснул… И так вот я полз – солнышко садится – я просыпаюсь и ползу, солнышко встает – я засыпаю. Сколько я так полз – не знаю. Однажды проснулся глянул и понял, что в правильном направлении ползу – там у железной дороги здание было, колодец, мы туда за водой бегали, и вот я к этому колодцу подполз.

А у колодца два немца сидели. Они ко мне подошли, Один достает книжку с переводом, чего-то мне показал. А я голову поднял, еле говорить могу, губа-то висела, и хриплю: «Вассер, вассер», – вода, по-немецки, немецкий-то мы в школе учили… Один мне фляжку дал, там лимонная вода была, я ее выпил и мне еще сильней пить захотелось. Я опять говорю: «Колодец, вода». Я потихонечку до колодца дополз, а там на проволоке наши котелки висели. Немцы первый котелок достали, я его выпил и мне еще больше пить захотелось. Они мне еще котелок дали, всего я три котелка выпил. Они на меня смотрят, говорят: «Ну, рус, давай, давай».

Я от колодца пополз в сторону дороги. Ползу, а сам думаю: «Все равно добьют». Лег и уснул. Они около меня стояли, шевелили, шевелили. Я очнулся, рукой на них махнул и опять уснул. Может, они меня будили, не знаю. К вечеру проснулся, очухался немножко. Думаю: «Полежу еще», – и опять уснул. А немцы в это время сходили за телегой, погрузили меня и повезли на свой пункт первой помощи.

Привезли меня, значит, на задний двор и ссадили с телеги. Сел на землю, а, видно, дождик был, и сзади дома ручей бежал. Вышла женщина, уже пожилая, я говорю: «Водички мне, я пить хочу». Она мне кринку молока вынесла, я ее выпил. А тут немец-офицер из дома вышел, погоны золотые, высокий такой. Он ей, значит, и говорит: «Матка, умой ему харю», – я же весь в земле был. Она воды из этого ручейка взяла, а немец говорит: «Матка, а солдат – русский, или кто?» «Вроде русский». «А какого ты хрена ему харю навозной водой моешь?»

Потом он крикнул своих санитаров, они меня посадили и немец стал меня обрабатывать. Все хорошо делал. Руку левую зафиксировал, спину мне забинтовал, лицо тоже приклеил, из глаза осколок выдернули, ногу вправил, она у меня вывернута была, я наступать не мог, отремонтировал меня более- менее, и все время со мной по-русски говорил.

После медпункта меня направили в амбар. Там солома, сено, и еще один пленный из нашей бригады лежал – младший лейтенант из с 3-го батальона. Его тоже добивали, и у него рана в паху была. Надо операцию делать, а в медпункте ее сделать не могли, и его держали в амбаре. Два дня он там пробыл, к нам все время начальник госпиталя приходил, у него на погонах три позолоченных кубика было – большой начальник. И он с нами говорил. Он из Гамбурга был и у него там вся семья погибла. А через два дня лейтенанта в больницу отправили, или еще куда.

А спустя пару дней пришла машина, меня в нее погрузили и отвезли на железную дорогу. Там эшелон подошел и меня погрузили в вагон, где наши безрукие и безногие лежали. Потом еще вагонов, наверное, пять товарных прицепили и повезли. Привезли в какой-то городишко.

Мы когда приехали, на станцию, откуда-то, немецкий летчик пришел. Я тогда впервые увидел их летчика – высокий такой, какой-то большой начальник. Подходит к эшелону, а все стонут… Он часовому: «Открывай», – я у окошка сидел, хорошо это видел. А часовой не открывает, говорит что-то летчику, объясняет. Он его за шиворот взял, как швырнул на землю. Потом подошел, приподнял и говорит: «Иди, открывай». Часовой открыл, и вот тех, кто без рук, без ног стали в машину грузить, там машина с парашютами была, так их прям на парашюты клали, и потом отвезли. В больницу их, или куда – не знаю. А меня в лагерь направили.

В лагерь этот привезли, я смотрю – все в телогрейках, военных почти нет, одни гражданские, что окопы копали. Они окопы рыли, а в это время немцы зашли с тыла. Правда, когда к лагерю приходили женщины и говорили часовому: «Вот тот мой муж, или брат», – то немцы их отпускали. Которые пришли – все забрали своих мужей. Может, и других брали.

Из этого городишка нас повезли в Курск. В Курск привезли, там уже оттуда привезли в таких вагонах. Грузили они нас уже в пассажирские вагоны. Привезли нас на Украину. Ехали мы по Украине, целый вагон раненных был и они на остановках просят у женщин попить. Одна женщина стала воду подавать, а часовой ее застрелил…

В конце концов привезли нас в лагерь в Шепетовку, а там уже бандеры руководили, немцев там как-то не было, сперва. В лагере там много украинцев было, так бандеры им добавку баланды давали, а нам нет. Потом немцы приехали, и один, значит, проверяет у котелки – у кого полные, тех в сторону и расстреляли. Потом еще они и этих, бандеровцев тоже некоторых прямо там расстреляли. Еще в лагере подвал был, в котором евреи содержались, военнопленные, и еще, говорят, там два наших комиссара было, так немцы их всех прям в подвале и расстреляли. Потом нас, пленных, погнали в лес, ямы копать, здоровые такие. Выкопали их, а в этой Шепетовке до войны, в основном, евреи жили, так немцы их всех пригнали в лес, в ямы загнали и из пулеметов расстреляли, всех, и детей, и женщин… А нас потом погрузили в вагоны и отправили в Германию. Там, значит, загоняли мыться, в бани или черт его знает... Мылись. Теперь, значит, везде пробрить! Немец один сидит с плеткой: «Жопа, яйца!» – осматривает, чтобы волос не было нигде...

Переодели в такую синюю одежу, тоже у них там была накоплена была, а потом, значит, начали проверять легкие. Туберкулезных отобрали и в отдельный барак поместили, конечно, на гибель окончательную… А нас кого куда распределили. Я попал в город на западной границе Германии, там автомобильный завод был. Там много наших было, и пленные, и гражданские, в том числе девчата, но они, конечно, отдельно от нас жили.

Короче говоря, поставили меня на станок, я его включил, и все инструменты поломало. Ко мне никто не подходил. А я еще нормально стоять не мог и упал у станка. Потом пришли с носилками и отнесли меня в барак. После этого я на завод приходил, а меня никто ничего делать не заставлял. Там один мастер ночной был, у него отец у нас в плену был, так вот мы с ним и разговаривали. Он рассказывал, что вот его отец очень понравился одному помещику, он даже хотел за него свою дочь выдать, чтобы отец остался в России. Очень деловой такой был. Но это уже 1918 год, уже большевики пришли, вот и уехал домой, в Германию. И меня этот мастер ничего не заставлял делать, он когда дежурит, я к нему в кабинет, и мы с ним разговаривали. Хороший человек был.

Потом меня, значит, повезли в какой-то лагерь, там танковый завод был, на котором больше тысячи наших работало. Там у них больница, немецкие и наши врачи, они меня осмотрели, что-то написали и работать меня больше не заставляли.

Привезли в лагерь, он недалеко от большого военного городка стоял, и вот в этом городке наши ребята работали, которые здоровые – уборкой занимались, один цветы сажал, клумбы делал, там же солдат почти не было, они только отдыхать приезжали. Потом там наши сапожники работали, портные и вот они одного часового как генерала одели, хороший человек был. Мы когда в лагерь приходили, говорили ему: «Картошки надо». Часовой: «Только сами не надо». Он там с кем-то переговаривал, и потом на машине мешка два картошки прямо к этим сапожникам подвозили, питание-то плохое было… Такой шустрый часовой был.

Потом в наш лагерь итальянцев привезли. Еще там французы были, сербы и еще кто-то, но они отдельно от нас содержались. Французы посылки получали, а мы нет и мы, сперва, к французам через проволоку лазили, или через подкоп, но потом там часовые с вышки одного застрелили. А вообще, к французам придешь, у них там патефон был, они когда узнали, что я дальневосточник, всегда для меня ставили «Штурмовые ночи Спасска». Французы покормят тебя, сигаретами поделятся. И вот я решил, что не полезу через проволоку, а пойду через ворота. Подхожу к часовому. Он по-русски немного понимал, говорю ему: «Камрад, так и так». А у немцев-то курево плохое было, а французам хорошие присылали, я достаю пачку, что мне французы дали, часовой мне: «Ты потом только здесь ходи, когда я стою». И вот я как увижу, что он стоит, то иду к воротам и прохожу к французам. Это уже в 1945 году было.

Потом подошла весна. Комендант нас построил и говорит: «Мы будем уходить. Кто хочет, пусть остаются, а остальные – пойдем на восток». И вот, значит, мы пошли. Ночевали у разных бауэров. Нашли там у одного бауэра семенную картошку, всю разобрали. Бауэр с утра выходит, видит картошки нет, говорит офицеру что-то, а офицер: «Знаешь, это война, ничего не сделаешь». Убедил как-то. Потом вышли, нас комендант построил и говорит через переводчика: «Этого делать нельзя. Хорошо, бауэр такой хороший человек оказался, а то бы пришлось вас всех расстрелять».

Вторую или третью ночь мы шагали, пришли в какой-то городишко и там часовые нас оставили. Охранять нас стали мальчишки из гитлерюгенда. Ну мы у них оружие отняли и пошли дальше на восток. Дошли до Магдебурга, а там уже американцы были. Те, кто раньше в Магдебург попал – их немцы всех убили, там целые подвалы были мертвыми забиты – французы, поляки. Немцы их в подвалы загоняли и газом травили. А когда мы пришли, там уже американцы были.

С другой стороны Эльбы наши были, они понтоны наводили дня два или три. И вот пока мы ждали. Американцы предлагали нам в СССР не возвращаться. Говорили, что отвезут куда желаешь – хочешь – в Африку, хочешь – в Америку, хочешь – в Южную Америку, хочешь – в Австралию. Некоторые, которые, видимо, хвосты имели – они остались, а основные отказались.

Потом наши понтон навели, мы через Эльбу перешли и пошли дальше. Шли пешком, только иногда тех кто заболевал на мимо проходящую машину грузили. Так мы дошли до Берлина. Там меня направили в 1050-й стрелковый полк, в нем, после штурма Берлина, людей почти не осталось. Начали строевой заниматься, и другие занятия, а я же не могу строевой ходить, так что меня поставили дежурным по казарме. А полк стоял в бывшем военном городке СС, и когда немцы убегали, они все двери, все окна посшибали. Начали двери навешивать. Наши работали и один немец. Наши дверь повесили – ходит и ладно, а немец повесит, проверит, чтобы она полностью закрывалась, чтобы ни один комар не пролез. Я полковнику об этом доложил и говорю: «Когда немец смотрит на дверь, что наши повесили, он все время «Шайзе, шайзе» говорит». Полковник подумал и решил, чтобы все только немцы делали.

Недели две я в полку пробыл, а потом меня направили на склад боеприпасов. Склад в городке между Магдебургом и Берлином находился, там много складов было и крупная железнодорожная станция. Начальником станции там сержант был, так он нас инструктировал: «Следите вот за тем домом, никого туда не пускайте, а то наши как напьются, так туда к бабам лезут». В этом доме немец жил, начальник станции, и у него дети были, две девочки, большие уже, и вот к ним все лезут. Помню, к ним один пьяный капитан ломился. Я ему говорю: «Отваливай отсюда. Отваливай, дорогой, а то по шее получишь». А он все перся. Я говорю: «Нет. Это дело не пойдет». Сержанту позвонил, он пришел, и по шее этому капитану налупил.

Месяца три или четыре я в Германии побыл, а потом меня, во второй эшелон, уволили. Поехал домой, в Волоколамск, а дома-то и нет, немцы нашу деревню сожгли. Поехал в деревню, где мать родилась – а немцы и ее сожгли. Стал работать, появились деньги, как-то обжился, а потом нам еще денег выделил.

- Спасибо Николай Михайлович. Еще несколько вопросов. Как кормили на фронте?
- Не очень. На день пару сухариков и рыбину давали. Потом мы голубей ловили, лебеда росла. Супу наварим, налопаемся его.

- В плену с власовцами сталкивались?
- Да. Вот тот часовой, которого мы одели, он очень власовцев не любил.

- А к вам в лагерь не приходили в армию Власова вербовать?
- Нет, я такого не видел.

- После освобождения из плена вы проходили проверку?
- Я не знаю, может быть чего и проверяли, но меня сразу в полк направили. Меня никто не проверял.

- Спасибо, Николай Михайлович.

 

Агафонов Александр Ильич

Я родился 1 августа 1926 года (при переселении в Среднюю Азию мать убавила год, и я стал числиться родившимся 23 декабря 1927-го) в селе Ольшанка Аркадакского района Саратовской области. Родители мои были простые крестьяне-землепашцы. Отец безграмотный, но при этом написать письмо мог, хотя писал страшно неразборчиво, все слова вместе, как в старославянском языке, а мать не могла ни одной буквы назвать из алфавита. Кроме меня, в семье воспитывались младший на год брат Алексей и две сестры: старшая Анастасия и младшая Машенька, 1930-го года рождения. Еще один брат умер в младенчестве. Во время коллективизации дед наотрез отказался вступать в колхоз. В результате в 1930 году нас выселили. За что выселили, не знаю, рано утром приехали, поснимали даже пеленки с вешалки, обуви у нас совершенно не было, так что босиком посадили на брички и увезли в лес, где поселили в наспех вырытые землянки. Летом спасались тем, что родители в лесу собирали сучья и сдавали их в лесозаготовку, да еще съестным помогал дедушка по матери, который приносил морковь и картошку. Вскоре землянки, где жили и другие несогласные с властью семьи, стали кишмя кишеть мышами, крысами и змеями. Мы же, дети, уходили в лес, и целый день собирали дикие яблоки и груши.

Когда лето закончилось, то нас перевезли на поселок Чиганак, правда, его нарицательное название было «Кулацкий поселок». В дом поселили, он был настолько громадный, что свободно разместилось три семьи: наша, Ситиных и Кучеровых. Топили зимой печку соломой. Холодно было. Выходить во двор не могли, потому что на всех в доме имелись одни-единственные галоши огромного размера. До 1936 года кое-как дотянули, тут подъезжают брички, уже на лужах лед занялся, и сказали: «Собирайтесь!» Женщины все, что было, посуду и постель, наскоро связывали в мешки, погрузили на повозки, и всех привезли в райцентр Аркадак. Вот там-то я впервые увидел паровоз, вагоны и железную дорогу. И там показали нам кино. Что меня поразило: пока заряжали пленки с фильмом, на стенке показывали, как бегают кошки. Красота. Нас, детей, это поражало. Взрослые также впервые видели подобное.

Вскоре нас посадили в вагоны, имевшие хлесткое название «телячьи». Одна половина была забита лошадьми и скотиной, а вторая – людьми. Посуды для еды и туалета никакой не было, ведерок тоже. И повезли, а куда, об этом не только мы, но и взрослые не знали. Иногда проводники рассказывали о том, что подъезжаем к какому-то городу. Но из вагонов не выпускали. Привезли в Сталинабад Таджикской ССР, как тогда называлось Душанбе, где перегрузили вещи и людей на узкоколейку, и повезли в горы. Миновали их, прибыли на гладкую равнину степи, остановились, разгрузили на подогнанные брички свое барахло, и поехали в степь. Помню только, что завезли на какой-то пустырь, где приказали разгружаться. Мужчин сразу же отделили и куда-то отдельно увели на работы. Мы стали жить одни: женщины и дети. А где жить? Показали на хлипкие бараки, построенные из камыша. Жара, поля были покрыты красными маками, и по этим цветам ползали черепахи, которых мы раньше никогда не видели, причем черепах было так много, как будто вся долина шевелится. Впоследствии мы стали употреблять их в пищу. Черепашье мясо особенно выручило в голодные годы войны. Некоторое время спустя все узнали, что этот поселок называется Молотовабад, и располагается около афганской границы. Из-за отсутствия паспортов нас называли «переселенцами». Все повально, вне зависимости от возраста, стали трудиться в колхозе «Чапаев». Жили по баракам, рядом с которыми поставили жбанчики с кипяченой водой, но ее не хватало, поэтому пили мутную воду из канав, которые назывались «арык». Конечно, началась страшная дизентерия, дети начали умирать, и 90 % в итоге ушли из жизни. Нас у мамы было четверо, все выжили, а вот у соседей два пацана-подростка, маленькие девочка и мальчик – все умерли.

В школу я пошел в 1936-м, да какая это была школа. Попал в землянку, накрытую дерном, внутри стояли столы и скамейки, грубо сколоченные из необтесанных досок. Учебников, тетрадей и карандашей у нас, первоклашек, не было. Учительница Филиппова сама только-только окончила школу, она жила с нами на одной улице и страшно переживала на каждом уроке. Начинала учить с написания палочек, а дальше учились правильно произносить сложные слова «рама», «дверь», называли скотину и птичек. Затем пошли маленькие предложения. К примеру, учительница просит: «Как будешь кормить кур?» Отвечаешь: «Если есть пшеница, ячмень или кукуруза, позову кур». Следующий вопрос: «А как позвать кур?». Отвечаешь: «Цып-цып-цып». Таким вот интересным образом нам ставили правильное произношение. Смородина, малина и цветковые выросты – все эти слова наизусть учили. Затем учительница где-то раздобыла букварь и стала показывать нам картинки. Я это хорошо помню, ведь именно тогда, еще совсем маленьким, решил связать свою судьбу с образованием. Тянулся к учебе.

22 июня 1941-го началась Великая Отечественная война. Узнали о ней обыденно, пришли на сход, где объявили о нападении Германии на Советский Союз. Начали работать на колхозных полях. Помню, что каждый день с утра до вечера собирали червей, хлопковую сопку, и клали их в бутылочки, чтобы учительница посчитала, сколько там червей. За каждого платили. Эти крохи выручали семью, ведь женщины пахали лошадьми поля, пололи, рыхлили землю и убирали сорняки тяпками. Вскоре и нас, подростков, стали привлекать к этой работе, всех распределили по звеньям, которые каждое утро выходили в поля и пели песни. На плечах несли тяпки, которые моя мама по старинке называла мотыгами. Ну что же, месяцы шли и шли, молодежь подросла, начались свадьбы. Жизнь текла сама собой. Мой товарищ Иван Кучеров к удивлению всех подростков женился на однокласснице.

В марте 1944 года принесли повестку. Мама, чтобы меня подольше оставили дома, переписала год рождения на 1927-й, я стал по документам одногодком с братом, но это не помогло, в райвоенкомате быстро во всем разобрались. Направили в Ташкент, у меня рост составлял 1 метр 56 сантиметров, так что тело, по сути, состояло из живота и головы. Зато образование имел девять классов. Решили меня определить в летчики, но в итоге не попал туда, поскольку меня направили в Ташкент, где быстренько определили в радиотехническое училище. Стали учить в первую очередь Азбуке Морзе. За три месяца я все освоил и получил квалификацию «радист 3-го класса». Учили на рациях РБМ, небольшого размера, но тяжеловатых, особенно нелегко приходилось таскать батареи питания. Кроме того, несколько раз довелось поучиться на маленьких рациях «Север-бис», их показывали и говорили, что они предназначены для тех, кого будут забрасывать за линию фронта, потому что такую рацию можно спокойно спрятать под полой плаща. Тщательно изучали и анодные, и накальные аккумуляторы. Помню, что анодные назывались БАС-80. После выпуска нас посадили в состав и перевезли в Белоруссию.

В июле 1944-го прибыл в город Брест-Литовск, откуда я попал в 283-ю отдельную роту связи ВВС. В части сразу же принялись переучивать, как всегда водится у нашего брата. В учебном классе показывали приемники УС-4, которые были установлены на самолетах. На все про все понадобилось пару дней, после чего объявили о том, что идем наступление. Выдали ботинки с обмотками, на месте научили, как их закручивать. Пошли вперед. Стал радистом, при этом азбукой Морзе ни разу не пользовались, поскольку разговоры «земля-воздух» шли по трубке напрямую. Наша рота занималась тем, что поддерживала связь с истребителями 5-го истребительного Львовского Краснознаменного авиационного корпуса. Пригоняли ГАЗ-АА, в кузове которого стояла радиостанция на указанную в штабе точку, после чего настраивали связь с самолетами, в соответствии с полученными указаниями работали на определенной волне, после налаживания связи передавали микрофон начальнику полетов, который начинал вести переговоры.

Затем командование начало думать, как решать серьезную проблему: во время наступления самолеты часто производили штурмовку по старым координатам, в местах, где в окопах уже сидели наши части. Получались жертвы от «дружественного огня». В Венгрии нашли выход из ситуации: стали выбрасывать на передовую авиационного корректировщика с группой налаживания связи. Мы стали как заправские связисты наводить телефонные линии, подключались, и начальник полетов прямо от места расположения рации спрашивал: «Вы видите, где окопы врага?» Наш старший указывал, где засели немцы, и вызывал истребители и штурмовики, которые атаковали врага. В основном занимались штурмовкой позиций противника Ла-7, которыми оснастили полки нашего истребительного авиакорпуса. Эти быстроходные машины давали скорость на высоте свыше 6 километров. И каждый Ла-7 имел радиостанции. Иногда немцев штурмовали Ил-2, чьи скорострельные пушки, как я воочию убедился, наводили настоящий ужас на противника. Кстати, сослуживцы называли меня «пацан», потому что я был совсем маленький ростом, ходил в роте последним в строю. Доставалось. Каждый старался нет-нет, да и щелкнуть по макушке. Поэтому у меня на всю жизнь выработалась агрессивность против любого насилия.

В районе города Веспрем был тяжело ранен. Танки 5-й гвардейской танковой армии наступали по правой стороне железной дороги, а мы, три связиста, поддерживавшие связь с самолетами, решили двинуться через левую сторону. Ротный дал нам по катушке провода, и указал точки, где ее нужно навести. Железнодорожная насыпь была усыпана щебенкой, у нас такого не было в Советском Союзе, при прокладывании путей вели земляную отсыпку из того грунта, который вырывали поблизости. Только стали переходить через рельсы, как раздается взрыв спрятанной неподалеку мины, подбрасывает меня, схватился за голову и упал. Нижняя челюсть упала, до горла все оторвало. Большой осколок резанул лицо. Сами представляете себе, что такое: идет восемнадцатый год, и подобное ранение. Еще один осколок попал в паховую область в районе левой ноги. Не помню, как оказался в танке, и как меня привезли в госпиталь. Когда медсестра распорола штаны, у меня левая нога оказалась вывернута: пятка вперед, а пальцы назад. Какой-то молодой парень в санчасти заявил: «Ну, пацан, детей у тебя не будет, все искалечили». Не совсем его понимал, ведь из-за контузии на всю жизнь остался глуховатым. Но страшно расстроился. А у меня сын и дочь родились, уже правнук есть.

Лечили в госпитале под Будапештом. Там же встретил 9 мая 1945-го. Прибежали рано утром ребята, прыгают и кувыркаются, орут на разные лады одно слово: «Победа!» Конечно, некоторые плакали, и я в том числе. От радости. Что живы остались. Я уже на костылях ходил, потому что нога болталась. Долгое время, вплоть до демобилизации, не мог как следует шагать, постоянно прихрамывал.

- Какие рации использовались в отдельной роте связи ВВС?
- РСБ-Ф, которая, как уже рассказывал, была установлена на «полуторке» ГАЗ-АА. Это была радиостанция самолета-бомбардировщика, общий вес вместе со щелочными аккумуляторами и динамомашиной с бензиновым двигателем составлял около 50 килограмм. На выходе стояла 100-ваттная лампа, вторая на задающем генераторе, и еще имелась модульная, всего три лампы. А настраивали ее при помощи пятки и карандаша, то есть били пяткой, карандашом же крутили волну, так как ручка настройки постоянно ломалась. Механик заводил динамомашину, включали накал, потом радист давал команду: «Анод нагрелся, включайте приемник». Включали микрофон, прослушивали уже настроенную волну и отдавали микрофон руководителю полетов.

- Аккумуляторы вы перезаряжали или этим занимались тыловики?
- Мы сами заряжали. Использовали их очень много, они всегда имелись в избытке, потому что очень быстро разряжались, ведь это были щелочные железно-никелевые аккумуляторы, а передатчик, когда работал, брал очень много энергии. Причем с каждой перезарядкой они все быстрее и быстрее разряжались, потому что в наступлении некогда было их чистить.

- Что было самым страшным на войне?
- По молодости как такового чувства страха не испытывал, пока не услышал о том, что детей не будет. Решил тогда в госпитале, что я перестал быть годным мужчиной. А мне только восемнадцать лет. В остальном же спокойно относился и к бомбежке, и к артналету. Сложно испытывать страх, когда детство мое прошло в такой среде, что волков не боялся, ведь мы, живя в землянках, по лесу ходили как охотники и хозяева. Хотя волки могли нас загрызть в любое время. Но это время прошло спокойно.

- Немецкие трофейные рации видели?
- Видел. Рации у противника были очень хорошие. Самое главное, что у них была весьма компактная антенна, а наша антенна представляла собой телескопическую мачту высотой 10 метров. Для развертывания станции с 10-м антенной требовалась площадка 10х10 метров. Развернуть можно было лишь за полчаса, и это при полной команде радистов 4 человека. Страшно неудобно.

С особым отделом сталкивались?
- Да, они за мной как за переселенцем постоянно приглядывали. Вначале был старший лейтенант, глуповатый, я его интерес легко вычислил, потом его заменил капитан. Этот был похитрее. Однажды пришел в роту, приказал мне идти за ним. Недоумеваю, в чем же дело, особист ни слова не говорит. Привел в столовую, заказывает сто грамм, дает мне стопку и кружку пива. Только после этого начал расспрашивать. Пришлось рассказывать свою историю. Больше он меня не трогал.

- Как кормили на фронте?
- Чаще всего приносили еду вечером за весь день. Приходил один или два солдата, которые в котелках приносили первое: жиденький суп, и второе: кашу пшенную с тушенкой. Очень вкусная, она тогда слаще меда казалась. Это был настоящий поварский шедевр. В летно-технических войсках всегда неплохо кормили. Частенько выдавали американскую тушенку в небольших квадратных металлических банках.

- Чем вы были вооружены как связист?
- Винтовка стояла постоянно в землянке, как ее поставил, так и не трогал, она даже заржавела там. У связиста другие задачи, не стрелять, а поддерживать связь.

- С замполитом часто виделись на фронте?
- Да, это он мне добрый совет дал: «Только учиться! Только учиться!»

- Как мылись, стирались?
- Вшей было очень много в учебке. Что-то невероятное, заедали и загрызали, не давали спать. Потом в Брест-Литовск пригнали поезд-баню, построили роты, и стали изводить насекомых: всю одежду помещали в парилку, где прожаривали. Благо наступило. На фронте уже воевал без вшей.

- Женщины с вами служили?
- Нет, в нашей 283-й отдельной роте связи ВВС девушек не было ни одной.

После войны я стал начальником радиостанции, получил звание «старший сержант», и начал мирную службу в Венгрии. Затем мы стояли под Берлином, примерно через год переехали в Закавказье, где стали получать МиГ-15, мне пришлось их с земли перегонять, указывать курс. Дело в том, что я очень быстро принимал сообщения, 20 групп в минуту, а в каждой ведь по пять знаков. Затем сопровождал ночные полеты, поэтому довелось несколько раз общаться с генералом, который командовал авиационным корпусом. Тот всегда спрашивал: «Пацан, как ты настроен, как твоя радиостанция?» Всегда отвечал, что четко работает, тем более, что мы получили американские радиостанции. Они работали так: 16-24 часа поработают, и заряд заканчивается, мы батареи выбрасывали, и ставили новые запасные. Они не знали перезарядки.

Прослужил порядком, почти восемь лет, вдруг вышел приказ Министерства обороны СССР о том, чтобы старшин и старших сержантов необходимо оставить на службу по их согласию, присвоить им звание «младший лейтенант» или «лейтенант», и использовать на том месте, где соответственно они требуются. Что же, подал заявление, через некоторое время замполит меня вызывает: «Не проходишь, у тебя с дедом что-то не все в порядке». Я не стал расспрашивать, сам ведь знал, что все еще числюсь «переселенцем», да и смершевцы постоянно ко мне приглядывались.

Так что твердо задумал вернуться к родителям в колхоз, Но как переселенцу мне паспорт был не положен, это страшно на меня давило, что никуда не устроюсь. К счастью, полковник Власов из штаба решил мне за отличное поведение паспорт выдать. Только нужен был вызов. Тогда написал письмо в Сталинабадский гидротехникум, мне пришел ответ о том, что принят. Доложил полковнику об этом. Проходит неделя или полторы, и мне прямо во время футбольного матча из штаба принесли предписание о том, что я «увольняюсь в запас по сроку службы». Так что демобилизовался в 1952 году.

Приехал в Сталинабад, окончил гидротехникум с отличием, будущая жена училась вместе со мной. На руки диплом не получил, его сразу же отнесли в сельскохозяйственный институт, и я должен был выйти туда на учебу, но страшно не хотел такую специальность, поэтому пошел к ректору Сталинабадского пединститута, правдами и неправдами перевелся туда, в 1958-м получил специальность учителя физики. Начал преподавать в Таджикском политехническом институте преподавателем физики, заведовал лабораторией. Потом меня переманили в Таджикский государственный университет имени Владимира Ильича Ленина, в котором я отработал 36 лет. В 1984 году защитил кандидатскую диссертацию на тему: «Совершенствование школьного физического эксперимента по магнитным свойствам вещества».

В семье родились дочь и сын, который стал военным летчиком и служил на аэродроме в поселке Новофедоровка Сакского района Крыма. Мы же жили в Душанбе, но тут из-за развала Советского Союза началась гражданская война, начали преследовать и шпынять русских. Кричали в лицо: «Уезжайте к себе на родину в Россию! Понаехали!» А когда на самом деле уезжали, то на вокзале стоял плакат с большими буквами: «Русские, не уезжайте, мы вас в обиду не дадим!» Ведь все заводы остановились, хозяйство развалилось, война и мародерство повсюду, стало опасно из дому выходить. Без русских специалистов стало плохо. Но поздно, решение мы с женой не поменяли. 8 октября 1992 года прибыли в Евпаторию на вокзал в товарных вагонах. Был переселенцем, а стал беженцем. Приехали к сыну, стали у него жить. Вот вам вся моя биография.

 

Тарасов Иван Алексеевич

- То есть суть вашей идеи в том, чтобы успеть записать тех, кто еще пока жив и пока им есть о чем поговорить? Ну что ж…
Сейчас действительно стало побольше возможности для открытого разговора. У нас теперь вроде бы демократия. А как мне оценить эту нашу демократию с позиций моего возраста? С чем ее едят? Когда мы слышим это слово, то придаем ему значение свободы мышления и вседозволенности деяния, но, как мне кажется, все-таки до конца не понимаем и не представляем окончательного смысла этого слова. Есть некоторые допуски свободы, которых мы - может быть сознательно или нет - недопонимаем и не доводим их до того самого светлого и лучшего, о чем эта самая демократия декларирует. Вообще это дело серьезное, и народ должен быть к этому готов. Мы иной раз хотим много, а жертвовать хотим малым. Да и мне кажется, что наша нация кое в чем еще не созрела. Люди в калачный ряд хотят, а кое-чем, грубо сказать – рылом, не готовы…

Постоянно мы хотим почерпнуть что-нибудь полезное с запада. Там конечно есть кое-чего. Есть, и не мало! Но подчас оно нам как-то не прививается, а бывает и вредит. Может быть за счет того, что мы русские – простаки, и вроде не такие ужимистые, как немцы или другие народы, которые на своем примере показывают, как надо правильно жить. А мы все равно «не плетемся за лаптем», если можно так выразиться. И не только сегодня, так из древности идет. Сейчас вам открываются большие возможности поглядеть как, кто и где живет. Надо теперь действовать и работать всем вместе. И каждый гражданин должен для себя решить, а что я должен сделать не только для себя, но и для других, и самое главное для Родины!

Как Вы считаете, был у нас другой путь после войны. Могло ли правительство «ослабить гайки», или бы все сразу посыпалось как в 90-х?
- Вы, знаете что… Я понимаю и Сталина, и Ленина, которые работали в жесткой обстановке постоянного стресса. Возьмем, к примеру, Ленина. Красный террор, разделенная на два враждебных друг другу лагеря страна и прочее. Это что было, случайно? Получается, если ты врага не убьешь, то он тебя убьет! Как на фронте, тоже самое - жесткая борьба. И потом, через двадцать лет, когда началась война, многие несогласные и обиженные на власть люди подняли голову. Следовательно, та политика, которая навязывалась народу, кое в чем была не совсем уж такой неверной…Навязывать свою волю народу силовыми приемами - это была любимая метода Сталина. С другой стороны, а как заставить по-другому? Я не знаю. Опять же, а кто его окружал? Это было время серьезных, жестких, бескомпромиссных людей, и таких же решений, ими принимаемых. Если сказать, правильно ли там, в правительстве все делалось, то мне кажется, что был нарушен некий контроль по части чиновников. Порой они перегибали шибко – обижали народ. Хотя и сами законы создавались жесткими, я бы даже сказал - драконовскими.

- Коснулись ли репрессии непосредственно Вас?
- Нам тогда постоянно преподносили врагов народа. Помнится, кода я жил в Балакирево, забрили кучу народу из земельного отдела. Все вдруг оказались врагами народа... Может на пустом месте это и не случилось бы, тут трудно сказать. Тогда ведь до сумы и тюрьмы каждому было недалеко. Сидишь за столом с приятелем, выпиваешь. Вдруг расслабился. Так? На откровенности тебя потянуло, и готово! Да и разговор-то может и невредный был, а все коротко – раз, и в конверт! Разные тогда были люди и были они различными: по убеждениям, по характерам. Нельзя забывать, что страна была многонациональна.

- Сейчас в моде национальное самосознание. Кто-то заявляет, что та война была для них чуждой, кто-то заявляет о своих обидах. И сами ветераны высказываются довольно неоднозначно…
- Если честно, мне не очень нравится копаться с национальными вопросами в любом виде - от этого отдает какой-то гнильцой. Но раз уж мы затронули эту тему...

- Как воевали рядом с Вами солдаты из братских республик?
- Так были проблемы-то, были... Кому-то казалось, что надо врага убивать, а кому-то все это было до лампочки... Например, давай рассмотрим ситуацию с ребятами из Средней Азии. Прибывают оттуда с пополнением тридцатилетние мужики, обрастают бородой, не умываются, да еще питание скудное. Вот они так и кантуются. Через месяц смотришь - на ответственных участках их уже не ставят... И что же получается? Ты должен рисковать вместо него! Допустим, немецкая разведка хапнула "языка". А этот товарищ - из Средней Азии.. Он и нам не воин, и для них не язык! Толку от него никакого: путного им он ничего не скажет, одна бестолковая возня, да корми его еще! Бывало, что и отсылали назад...

- Так уж и назад? Вы помните подобный случай?
- На моем участке нет, но по окопам гулял такой анекдот. А ведь любой анекдот рядом с правдой ходит...Мне приходилось пару раз сопровождать одного «бабая», который носил термоса с пищей. У нас перед носом очередью прошло несколько пуль. Когда пули летят мимо, то они не визжат, а глухо щелкают. Смотрю - мой узбек присел, ноги свернул калачиком и причитает: «Вай, вай-вай, вай!». Он молится, а меня глупого, на ха-ха пробило, японский городовой…О, еще была умора. В одном пулеметном взводе командовал москвич Демкин, а вторым номером у него был такой же «бабай». Так как вина «бабаю» не полагалось, Демкин употреблял двойную порцию и пел следующую песню: - «Бабай копай, Бабай стреляй, а Демкин водка выпивай».…

- Хорошо. А как насчет обратной стороны медали? Были и среди них мужественные люди?
- Да. Верю, что были! Но Средняя Азия-то не очень показывала результаты. Вот казахи уже ребята посерьезнее. А что касается туркменов, узбеков, таджиков – тут что-то не то… Кавказцы неплохие ребята. Хохлы воевали, как следует, даже еще и понапористей, чем русские.

- А извечный еврейский вопрос?
- Эта нация заслуживает особого внимания за их стремление быть лучшими, в том числе и в поиске «теплых» мест. Но в окопах быть лучшим очень сложно... Сегодня ты есть, а завтра тебя уже нет. И тут нужна определенная грамотность, чтобы русский, или может быть кто-то другой, не замечал бы твои хитрости... А если ты хитришь, начинаешь увиливать, где это не положено, то тебя сразу начнут выводить на чистую воду.
У евреев, впрочем, как и у кавказцев, есть такая особенность – поддерживать друг друга. У нас же этого не наблюдается. Они знают эту нашу слабину, и как мне кажется, неплохо ее реализуют. И этому нам русским надо у них учиться. Мы ценим евреев за то, что они зачастую становятся прекрасными врачами, научными работниками, музыкантами. Они так же неплохие управленцы и организаторы. Еще всем надо помнить, кто сделал революцию, и сколько кого было в ЦК в ее первые годы!

Был у нас такой Добкин. Он себе еще имя сменил на передовой, поэтому я его и запомнил. К этому моменту можно отнестись с пониманием, так как немец их преследовал очень жестко. Все время он тёрся при политруке, который был схожей с ним национальности. Какая у Добкина была типичная слабость? Он шибко выпячивал себя и затискивал остальных. И еще был один момент – нас всех (не евреев), он держал на дистанции, вроде как недостойных. Но напрямую эти вещи им никогда не высказывались. Он, так же как и я, сначала был в минометчиках, а впоследствии погиб в пулеметном расчете. В целом надо признать, что он внушал доверие к себе. Понимаешь, на передке сильно не похитришь. Там всё видно, там все равны. Но тогда я не обращал внимания, кто какой национальности. Это сейчас уже, задним умом, вспоминаю, что с пополнением приходили молодые ребята-евреи. Приходили и куда-то пропадали. Куда они девались, трудно сказать. В пехоте, знаешь ли, пополнение иногда очень быстро исчезает. Две-три атаки и нет его, этого пополнения!

- Про командование скажите пару слов.
- Там были всякие. Вообще это дело волевое. Вот тебе мое личное наблюдение. Когда мы стояли во втором эшелоне в сорока километрах от Погорелова Городища, у нас, как водится, был командир роты. И в тылах он к нам относился как-то мягче. Ты понимаешь, не было такой строгости в нем. Но как только попали на передовую – изменился! Стал волевым, жестким, настойчивым. А политрук наоборот. В тылах был к нам суров, на фронте же смягчился.

- Политруки воевали рядом с вами?
- Хм. Чтоб он шел рядом с нами в атаку, мне что-то не запомнилось. В основном это были строевые командиры.
Поначалу я воевал в расчетах 50-мм минометов. Потом их сняли с вооружения, поскольку они себя не оправдали. Были у этих «пукалок» конечно и положительные качества, к примеру, такие как высокий темп стрельбы и легкий вес. Но неприятных моментов в их эксплуатации оказалось намного больше. Мы этот миномет звали «козлом» за его неприятную особенность - подпрыгивать во время стрельбы... Особенно буйно он начинал скакать на мороженой земле. О каком прицеливании можно говорить, если вот-вот себя захерачишь. Бывало, стреляли на 70 метров. А ведь это рядом…
По поводу взводных командиров. Когда наши минометы упразднили и мы стали свободны, я попал в разведку. Кроме разных вылазок, дозоров, наблюдений приходилось ходить за языком. Случалось приводили, а случалось так, что и нет. Хвалиться, если ты не притащил пленного, получается нечем. А то, как мы там «чудили» у них в траншеях, чтобы добыть этого самого языка, нам в зачет не шло. С нас спрашивали строго. Как-то раз мы захватили немца – были в засаде и попутали их разведку. Если хочешь, я могу тебе немножко рассказать, как это получилось.

- Так я же к Вам за этим пришел…
- Мы, помнится, отдыхали в землянке, которая находилась в глубине позиций батальона. К нам влетел запыхавшийся вестовой…На передовой за действиями противника наблюдают очень строго. Один из наших наблюдателей обратил внимание на необычное поведение немецкого пулеметчика. Тот периодически постреливал трассирующими в нашу сторону. Вроде бы, что тут необычного? Ну стреляет немец, так и пусть себе стреляет. Однако наблюдателю показались странными темп стрельбы и ее направление. И правильно ему показалось. В тех местах рельеф специфический: между траншеями пролегал овраг, шириной, наверное, километра с полтора. А посередине еще вперемешку стояли их, и наши - опорные пункты. Немцы пустили по этому овражку разведку. Дело было в пасхальную ночь 28-го апреля 1944 года. Темнотища… Они аккуратно обтекли с двух сторон наш опорный пункт, и пулеметчик стал их выводить трассерами в нужном направлении. Наши отнеслись к этому с пониманием, дали им втянуться поглубже…

Нас ознакомили с обстановкой, и быстренько выдернули вперед. Мы туда полетели, по проходу проскочили через поле с ПОМЗами, расселись на позициях 2-й роты, немного еще подождали, в картишки перекинулись…
Что так смотришь? Бывало и такое. На деньги, конечно же, не играли, но публика там собиралась интересная. В эти подразделения народ подбирался шустрый. К примеру, у нас был якут Коля. Такой устойчивый, что будь здоров. И ростом вроде с меня, однако же, мне до его ухваток… Охотник, одним словом! У нас были сплетены небольшие маты из прутьев. Сейчас бы сказали – одноразовые! К поясу их прицепишь, а если что бросил и не жалко. Мы их расстелили, сидим, ждем.

Вдруг на соседнем опорном пункте фыркнуло очередью! И сразу же все затрещало, застучало, забухало... Ребята фрица ощутили и начали с ним перестрелку. Немцы по бокам стали бросать мины. Работают грамотно - обеспечивают своей разведке фланги! Наши минометы с артиллерией подключились, накидывают в нейтральную зону и по их переднему краю. Неожиданно из кустов вылетают фрицы! Их с опорного пункта выдавили, и они на нас прут. Тут все как-то быстро закрутилось. Мы немножко дали огня, они навскидку ответили по нам. Кого-то мы положили, остальные метнулись в сторону. Стрельба стихла, возникла небольшая заминка…

Смотрим - еще один фриц чешет. Ему – «хэндэ хох», - орут, а он руки не желает поднимать. Прикладом ему в рыло! У него может, и руки-то не поднимаются, он подраненный, а ему в рыло... А автоматом его ударил, по-моему, Юра Пишняков, бывший учитель с Рыбинска. Когда немец из кустов появился, Юрка вперед побежал, а я за ним. Фрица сразу «шмонать», глядь – кинжал висит! Автомата уже не было, видимо он его где-то потерял. Оприходовали, да и повели. В такие моменты быстро надо шевелиться! Тут наша артиллерия стала переносить огонь. Волна разрывов пошла к нам. Что интересно, только немцу скомандовали - «Шнель!», - он начал чудить. Шел-шел, вдруг упал и кричит: «Их бин капут. Криг капут!». Нам еще 300 метров надо пройти, и попасть к проходу через ПОМЗы, а этот черт, понимаешь ли, дурит. Лежит, изображает умираюшего. Как с этой дуростью решили? Взяли его за ноги и поволокли! А «пердила» тот был под сто с лишним килограмм... Еле дыша, приволокли его к ПОМЗам. В том месте, помнится, еще ольшаник был порубленный. Из земли, сантиметров на пятнадцать, торчат срезанные стволы ольхи и березы, а между ними в траве протянуты растяжки от мин. Когда фрица по гладкому месту волокли, он вроде как бы помирал. А как по пенькам-кореньям пошло дело, смотрю – голову-то поднял! За одежду цепляет, по спине колышками, да пеньками бьет. Неприятно и болезненно, понимаешь ли! Притащили мы его, в окоп сбросили: кто-то его перевязывает, кто-то пинает. Рождается этакое веселье - раз ты враг, то получай! Ведь так и убить не долго. А толку от этого? Тут еще и евреи явились, загуторили с ним по-немецки. Спрашивают: «Как зовут-то тебя, болезный?», - «Фриц», - «То, что ты фриц – это понятно. А как тебя зовут?», - «Франк Фриц», - «Так Франк или Фриц?» С этого опорного пункта его вели до штаба батальона. Там уже стоял мотоцикл. Франца-фрица в люльку погрузили и привет.

- Как был одет немец?
- Без головного убора. Это мне точно запомнилось. Еще на нем был такой костюм с пятнами, как сейчас ходят ряженые, такой раскрашенный, как плащ-палатка. У нас таких костюмов не было. Про сапоги не помню. У них обувь, кстати, была неплохая, водонепроницаемая. Но мне не нравилась в ней одна вещь – очень жесткая, непластичная подошва. От этого очень быстро уставали ноги. А то они еще гвоздей набьют, и ходят подкованные! Еще один момент. Немцы не наматывали портянки, им выдавали шерстяные и фетровые носки. Поэтому нога в сапоге сидела очень плотно. У нас же из-за портянок нога в сапоге гуляла, и мы набивали себе мозоли.

- Какие трофеи успели снять с немца?
- Наше дело – проверить его на часики! Он, разумеется - «Нихт», - а сам держит серебряные часы в нагрудном кармашке! Но тут как? Если сам не проверишь, то не получишь! Обшарили, конечно, но часы прозевали. Потом штабные хвастались, что нашли. Мы у него взяли картишки, сигареты. Еще запомнился интересный портсигар. В него кладешь тонкую, рисовую бумажку, сыплешь табачку, закрываешь портсигар, потом открываешь и тебе на выход готова сигаретка. Фриц был придумчивый на такие дела.

- Мы с вами в разговоре прыгаем с кочки на кочку. Давайте попробуем по порядку!Когда Вас призвали?
- Война уже вовсю «колтыхала», а я почему-то призвался только в октябре 41-го. Военкоматы тогда подметали все остатки. Кстати сказать, родом я из деревни Мартынка Переславльского района. На 14 октября отгуляли Покров. Шел дождь, было тепло и тихо. На второй день пошел снег, к обеду его навалило по колено. Потом стало холодать, холодать, и все сковало морозом. Из одежды у меня была шинелька черного цвета, доставшаяся мне от кого-то с железной дороги, и такая же убогая шапка. Обут я был плохо - в старенькие дырявые сапоги. Мама на прощанье, глядя на такие дела, разорвала мне под портянки свою белую «вязёнку» - «На-ка, Ваня, обуй».

Провожать меня никто не вышел. И никто уже не пел и не плясал как раньше, в первые дни войны. Посмотрел я на нашу деревеньку, еще подумалось тогда - может и в последний раз, сел к дружку в сани, да и поехал на станцию до Переславля. В дорогу мать дала мне бидон молока и каких-то сдобных лепешек, которые я потом, от нечего делать, усиленно «затискивал» в военкомате. Вообще, мне к такой жизни не нужно было привыкать, потому что у нас в семье росло семь ребятишек разного возраста, а среди них пятеро парней. Вот такая капелла! Старший был с 21-го года, служил танкистом в Бресте и там первый удар на себя принял…Из танкистов его перевели в артиллерию. Мы с ними переписывались. Он мне из Бреста интересно писал: «Ваня, мы тут уже около месяца спим одетыми, прямо в сапогах!»

Про танки Коля ничего не писал, а писал только о себе. Как я понял из его писем, 22-го числа он был в увольнении, а когда вернулся, началась вся эта неразбериха, и ему чуть ли не в кальсонах пришлось тикать до самого Слуцка! Оттуда попал под Москву, на переформировку, где очень выгодно устроился в артиллерию крупного калибра, отправился под Ленинград, воевал на пятачке в районе Невской Дубровки. Мне под Волоколамск в мае месяце пришло от него письмо, в котором он писал, что они рвали блокаду, и прорвались. Потом он изъявил желание учиться на лейтенанта. Ему пошли навстречу! А уж в звании старшего лейтенанта он попал на Днепр и там погиб...

В поезде ехали занятно... На станциях люди торговали клюквой, табаком, салом. Смотришь – только поезд остановился, из вагонов «шустрики» выскакивают, и давай шарить по торгашам! Только дым столбом. Состав был забит уголовниками всех мастей. Хочу добавить. Несмотря ни на что, люди нас встречали «жалеючи», понимая, куда мы едем и зачем. И накормят и молочка дадут. Во время марша на Кострому зашли мы в одну деревню в районе Гаврилов-Яма. Шли со мной двое: Шурка Курьков, он недавно умер, и Андрюха Емелин, который потом дезертировал. Нас там стали угощать: бабка дала топленого молока, положила картошки, а заправила ее старой сметаной... После этого кушанья я ночью просыпаюсь, потому что мне снизу «винтит», мочи нет. Обращаюсь к Курчонку: «Саня, ты как вообще? Я запоносил с этой сметаны, мать ети…», - «Да, я уж там всю поленницу обосрал... А на двор не суйся, там уже Емеля все обделал».

Шура, конечно, был тот еще кадр! В вагоне едем, нам там кто-то дал по куску сахара. А жрать охота! Я думаю – этот сахар на хлеб разменяю, не буду его пока трогать. Положил в карман шинельки, прихватил в кулак, да и уснул. А кому нужен был этот кусок сахара, тот сторожил! Только я хватку ослабил, карман подрезали и сахар тю-тю! Такая обида меня взяла, хоть плач, пошел Шурке жаловаться – «Шурка, сахар-то у меня украли», - «Ворона ты! Клюв разинул… Эй, подожди-ка, пойду свой-то гляну». А его полосатый сидор открыто висел на гвозде. Разумеется, сахар тоже ущупали, да и вырвали вместе с куском ткани. Стоит передо мной, глаза вылупил. Ха-ха, я ему вставил «обратного» - «Ну, что ворона?»

А в Гороховецких лагерях! Бог, ты мой! По приезду заняли чью-то чужую землянку. Они пришли с работы, стали нас с нар сгонять. А наш один, из Рыбинска, им говорит: «Не слезу, мне образование не позволяет». Шутил-шутил, под утро слезает с нар, а с его сидора все выпотрошили и в печке сожгли – «Ну как, браток, твое образование поживает?» Таким вот образом мы акклиматизировались в Гороховецких лагерях…Ударили морозы под тридцать. На станции Ильино стали грузиться в вагоны. А некоторых не обувка, а сплошное недоразумение. Пока плясали на посадке, многим прихватило ноги. Ночью кто-то на одной из станций раздобыл уголь и стал топить печку. Ой, как завыли в вагонах-то! Милый ты мой! Ноги-то оттаяли. В Москву приехали, санинструктора с ног сбились. А сколько народу, еще не повоевав, как следует, уже очутилось в госпитале.
С Рижского вокзала ехали всю ночь. Стали подъезжать, что за панорама! Сорванные телефонные провода, расщепленные столбы, в сожженной деревне стоят подбитые танки, а вдоль дороги лежит куча побитого народу, и исключительно нашего... Мертвые же фрицы кучами насеяны по деревням, а местные жители, хозяйствуя, чтоб добро не пропало, их уже разули и раздели. Поэтому они лежат в одних кальсонах. В селе Спас подошли к церквушке. Та вся избита, да излуплена, крестов нет, окна выбиты. Ограда разбита взрывом чудовищной силы. У стены храма сложена поленница из дохлых фрицев. Несколько рядов могил - кое-кого успели захоронить! Да видать торопились, закопали неглубоко и не забрали личные вещи. Нам дали приказ - очистить территорию кладбища. Сначала перевозили мороженых, потом стали выкапывать тех, кому «повезло». Смотрю - ребята обшаривают трупы, ищут ценные вещи и часы. Вот так…Много их было наколочено!

Под Волоколамском среди трупов периодически нам начали попадаться трупы в шапках с «крабами» и в черных бушлатах под обрывками маскхалатов – Тихоокеанская морская пехота! По торчавшим из снега скрюченным пальцам, мы находили оттаявшие воронки, в которых белели грязными бинтами группы прижавшихся друг к другу морпехов. Раненые боролись с морозом до конца, но всех потихоньку замело снегом, затем заморозило в их последнем объятии. Помощь к ним так и не пришла. Да и была ли она, эта помощь?

- А Вы в учебке были?
- Нет, мне сержантское звание присвоили по ходу службы. Я в феврале попал сразу в действующую армию. Это был 364-й отдельный пулеметно-артиллерийский батальон 155-го УРа. Перед нами у Ржева стояли две армии: 39-я и 41-я.

- Как служилось в УРе?
- Служба была изнурительная. Кормили по 2-му списку: если на фронте летом давали по 800 грамм хлеба, то нам давали по 600. Мы на фронт прибыли заморышами. Нас еще все спрашивали: «Из какой тюрьмы вас везут?»

- Куда Вы попали?
- Под Духовщину. Там еще такой большак Духовщина – Белый. Это был уже апрель 1943 года. Белый был взят, но стоял пустой. Мы «шарились» вокруг него по сожженным деревням в поисках горелой картошки. Когда шли на Духовщину, то сначала остановились на несколько дней на станции Кресты, от железнодорожного вокзала которой осталась только одна кирпичная коробка, потом ютились в одном из оврагов, ожидая приказа к дальнейшему движению на передовую. Там был занятный момент первого ощущения опасности – того, что тебя может убить! Подошел паровоз, тянувший за собой пару вагонов с боеприпасами и продовольствием. Тут же отцепился и отвалил назад. А немец не спит, мгновенно накрыл станцию артиллерийским огнем. Хм, забавно. Я тогда варил суп из ржаной болтушки и лебеды. Один котелок съел, стал второй варить, а он уже такой горький, что есть невозможно. Вот в то время, когда я варил второй, немец и накрыл станцию. Снаряды шли над моей «кухней» и рвались в ста метрах от меня. По-моему, это были «сотки», 105-мм. Чего немец там, на станции наделал, я не знаю, но мне было немного страшновато...

Пошли вперед на передовую. Идем. С нами идут другие войска. Много пехоты. Двигаются зенитные установки на гусеничном ходу. То солнце светит, то дождик льет. Дороги расползаются, все тонет в грязи, начинаются мучения. Нам объявляют привал, и народ удумал сочинять обед. Хотели сварить рисовые кубики, а вокруг все мокрое – не горит! Только вроде закипело, уже орут: «Подъем. Вперед!» Потом стали умнее, все стали съедать всухую: брикеты, кубики, концентраты. Оставался только чай. Не было смысла экономить, потому что сейчас ты еще жив, а через мгновение тебя уже нет. Ползешь-ползешь, уже сил нет никаких, ничего не соображаешь. С плащ-палатки течет, да еще миномёт на горбу висит. Упала ночь, откуда-то спереди долетает: «Привал». А где привал? Темнота такая, хоть глаз выколи! Не снимая миномета, я упал прямо на куст. Проснулся от того, что меня жрут рыжие муравьи… Приближаемся к передовой, наблюдаем штаб стрелкового батальона, который мы должны сменить. «Видок» у них удручающий - место расположения штаба только что обрабатывали артиллерией. Дымятся свежие воронки, и от них несет таким специфичным запахом тола... Тут уже у нас начинает меняться настроение, поскольку мы понимаем, что нас скоро ждет такая же участь.

Начали худо-бедно обустраиваться. Кого-то в окопы, кого-то в блиндажи, нас с дружком Ваней Стениным поставили охранять ротную землянку. Лежим себе…Надо бы сразу в окоп, а мы с ним по глупости и неопытности оказались наверху. А ведь если ты в траншею попал, то ты там как дома. Мы же лежим наверху, да еще фриц всю ночь без конца ведет беспокоящий огонь. Пули над башкой – фьють, фьють! Вот тут нас страх за «гузярку» крепко прихватил. Вдруг по траншее идет солдат, а Ваня ему – «Стой! Кто идет?», - и сразу – Бах! Выстрелил в него с перепуга. А этот солдат, не замедляя шага, ему говорит: «А если убьешь? Балбес». Небольшой такой мужичок, коренастый, лет так может быть под 45. Я еще подумал: «Во, дает! Так спокойно сказал. Видать пристрелянный уже, и не такой трус как мы».

Очень я боялся попасть в боевое охранение. В разговорах бывалые солдаты нас пугали: «Эт-все ерунда! Вот если попадете в боевое охранение, то вас немцы ночью обязательно утащат!», - «Ой-ой, не попасть бы туда». Ты подумай! Хвать, и попал вместе со своим «козлом» в боевое охранение! Что я видел в боевом охранении? Перед нами стоял немецкий ДЗОТ! Ночью из него постоянно велся беспокоящий огонь по заранее пристрелянным в дневное время целям. Трещит всю ночь – тр-р-р, тр-р-р, тр-р-р, тр… У него скорострельность дикая, не то что у нашего «Максимки». На «Максимке» я сам, помню, чечетку отбивал.

14 августа 1943 года началось наступление. Здесь было интересно. Нас командование не тронуло, мы оставались на своих местах. А вот соседи справа пошли вперед. Появился непривычный грохочущий звук – соседей поддерживали танки. Возле нашей позиции я обнаружил уютное местечко, где можно было смотреть на небо и бегущие по нему облака. Вдруг среди них появились самолёты, которые стали утюжить танки соседей. Лежишь, смотришь – вот он разгоняется и запускает бомбу. От него отделяется такая черная сосулька, и создается отвратительное ощущение, что она попадет именно в тебя! Думаешь - «Сейчас херакнет прямо в твой окоп». Таким вот образом я потихоньку привыкал к фронту. Тогда я усвоил основную истину - «Если ты в траншее, ты дома!» Нет, если конечно она в окоп попадет, то уж попадет! А так все эти взрывы, к ним привыкаешь потихонечку. Частенько бывало и землей засыплет. Это – нормальное явление.

- Как немцы бросали бомбы? С пикирования или с горизонтального полета?
- Такое яркое воспоминание! Глаза закрываю и вижу эти «сосульки» бомб. Он разгоняется, потом выравнивается, идет горизонтально и отцепляет бомбу. А вот подбил они танки или нет, я не знаю. Наверное, нет. Танки прошли лощинку, чуть-чуть вышли на бугорок, остановились и стали расстреливать траншеи и огневые точки немцев. В атаке участвовало три танка КВ с 76-мм орудиями. Я высунулся из окопа и увлеченно наблюдал за происходящим. А потом вдруг из-за холма выкатилась немецкая самоходка с длиннющим стволом. Поерзала немного, успокоилась, стволом водит…Кто-то из наших ребят кричит: «Они что, слепые? Не видят нихера!»
Та видать прицелилась, как даст - Хлоп! Смотрю – танкисты из КВ посыпались как ошпаренные, и по кустам. Самоходка сдала назад за бугор, потом выползает в другом месте. Опять двадцать пять! Спокойно прицелилась - выстрел! Следующий КВ вздрогнул, как бы присел, поднялись клубы пыли. Затем взрыв! Вверх подлетает и башня и крышка корпуса…

- Всех трех подбила?
- Мне показалось, что третий КВ отошел. Но могу и ошибаться.

- ДЗОТ вам сильно досаждал?
- Такое впечатление, что нет. Но с ним намаялись. Сначала выкатили против него английскую 85-мм пушку. Он дала по ДЗОТу беглым. Как они там уцелели, не знаю. Но в ответ, немцы как бешеные открыли огонь из минометов. Все как тараканы прочь от этой пушки… У нас в боевом охранении одним прекрасным днем появилась артиллерийская разведка. А фрицы очень долго не уходили с того ДЗОТа, и обозначая свое присутствие, периодически из него постреливали. Уже их и с фланга зажали, а они продолжали упрямо держаться. Было решено попросить «Катюши». Вот тут я увидел, как она «играет», и довольно близко. Она так «сыграла», что живого места не осталось! Зелень может, какая и осталась, но в основном ямки и болото. Мне показалось, она тут «играла» довольно долго, раза-то три точно взвизгнула. Даже Илы над нами работали. Смелые конечно ребята, низко ходили. Назад еле идут, все битые, ощипанные. Глядишь – а крылья-то с дырками!
Потом и нам довелось поучаствовать в атаке. Ходили на штурм с винтовками. А винтовки были от 42-го года, производства ижевского завода. Если тяжелой пулей стрельнешь, то сразу заклинивает затвор. Даже каблуки его не брали. Так мы их об елки обколачивали. Вот же морока, бог ты мой. Легкой еще вроде ничего, а только забудешься, дашь тяжелой, и опять затвор заклинен. Вот такой был брак…Тяжелой мы называли бронебойно-зажигательную пулю. Их различали по окраске. Жопки у них окрашивали в разные цвета.

- Были ли еще столкновения с немецкой разведкой?
- На тот опорный пункт, где мы хапнули их языка, немцы ходили трижды! В третий раз они все-таки языка взяли! Может им повезло с тем, что происходила смена частей. Наши подразделения уже грузились и мы тоже должны были ехать в направлении местечка Городок. А во второй раз получилось, мы пришли как бы в виде проверки, посмотреть, что они успели натворить. Их разведка опять ходила большой группой, и опять неудачно. И так же как тогда нас снова вызвали. Только в этот раз пока мы бежали по лесу к ОП, то попали под отсекающий артиллерийский огонь. Вот тут уже был крупный калибр - немцы явно кидались какими-то «чемоданами». Пришлось залечь в воронку. В воронке, я тебе скажу, спокойно. Туда уже крупный калибр не попадет, потому как слишком мала вероятность. Одна проблема, еще не выветрился такой специфический, сладковато-горький дымок от взрыва…Они повторно обошли этот островок с двух сторон, как-то просочились через наши ПОМЗы, попытались подорвать фугасы, но их ребята снова заметили, быстро сняли станковый пулемет с фронтальной позиции, выкатили его в тыл и прижали эту группу на дне лощины.

На этом небольшом островке, диаметром примерно метров в сто, дежурил пулеметный взвод под командованием лейтенанта Плесовских. С пулеметом, кстати, была его идея. После ранения он попал к нам в разведку. Когда на опорный пункт подошли, все уже было кончено. Мне запомнилось, как агонизировал полумертвый немец - он как-то странно вздрагивал. Чуть вперед продвинулись, там еще россыпью лежат…Мы стали подводить итоги. К сожалению, приобрести себе немецкий автомат в тот раз не удалось. А вот винтовок валялось навалом. И еще лежали двухметровые трубки начиненные толовыми шашками. Честно говоря, тут у меня получилось кое-что прибрать. Гляжу – на руке у трупа часики с браслетом. Возиться некогда, так я руку просунул, оборвал браслет, да и в карман.Было видно, что в лощине есть еще трупы, но дальше не пошли, потому как посыпались мины и по нам кто-то стал прицельно бить из винтовки. А далее был забавный момент - я несу охапку карабинов, а впереди идет Плесовских. Он - роста небольшого, упитанный, задница у него как у бабы. Вдруг нарываемся на мину, и ему осколок проскакивает прямо в этот упитанный зад…

Однажды нам пришлось брать деревню Карасево в Белоруссии. Один наш пулеметный взвод, если помягче выразиться, сдрейфил. Надо было возвращать потерянный участок, и нас этим озадачили ночью.И вроде бы мы шли цепью, темнота же такая, хоть глаз выколи, но каким-то путем вдруг ощущаю, что я иду один, а остальные отстали от меня метров на пятьдесят. Получается - ты пулю получи, а еще немножко подожду. Здравствуйте, пожалуйста! Ладно, взяли это Карасево. Слава богу, немцы деревню не стали оборонять, только утащили пленных и брошенные пулеметы. В этом Карасево под яблоней стояли чугуны со свеклой. Надумал я ребят покормить, пополз туда. Хм, а фриц не оценил и стал бить по мне из крупнокалиберного пулемета. Короче говоря, в деревне мы продержались сутки. Потом нас сменил тот самый взвод «беглецов» лейтенанта Беседина. Когда назад вернулись, увидели то, чем нас собирались поддержать во время ночной атаки на деревню. На позиции стояли два миномета, а на бруствере лежало всего шесть мин! Вот такая скромная поддержка была!

Только на плащ-палатке разложили хлеб-сало, делим - «Это кому? Это кому?» Но покушать не получилось. Со второй роты пришел сигнал – «Фрицы!» До второй роты через лес напрямую было около двух километров. В общем, опять побежали «не жрамши»! Жрали уже, когда немцев приколотили. Когда мы подоспели, штурм был в полном разгаре. Фрицы создали довольно напряженную обстановку. Они просочились вдоль лесного озера, сгруппировались, а затем закидали позиции 2-й роты ручными гранатами, где тут же возникла некоторая неразбериха. Нас хоть и 20 человек подошло, но и фрицы – ребята непростые. А орать, на горло-то – мы специалисты. Когда орёшь, то страх куда-то девается. Дальше какой-то сумбур: вокруг крики, ругань, хлопки ручных гранат, стрельба-стрельба. И я помню, как немец безостановочно лупит из ручного пулемета…

Наделал бы он дел, но спасибо одному младшему лейтенанту - он бросил гранату и подшиб пулемет. Пулеметчику живот осколком распороло, он начал орать: «Руссия-Австрия, карашо. Рус, рус, не стреляй. Ни видер криг! Руссия-Австрия…» Два часа он еще пожил, кое-какие сведения успел наговорить.Как пулемет уделали, мы сразу попёрли – немцы в драп! Отходить они стали по левой стороне озера. Надо ж было так случиться, там шел командир 3-й роты со своим связистом и ординарцем. И что ты думаешь? Фрицы, отступая, хапнули этого связиста! Ординарец шел с ручным пулеметом, хотел их вместе с этим олухом положить, начал по ним стрелять, но они оказались шустрее. Связист был Боря Чечелев из-под Переславля.

Четыре немца сгоряча бросились вплавь. А озеро-то неглубокое! Мы же идиоты, вместо того, чтобы спокойно взять их, озверели…В озеро полетели ручные гранаты, кто-то от пояса дал до железки с немецкого «ручника» – вода вскипела. Зря мы, конечно, их расстреляли! Когда потом трупы из воды доставали, так я уж подхарчился: взял две банки шпрот и буханку «долгоиграющего» хлеба. Она хоть и намокла, но мы ее съели с удовольствием. Спасибо тому фрицу. Еще взял кое-чего несъедобного: ложку и раскладной нож. У кого обувь похуже, те стали с трупов снимать ботинки. Ха-ха, помню, Коля «Москвич» сидит на коряге и любуется на только что одетые желтые ботинки – «О, впервые на арене цирка…»

Из последнего разговора с нашим австрийским другом выяснилось следующее. К нам приходила группа в составе 24 человек. В лесу царила полная неразбериха: одна трескотня, радист - мы потом подобрали их рацию - был убит сразу, командир немцев дал ракету с просьбой о помощи, но она застряла в елках и ее никто не увидел. Вот в таких условиях, несколько спонтанно, организовывался наш разведывательный взвод. Все складывалось как-то стихийно. И это конечно несерьезно. То ли дело были настоящие разведроты. Их даже обучали езде на мотоциклах, на лошадях. Все у них организовывалось, как следует – они могли и в тылу поработать, и на передовой. И мужики там были не в пример мне, настоящие «дядьки?». В наш взвод таких бы набрать. Ну какой я разведчик? Заморыш!

Когда мы однажды из траншеи тащили фрица, выяснилось, что я еще и слаб в поджилках, а немец был здоровый. Ребята его подбили и орут: «Тарас, тащите!» А у меня напарник, мягко выразиться, пропал…
Я кричу: «Мишка, я гранату бросаю. Не могу больше скобу держать!» Чеку-то из лимонки вытащил, и держал в кулаке зажатую. Фрица надо тащить, а Мишки нет! Бросил я эту гранату нахер…
Вот так в бою бывает! Куда он делся? Вокруг темнота! Я фрица за грудки - а руки окоченели - у него какая-то еще рубашка вязаная, он весь в соплях, в блевотине, кровища булькает. Не могу я его взять, он выскальзывает. А им, группе захвата, надо уходить из траншеи. Бросить немца пришлось... Вот будь нас двое, уперли бы его. Может и поднаградили бы дома. И получается, мы хвалимся, что немца подстрелили, а на руках ничего нет! Дело начинает дурно пахнуть...

- Я так понимаю, это у Вас был поиск в его классическом виде. Можно об этой неудаче подробнее?
- Тут вот в чем дело. У нас постоянно менялись командиры. Сначала вроде как был Виктор Буравков. С ним пытались пару раз проникнуть, резали проволоку, но что-то не особо получалось. Потом с нами пошел лейтенант Беседин. Тот самый Беседин, который удрал из Карасево. Его в наказание прислали к нам в разведку, дабы понюхал, что к чему. «Языка» уже стали очень настойчиво запрашивать сверху... Раз назвались разведкой, то действуйте!

Предварительно высмотрели – один фриц постоянно маячит в одном и том же месте. Или он специально там маячил, или точка там у них была какая-то, но факт выразился в том, что решение по нему было принято. Решили взять именно его. В декабре после теплой осени навалило снега. Вдоль еще не замерзшей речушки лежали накошенные «копушки» сухой осоки. Перебраться незаметно через эту речушку нам было трудно, и мы ползали по ее бережку пытаясь найти место для прохода.

На нас уже были валенки, а поверх бушлатов натянули белое исподнее, на два размера больше. Вроде стали похожи на людей - отъелись, да и в руках вместо опостылевших «ижевок» появились автоматы. Сунулись пару раз в воду - глубоко! Поползли дальше. В одном месте, наконец, перешли, стали по берегу смещаться вправо. Хоп – переход! Немец оказывается к нам ходил по «слежкам». Такие нетолстые «слежки», может, штуки четыре были вколочены, торчат незаметно из воды. А в этом месте исток речушки, и поэтому узенько, да справа еще бочажок. Решили прямо здесь и резать проволоку. Расположились, саперы прокусили проход и остались на нашей стороне. С ними так же остался сигнальщик. Все, пора…

Подошли к точке, а фрица там нет! То ли нас увидал и ушел, то ли его и не было вообще. И тут этот Беседин начал действовать неправильно – «О, воевать так, воевать! Пошли налево!» Ну что это! Как у тещи на блинах? А нас здесь не пулеметный батальон, а всего 16 человек. Да еще всех поднял в полный рост. Если уж так решил, то надо было сначала разнюхать – а что там слева? И как ты думаешь, немного и прошли-то, вдруг окрик: «Хальт!»
Немец ракету тут же кидает и пошел нас пороть. Приехали! Теперь твоя задача двигать к проволоке. Бежим в проход, и чтобы он его не заткнул огнем, надо к нему проскочить быстро. Просквозили через проволоку. Сигнальщику надо бы давать ракету с просьбой о прикрытии арт-огнем, а ее нет!

Сигнальщик, присланный нам в разведку за какую-то провинность артиллерист, растерялся, и ракетой засадил в бок саперу! Сапера звали Лёва Акулов - длинный такой, как жердь. У него поверх тоже были натянуты белые кальсоны, и этой ракетой ему на них перебило хлястик. Он с испугу заверещал, начал сдергивать, а они в обтяжку, да с валенок ты их еще попробуй-ка, сними. Попробовал бежать, упал – ноги-то как у барашка спутаны! Нам драпать надо, а он кричит: «Караул!» Кто-то подскочил, финкой ему промеж ног полоснул, расхватил кальсоны. Давай прыгать по этим «слежкам», да все торопятся... Бух, бух – туда... Один в воду упал, за ним второй, третий тоже носом. Это в декабре-то! Ну да ничего, искупались, вылезли. А то еще надумали провести перекличку – «Акулов, Тарасов, такой-то…», - и вроде бы все на месте. Немцы как услышали эту физзарядку, с пулеметов бьют, патронов не жалеют. Хорошо мы в низине, пули над головой трассерами…Группе прикрытия повезло меньше – там было шестеро раненых.

- Ага, значит, Вы за немцем, который был в вязаной кофте, уже после этого ходили?
- Да, это мы пошли, когда речка уже замерзла. Понимаешь ли, сверху от нас в жесткой форме начали требовать языка. Напротив наших окопов стояла полуразрушенная деревня Солодковичи. Решили на этот раз глубоко не ходить, а взять кого-нибудь прямо из деревни. На отшибе облюбовали какой-то сарай – из него постоянно бил пулемет. Понаблюдали кое-как, да и надумали этот сарай блокировать. К речушке подползли, а идти вроде как страшно. Попробовали на животе, и лед не лопнул! Стали сближаться с сараем, уперлись в кольца проволоки Бруно. Аккуратно прорезались…Я шел в группе захвата у Мишки Нагоринского на подхвате. Но непосредственно самим захватом должны были заниматься трое, а мы с Мишкой были как прикрывающие. Итого пять человек.

Залегли мы у хода сообщения. На бруствер немцы накидали земли, и тихо перепрыгнуть его не удавалось. Неожиданно все планы спутались. Перед нами, метрах в тридцати, замаячил автоматчик, который время от времени появлялся из темноты и давал очередь. Подходил, вставал на какое-то возвышение, стрелял, а затем снова исчезал в траншее. Пару раз дернулись – вдруг он опять вылезает. Пошептались, решили брать этого автоматчика. Как его взять? Тройка смотрит на нас, изготовились прыгать…Вдруг голоса! Все рылом в снег. Под самым носом идет патруль! Опять ждем. Раз патруль прошел туда, то пойдет и обратно? Точно, идут назад. Ни туда, ни сюда! Все уже на грани срыва. Я, почувствовав такую обстановку, на нервах сорвал с лимонки чеку и держу…

Эта троица: рыбинский учитель Юра Пешняков, хохол Ваня Сова и еще один парень… Ты подумай, забыл как его… Ваня Сова и этот парень были из войск НКВД. Служили где-то под Костромой, там накуролесили и попали к нам на исправление. Серьезные такие ребятишки, с орденишками… А то бывало, оба поползут со снайперскими винтовками пострелять в нейтральной зоне. Вот мне приходилось их сопровождать. М-да… В общем, их видать тоже припекло – они в этого немца запускают очередь из автомата. Силуэт исчезает, и через некоторое время там раздается взрыв! Вот что там был за взрыв? Теперь уже никогда не узнаешь! Наши потом говорили, что гранату никто не кидал. Свою лимонку я бросил в сторону, еще, помню, Мишку предупредил, чтоб он не забздел.

Вот они этого автоматчика подстрелили, потом подтаскивают его ко мне – «Тарас, забирай!» А он уже обмяк, как ртуть стекает. Они вроде поначалу снизу его мне подпихивали, а потом уже стало не до того, кричат: «Брось его! Блядь, бросай, помоги нам вылезти. Да дай же ты руку, господи-бога-душу…». Кофта тянется, руки у меня замерзли. Помог им выбраться...Бросили его и тикать! А стрельба вслед была какая-то вялая. Изредка попукивал пулемет, да бросили пару мин. Оказалось, сбоку ходила к нам их разведка. Может быть, поэтому они и молчали.
А вот встречал нас уже нормальный мужик – капитан Климов. У него было все в порядке, как с ракетой, так и с поддержкой. Стало светло, и мы увидели выскочивших фрицев в нательных рубашках. По ним тут же отработала артиллерия. Пара 76-мм неплохо отстрелялась, дала нам возможность смыться. В землянку пришли с пустыми руками, стали все обсуждать. Серьезное такое выступление было!

- Мишке не устроили «разбор полетов»?
- Каким-то образом обошлось. Под утро закричали: «В третью роту немецкая разведка приходила!» А накануне я видел, как в 3-ю роту пришел новоиспеченный командир – молодой парнишка 23-го года рождения, и принял пулеметный взвод. У них была пара станкачей и один ручник. Ребята всю ночь простояли на «цырлах», а под утро видать закемарили. Одного отправили на кухню за харчами, другого поставили к пулемету, а остальные после такой утомительной ночи вместе с лейтенантом ушли отдыхать в землянку. А этот чудила-дежурный начал чистить пулемет! Немцы, видать, такое дело засекли, подтянулись поближе, и легко забросали их гранатами.
И связки фугасов они тут использовали, и гранаты, и в блиндажи накидали – все было разворочено. В живых остались двое: пулеметчик, да тот, что ходил на кухню.

- Вы упомянули о ранении, когда это случилось?
- В 7 часов утра 7 июня 44-го года. Преследовали немцев, переправились через Дриссу по временному деревянному мостику, затем побывали у фрица в траншеях. Там еще подхарчились лимонами, яйцами. Окопы были временные, потому что их шибко толкнули, и они бежали с небольшими остановками. Ночью за ними решили не идти, вечером еще, помнится, искупались. Наутро в чужой роте выпросили гречневой каши и двинули вперед. Шли вдоль бетонного шоссе, потрошили брошенные мешки с немецким хлебом, укладывали его вдоль шоссе, чтоб ребята могли брать, не нарушая строя. Таким Макаром дошли до железнодорожного переезда. Все шпалы на дороге были перекушены громадным крючком, а рельсы загнуты узлом.

На другой стороне переезда я обратил внимание на большую кучу песка. Возле нее лежал крупный гаубичный снаряд, который я аккуратно осмотрел. Ребята еще меня поругали, мол, отойди от греха. Продвинулись еще чуть-чуть, я еще шомполом дорогу проверял. Вдруг артобстрел, взрыв…А может я мину разрядил, сейчас трудно сказать. Кроме меня ранило еще двух человек…По мне было сразу видно, что уже капут. Я и ребятам сказал, мол, всем пока, автомат им отдал. Медсестра подошла…Осколки ударили в оба глаза. Правый вытек, его потом пришлось удалить в больнице. А во втором до сих пор сидят осколки, один даже прощупывается. Лицо разворотило песком и камешками. Отвоевал короче… Наташа, медсестра, отволокла меня к Дриссе, обмыла водой, забинтовала. Меня на колымагу и везли до санитарного батальона километров, наверное, с пятнадцать. В Дретуни организовали госпиталь, я там пролежал до ноября. Писал маме, чтоб забрала меня поближе к себе. А к ней как раз приехала близкая подруга, которая работала в Главном Санитарном Управлении Красной Армии. Они устроили вызов в Москву – меня тут же комиссовали. Попал в госпиталь на улице Горького. Это конечно стало уже похоже на лечение. Не то, что в Рыбинске! Да еще вышел большой осколок, и я стал хоть немного видеть.
В туалет зайду, повязку приоткрою, смотрю на лампочку, не нарадуюсь. На дневной свет смотреть не мог, потому что резало глаз. Просиживал в туалете часами. Потом стал потихоньку выходить на улицу. Из госпиталя вышел инвалидом II группы – глаз мог видеть на пять процентов. Проводили меня до поезда, там добрые люди помогли сесть в вагон. Доехал до Берендеево, спрыгнул из вагона на щебень, поскользнулся и чуть не упал под встречный состав. Решил не рисковать, дождался утра, а потом пешочком добрел до Переславля. Там меня нашла мама. Всё! Дома!

- Зрение когда вернулось?
- После войны лечился. В колхозе я еще умудрился работать счетоводом. Жалею, что послушался врачей и не закончил зоотехникум в Москве. Мне очень нравилось учиться.

- Если Вы не против, я задам некоторые стандартные вопросы. Была ли от «козла» хоть какая-то эффективность?
- Да не знаю, я его просто сдал кому-то, да и все. Знаешь, я какую вещь наблюдал: в некоторых частях применялся миномет «лягушка» - небольшой ствол расположенный прямо на плите. По-моему, у нас он был калибра 51-мм, а у немцев – 49-мм. Кстати, мы для «козла» даже использовали немецкие мины. Хотя с прицельной стрельбой уже появлялись проблемы, но выстрелить можно. И для 82-мм минометов так же использовались 81-мм немецкие мины. Пытались минами глушить рыбу. Бесполезно! Не берет, потому что лопается на поверхности воды. Мы как-то раз с Ваней Стениным остались вдвоем в районе Усвяты Смоленской области – надо было менять позиции - и чтобы не тащить мины, расстреляли их в реку. На той речке, кстати, немцы утащили двух пулеметчиков.

- Сейчас многие хвалят немцев. Ваше мнение о них, как о солдатах?
- У них надо поучиться. Да мы у них и учились! По их примеру стали делать в траншеях ниши. Заберешься в нее во время обстрела, и если снаряд или мина попадет в траншею, то осколки тебе не страшны. Были такие случаи: мы немцев обнаружили на нейтралке, вроде бы основательно потрепали, но они сразу же, в том же самом месте, пришли и педантично все же выполнили свою задачу. Ну, или взять к примеру их рюкзаки. Это - довольно тяжелая вещь. Я бы не сказал, что у них солдат легко «выглядел». И зимой им жилось непросто. Мы же были одеты исключительно тепло: под шинелью ватник, под шапкой подшлемник, перчатки на заячьем меху, валенки.
Как-то под Духовщиной мы заняли немецкие траншеи. Немцам это не понравилось, и они организовали контратаку. Шли плотной цепью, в полный рост! Август месяц, поспела рожь, а они идут в своих мундирах через желтое поле. Не сгибаясь! Немцы - напористые ребята!

- Могли мы победить меньшей кровью?
- Мне кажется, что тут не обошлось без диверсий и саботажа. Я не могу понять, как могло попасть в плен за первый год войны 2 миллиона солдат! Вполне вероятно, что нас подвело наше любимое русское «авось». Командование - тоже люди...Возможно, допустили ряд фатальных ошибок-промахов. Сейчас яркими красками рисуют картину про глупого Сталина и умных генералов. А что, тот же Жуков не делал ошибок? Почему мой брат до этого месяц спал в сапогах, а 21 июня его вдруг «раздели»? Почему его танк в первые дни войны остался без горючего и почему он вдруг был разобран на технический осмотр? Тоже Сталин виноват? Отдает прямой изменой или откровенной глупостью…

На наших позициях под Витебском блудили три переодетых «офицера». Один, наряженный в младшего лейтенанта, поболтался в армейских тылах на нашем участке, обделал свои дела, стал уходить, да еще языка прихватил. Мы потом ходили разбираться в соседнюю роту: этот зараза угостил взводного водкой из фляжки и выпросил сопровождающего. Ты посмотри, а ведь предупреждали всех... Когда «капитана» подловили, а затем раненого привели в штаб батальона, я слышал его разглагольствования. Комбат еще его так удивленно спросил: «Одного не пойму. Может ты мне объяснишь? Ведь не 41-й уже, мы наступаем. На что ты рассчитываешь?», - «Наступаете, ну победите в этот раз. А потом начинай сначала…» Такая из него уверенность шла, я тогда удивился. На счет малой крови. У наших соседей разведку боем проводила штрафная рота. Приехала их кухня, а кормить некого – от роты осталось 7 человек!

- Немецким оружием пользовались?
- Да! Во время службы в УРе под Волоколамском поначалу мы все были вооружены трофейными немецкими винтовками. При проведении инспекторской проверки выяснилась, что моя винтовка имеет повреждение ствола и поэтому стреляет криво. Мне ее пришлось сдать. Правда, один раз утром я из нее убил грача. Стоял на посту, жрать очень хотелось, смотрю – грач бегает по деревне. Прицелился чуть вбок – бубух, он подпрыгнул и набок... Нашел где-то утятницу… Да, а до этого я еще раздобыл бутылку керосина. Вот на керосине потихонечку и зажарил этого грача. Долго промучился, а грач все равно жесткий. Так наполовину сырого и съел.
А еще был один курьез. Под тем же Волоколамском начальство надумало нас «прожарить». Возле бани поставили бочки для прожарки. Пока мы мылись в бане, Миша Нагоринский должен был следить за жарилкой.
Вдруг он вбегает к нам в баню – «Робята, мы горим!» Он вздремнул немного, все обмундирование вспыхнуло и пиздец! Сидели в одних кальсонах в бане целую неделю!

- Как Вы брились на передовой?
- Были у нас разнообразные бритвы... Помню, Колю «якута» наполовину обрил. А темно было - видно плохо. У него еще волос жесткий, тяжело брить. Он что-то ерзает, ерзает, по-русски плохо разговаривал, – «Тарас, Тарас, не могу больсе однако. Весь меня порезал». Раз врываюсь в землянку, гляжу – немецкий ранец. Туда-сюда, открываю, а там лежит бритва в пене. Так они спешили, что небритыми убежали…

У немцев бытовой комфорт даже тогда отличался от наших окопных условий в разы. Например, нужно разогреть обед. Если для нас это была целая эпопея, то для немца все оказывалось довольно просто. У него были таблетки сухого спирта, раскладная подставка под котелок. Раз-два и никаких проблем! Даже котелок, и тот сделан по-умному – обжат с боков по форме тела. Потом к нам стали поступать отечественные котелки скопированные с немецкого образца. С фляжками долгое время не могли разобраться: нам выдавали стеклянные, а немцам – алюминиевые в шерстяном чехле.

- Вы часто носили каску?
- Носил, но мало. Каска все-таки тяжелая. Ее оденешь, голова становится словно чугунок. Вот немцы носили поголовно. Порядок есть порядок. Один раз они нас с этими касками здорово «надули». Их поддавили с флангов, то есть создалась обстановка для отхода. И они стали себя вести как-то подозрительно тихо. Наблюдатель смотрит – в двух-трех местах заметны каски. Надо проверять! Я тебе рассказывал про ручеек, где мы купались после неудачи с захватом? Через некоторое время снова пошли в том месте, прорезали проволоку, проникли в окопы, а фрица нет! Ушли черти, а перед этим в нескольких местах поставили колья с касками! Да еще натыкали шпринг-мин.

С Ваней Стениным, кстати, мы нарвались на шпринг-мину. Как получилось…Забрались на церковь, понаблюдали за немцами, которые бродили у озера, спустились и пошли докладывать. Смотрим – в 50 метрах баня, ребята возле нее костер жгут. Свернули к ним с проверенной дороги, решив срезать огородами, и надо же, нарвались на шпринг-мину. Она прыгнула – бздынь! Тут как-то все срабатывает автоматически – оба рухнули на землю. Волна шариков улетела аж к самой бане - оттуда послышались крики и стоны. Было несколько раненых. Ване в ногу шарик зашел на 4 сантиметра, я же отделался лишь царапинами. Да… С минами непросто было, я тебе скажу. К тому ДЗОТу, про который я тебе рассказывал, мы стали копать траншею. Через некоторое время наблюдатель засек, что немцы копают встречную. Тут же копать перестали, а траншею заминировали и вроде как забыли про нее.
Через недельку два лейтенанта и сапер Буянов возвращаются с осмотра недавно взятых немецких позиций и первый из них не долго думая спрыгивает в эту траншею. Первым шел лейтенант – бах, нет ноги! Он завертелся, заорал. Старший лейтенант Федоров приказывает Буянову помочь раненому. А лейтенанту, лежать бы на месте, нет, он пополз обратно, схватился за мину, так ему еще руку оторвало и глаз выбило! Буянова бьет осколком в спину. Где два там и три – Федоров прыгает вниз, тут же нога в сторону. Мы к траншее подбежали, а у него ступня лежит отдельно, обрубок голенища торчит, глаза вылупил, весь в грязи смешанной с кровью…

- У Вас были послабления, привилегии?
- До некоторой степени были. Когда поймали языка, то получили 10 дней отдыха. Водки дали по 250 грамм. Погуляли неплохо…

- Вы использовали "подножный корм"?
- Да, я тебе уже рассказывал. За счет трофеев жили чуть лучше. Иной раз если трофеев достанем, то уже имели дела с «каптеркой»... Было дело, глушил я рыбу где-то под Витебском. Ко мне присватался капитан медицинской службы. Поменялись: я ему дал рыбы, а он нам – белой муки и спирта. Под Витебском мы пекли блины! И пекли не в окопе, а в доме. На шоссе Витебск – Полоцк в деревне Слободка в 3-х км от станции Шумилино сохранился единственный дом. И какой шикарный дом! Рубленый в лапу, русская печь с подтопком, а рядом с домом улья. Сидим в доме, пируем. Стало что-то пощелкивать. Оказалось, это лопаются разрывные пули! Вдруг что-то пробивает стену и бьет сидящего с нами капитана в грудь. Бронебойная пуля пролетела около километра, пробила стену, затем грудь капитану и там застряла.
Пришлось этот дом разобрать! Служил ориентиром, ничего не поделаешь. Из дома сделали землянку. Сколько же в ней развелось крыс! Утром мы, злые как черти, вернулись после очередной неудачи, а в землянке аж кишит. По стенам и потолку шевелящийся ковер. Не сговариваясь, передернули затворы автоматов и устроили этим тварям «прожарку». Как друг друга не постреляли, ума не приложу. Народ перепугали. К нам боялись заходить, думали, разведка не поделила чего, разбираются между собой…

- Особисты у Вас бывали?
- Да. Был один. Он чуть меня под монастырь не подвел. Мы как-то раз пробегали всю ночь по лесу, пытаясь нащупать немцев. Пошли по недавно вытоптанной тропке, и заблудились. К утру вышли на деревеньку. Слышим – куча народу, безбоязненно лаются между собой. А вот определить, чей лай, не можем. Ребята осторожно подобрались к деревне, и выяснилось, что это 13-я армия, которая пробила оборону немцев и вошла в соприкосновение с нами. Снова пришлось двинуться вперед с прежней задачей – найти противника. И после деревни каким-то образом в нашем взводе появился этот особист Юценко. Почему-то стал раздавать направо и налево разные приказы... Тут я впал в недоумение – он же к нам не относится. Так почему же мы должны подчиняться? Вдруг приказывает мне обследовать впереди стоящие сараи. Я засомневался и сначала посмотрел на взводного, тот стал оспаривать приказ. Создалась заминка. Это была первая стычка.

А второй раз получилось так. В баньку возле того места, где мы с Ваней нашли шпринг-мину, пришел перебежчик. Информация дошла до командования. Стали мы с ним разбираться, говорит, что немцы его заставили служить конюхом. Как-то невнятно он рассказывал, да потом еще кое-чего проверили. Короче говоря, наверху назвали его диверсантом и приказали доставить в штаб дивизии. Наш лейтенант поручил мне и еще одному парняге из нашей роты отконвоировать этого конюха и сдать под расписку. Тут как снег на голову сваливается старший лейтенант Юценко, отдает команду вести к нему в СМЕРШ. А наш - тоже старший лейтенант! Заспорили. Начальство ругается, и мы ни туда, ни сюда. Конюх вдруг сзади осел на меня. Я даже сначала напугался, потом смотрю – плачет. Наш старшой посмотрел – «Веди-ка побыстрее его от греха. Попытается забрать у тебя его, стреляй. Шагом марш!»

Пока шли лесом, Юценко, перебегая от дерева к дереву, шел за нами примерно в ста метрах. Когда шли мимо землянок СМЕРША, Юценко быстренько догнал нас и приказал сдать подконвойного ему. Чей приказ выполнять? Короче говоря, выполнить приказ я отказался и продемонстрировал ему свой автомат. Возражений не последовало, но врага я заимел серьезного! Конюха сдали, а когда вернулись, меня вызвали на допрос к полковнику. Основной темой допроса была идея - пришить нашему лейтенанту преступный приказ стрелять в самого СМЕРШевца. Велел он мне стрелять в эту «священную корову» или нет? Пришлось мне крутиться, фигурально выражаясь, как вошь на гребешке. В оборот взяли серьезно, крутили долго. Но тут взыграло ретивое, и что самое главное – уж очень был неприятен мне этот Юценко. Покрутили они меня и видимо решили отложить до поры. А потом меня ранило…

- Ленд-лиз до Вас доходил?
- Каждое утро начиналось с «посылок Рузвельта»: или сосиска, или колбаса, или прессованное мясо. Курево присылал Черчилль. И не просто рубленая труха, а шикарный листовой табак! Если хочешь знать, когда из траншеи в темноте вылезешь и тебе надо ползти к их окопам, сразу возникает желание покурить. И курили! А иной раз к немцу подползаешь, а он там прикуривает. Видно, как он зажигалкой чиркает и делает первую затяжку. Вот тут с ужасом ждешь, что кто-нибудь с группы закашляет...

- Когда Вы почувствовали перелом в войне?
- Что касается того, как выглядел фронт, то скажу, что до 43-го – печально! Фриц преобладал и в воздухе, и на земле. Ближе к 44-му пошла другая картина. Что запомнилось мне? Ночью беспрерывным потоком шли наши бомбардировщики.

- Дурацкий вопрос. Что кричит пехота, когда идет в атаку?
- Не просто ты идешь в атаку, а идет подмененный человек. Я бы даже сказал – психически неуравновешенный! И вроде не кричишь, а что-то непонятное из глотки. Себя я проверил тогда ночью… А что касается других, из боевого охранения я наблюдал беспрерывные атаки возле двух подбитых танков. Обычно ночью. Редко-редко кто-либо - «ура», - кричит. Оно все-таки тонет в матерщине. Человек, когда ругается и шибко кричит, то он каким-то образом хоть немного убивает в себе ужас перед предстоящей смертью. А как мы орали у того озера, заслушаешься! Немцы, кстати, тоже орут… О, вспомнил еще один поиск!

Как обычно саперы прокусили в проволоке проход. Мы в него залегли, ждем команды. Перед нами два фрица пилят дрова... Так увлеклись, что ничего не слышат и не видят! А вот сбоку, метрах в трехстах, нас, судя по всему, заметили – ожила огневая точка. Смотрим – кидает гранаты, постреливает, хочет обратить внимание этих пильщиков. А они как два глухаря на току, пилят и пилят, охотника не ощущают! Брать бы их, да не знаешь поля впереди. Может там мины. Команды нет. Сейчас понимаю – надо было рискнуть, а тогда было тяжело решиться. Ну и дождались ракеты. Стали по нам, как водится, лупить. Вот тут да! Пули, не долетая до нас буквально пару метров, рикошетили и уходили прямо над головой. Вот у них наверно, пулеметчик извелся – око видит, да зуб неймёт! И так, и эдак. Не достать! Мы в себя пришли, начали отходить. Пока отходили, вот тут уж он оторвался на нас, – потеряли шесть человек. Четверо наповал, двоих тяжело ранило. Как затихло, чтоб не показать немцу наши потери, начали через пригорок вытаскивать убитых. А уж рассветать начало. Рюмин из Серпухова полез в очередной раз привязывать проволоку к ногам убитого, а немец его ждет. Потянули труп, да этот еще некстати пополз, и движением видимо привлекли внимание пулеметчика. Тот дал длинную очередь в труп, да случайно зацепил и живого. В результате смертельное ранение.

Да еще одному пришлось пролежать весь день на снегу перед их окопами. Младший лейтенант из бывших блатных. Пока лежал, себе все дела отморозил. И вроде оттепель была, но тем не менее. Мы уж своих снайперов выставили, пасли его целый день, все боялись, что немцы будут шарить. Натерпелся я страху в этом проходе. Видеть пули, которые предназначены тебе! Думаешь – вот сейчас одна из десяти не срикошетит и ВСЁ!
Всего на фронте я пробыл год. Не знаю, много это или мало. В крупных наступательных операциях я не был, звезд с неба и больших наград не хватал. В разведке я испытал все: людскую безалаберность и педантичную ответственность, страх смерти и победу над ним, настоящую дружбу и ненависть, холод, голод, ранения и «рабочую позу». Вот такой была моя война!

- Иван Алексеевич, я благодарен случаю за то, что он познакомил меня с таким человеком как Вы!
- Да ну что ты! Спасибо, что развлек старика доброй беседой…

 

Костин Михаил Кириллович

Я родился 22 ноября 1924 года в селе Шумейки Евдаковского района Воронежской области. Село было небольшое, всего сорок дворов. Родители были крестьянами-середняками. Смутно помню из детства, что у отца Кирилла Петровича до коллективизации имелись лошадь, корова, овцы, куры. Мама, Ирина Петровна, 1884 года рождения, в девичестве Шумейко, много работала в поле с отцом. Жили в крестьянском доме, состоявшем из трех комнат, отапливавшихся русской печью и грубкой, откуда дым шел через печку. В семье воспитывалось пять братьев и две сестры.

В 1929 году пошла общая коллективизация, стянули в колхоз все, а перед этим отец настроил во дворе много сараев, в том числе клуню для хлеба, поэтому прямо в нашем доме открыли контору. Свели к нам всех лошадей, поначалу каждый приходил, свою лошадь кормил, ухаживал за ней, хотя стояли все вместе в сарае. Как вышла в марте 1930 года статья «Головокружение от успехов. К вопросам колхозного движения», тут же в мгновение односельчане разобрали свои сеялки, веялки, увели обратно по домам скотину. Затем стали входить в колхоз добровольно-обязательно. Примерно за год или два все вошли, осталось две или три семьи единоличников. Жили они за счет огородов, потому что земли в поле им не выделили, только сорок соток придомового участка. Почему не раскулачили? Из них некого было раскулачивать: богомольные люди, не принимавшие новую власть из-за воинствующего атеизма. Приведу пример одной такой семьи: мать и две маленькие дочери, вот и все! Так что у нас никого не раскулачили, а вот рядом в более крупном селе Коденцово жили кулаки, имущество которых обобществляли.

В школу тогда шли, когда наступал девятый год, в 1933-м и я пошел. В расположенном рядом хуторе одного зажиточного крестьянина раскулачили, но не сослали, а выгнали из дома, он жил у сына, а в освобожденной хате создали школу. Рассудили так: семья у кулака маленькая, а дом здоровый, школы нет. Создали начальную школу на четыре класса, на пятый, шестой и седьмой я в Коденцово ходил. Там и окончил семь классов. Сидело за партами в одном классе по 20-25 учеников, вместе девочки с мальчиками.

Летом работал в колхозе, трудился на полевых работах, за быками ходил, пас скотину. Отец умер в 1938 году, так что мы с братьями трудились как старшие в семье. После школы пошел в ФЗО, расположенное в Воронеже, занимался по строительным профессиям, учился на плотника-столяра. Летом вернулся на каникулы домой, и тут 22 июня 1941 года в воскресенье приехал к нам в село представитель из района утром, собрали на бригаде народ и он объявил о том, что началась война. Оно как-то не доходило до меня, что это такое, ведь в 16 лет о сложном не думаешь. Никто не плакал, хотя новость восприняли по-разному. Кто говорил, что быстро разобьем, а кто не соглашался с этим. Начали призывать мужчин, всех забрали. Я вернулся в Воронеж, и там продолжил заниматься. Когда началась бомбежка города, стали эвакуировать наше ФЗО куда-то на Дальний Восток. Уже грузили в эшелон все имущество, а жена моего старшего брата Митрофана приехала в Воронеж, чтобы мужа проведать, где там находился на формировке, и не застала его: часть отгрузили на фронт. Тогда она в школу ФЗО пошла, там ей сказали, что нас на вокзале грузят в эшелон, побежала за мной и встретились на погрузке. Начала мне говорить: «Ну куда ты будешь ехать, там мать больная дома!» А тут как раз бомбежка началась, все бросились в здание вокзала. Решил дома остаться, отстал от группы. С братовой женой узнали, что идет поезд на Ростов, в нем сидят и гражданские, и военные. Как подошли, то увидели, что люди даже на крыше ютятся, полно народу. Но нам-то надо ехать домой, тогда жена Митрофана стукает в окно, обращается к сидящим за столом солдатам, просит: «Заберите нас, пожалуйста, я приехала к мужу, у меня в сумке есть выпивка и закуска, все, что положено!» Они тут же открыли окно, затянули сначала меня, потом ее с сумкой. Мы расположились на верхних полках, солдаты говорят: «Спите, мы вас на вашей станции разбудим!» Сами же сумку начали разбирать, вытащили самогон, сало, все, что нужно. При этом слово свое сдержали: разбудили на станции, мы вышли, надо идти 20 километров домой. Пришли к матери, она больная и старенькая одна в хате живет.

Летом 1942 года линия фронта сдвинулась вплотную к селу. Накануне оккупации приходит в колхоз бумажка с требованием прислать подводу для эвакуации военкомата. К тому времени первого председателя колхоза забрали на фронт, а старик, заменивший его, меня вызвал и говорит: «Запрягай фондовых коней, тех, что для армии мы готовили». На них никогда не работали, всегда в колхозной конюшне стояли три или четыре лошади для военных нужд. Я запрягаю этих лошадей, бричку выбрал самую лучшую, и еду в военкомат. Приезжаю, а там бумаги по двору раскиданы, никого нет, двери и окна настежь раскрыты. Уже без меня уехали. Я со своей подводой развернулся, и поехал домой, куда же еще деваться. Навстречу солдаты кучками по два-три человека отступают по дороге, а то и прямо по полям и хлебам прут, которые в тот год уродились здоровые. Подходит одна из групп ко мне и приказывает: «Стой! Куда едешь?» Пришлось отвечать, что так и так, послали в райвоенкомат. В результате приказали мне слазить, мол, реквизируют мою бричку для нужд армии. А что ты будешь делать, спорить, что ли. Мне же дали взамен лошадь, такую худую, загнанную, что кошмар, при этом приказали доложить председателю, что ее надо откормить, тогда другие военные заберут. Сел на ту лошадь, но и километра не проехал, как следующие встреченные красноармейцы и ее забрали. Хорошо одно: мой старший брат Митрофан отступал на машине, он служил в связи, и заехал домой. На дороге встретились: он выезжает из села, а я только захожу. Три минуты постояли, обнялись, и он уехал. После пришел пешком домой.

Когда прошли все советские солдаты через село, через некоторое время едут немцы по дороге на танках и машинах. Двигались в сторону Ростова. До нас во дворы и не заходили, до самого вечера беспрерывно шли через село вражеские войска. На второй день к нам пришли мадьяры, выселили 20 дворов, по другим хатам расселили жителей, а сами в освободившихся домах сколотили нары для своих солдат. Они вели себя ничего так, спокойно. Разве что проходившие немцы ловили кур, тут же на месте их свежевали и рвали перья, костер разжигали, жарили мясо, молоко по дворам собирали. Венгры же вели себя намного дружелюбнее, и к местным девушкам не приставали.

Старостой, как зашли немцы, сделали все того же председателя колхоза. Просто надо было кого-то избрать. Когда наши освободили село в январе 1943 года, его судили и дали 25 лет. Вот так. Непонятно, за что, ведь он на немцев не работал. Появился и полицай, Сидор Лаврентьевич Шумейко, из нашего села. Ему вообще сильно «везло» в жизни. В 1930-х годах во время строительства колхоза, когда начали для уборки хлеба присылать комбайны, то его как сироту послали на курсы комбайнеров в Россошь за несколько десятков километров от нас. Он там какое-то время поболтался, и где-то спел скабрезную песню про Сталина да про Ленина. Влепили 10 лет. Посадили, и как раз в начале 1941 года он вернулся из тюрьмы к нам. Так что кто же еще будет полицаем, ведь он же вроде бы против советской власти шел. Вооружили Сидора советской винтовкой Мосина, ходил он в гражданской одежде с нарукавной повязкой, на которой нарисовал краской букву «П».

Летом и осенью мадьярские части стояли на фронте по Дону, который от нас находился примерно в сорока километрах. Время от времени они приезжали к нам в село с передовой на отдых, пока другие меняли их на передовой. Гоняли в занятые ими хаты девчат на кухню, картошку чистить. Ближе к зиме наши начали сильно наступать. Вечером приходит к нам в дом староста и мадьяр с переводчиком Василием Ивановичем из Закарпатья (он хорошо разговаривал на венгерском и украинском языках). Тогда с нами жила другая семья, в которой воспитывалась девушка, моя одногодка. Приказывают нам вдвоем с ней завтра рано утром быть на бригаде, тогда лошадей уже не было, поэтому сказали быков запрягать и вывозить мадьярское имущество. Видимо, венгры отступать собрались. На следующий день с рассветом приходим на бригаду, видим, что односельчане запрягают повозки, мадьяры рядом крутятся, и тут переводчик Василий Иванович подходит к нам с девушкой, и тихонько говорит: «Чего вы сюда пришли? Завтра ваши придут, топайте домой!» Мы в овраг бросились, оттуда тишком-нишком вышли и в лесочке спрятались, через который пробрались домой.

Утром встаем, глянули: едет из Коденцово целый венгерский обоз, который отступает от Дона. А в центре того села уже наши войска показались, обстреляли мадьяр, те спрыгивают с телег и прямо вниз к леску и большому яру бегут. Драпают, куда глаза глядят. А лошади на морозе стоят, видим, как наши спокойно и деловито вылавливают и собирают у повозок этих мадьяр. Тут мимо хаты идут человек тридцать венгров, зашли к нам в комнаты и греются. Холодно же, даже сопли в носу замерзли. Вскоре забегает со двора один красноармеец, а их там битком набито. И мы с родителями рядом сидим. Солдат приказывает: «Давай, бросай оружие и выходи все во двор!» Мадьяры в растерянности побросали винтовки и автоматы, он выгнал их во двор, меня и еще одного пацана заставил обыскивать новоиспеченных пленных. Мы их обыскали, у кого пистолет был: повытягивали из карманов и побросали на снег. После красноармеец венгров построил и погнал в центр села. А потом по указанию военных мы стали отпрягать лошадей от телег, они же стоят на морозе. В повозках лежал разный груз, съестное местные люди быстренько разобрали. Потом этих лошадей свели в бригаду в конюшню. Так что колхоз забогател.

31 января 1943 года мне пришла повестка в армию. Прислали всем, кто подходил по годам. Даже полицаю прислали. Приехали в райвоенкомат, там сидит медкомиссия, да какие вопросы они задавали, всего-навсего: «На что жалуешься?» Если ни на что, значит, годен. Полицаю наш военком, тот же, кто был до войны, говорит: «А тебя мы хорошо знаем, иди домой, потом твою судьбу решим». Нас же усадили в подводы, и поехали на узловую станцию Лиски, ближе к Воронежу. Но вскоре повернули в другую сторону: неподалеку от Россоши находится село Репьевка, здесь формировался запасной стрелковый полк. И как привезли, то тех, кто семь классов окончил, отобрали в учебный батальон для обучения на младших командиров, а кто меньше, тех отдельно отослали куда-то дальше. Я стал учиться в пулеметной роте. Кроме нашей, в батальоне имелись артиллерийская, минометная, зенитно-пулеметная и стрелковая учебные роты. Изучал станковый пулемет «Максим». Показывали, как обращаться с пулеметом, разбирать и собирать его. Каждый день ходили на тактику. Наш учебный батальон двигался за линией фронта. Быстро освоил главную науку: на пулемете было очень важно правильно наматывать сальники на ствол, чтобы вода из кожуха не протекала. Специальный промасленный шнурок наматывали, потому что при стрельбе ствол ходит туда-сюда, и вода может вытечь. Занимались с нами бывшие фронтовики, получившие ранения на передовой. К нам взводным попал младший лейтенант Туманцев, сам летчик, самолет его сбили, другого не дали, и отправили нас учить, чтобы без дела не болтался. Кормили не особо, но голодными не ходили. Проучились до начала июня 1943 года. Присвоили звание «младший сержант». Вскоре приехали «покупатели» с фронта. Разобрали всех, кому сколько причиталось. И так я очутился на передовой.

Меня определили в 216-й гвардейский стрелковый полк 79-й гвардейской краснознаменной стрелковой дивизии, в пулеметную роту, в которой имелось 10 пулеметов. Наши «Максимы» были приданы каждой стрелковой роте. Личный состав в основном состоял из русских, как молодых парней, так и пожилых мужиков. Я считался первым номером и одновременно командиром расчета, потому что людей не хватало. Вторым номером служил Сергей Демченко, а подносчиком патронов был какой-то старик, его фамилию уже позабыл.

Когда на Курской дуге началась битва, мы стояли в районе села Ракитное Воронежской области. Выдвинули оттуда на передовую, где уже были вырыты траншеи, готовые к обороне. Кто их рыл, не могу сказать. Когда немцы прорвали оборону, то мы заняли сплошную оборону, в дзоте установили пулемет «Максим». Рядом, неподалеку, стоял яр, через который проходила дорога, и вскоре мы увидели, как по ней наши бегут. Кто без пилоток, гимнастерок, побросав все оружие: кто как убегает. По всей видимости, какую-то часть разгромили, и она бежала в тыл. А немцы дальше не пошли, на нашем участке в тот день наступление противник не возобновил.

Через какое-то время враг подошел ближе, потрепал нас немного. Атаковала пехота, поддержанная танками. Правда, на нашем участке, где я был со своим расчетом, танков не было, атаковала только пехота. Отбили атаку, но много ребят потеряли. Немцы отступили только после сильного боя. Через пару дней полк отправили на переформировку. Стояли в Курской области.

Затем мы попали на южный участок фронта, в направлении Харькова. Остатки нашего батальона в августе 1943-го обратили на пополнение частей 262-го гвардейского стрелкового полка 87-й гвардейской стрелковой дивизии. Сначала вели бои местного значения, какое-то время стояли в обороне. А затем мне «повезло»: наш усиленный стрелковый полк бросили в прорыв. К тому времени советские части подступили к Харькову и немецкие войска эвакуировали из города различное оборудование и технику. Поэтому нам поставили задачу перерезать железную дорогу, чтобы немцы ничего не вывозили. Перед боем привезли полный грузовик новеньких автоматов ППШ, еще в смазке, каждому их раздали.

Вышли на передовую, сделали артподготовку на своем участке, прошли километров сорок в прорыв и окопались прямо на путях. Тут же стали как бельмо на глазу у противника, ведь остальные части не смогли прорваться, и тогда враг бросил против нас все силы. Наша часть заняла жесткую оборону на станции, по-моему, это была станция Водяная. Хорошо запомнилось, что там располагался спиртзавод, и когда мы неожиданно нагрянули туда, то немцы все бросили и убежали, но вскоре налетели на этот спиртзавод штурмовики и подчистую его разбомбили, чтобы нам не достался.

Противник стал нас сильно клевать и артиллерией, и налетами авиации. Дальше пошли атаки. Пока у нас были боеприпасы, мы отстреливались, а фронт почему-то оставался на месте. Хорошо работал мой пулемет, нормально, немцы головы не могли поднять. День, другой воюем. Огрызаемся от атак. Потом боеприпасы кончились, подвоза нет. И тут пошли на нас танки, стали вдоль и поперек разрезать батальон. Я вынул замок из своего пулемета, разобрал его на части и раскидал в разные стороны.

Затем уцелевшие отошли в какой-то лесок, все смешалось в кучу, ни комбата, ни ротного, вокруг одни чужие лица. Перемешались части. Немцы постоянно обстреливают лесок из минометов. Один капитан кричит: «Как стемнеет, пойдем на прорыв!» Сколотил какую-то группу, я к ним прибился. И стали дожидаться ночи. Как стало темно, из лесочка вышли, но немец понавешивал «фонарей» в небе, начал по нам лупашить, все залегли. Но что тут лежать, надо отходить назад под прикрытие деревьев. Кто живой остался, тот отошел, а кто-то там остался.

Немец же ведет постоянный обстрел. А ведь после прорыва вернулось не больше половины народу. Каждый себе вырыл ячейку, хорошо хоть, что почва была почти один песок, ее легко копать, быстро отрыли ячейки, чтобы от осколков спасаться. Утром, 15 августа 1943 года, как стало чуть развидняться, начал думать, как дальше поступать. У меня был автомат ППШ, а патронов к нему уже не осталось. Противник беспрерывно ведет минометный огонь, и только утром обстрел прекратился. Оказалось, что ночью мы расположились неподалеку от дороги. Едут немецкие танки, за ними топает пехота, рядом бегают собаки. И они рыщут по леску, меня одна из овчарок схватила зубами за гимнастерку, а когда мы прорывали фронт, то все вещмешки и прочее снаряжение бросили, шли налегке. Шинелей и плащ-палаток с собой также не было, ведь летом тепло. В одних гимнастерках воевали, а сумки набили боеприпасами. Так что меня собака схватила, и прямо половина гимнастерки у нее в зубах осталась. Тогда сам из окопа вылезаю, немцы бегут и кричат, приказывают выходить на дорогу. Лесок там был небольшой, может, километра два на два, не больше. Они его быстро прочесали, собрали всех пленных на дорогу. Никто не отстреливался, было уже нечем. Даже если кто замаскировался, собака все равно по нюху находила.

Согнали нас человек около сотни. Потом немцы отобрали людей: яму рыть, чтобы убитых туда снести. Мы роем ямы, не одну, а несколько, столько оказалось трупов. Другие собирали тела. Складывали в кучу на дно общей могилы и зарывали. Я, слава Богу, остался в бою целым, а тех из раненых, кто не мог ходить, снесли в какую-то деревянную постройку, наподобие большого сарая. И там их всех добили. По всей видимости, советские войска их уже поджимали. Тех же, кто мог ходить, построили и под охраной повели по направлению к Полтаве. Два или три дня шли. На ночлег так останавливались: в поле заранее были закопаны столбы с натянутой между ними колючей проволокой. Туда загоняли, по дороге отстающих не было, и там ночевали. Пригнали в Полтаву, в лагерь для военнопленных. Мы в том лагере пробыли день или два, после чего нас начали грузить в эшелон и повезли на Кременчуг. Там также чуть-чуть побыли, наши войска наступают, тогда немцы дальше и дальше нас вывозили. Кировоград, Умань, здесь мы с месяц пробыли. На работы не отправляли, разве что иногда приезжали немцы на грузовиках, отбирали тех, кто сидел ближе к выходу. Выгоняют человек пятьдесят из лагеря, грузят в кузов, и увозят. Как-то и я попал туда.

Привезли к военным складам, по-видимому, построенным еще советскими войсками до войны. Один длинный склад был битком набит еврейской одеждой. По всей видимости, их там уничтожали, а перед этим заставляли раздеваться. Попадалась и детская одежда, ее целая гора лежала. Нас заставили сортировать: хлопчатобумажную отдельно, шерстяное в другую кучку, и в третью складывали редко встречавшуюся синтетику. Всякая одежда попадалась, в том числе и военные шинели, причем несколько штук попалось серых шинелей, как мне потом рассказали знающие товарищи по несчастью, с югославскими знаками различия. Мы сами-то раздеты, я носил только одну нательную рубашку, ведь гимнастерку собака разорвала. Один из наших пленных, бывавших на этой работе раньше, говорит: «Хлопцы, спокойно переодевайтесь, только лишнего ничего с собой не берите, по выходе обязательно станут обыскивать, если возьмешь что, то худо будет». Весь день занимались сортировкой, я себе нашел подходящие по размеру простеганные теплые брюки в клеточку. Под низ одел теплое белье, натянул на тело рубашку и кальсоны, поверх гимнастерку, и сербский пиджачок, вроде мундира, после ещё и шинель. Все целое и добротное, лишнего ничего с собой не захватил. Когда рабочий день окончился, всех выстроили и начали обыскивать. У одного нашли шерстяные рукавички, зачем он их себе за пазуху заткнул, сам, по всей видимости, не знал. Его начали страшно бить на глазах выстроенных, потом погрузили нас в машины и отвезли обратно в лагерь. На другой день других пленных отправили на сортировку.

Кроме нас в лагере находились в заключении сербы, жившие отдельно, они где-то работали на каком-то предприятии. Упитанные и крепкие мужики. И когда они увидели на мне сербский пиджак, начали приставать, мол, поменяй нам, мы взамен хлеба дадим, у них его много. Нас же раз в день кормили кое-как сваренной баландой из картошки и брюквы. Я-то думаю, шинель есть, еще не холодно, можно и поменяться на хлеб. И в итоге так доменялся, как и многие другие военнопленные, что остался в одних брюках, гимнастерке и кургузом пиджачке. Вскоре нас погрузили в эшелон и повезли к границе к Польшей. Набили в вагон как селедок, даже сесть нельзя было, только стояли. И в составе так распределили: вагон с пленными, дальше два вагона с боеприпасами и военным снаряжением, затем снова военнопленные. Пока мы ехали стоя, хлопцы умудрились в одном углу сорвать кусок пола, чтобы убежать. Напрочь оторвали две доски, и человек шесть ночью туда сиганули один за другим на полном ходу. Живы остались, или погибли под колесами, кто его знает. Как делали? Залезет в дырку беглец, а его товарищи держат, по отданной им команде бросают, и он на шпалы падает. Подъехали на рассвете к какой-то станции, начали выходить из вагонов, немцы выгоняли задерживающихся, и, конечно же, обнаружили в нашем вагоне дырку. Выстроили отдельными группами напротив своих вагонов. В каких вагонах побега не было, там не били, а нас пересчитали, и увидели, что шестерых не хватает, начали лупашить палками каждого. Кому как попало, я лично всего один раз подвернулся под удар. Потом загнали обратно в вагон, дырка уже была заделана, перед этим все-таки баландой покормили. Давали по одному черпаку на человека: у кого есть котелок или жестяная банка, тем повезло, у кого ничего не было, наливали прямо в гимнастерку и кушали руками.

Снова поехали, привезли в город Шепетовку Каменец-Подольской области. Отвели в баню, все барахло приказали скинуть, ведь мы страшно завшивели. Пока пошли купаться, выходим, вместо наших вещей уже лежит чистая одежда. Оделись, кто во что горазд: это были старые мундиры еще кайзеровских времен. Нижнее белье вручили из того же времени. Побыли здесь недолго, погрузили всех в эшелон и повезли в Германию.

Тут уже ехали без приключений, в вагоны не набивали народу. Приехали в город неподалеку от Мюнхена, где отвели всех в большой лагерь. В нем сидели и англичане, и американцы, в том числе и негры. Последние служили в основном в американских войсках, англичан среди них не попадалось. Лагерь состоял из деревянных бараков: три из них стояли в ряд, между ними была протянута колючая проволока, это считался один блок. Нас разместили в одном из блоков, куда привезли соломы, чтобы мы сами набили матрацы, сшитые из крапивы. Они оказались очень грубыми. Лежали прямо на земляном полу. В нашем бараке находилось человек 200, не меньше. И так в каждом из трех в блоке. Рядом с нашим блоком находились бараки американцев, те жили прямо как бароны, ходили с откормленными красными рожами. Красный Крест еженедельно присылал им посылки, каждая примерно сантиметров 40 высотой и шириной, и в ней четыре бумажных картонных ящика, которые полагались на одного человека. Однажды, по всей видимости, по ошибке, такую посылку принесли нас. Внутри оказались сигареты, шоколад и обязательные банки с тушенкой. Так что американцы жировали, пока нас кормили одной баландой из брюквы, пленные из союзников ее даже и не ели. Хорошо хоть, что давали на четырех человек в день килограммовую буханку. Хлеб был неплохим, с какими-то примесями вроде опилок, зато не сырой и хорошо выпеченный. Кормили по такому графику: утром привозят в термосах эрзац-кофе из жареного ячменя и хлеб. После обеда дают баланду. И все.

Союзников никуда не гоняли на работы. Нас же каждый день утром брали на работу и привозили поздно вечером назад. Разные задачи ставили: в основном занимались тем, что когда американцы бомбили дороги и аэродромы, то мы заравнивали ямы после бомб. Охраняли нас в лагере немцы, из военнопленных в бараке назначали одного старшего, у нас им стал мужик по прозвищу «Капо», его немцы кормили своей пайкой. Он за порядком наблюдал, мог и побить, кого хотел.

Вскоре в крапивных матрацах расплодилась уйма блох. А вот вшей не было, ведь мы прошли дезинфекцию. Затем меня в числе еще ста пятидесяти военнопленных вывели из лагеря в рабочую команду. Выдали деревянные колодки, точнее, долбленые башмаки. При ходьбе мы цокали как подкованные лошади. Погрузили в эшелон, это было уже под конец 1943 года, и привезли за пятьдесят километров от Мюнхена на аэродром. Немецкие бомбардировщики отсюда летали бомбить шедшие с запада американские войска. Наш лагерь первое время стоял в углу аэродрома буквально за проволокой. При налетах авиации союзников раза два бомбы падали и на наш лагерь. Правда, побить никого не побило. Где-то в стороне летели осколки. Затем отобрали группу военнопленных и повезли в поле за четыре или пять километров от аэродрома, где мы вырыли полуземлянки: стены все в земле, а крыша наверху. Посередке проход, по бокам возвышения, на которых лежали матрацы, набитые деревянными стружками. Человек по 80 в одном бараке заселились. И в этих стружках быстро завелись блохи, которые не давали нам покоя. Гоняли на работу на аэродром. Пробомбят американцы: а мы ямы заравниваем. Время от времени различные грузы перетаскивали. Рядом раскинулся лес, и я никогда бы не подумал, что внизу находились склады. Когда нас туда на работу пригнали, то оказалось, что прямо под вековыми деревьями расположены вражеские подземные складские помещения. Хранились и боеприпасы, и продовольствие. Однажды союзники налетели на этот лесок, видимо, разведка у них также работала, так от того леска остались только торчащие палки. К счастью, к тому времени нас уже переместили в новый построенный лагерь.

Хотя из лагеря каждый день гоняли на работу, но, к счастью, никто из военнопленных от бомбежек не пострадал. Вскоре американцы стали подходить все ближе и ближе, и нас решили эвакуировать. Выстроили всех на плацу, к нам из других лагерей людей время от времени привозили, стало много народу. Сказали, что нас поведут на Мюнхен. Комендант, как поговаривали, сочувствовал нашей стороне, поэтому всех охранников из лагеря выгнал, сам ходил один с переводчиком и беседовал с нами. Говорил, что мы должны пройти больше сорока километров за одну ночь, до утра, после чего в лесу остановимся, если промежуток не пройдем, то нам будет плохо, могут другие немцы побить, потому что американцы близко.

За ночь такое расстояние все-таки не прошли, а добрались до леса часам к десяти утра. В небе летают американские самолеты, мы же топаем длинной колонной. Те по нам не стреляют, ведь видно же, что идут не немцы по дороге. Постоянно летают сюда и туда. Мы пришли в тот лесок, день пробыли, и внезапно пришел приказ назад в лагерь возвращаться. Комендант говорит: «Кто хочет бежать, держать не стану, но не советую, потому что мы близко к передовой, если военный патруль поймает, то на месте убьют, а придем в свой лагерь, дальше видно будет». Отправились назад ночью. Шли через речку, а мост был заминирован, в охране стоят немцы и долго нас продержали, комендант с ними о чем-то договаривался, ведь мы шли в сторону фронта, поэтому нас не хотели пускать. Потом все-таки разрешили пересечь мост бегом. Пришли в свои полуземлянки, к рассвету, уже стало развидняться, и от усталости прямо-таки попадали спать на матрацы.

Просыпаюсь утром 27 апреля 1945 года от того, что товарищ толкает меня друг в бок, мол, вставай: американцы пришли. Мы вышли из казарм, а союзники уже обламывают колючую проволоку, стоят танки, из люков которых выглядывают негры. Начали всех собирать на ровную площадку. Пришли оттуда в небольшой городок Швабмюнхен. Приехал советский офицер по репатриации, стали пленных распределять по отделениям и взводам. Прошло несколько дней, подъехала колонна машин, собрали нас всех и отвезли в Мюнхен. Поселили в бывшем немецком военном городке. Спали на нарах, поставленных в несколько этажей друг над другом. По соседству в других комнатах наши гражданские жили, в основном девушки и женщины, даже с детьми, в том числе и младенцами, нажитыми в Германии от немцев. Причем с этими малышами матери разговаривали на немецком языке. Их первыми по домам отправили. В основном они были из Украины, хотя и русские среди них попадались. Американцы нас кормили отлично, вроде как была договоренность, чтобы они нас питали как своих солдат. Мы там побыли немного, потом военнопленных отобрали и подъехала колонна американских грузовиков, куда всех погрузили и отправили на советскую зону оккупации. По приезду начали всех в особый отдел таскать. Раздали здоровенные анкеты, где на все вопросы ты должен дать ответ. Потом с этой анкетой уже шел в канцелярию, где сидели наши офицеры. И особист задает вопросы, а ты отвечаешь на них. В основном разговор вертелся вокруг главного: где и как попал в плен. Многих брали под конвой и уводили. Но я, например, на все эти вопросы четко отвечал, заполнил анкету, все рассказывал. Особист мне говорит: «Ты пойдешь дослуживать в армию». Таких, как я, отобрали отдельно. Примерно половину из пленных отвели куда-то под конвоем. Ведь были такие, кто не помнил ни своей части, даже имени и фамилии командира не знал. Особенно это коснулось тех, кто попадал в армию через полевой военкомат после освобождения родной местности, так были даже такие, что в гражданской одежде в плен попал. Они не знали ни части, ни командиров.

Отправили нас в запасной полк, дальше в город Рудольштадт. Человек сто из бывших военнопленных стали распределять по частям. Я попал на границу американской и советской зон оккупации. Наша часть называлась 5-й гвардейский мотомеханизированный полк, стал наводчиком пулемета «Максим». На чердаке дома его установил, рядом лежали ленты с патронами на случай, если на нас будет нападение, то должен отстреливаться. Союзники о враждебных действиях и не помышляли. Тот пулемет там без дела стоял, моя главная задача заключалась в ночном патрулировании, ведь через границу постоянно ходили немцы, ведь война всколыхнула людей, кто-то хотел к родственникам пройти, многие в родные места возвращались. Были пункты для прохода, но там людей задерживали и долго проверяли документы, которые были после войны у немногих. Так что старались проходить напрямую. Американцы их не задерживали и в целом за границей совершенно не смотрели, жили где-то в селах да пьянствовали, а при встрече честно признавались: «Русские границу охраняют лучше любого из нас!» Так что как наступает вечер, я беру себе напарника, и мы идем на «охоту», ведь когда немцы переходят ночью границы зоны, то обязательно берут с собой шнапс, чтобы от нас откупаться. Мы его отбираем, а самих заворачиваем назад. Добытую выпивку приносим на заставу, где у нас было два младших лейтенанта, и они начинают пьянствовать. Только один раз был такой случай, что патрули наловили на границе человек 20, посадили их в подвал, тогда начальник нашей заставы говорит мне: «Ну, Костин, веди их в штаб батальона за пять километров». Выстроили их, я сзади веду в руках велосипед, чтобы назад быстрее вернуться. Они идут впереди, я за ними, и объясняю, что если кто отойдет от дороги, буду стрелять, для чего меня автомат был. И мужчины, и женщины с детьми шли. Смирно топали. Привел их и сдал, а кто они там такие, и что дальше случилось, мне никто не докладывал.

Наша застава стояла в здании бывшей школы. Деревня небольшая, что интересно, один младший лейтенант как-то говорит: «Пол нам не надо мыть, пусть немки этим занимаются, ведь мы их победили!» Сказано – сделано. Пойдет по домам, соберет женщин, приводит, они моют пол, рядом оружие стоит в пирамиде, они его берут и тряпкой вытирают. Мир наступил. До 1947-го я в Германии отслужил. К тому времени нас с границы сняли и заменили другой частью, а мы прибыли в город Йена. Служил кузнецом в 636-й подвижной танкоремонтной базе 20-й механизированной дивизии. Оттуда был уволен в запас 4 марта 1947 года.

- Для пулемета «Максим» использовали матерчатые или металлические ленты?

- Матерчатые. Главное неудобство заключалось в том, что, когда они намокали, то получался перекос патронов и пулемет быстро клинило. Кроме того, второй номер всегда следил, чтобы патроны были плотно вогнаны в ленту, иначе «Максим» сразу же клинило.

- Как часто клинило «Максим» в бою?

- У меня редко было, ведь воевал в сухую погоду, да и ленты хранились в железных коробках, мы за ними следили.

- Удобен ли был водяной кожух?

- Как вам сказать, в бою воду доливать не всегда удобно. В первом бою я воевал на пулемете, имевшем кожух еще дореволюционного образца, отверстие маленькое, нужно какая-то лейка, чтобы воду заливать. А потом мне этот кожух заменили на новую модель, где прямо на кожухе посередке открывался клапан, и можно прямо из ведра воду лить. При том закрывался он очень плотно, вода не выливалась. Сам кожух оставался ровным, клапан не мешал ни прицелу, ни глазу.

- Щиток для пулемета помогал в бою или просто демаскировал позицию?

- Он помогает в бою, когда осколки в него стукаются. А так он торчал над окопом и хорошо виден: демаскировал. Без него воевать не разрешали, мы пробовали его выбросить на передовой, но командир взвода запретил. Немецкий пулемет на треноге был без щитка, и обнаружить его в бою оказывалось намного сложнее, чем наш «Максим».

- Как переносил «Максим» ваш расчет в три человека?

- Вес пулемета составлял почти 65 килограмм, в бою на колесиках его перемещали на другую позицию без разборки. А вот на марше делали так: я таскал ствол, второй номер станину, которую одевал на грудь и шею, при этом держался за дугу, а подносчик вдобавок к пулеметным коробкам таскал щиток, для чего в прицельное отверстие вдевал кожаный ремень и нес его на спине. Станина весила около 32 килограмм, а мой ствол 20 килограмм.

- Как бы вы оценили боевую эффективность «Максима»?

- Он, конечно, не такой скорострельный, как немецкий пулемет, но если ты занял удобную позицию, и кожух залит водой, то атаку отобьешь. Боялись только того, чтобы ствол не раскалялся, тогда пули плюются, а не летят.

- Какое у вас было личное оружие?

- У меня автомат ППШ, такой же у второго номера, а подносчики патронов таскали карабины.

- На марше передвигались пешком?

- Да, только один раз, когда мы стояли на формировке в лесу под Харьковом. Тогда наши командиры готовили наступление, а мы стояли километрах в пяти от передовой. Собрали в полку 12 пулеметов, в том числе и мой расчет, погрузили на тачанки и повезли на передовую, чтобы при наступлении мы атакующих поддержали. Был здоровый яр, а дальше стояла деревня, куда наши наступали. Расположили пулеметы «Максим» плотно, метров в 20-30 один от другого в окопах. Когда наши перешли в наступление, мы вели шквальный огонь, а когда товарищи стали через яр подходить к деревне, то прекратили. После этого все расчеты снова погрузили на тачанки и отвезли на место формировки.

- Сколько позиций обычно отрывалось для пулемета?

- Если время есть, то и запасную позицию отрывали, а если не было часу, то и основной окоп только наполовину делали.

- Женщины у вас в части служили?

- Были, санитарки. Но они находились в тылу, при штабах и санчасти, так что на передовой я их не видел.

- Как относились в войсках к партии, Сталину?

- Вслух никто никогда плохих вещей не говорил, большинство молчали и выполняли то, что говорят, в армии разговор с вольнодумцами короткий.

- Как кормили на фронте?

- Неплохо, если была возможность, хотя часто бывало и так, что никак нельзя днем продукты доставить, так что только перед утром доставляли или вечером, когда уже темно становилось. Обычно давали пшенную, гречневую или перловую кашу. Бывало, что ее и мясом заправляли.

- Как относились к замполитам в войсках?

- По-разному, кто-то относился к солдатам по-людски, а кое-кто чуть ли не в каждом солдате видел предателя или замаскированного шпиона.

- На фронте про особистов что-то слышали?

- А как же. Когда мы стояли во втором эшелоне и ходили на тактику, то шли за валом огня в наступление, учились двигаться вслед за учебными снарядами. Почему я знаю, что учебными? Мы близко подходили к огню, осколки не летели, только взрывы слышны. Приходим с учений, дальше положена чистка оружия, разостлали плащ-палатку, и один младший сержант что-то делал рядом со мной, автомат в руках, держит ладонью за конец ствола и тут послышался выстрел, я оглянулся: у него уже кровь течет. А как он это сделал, специально или случайно, трудно сказать. Естественно, мы все сказали приехавшему расследовать дело особисту, что по неосторожности патрон в патроннике остался. Факт тот, что младшего сержанта направили в лазарет, пока мы тут стояли. Прошло недели две, и он является в расположение с уже вылеченной рукой, так как кость пуля не задела. Все зажило. И как же ему дальше «повезло»: когда мы пошли в наступление, только он собрал свой пулеметный расчет, чтобы выйти из окопа, как поблизости упала мина, весь расчет убило наповал, в том числе и младшего сержанта, развороченный же пулемет рухнул обратно в окоп.

- Что было самым страшным на фронте?

- Когда собака меня за шиворот тянула. А так некогда было думать о страхе.

- Как себя вели охранники в лагере?

- Разные попадались. Когда американцы освободили лагерь, то выстроили перед нами весь конвой, и говорят, что если кто из охраны себя плохо вел, то мы вам его отдадим. Один конвоир там всегда с палкой ходил, зараза. Как чуть кто, если он ведет нас по дороге, и на обочине окурок лежит, только выскочит из строя схватить окурок, конвоир тут же палкой бьет, сволочь. Так все указали на него, союзники действительно нам его отдали, и разорвали немчуру в клочья. Остальных американцы погрузили в машину и куда-то повезли. Комендант, как рассказывали, был подпольным коммунистом, и что с ним стало, не знаю, но в лагере он оставался.

После демобилизации вернулся в село, потом отправился на шахты, так как страна остро нуждалась в угле. Отправился в Луганскую область, где отработал больше 25 лет. Трудился и навал-отбойщиком, и проходчиком, и бутчиком, а уже перед пенсией лет десять отработал мастером-взрывником. Сначала назначили простым взрывником, нам рассказывали, как обращаться со взрывчаткой и закладывать детонатор в патрон, а после того, как стало получаться, отправили на шесть месяцев учиться. Тут уже преподавали крепость породы, какой нужен заряд, как его рассчитать и заложить. Вышел на пенсию в 1975 году.

Дети мои переехали в села Суворовское и Желтокаменка Сакского района Крымской области. Когда в 2000 году умерла жена, то я к ним перебрался. Сначала жил в Суворовском у дочки Марии, затем перебрался к дочери Лиде в Желтокаменку.

 

Коляда Владимир Кириллович

- Ну, что… Родился в 1922 году в деревне Свислочь Гродненской области. Как подрос, пошел в польскую школу. Общее образование при поляках было четыре класса. Хорошо еще школа находилась неподалеку, и я рос старшим в семье – мне удалось закончить семь классов. А вот меньшая сестра и брат уже смогли окончить только четыре класса. Потом работал на пана: пахал, сеял – в общем, обычная крестьянская работа, которую только можно придумать в сельском хозяйстве. И отец мой работал на пана. Земли своей было мало, что-то около пяти гектаров, да еще и никуда не годная... А паны имели по 24 гектара, и все у них было более-менее: дома, деньги, прислуга. Они быстро богатели, а мы становились еще беднее.

- Как звали вашего пана?

- Да у них там сплошь одни паны. Куда ни плюнь, везде пан. Разные были паны: Ягуневский, Маржинский и другие. Это были осадники. Осадники – это пилсудчики, которые гнали нашу Советскую власть из Польши аж до Тернополя и дальше. А в 39-м пришла пора побегать полякам. Собственно особой войны тогда не получилось. Возникали отдельные стычки, которые полякам ничего не давали. Панов с запада гнал немец, с востока прижимала Советская власть. Польша к войне оказалась не готова. Со времен 20-х годов много воды утекло. У Красной Армии появились сильные танки, а поляки остались на лошадях, и ничего у них не было, кроме этих лошадей да трех самолетов, каких-то кукурузников. Когда пришли наши войска, люди расправили плечи и вздохнули свободнее. Жизнь изменилась в лучшую сторону, начали организовываться колхозы.

- То есть вам в колхозе нравилось?

- Нам – да. Уж точно лучше, чем при панах! Но надо сказать, колхоз появился не сразу. Сначала сделали что-то вроде объединения, а уже потом и колхоз организовали.

Мне шел тогда 17-й год. Устроился кладовщиком на складе, помогал родителям. Вообще, можно сказать, что перед войной пошла самая такая радостная жизнь.

- Начало войны вы помните?

- Отлично помню. В субботу выдался красивый летний вечер, а наутро, в воскресенье на восток пошли огромные немецкие самолеты. Мы не знали, что началась война, подумали, может, идут учения какие-то. Потом начались бомбежки близлежащих аэродромов. Разбомбили школу, учителя в ней убило. И осталось такое впечатление, что буквально тут же появились немцы. Пришли ужасные… и настолько дико пришли. Боялись люди их, как не знаю, кого только можно бояться. Заходили в хату, брали все, что им нужно, а что не нужно – ломали-крушили. Плевать им было на все на свете. К нам зашли: поросенок им попался на глаза какой-то – забрали. Кур переловили...

Наелись, повеселились и начали продвигаться дальше. Вроде бы затихло все. Потом вдруг надумали гнать молодежь в Германию на работу. Куда нам, молодым было деваться?

- А паны не вернулись?

- Нет, паны не вернулись. Но с приходом немцев появились полицаи. У нас туда пошли те, кто недолюбливал Советскую власть или был ею обижен. В полицию записался и кое-кто из поляков.

Полицаи всех знали в округе, и многих держали на учете. Все знали, что я комсомолец, и меня, разумеется, тоже взяли на карандаш. Отец каждый день ходил отмечаться, мол, сын на месте, сидит тихо, в лес не ходит.

Дело в том, что я был не просто комсомольцем, а секретарем комсомольской организации. Поэтому ребята смотрели на меня вроде как на главного…Все началось с поиска оружия и боеприпасов. Этого добра вокруг лежало навалом. Прошел фронт, места боев остались нетронутыми. Первое свое оружие – автомат ППД я нашел на болоте. Смазал его, привел в порядок, и почувствовал себя намного увереннее.

Осенью 41-го разнеслась первая весть о партизанах. А в начале 42-го года мы исподтишка начали жечь мосты и резать телефонную связь. Потом получилось так, что с уходом в лес тянуть уже больше было нельзя. В мае 42-го нас зачислили в партизанский отряд «За Родину» бригады имени Александра Невского, соединения Капусты. На этом наша самодеятельность закончилась. Здесь, в партизанах, все уже было организовано вполне серьезно. В отряде нас числилось более ста человек. Дайнеко, до войны работавший секретарем райкома в Гродно, был в отряде замполитом, некий Иванов – командиром. В отряде мне выдали ДП, научили обращаться с ним, и с этим же пулеметом я приехал во Львов. Но про это скажу ниже.

- Расскажите про первый бой у партизан.

- Первый серьезный бой с моим участием произошел на железной дороге между Гродно и Рыбницей.

Пошли рвать эшелон (обычно ходили группой в шесть-семь человек), залегли на окраине леса. Было хорошо видно, как по рельсам идут четверо полицаев. Им, конечно, не позавидуешь – постоянно кого-нибудь партизаны на железной дороге постреляют, порежут, потом дорогу подорвут.

Но и нам было не просто: немцы заставили селян вырубить весь лес и распахать землю на сто метров с каждой стороны от железки, чтобы партизаны не подходили близко. Попробуй, гранату добрось на сто метров! И стрелять им опять же удобно – пока ты эти сто метров пробежишь. Да по три – по четыре человека вдоль дороги ходят вооруженные винтовками полицаи. Немцы сами не охраняли, они их контролировали. На каждые 250-300 метров – пост. Так что не все так просто.

Ну, залегли в лесу, дождались ночи, потом ножами сняли пост…

- А кто снял?

- Ходил… не помню его фамилию, Алик-парашютист из Москвы, с напарником. Вообще, надо признать этот Алик серьезный был парняга. Его прислали оттуда, из России, как тогда говорилось – с Большой земли.

Сняли пост, заминировали железную дорогу.

Но немцы не пустили сразу поезд, а сначала прогнали груженную щебнем платформу – они так частенько практиковали. И все это дело подорвалось. Немцы попрыгали с платформы. Завязался бой. Группа разбилась, мы остались вчетвером. Отстреливаясь, отошли в лес. До отряда лесом нужно было идти 15 километров. Вся группа собралась к утру. Потерь не было…Вот так незамысловато сложился для меня первый бой.

- Задание считалось выполненным?

- Мы выполнили его частично. Частично, потому что поезд не взорвали из-за этой чертовой платформы. Но были и другие случаи, когда ходили удачно.

- Что за мину, вы тогда заложили?

- В основном, мы использовали английские мины: некоторые просто бросали, некоторые прицепляли к паровозу, бывало, закладывали обыкновенный тол с взрывателем. Тогда поставили тол с гашеткой. Когда поезд шел, то нажимал на эту гашетку и срабатывал взрыватель. Тол закладывали по-разному: по два килограмма, по килограмму, по полкилограмма – все зависело от данных разведки и предполагаемой цели. А то еще на отходе, если немцы преследуют, ставили между деревьями натяжную мину…

Да по-всякому воевали. Ходили часто в засаду. Немцы едут или идут, мы их обстреливаем, убиваем, потом бежим в лес. Облавы, блокады, переходы – и так без конца.

Бывали и удачные подрывы, можно даже сказать, очень хорошие. Например, в районе Бреста спустили под откос поезд с большим количеством вагонов груженых танками и живой силой. Все летело, трещало так, что будь здоров. В тот раз мину поставили уже на шнур, который тянули почти на 150 метров! Потом маскировали его! Заложили аж два килограмма тола. Командование выдало нам хорошую электрическую машинку для подрыва. Я уж сейчас позабывал все, как это правильно называется…

Платформе дали проехать, а когда пошел состав, то рванули под паровозом. Рельсы разошлись, паровоз клюнул вбок, и за ним поезд пошел трещать. Мы бегом к своим. Прибежали, захлебываясь от восторга... Такая радость была у всех от этой удачи. Хотя немцы боялись быстро водить поезда, но в этот раз получился хороший ущерб – весь состав полетел под откос. Потом уже сообщали в отряд через доверенных людей, что там получилось в цифрах. Но это уже дело командиров, а мы обычные рядовые мало знали.

- Как-то награждали за подрыв поезда?

- О награждениях объявляли, и не один раз. Но что толку. Наград никто не видел – их просто не откуда было взять. У партизан все не как у людей. Фронт есть, раненые есть, а госпиталя – нет. Если тебя ранят, то это уже большая беда. Ты стал обузой. Оставить тебя где-то у хозяев? Немцы найдут – расстреляют их и тебя. Война есть война. Без раненых и убитых никак нельзя. А сколько раз неудачно на железку ходили. Взять тот же случай, когда Алик погиб…

18-го июня пошли на подрыв дороги в Гродненской области. Как обычно пошло семь человек во главе с Аликом. К шести часам подошли к железке. Мне говорят: «Володя, ты самый молодой, иди первый. Давай вон там, в стороне, горкой обходи». А уже у дороги перебороновано с двух сторон, да у меня еще мешок с толом за спиной. Но тут не поспоришь. Надо так надо. Я пошел вперед, за мной Шушкевич. Третьим должен был идти Алик и все остальные. Мы перешли железную дорогу, посмотрели, махнули им рукой. Они сунулись… и тут залп из кустов. В общем, попали под перекрестный огонь. Троих убили на месте. Алик еще успел дать очередь, потом тоже затих…

Там кустики росли на пригорках. Поэтому мы и не заметили, как угодили в засаду – сидели фашисты с полицаями, караулили нас. Мы с Шушкевичем рванули в лес. По нам стрелять. Мысль еще мелькнула – «Если в мешок попадут, то мучений точно не будет». Бежали, бежали, уже сил нет никаких. Потом вроде тишина…

Отлежались, пошли через лес, смотрим – через ржаное поле идет отряд Ковалева. А дело к ночи. Рожь уже взошла большая, но видим их хорошо. Выйти бы к ним, к этим хлопцам... я знал некоторых ребят из отряда Ковалева. Решили не рисковать – «Давай, пройдут, мы сзади пристроимся, а потом объяснимся что да как». Пристроились сзади к колонне. Идем вполне довольные своей находчивостью. Вдруг кто-то из задних шепчет: «Коляда, командир спрашивает, кого из ваших на железке постреляли?» Ух, ты! Все видели, все знают. А мы тут тень на плетень наводим…

- Было какое-то разбирательство, проверка по поводу неудачи?

-Некогда было разбираться. Люди радовались, что мы здоровы, пришли целые и невредимые. А потом опять диверсии, бои, болота эти проклятые…

- Вы сказали, что в полиции знали о вашем комсомольском прошлом. Ваш уход в лес не отразился на родителях?

- Мать и отца расстреляли у меня на глазах в 42-м году…

Мы возвращались с очередного задания, кто-то предложил заскочить домой. Ребята разбрелись по хатам проведать родных и близких. И тут же предатели нашлись, подсказали…

Пришел домой, увидел родителей… и словно предчувствуя, что больше никогда не увидимся, мы проговорили всю ночь. А утром батька вскрикнул: «Володька, немцы едут». Смотрю – немец на коне и 11 полицаев. Но было уже поздно. Окружили хату, ворвались, и сразу начали...

Меня и отца с поднятыми вверх руками поставили под штыки между окон... мать что-то крикнула, выскочила. Бухнул выстрел…Маму застрелили прямо возле хаты. Сестра младшая заплакала, а один полицай, порядочная сволочь, зная о том, что она сбежит, сказал: «Возьми, Любушка, девочка, крынку. Поди, принеси воды». Хорошо люди ее спрятали – жива осталась. Такая вот случилась беда в селе Свислочь 3 мая 42-го года.

А мне и отцу стянули шеи постромкою, связали руки за спиной и посадили на повозку. Вся деревня видела как нас везли по улице, люди молча прощались с нами...

Повезли нас в Лунно. В пастарунку рассадили по разным камерам. Отца вечером выводили, он закричал: «Володя, дорогой ты мой! Меня уже нет… я пошел. Слышишь?! Прощай, сынок!»

Его расстреляли. Больше я батю не видел. Не знаю, даже где похоронили. Полицаи потом на суде так ничего и не сказали. А меня еще шесть дней били! Били до крови, до потери сознания, до отливания водой. И я думал, чтоб уж лучше бы убили, чем такое терпеть…

На седьмые сутки им все это изрядно надоело, и меня повезли на расстрел. Ко мне в кузов, словно мешки, еще забросили двух истерзанных до полусмерти незнакомых партизан.

Привезли нас с лес, на поляну, в болотистое место. Дорога только в одну сторону, и больше ничего нет, только конец поляны – мой конец! Сначала пришло отупение, и равнодушие… забрали первого. Залп. Что-то говорят мне. А, понятно – моя очередь…

Смотрю – лежит убитый, два полицая стоят, опираются на винтовки, курят. Немец с шофером расстелили коврик, закусывают, играют на гармошке. Мы для них уже не существуем. Как сказал батя: «Нас больше нет».

Я зарыл первого, которого они убили. Потом сам себе начал копать яму. Вдруг меня обожгло – сейчас и мне конец! Придет же третий, и будет закапывать меня! Какая лопата у меня хорошая. Хрен с ним…

И я их уложил. Одного рубанул лопатой по горлу, а другого хватанул в лоб. Бил, как мог – это ж ясное дело. Первый больше не поднялся, а второй, мне потом сказали, ожил. Но потом!

Как же я бежал по этим кустарникам, по этому ольховому лесу. Как я прыгал, не разбирая дороги, по всяким пням и кочкам! Оказалось, я пробежал два километра на другую сторону болота, где пасли коров. А потом упал и забылся. Меня трясло как больного…

Понимаю, что я где-то лежу. Весь ссаженный, израненный. Слышу – колокольчик, и дядька-пастух – «Ну, ну». Потянулся к нему, мычу что-то: «Дзядзька, дзядзька». Тот: «Господи, да что с тобой такое, сынок? Что с тобой? Да ты не адтуль, дзе стралялі?», – «Оттуда», – «Боже ты мой. Попей малачка. Боже ты мой».

Хорошие люди в Беларуси. Тогда говорили, либо полицай, либо партизан – третьего не дано.

Через два дня я уже был в своем отряде. И все началось по новой: лес, болото, каратели…

- Кто вас выдал?

- Нас выдал Болесь Новицкий. Он из поляков. Знал, что мой отец с партизанами связан. Сам поехал в пастарунак и вызвал полицию. Я, к сожалению, сам до него не добрался. Но мой младший брат с хлопцами нашел его и укокошил.

- Вы знали тех, кто вас бил в участке?

- Одного помню. Был наш, из местных. А другие: кто из Жилич, кто из Стрельцов, кто из Лунно. Немцев много было.

- Вы упомянули, что остался жив полицай, которого вы ударили лопатой. Как вы узнали об этом?

- А это уже потом сказали, после войны. В 53-м году меня вдруг вызвали в военную контрразведку. Что такое? Вручают повестку на суд в качестве свидетеля! Приехал на суд в Гродно, а там все эти полицаи, которые остались живы. Они после войны попрятались по разным интересным местам. Одного нашли в финотделе в Польше! Среди них оказался и тот полицай с моей отметиной.

- Как вы попали к Ковпаку?

- В начале июня мы услышали, что мимо проходит Ковпаковская дивизия. Они как раз расположились недалеко от дислокации нашего партизанского отряда. А Ковпак тогда уже гремел вовсю. Мы решили сходить посмотреть на них. Смотрим – идут хлопцы с Украины, поют, на лошадях, чуть ли не у каждого пулемет. Сильное впечатление произвели на нас. Я говорю одному своему другу: «Давай, пойдем к этим лихим хлопцам. Что тут будем в лесу делать?» Человек шесть со мной перешло туда. Никто нас не проверял, приняли без всяких вопросов. Так все и остались у Ковпака.

Я попал в эскадрон, которым командовал Зезюлин. Командиром моего взвода был Семенюк – очень хороший мужик. Помню еще пару отличных хлопцев: Добродеев, Кондратовец, Кулиш. Лошадей поначалу у нас особо не было, передвигались на повозках. Но постепенно разжились лошадьми, седлами и стали похожи на нормальный эскадрон. Воюя в эскадроне, я не расставался со своим «Дегтярем». Второй номер у меня был Володя Хорошкевич. Он, кстати, к нам перешел из УПА. Правда после войны спецотдел пронюхал, что он был у этих, и его уволили.

Приходило много с УПА хлопцев. Они хотели воевать, их Ковпак даже в чем-то останавливал. Командиров отправлял пахать землю, а молодых хлопцев забирал всех. А взять, к примеру, моего командира взвода Семенюка. Тоже ведь с УПА пришел.. Каких только национальностей не было. Воевали бывшие заключенные, бежавшие из тюрьмы. Там такой приходил сброд! Но «Дед» никому не отказывал, всем давал оружие, смело брал людей в дивизию, считая, что человек себя покажет в деле.

- Вы лично видели Ковпака?

- Ковпака я увидел в первый раз, когда он мне, грубо говоря, дал по заднице. Дивизия стояла в лесу под Ровно. Из леса выезжать категорически запретили. Однако запреты запретами, а кушать хочется…Видим домик, и хороший такой, значит, домик. Мы в него заскочили – пахнет самогонкой. Но это я уже отвлекаюсь от дела…

- Ничего страшного, продолжайте.

- Хозяева что-то празднуют, сидят веселые – «Ой, хлопцы. Давайте, садитесь, поешьте». Они не знали, «бандеры» мы, от Ковпака ли. Одно понятно – из леса. Дали нам покушать да по бутылке в карман. Поблагодарили хозяев и галопом в лес. Думали такое дело украдкой провернуть... И надо же, едем, глядь – Ковпак! Стоит, плеткой по сапогу похлопывает. Первый раз его увидел так близко. Я же обычный рядовой, с ним не имел дела. А с ним там еще наш командир Зезюлин стоит. Боже мой, командир эскадрона! Попались! А это было страшное дело. Мы знали, что нас ждет…

«А ну, сюда, сынки». Подъезжаем. «А ну слезайте». Слезли. «Что там в кишени маешь?» Ну, что, достали бутылки. Самогонку забирает, и плеткой по одному месту с растяжкой... «Хлопцы, – говорит, – это я вам еще добро обишовся, может быть гирше».

- Вот вы попали к Зезюлину. Куда дальше?

- Готовились на Варшавский рейд, на Польшу. Последний был Карпатский рейд. Нет, последний не был Карпатский, Вершигора ходил в Польшу. Ну, может быть...

- Вы Руднева видели?

- Нет, Руднева не видел, он там, в Карпатах погиб. А вот Вершигору видел, рядом с ним ездил. Бородач такой... Жена потом к нему приехала.

- Ветераны соединения вспоминали о Карпатском рейде?

- Это было страшное дело. Никто не хотел про него вспоминать…

- Венгры или словаки в отряде вам не встречались?

- Венгры всегда были не в контакте с Ковпаком. Венгры – это была макулатура немцев.

- Как вас встречало население?

- Самым хорошим образом. Ковпака гуцулы встречали хорошо, они его в повозке привезли аж в Тернопольскую область. Оттуда разбитый отряд возвращался группами. Вот на Волыни по-разному было. На Ровенщине принимали несколько лучше.Мы убивали только фашистов и полицаев, населения не трогали. А то, что сейчас говорят – это полная брехня!

- Спрошу в лоб. Вы брали продукты у местного населения?

- Да когда как… где-то были имения, где-то разбивали полицейские участки, где-то кулачье осталось. Вот там и брали в основном. Волынь 1944 год. Никонов и Семенов утром объявляют построение. Эскадрон, 200 с лишним человек построился в четыре ряда. Перед строем выкопана яма и стоят два хлопца. Громко, чтоб всем было слышно, говорят: «Вот пришел крестьянин и сказал, что один забрал сапоги, а второй забрал костюм. Это мародеры!»Вот что я вам расскажу про продукты и местное население…

Потом еще кто-то выступил, Вершигора, Никонов… он, кстати, тоже потом во Львов приехал. Настолько это было неприятно, что оставили их, и другие уже думали: «Попробуй так. Тоже будешь мародер». И вроде можно полазить по сундукам и забрать что-нибудь, но уже боялись и не брали ничего. А так где-то, говорят, расстреливали, но я не видел. Клич такой: «За мародерство – расстрел». Не имеешь права обирать людей!

- С «медведевцами» встречались?

- Встречались. Мы им: «Здравствуйте!» В ответ: «И вам не хворать!» У них свое дело, у нас свое. Тихо встретились, тихо разошлись.

- Опять сложный вопрос… вам доводилось оставлять раненых?

- Раненых возили на повозках, пока было можно…Я сам был дважды ранен. Первый раз в ногу, второй раз тяжело – в пах. Это еще в Белоруссии было, в Гродненской области. При подходе к железной дороге мы опять напоролись на засаду немцев. Они открыли сильный огонь. Меня тогда ранило в ногу, и я уже ничего не мог… Хорошо хлопцы меня не бросили, уволокли быстро. В отряде был какой-то фельдшер, он определил, что пуля застряла в ноге, и ее нужно доставать…

Щипцами достали эту пулю. Своим, так сказать, способом. Были у нас там хлопцы-умельцы.

А второй раз ранило осколком от авиабомбы. Это уже было под Ровно. Пока не оклемался, меня возили на повозке. Не бросили!

И этих хлопцев, моих друзей, таких как Добродеев, Кондратовец, Кулиш, каждого надо вспомнить добрым словом. Они уже все умерли, я один тут остался. Ни кого не осталось с дивизии Ковпака теперь...

Потом Ковпака забрали в Киев. Остался Вершигора. При нем началось расформирование дивизии. Расформировка проводилась под Ровно в селе Листвин 20 ноября 44-го года. Сделали три эскадрона. Один эскадрон ушел в Житомир, второй – в Киев, а я с третьим попал во Львов. Остальных хлопцев погрузили в эшелон и отправили на фронт. Многие мои друзья уехали, и не вернулись.

Наш эскадрон в 120 сабель Зезюлин привел во Львов. Мы расположились на Подзамче.Там сохранились польские казармы, конюшни, какой-то корпус. Быстро организовали санчасть, оружейную, привезли продукты, оружие. Первые две недели я спал в казарме, не выпуская из рук пулемета. С ним ходил и по улицам. В наши обязанности входило патрулирование улиц и поддержание общественного порядка. Ездили по три – четыре человека на лошадях, патрулировали, также проверяли светомаскировку. Это уже была структура МВД. Трудностей тогда хватало. Действовало очень много уголовников разных мастей. Трудно привыкали к городу после леса. Один раз элементарно заблудились. Помыкались, потом кто-то говорит: «Семенюк, отпускай поводья. Лошадь, она сама приведет. Где ты не знаешь, а лошадь приведет, откуда пришла». Пустили лошадь, смотрим – зеленые ворота. Привела нас в эскадрон…

Потом работал здесь, учился, ходил в вечернюю школу. Был еще командиром отделения, заместителем командира взвода, командиром эскадрона. Закончил 10 классов, потом окончил университет МВД. Потом заочно окончил Киевскую школу милиции. Отучился, пошел в уголовный розыск. Где только не работал. Я тогда очень сильно увлекался самбо. Стал преподавателем. Прошел шестимесячный курс. Однажды из Москвы приехал Харлампиев. Со всей Украины собрали по одному хлопцу. Мне командир эскадрона говорит: «Володя, только тебе и идти, ты у нас самый здоровый».

Шесть месяцев на Динамо проходили специальный курс. Изучили боевой раздел самбо и спортивный. Потом я организовывал команду для выступления в Киеве. Получил мастера спорта, потом Заслуженного мастера спорта, преподавателя высшего класса по самбо. Преподавал в милиции, в школе подготовки. Работал в Польше шесть месяцев, учил поляков в полиции самбо. Меня туда вызвали, потому что надо было послать человека, владеющего польским языком. Вот там я хорошо подзаработал.

Один раз, уже поздно вечером, иду с тренировки. Из переулка кто-то не своим голосом верещит. Оказалось, три гарных хлопца надумали изнасиловать девицу. Оружия с собой не было, но разбираться-то надо… Сколько мы там бодались, не помню, но в итоге всех троих я все-таки уложил «на лопатки».

- С бандеровцами приходилось сталкиваться?

- Ну, я не знаю, были ли это бандеры, или это были обыкновенные уголовники. Всяких тогда хватало. Меня бандеровцы не хватали, ни я их. Я не имел с ними дела никакого. Они тоже где-то вылезали, где-то что-то делали, но этим занималось МГБ. Это не была работа эскадрона. А эскадрон – сугубо уголовные дела, охрана, патрулирование. Вот где-то зажгли там электростанцию, подрыв дороги, нападение на продуктовую базу.

Как-то пригласили нас в клуб милиции на праздник, а потом выдали по сто грамм выпить. Да мы еще чуть добавили. Говорят: «Хлопцы, ждите. По одному не ходить!» А мне что-то не захотелось ждать, пошел один. А хлопцы кричат: «Володька, не дури. Подожди, вместе пойдем», – «Да плевал я на все». Дошел до театра, а мы шли с парка Костюшко, вдруг кто-то сверху бутылку прямо перед носом как пульнет. Смотрю вверх – в окнах темно. Потом свет зажегся. Вторая бутылка летит... Я им туда из ТТ бабахнул пару раз. Тишина…

Немного не дошел до кинотеатра Богдана Хмельницкого, из полуразрушенного дома выбегает размалеванная девка. А мы уже мы были инструктированы! Подбегает: «Ой, я боюсь, боюсь. Будь ласка, я пийду з вами?» Хватает меня под руку, достает «Казбек», кажет: «Закури». Тут ясно уже – точно ловушка. Но что же делать, думаю: «Давайте, попробуйте. Сейчас посмотрим, кто кому прикурит». Отшвыриваю ее, а она опять лезет. ТТ взвел – «Давай родная, закурю. Хрен с тобой». Держит меня за руку…

Выходят три лоботряса с развалин – «Прикурим, пийди до мене, людына, прикурим». «Ну, – думаю, – сейчас все вместе прикурим». Ночь, вокруг никого нет, где-то два часа ночи. Эту я швырнул еще раз, она полетела. Пистолет вытащил, они все равно идут. Наметил себе – двоих точно успею положить, а там посмотрим…

Вдруг из подъезда выскакивают автоматчики. И под прицелом автоматов все подняли руки – и бандюги, и я. Завели нас в районный отдел милиции. Меня, конечно, сразу узнали, а эти остались ночевать. Потом начали их крутить, потянулась ниточка: убийства, грабежи, шубы у них нашли.

- Вы говорили, что в деревне оставались поляки? Они не шли в партизаны?

- Нет, не было такого. В Белоруссии точно, да пожалуй, и у Ковпака тоже. Евреев хватало. Эти хорошо воевали. Они были обиженные на немцев – на смерть шли. Помню, у нас воевали Плоткин и Киппер. А Киппер отчудил – сбил самолет в Беловежской пуще. «Рама» крутилась-крутилась. Он не выдержал, приложился, врезал...

А стрелять-то категорически запрещено. Командир бежит с пистолетом – «Вашу мать, да…» Ты подумай, не с пулемета, не с ПТР, а с обыкновенной винтовки попал в бак, и «рама» эта огромная полыхнула и рухнула в лес. Сначала чуть ли не под расстрел, а потом все-таки дали «Красную звезду». Его потом шутя так и прозвали "Киппер, тот, что сбил из винтовки самолет».

- Медали у Вас есть за войну?
- Медали «Партизан» I и II степени, два ордена «Отечественной войны» и всякие другие украинские награды.

Во время войны дали «За боевые заслуги», «Партизан» I степени, «За победу над Германией».

- Вам не доводилось встречать самолеты с большой земли?

- Видел где-то в Белоруссии какой-то аэродром. Автоматы привозили, одежду привозили. В Тернопольской области один раз американцы сбросили нашей дивизии одежду. Ходили хлопцы потом в защитной форме.

Сначала бегали, искали парашюты. Потом старшина распределял все это дело. Кто имел хорошее обмундирование, тому не давали, а кто не имел – получил. Брюки, ботинки эти здоровые на шнуровке. Мне ничего не попало, потому что у меня была нормальная форма: немецкие штаны, немецкий френч – все целое и все в гнидах…

- Хватало вшей?

- По-моему каждый, кто воевал, помнит, как они над костром трещат, сыплются. Или можно их в кипяток. Хорошее дело! Но вот у нас в деревне войны не было, но вшей тоже хватало – страшное дело. Да что деревня! В трамвае во Львове, бывало, едут люди, а по ним вши ползают. Вот вы, наверное, не помните... Были такие гребни. Усядется вся большая семья, как начнет чесать. А на столе лежит медный поднос большущий, для вшей. И вот чешут. А потом не хватает уже сил вот так убивать, гребнем давят, и трещат они под этим гребнем.

Вот в 45-м году мы стояли в командировке в Шевце. Это Львовская область, районный центр. Охраняли там скот, зерно, сено для лошадей. Я и один еще белорус, Шпадарук поехали в баню. Приехали, лошадей поставили около бани, заходим – «Треба передавать усе в пропарку», – «А як же ж, передавай». Отдали все пацану в прожарку, оставили сапоги, шубы, ремни, автоматы. Купаемся, а он все не выходит и не выходит. Мы уже померзли, ждем его. Является – «Панове, все сгорило», – «Як все сгорило? Твою мать!» – «Сгорило все. А дэ вы живете?» – «В Кныша живемо», – «Йидте, я вам привезу туда все. Все вам привезу. Вы меня найдете, вы знаете, где я працую, так что я як збрешу, то вы со мной расправитеся». Мы, значит, ехать как? Сапоги, шуба и больше ни хрена, да на голове шапка. Завязали ремни, взяли автоматы, сели. А уже вечер, коров гонят. Мы выскочили, лошади как рванули, а шубу подняло ветром. Сидим на холодном седле, как собаки. И за шубу нельзя схватить, потому что лошадь бежит, и эту лошадь хрен удержишь. Потом смеялись с нас. «Ну и кавалеристы. Появились с голыми сраками. Ездили тут по Шевце». Но ничего. Пацан принес отличную офицерскую форму, кальсоны, рубашки принес. Где-то связь имел.

- Пару слов для русского читателя.

- Я знаю белорусский, знаю украинский, польский знаю, на русском, как видишь, с тобой общаюсь. Хочу, чтоб мы все вместе общались на этих языках, и нашли один общий язык – язык взаимопонимания.

Да… И особо там не расписывай про меня, мне это совсем не обязательно.

 

Панкин Александр Федорович

Я родился 6 декабря 1925 года в шахтерском городке Золотое, Луганской области. Мой отец, Федор Андреевич, 1905 года рождения, был прирожденным шахтером. Мать, Анна Петровна, в девичестве Доценко, также происходила из шахтерского рода. В семье, в которой родился папа, воспитывалось девять сыновей. Шестерых газами задушило в шахте. Выжили только отец, Петр и Василий. У шахтеров война идет каждый день. На моей детской памяти еженедельно одного или двух копателей глубин хоронили. Золотое – это древнейший шахтерский поселок, основанный еще во времена Петра I. Наш род жил в Золотом с незапамятных времен. Папин прадед вместе с восемью друзьями сбежал от помещика на шахты. С тех пор все становились шахтерами. Поэтому сначала нашу семью все называли «Ушлыми», то есть ушедшими, а не «Панкинами». Когда отец был маленьким, тогдашний владелец шахты, француз по национальности, предлагал им за вознаграждение ловить лягушек. И каждый мальчишка ему по сумочке приносил. Причем француз улов разбирал – каких-то лягушек или жаб выбрасывал, а каких-то себе оставлял. Ездил владелец шахты по Золотому исключительно на мотоцикле. По тем временам бричка считалась роскошью. А тут мотоцикл! Папа спустился в шахту в одиннадцать лет. С этого временем в царской России начинали работать юные шахтеры. Чистил паровые котлы, которые качали воду. В шестнадцать лет папа стал полноценным шахтером: был коногоном, затем рубил уголек. После революции шахта была национализирована.

В моем детстве в Золотом проживало несколько тысяч человек. В северной части поселка еще царские военные останавливались, поэтому окрестные деревни получили интересные названия: «Седьмая рота», «Пятая рота». Практически все мужское население добывало уголь на шахтах, которые разрабатывали через каждые пять-десять километров. Отца очень уважали. Если он поднимался на трибуну, то начальство разбегалось. Никого не боялся. Как-то приезжает из Москвы партийный деятель и начинает шахтеров стыдить: «Что вы делаете, только водку и глушите. Надо поднимать культуру. Учитесь играть на пианино». И уехал. А хлопцы пожаловались отцу на такие позорные слова для людей. Тогда папа отправился в Орехово, где научился играть на пианино. Через некоторое время партийный товарищ снова приехал. Претензии те же самые. Мол, культуру так никто и не поднял. Тогда отец, присутствовавший на собрании, подошел к пианино, сыграл «Молодцу плыть недалечко», а также революционные песни. Играл сильно, резко, аккордами. Замерли все. В тишине партработник заявляет: «Вот, товарищ молодец, музыкой увлекается». Отец у меня был невысокого роста, но умел вставать так, что его все видели. Ведь угольный пласт составляет всего сантиметров 90, великан в шахту не попадет. Папа кепку поправил, и говорит партийному деятелю: «А теперь так. Завтра утром приходи к нам. Опустимся в штрек, и посмотрим, как ты умеешь уголек рубить». И ругнулся в конце по-шахтерски. Аплодисментов была масса.

Отца выдвинули в рабочий комитет. Очень даже серьезная должность по тем временам. Платили ему 350 рублей. Послали в Чистяково, где добывали высококачественный уголь «антрацит». Многие вещи папа говорил в лоб любому начальнику. Не лебезил. Мог на митинге такое выдать: «Ну кого вы нам прислали мастером. Мы-то знаем, что он буквально вчера в кювете у кабака пьяным валялся, а вы нам рассказываете о его достоинствах!» Умел постоять за шахтеров.

Когда мы переехали в Чистяково, то пришлось в четвертый класс пойти в украинскую школу. Преподавал нам математику «щирый» хохол. Он злился, что я на «суржике» разговаривал. В ответ его возненавидел. Меня в принципе не сильно любили, ведь сын парторга шахты. Мою сестричку как-то обидел здоровый хлопец, дебильноватый, он три года в одном классе просидел. Я к нему подошел. Меньше его по росту и комплекции, но всегда вел себя смело. За ногу поймал обидчика. К земле придавил. В отместку тот организовал человек сорок пацанов. Окружили меня, я достал перочинный ножик. Один из них на разведку подошел, посмотрел и процедил сквозь зубы: «Смотри-ка, ножичек у него!» Я подумал тем временем: «Нет, сорок – это много для меня одного». Огляделся, они немножко отошли посовещаться, что дальше делать. Я же рванул в сторону. Сам догонял всегда всех, а за мной даже взрослые не могли угнаться. Дело в том, что карандаши у нас в Золотом не продавались, их можно было купить только в Попасной. И я на выходных бегал 15 километров по дороге. Не останавливаясь. И столько же пробегал обратно. Причем легко, как будто играючи.

Через года два мы вернулись из Чистяково в Золотое. Перед войной я сильно интересовался политикой. Читал о советско-финской войне. При просмотре фильмов прямо ненавидел тех артистов, кто играл врагов коммунизма. Шахтеры же между собой таких разговоров не вели. Если бригада выполнила или перевыполнила план, то на митинги и аплодисменты они внимания не обращали. Самое главное: в букете должна быть большая бутылочка. Остальным, кто не занимал первых мест, давали в цветах «чекушку». На цветы никто и не смотрел. Напьются. Песни поют. Только мой отец вникал в политику. Но с нами, детьми, об этом он не разговаривал.

Надо сказать, что шахтером быть непросто. Тяжелая работа. Как-то приехали смелые хлопцы с Кавказа, чтобы денег заработать. Только их стали спускать на «клети» вниз, как они перепугались до смерти. Дежурный оператор так делал: чтобы не перегружать мотор и себе голову не морочить, он резко спускал на пятьсот метров «клеть» в свободном падении, и только перед самой остановкой притормаживал. Люди прилипали к дну. Кавказцы с перепугу обосрались. И бросили заниматься шахтерством со словами: «На черта нам надо в полной темноте рубить уголь? Ради чего?» Крепильщик дядя Иван Петрович Доценко, мамин брат, которого в 37 лет похоронили, трижды оказывался под завалами. У него были переломаны почти все ребра и позвоночник.

В то время среди молодежи было очень распространено заниматься физкультурой. Я сам себе дома сделал турник и подтягивался 26 раз за один подход. Когда поднимался утром, то обязательно делал стойку на руках, держась за железную кровать. Постоянно отжимался.

Смотрели множество фильмов. Особенно всем по душе был «Чапаев». На память его помнили. «Это что они там делают? (взгляд на речку, всплывает боец с винтовкой)... - Купаются. Жарко». «Командир - впереди на лихом коне!» также смотрел «Цирк», «Веселые ребята». Тогда фильмов было мало.

22 июня 1941 года услышал по радио о начале Великой Отечественной войны. Отец, умный мужик, он все это предвидел. Новости не удивился. Нас с мамой не посвящал в свои мысли. Но все воспринял как должное. При этом золотовцы сохраняли спокойствие. Шахтеры не из того теста сделаны, чтобы плакать или бояться. Резать будут – он станет смотреть смерти в глаза.

Летом 1941-го я находился дома. В октябре начались под поселком бои. Убитые матросы грудами валялись на снегу. Господи! Я выглянул с горки и увидел страшное зрелище. Несколько раз участок фронт переходил из рук в руки. Матросы орали: «Полундра!» И передушили кучу врагом. Отогнали в Попасное. На снегу остались неподвижные фигуры в черных бушлатах. У нас матросы в доме ночевали. Мама зазывала их погреться. Отца к тому времени как шахтера послали за Урал. Семья осталась в доме. Эвакуировали только 10 % населения Золотого, не больше. Несколько раз линия фронта менялась, пока не подошла к нашей школе.

Я еще ходил в седьмой класс, когда передовая оказалась прямо под окнами школы. По мне паразит-немчура как-то из окна школы три очереди пальнул. Я чисто как заяц бежал, интуитивно: то в одну сторону, то в другую. Только так остался жив. Моя сестричка стояла у плетня и наблюдала за моим бегством. Еле ушел.

Зима. Холодно. Немножко дорога на Горское видна. От нее в 15-20 метрах начинаются дворы. Мы оказались уже на вражеской территории Как-то в дом немец пришел. Видно, офицер. Никого не боялся. Что мы ему, гражданские. Стал забирать у нас одеяла и теплую одежду. Все на себя накидал. Даже какую-то подушку забрал. Мама причитает: «Да что же вы робите, все же не забирайте». За что-то уцепилась и тянет. А он достает пистолет. Угрожает. Убью. Собака наша, Дюк, понимал, что это чужой человек. И гавкнул на немца. Тот в ответ по собаке выстрелил. Попал в ногу. Дюк спрятался в конуре и перестал гавкать. Но если бы не это, он бы маму мог убить. Мы, дети, забились в уголку. Вообще, немцы никого не боялись. Если он набирает матрацы по домам, то на снег положит и все-таки теплее спать. Этот случай я запомнил на всю жизнь и решил про себя, что доберусь до этих гадов на фронте и рассчитаюсь. На всю жизнь у меня ненависть засела. Как-то председатель совета ветеранов Николай Николаевич Никаноров пригласил меня на встречу с немецкими ветеранами. Приехали брататься с нами. В ресторан пригласили. Пятьдесят лет прошло с Победы. Я ему ответил: «Коля, ну как ты себе представляешь. Я выпиваю сто грамм. А перед моим лицом маячит немецкая морда, которая еще и что-то рассказывает. Как я смогу сдержаться в такой ситуации?!»

В январе 1942 года нас освободили. Вскоре немцы снова перешли в контрнаступление и появились в Попасной. Как допризывников призвали весной. Мне полных шестнадцать лет. Отступали с частями армии. Планировали, что потом нас оденут. Меня лично спасло, что мы были в домашней одежде. В ином случае нас бы немцы перестреляли, как куропаток. Отступали очень тяжело. Пятьдесят километров ночью шли к Донцу. При переправе наткнулись на огромный трос, переброшенный с берега на берег. Нас только семеро пошли дальше. Остальные, в том числе и мой друг по кличке Калоша (фамилия – Калошин), с которым меня вместе в комсомол принимали, каждую зиму радовались первому снегу, вернулся домой. В Золотое. Стал полицаем. Служил немцам. Всего вернулось двести восемьдесят человек. Мы остались ночевать на том берегу. Всемером. Колька Яровой уже был без руки, на фронте руку потерял. Не захотел возвращаться к немцам. Страшно пришлось. Самолеты летят в небе и на пикировании бросают на землю дырявые металлические бочки. Они падают с оглушительным свистом. Но мы твердо решили не возвращаться домой, а двигаться дальше.

Проходили пятьдесят километров за ночь. А наступающие немцы проезжали это расстояние днем за пару часов и занимали населенные пункты перед нами. Трава высокая. Как-то мы на горку вылезли, из-за дождя пошел вниз ужасный и бурный поток. Вид страшный. Внизу село. И тут я увидел, какая беспечность у людей. На одной стороне улицы уже немцы на мотоциклах, а на второй стороне – девки семечки лузгают, друг друга ногами пинают. Абсолютно мирная жизнь идет. Беспечность совершенная. Немцы проехали дальше. А люди продолжают жить мирной жизнью.

Где-то в сальских степях мы продвигались в сторону Сталинграда. Шли вместе с военными частями и колоннами эвакуированной техники. В одной из колонн оказался мой сосед, Славка. Они нас заметили, дядя Петя, родной брат отца, что-то крикнул. Мимо проходили стада коров и комбайны. Все идет в тыл от линии фронта. Это надо видеть. Такое не передать словами. Никакие кинофильмы не смогут отразить это. Даже если захотят. Бегство повальное.

Была большая проблема с водой. Когда мы стали проходить казачьи села, то увидели, что местные, сволочи, ненавидели советскую власть. Покидали на колодцы свои кожухи и тряпки. И когда к ним приходили просить воды, отвечали: «Нема». Не давали. Жажда страшная. Я был добытчиком в своей группе. Пока ребята дремлют или отдыхают, смотрел, как из магазинов и подвалов бочки катят с селедкой или еще чем-то. Пошел туда, прибарахлился. Где-то попал на складик, накидал трофеев в сумочку и так далее. Потом хлопцы говорят, пожрать бы. Тогда я разводил костерок и в каком-то котелке (однажды даже пришлось готовить в брошенной немецкой каске!) готовил похлебку. Пусть раз в день, или даже два. Но ели. Уже можно дальше шпарить. Много километров отмерил ногами. После, уже в мирное время, просмотрел наш путь по карте. Прошли около семисот километров.

Где-то уже перед Сталинградом повернули, пришли на какую-то станцию. Точнее, на полустанок. Самолеты налетели. Бомбят. Машинист гудками подает сигнал тревоги. Паровоз с тремя или четырьмя вагонами рванул, мы хотели до него добежать и вскочить. Но как страшно было смотреть, как два немецких «Фокке-Вульфа» налетели на близлежащий аэродром. Мы к поезду не успели добежать, в лесополосе сидим и наблюдаем. Нас тут никто не видит. Да мы, пацаны, никому и не нужны. Немцы налетают со стороны солнца. Наши двукрылые «чайки» как мухи вокруг стрекозы крутятся. «Фоккеры» отстреливаются. Несколько очередей дали. Наш самолетик загорелся и пошел падать. В то время советские самолеты все еще продолжали сбивать играючи. Безнаказанно расстреливали.

Мы еще тогда многого не понимали. Такие слова, как «разгром» или «отступление» не вызывало никаких эмоций. Просто было страшно жалко простых ребят, воевавших на нашей стороне. Чувствовали, что надо бежать дальше.

Останавливались на ночевки в лесополосах, в пустующих домах или сараях. Сон не шел. Разве что дремали. Ночью где-то сидишь, чуть-чуть передремал, и уже выспался. Кругом тревога. Одновременно понимаешь, что немцы на нас просто-напросто не хотят тратить патроны. Они сражались с теми, кто в форме.

Как-то на наших глазах произошел очередной бой. Немецкая машина появилась на дороге. Советские солдаты из-за сарая выгнали «сорокопятку», дали снаряд, другой в сторону вражеского автомобиля. Тот загорелся. О конце боя не расскажу. Мы отбежали подальше. Драпали. Месяца полтора или два отступали. Остановились в селе Птичье Изобильненского района Ставропольского края. Какое-то время советские войска стояли в центре населенного пункта. Помогали местным крестьянам. В марте 1943 года нас призвали в Красную Армию.

Направили в офицерское военное пулеметно-минометное училище. Пошла учеба. Я как-то спросил, а сколько же нас будут учить. Кто-то из курсантов возьми и брякни, что пять лет надо учиться. Думаю: «Непорядок. Так три раза война кончится». Казачки хитренькие, себе на уме. Командиром моего взвода был Герасименко, фронтовик, ходивший в разведку. Мы учились минометному делу на ротных 50-мм и батальонных 82-мм минометах. Взводный меня гонял: то в разведку пошлет, то плиту на спину накинет. Практически каждую ночь кого-то из курсантов, одного или двух, находящихся на наблюдательных постах, чеченцы резали. Из-за оружия. Забирали с собой у мертвого винтовку или автомат. Ночи на Кавказе темные, хоть глаза выколи. Причем постоянно дует сильнейший ветер и ничего толком не слышно. А они подбирались в траве. И быстро резали.

Старшина возил нам еду на паре лошадей. Как-то видим, что за ним скачут два или три всадника. Чеченцы. Они поздно кинулись – он уже был близко к нам. Бандиты понимали, что если кто-то из наших заметит, то два или три выстрела покончат с погоней. Отстали быстро. Словом, чеченцы были настроены к нам крайне враждебно. Горы кишели бандитами. Поэтому командиры постоянно предупреждали, что на посту рот разевать нельзя. Подкрадутся и прирежут.

Вот кормили в училище хорошо. На офицеров готовили. Практически я оттуда удрал. Ребята стали проситься на фронт. И мне подсказали: «Что ты ходишь по струнке у начальства? Скажи, что голова болит, тошнит или живот болит». Я так и сделал. Все, кто хотел оттуда удрать, так и сказали. Назначили нас в июле 1943 года в маршевую роту. Сначала хотели определить в морячки. Послали в Поти. Все страшно обрадовались. Но тут пошли крики по утрам: «Вставай! На палубу! Равняйсь!» И я как подумал, что всю жизнь стану это терпеть. Не надо подобного. А какой подъем, когда никаких кроватей нет, мы все лежали на полу?! По утрам взводный возле головы моей стоит. Кричит: «Подъем!» За ним начинают то же самое орать командиры отделений. В голове бьется одна мысль: «Боже мой, чтобы вы все скисли!»

К счастью, нас быстро направили на Урал. Первое время, пока ехали, то не знали, куда везут. Как высадились на станции, то сразу же почувствовали, что здесь не Кавказ: прохладненько. Хорошо хоть, что наряду с простым нательным бельем нам выдали запасное теплое. Пока ехали, жарко было, а тут снежок кругом. Здесь формировали запасной стрелковый полк. Отправили в расчет ПТР. Гоняли сильно. Перебрасывали с позицию на позицию километров по сорок в день. Как-то лег на спину, а поясница тут же примерзла. Дали однозарядные ружья. Хорошие. Учили стрелять по гусеницам или пулеметным точкам противника.

В самоходчики я попал благодаря счастливому стечению обстоятельств. В нашем Попасном располагался стекольный завод. На нем директором трудился Митрофан Михайлович Гаврилов. Мы занимаемся в поле. И тут с фронта прибыли самоходчики, надо пополнять расчеты. Но на ИСУ-152 набирали только фронтовиков. Мы с товарищем было сунулись: в экипажах полный комплект, да еще новобранцы им и за три копейки не нужны. Витька москвич по фамилии Москвитин говорит мне: «Саша, а ты знаешь, что командир полка, который формируется, работал до войны директором стекольного завода в твоем родном Попасном?» Как он пронюхал, я не знаю. Говорили, что Гаврилов никого не признает, кроме командиров фронтов, которым подчиняется. И Витька предложил, что если к нему подойти за час или полтора до отправления, то он заберет нас безо всяких разговоров.

Вечер наступил, пошли по своим делам якобы в кустарник, а сами «шух» – и из части в поле. А это же дезертирство! Из запасного стрелкового полка! Измена Родине – путь только в Сибирь! Но кто тогда об этом думал. Мы с ним вышли в поле, искали, что бы поесть, где-то картошка и еще какой-то съедобный кустарник нашли. Поели. Переночевали где-то. Хотя нас искали. Утром Витька побежал на разведку. Возвращается ко мне и шепчет, что комполка у штабного дома завтракает. Подходим к нему, я говорю: «Товарищ гвардии подполковник, разрешите обратиться!» Тот спокойно отвечает: «Слушаю». Заявляю: «Митрофан Михайлович, вы были директором стекольного завода в Попасном. А я сам золотовский. Возьмете нас?» Тот кивнул, мол, возьму.

Так я попал в 344-й гвардейский тяжелый самоходно-артиллерийский Радомский Краснознаменный орденов Кутузова и Александра Невского полк. Гаврилов вызывает к себе комбата-3 Морозова. И приказал ему взять к себе в батарею Панкина. То есть меня. Другой комбат забрал Витьку. После Гаврилов позвонил куда-то. Скорее всего, в комендатуру. Говорит: «Вы там кого-то ищите. Так вот: не надо их искать, они у меня теперь служат». И, не слушая возражений, повесил трубку.

В нашей ИСУ-152 было пять человек экипажа. Помню только имена. Командовал нами лейтенант Вячеслав. Механиком-водителем был бывший комиссар, пожилой мужичок. Наводчиком служил двухметровый Славка. Только наводил, ни на что не отвлекался. Генка замковый, я заряжающий. Заряжание раздельное, сначала снаряд, потом порох. И я должен с такой силой заряд в ствол деревяшкой метра полтора двинуть, чтобы снаряд аж врезался в резьбу. Пушка мощнейшая. Когда мы попали на фронт, то проходящая мимо пехота говорила: «Вот это машина! С такими махинами можно с немцами воевать!» Правда, механик-водитель плохо управлял машиной. Как-то нас понесло с крутой возвышенности, люки стали хлопать а они весом килограмм по восемь. И меня люком шмякнуло по безымянному пальцу по правой руке. Кричит командир механику-водителю по внутреннему переговорному устройству: «Правее! Правее!» А ему кажется, что надо левее. И мы шарахнулись в воронку. Она глубиной с полдома. Заклинило орудие. Пришлось самоходку отправлять в ремонт. Меня как крайнего из-за молодости отправили очищать ствол от земли, которая туда набилась. Выбирать ее надо только руками, иначе при выстреле ствол разорвется. Долго выдергивал грунт. Если бы в стволе остался малейший комочек, то он бы при выстреле разорвался. Надо сказать, что комбат Морозов меня сильно недолюбливал. Куда только меня не посылал. Стоим мы на постое, вдруг в 150-200 метрах от нас появились фигуры у колодца. Для разведки меня отправляли. Брал автомат ППШ и бежал. К счастью, там оказались свои ребята. Вернулся и доложил об этом. Комбату хотелось, чтобы меня скорей ранило, и у него не было бы никакой головной боли. Как-никак, у него в экипаже дезертир служит.

Первый бой на самоходке мы приняли в Белоруссии. Когда ты подходишь к передовой, то чувства сложные. Как будто сам себя вычеркиваешь из списка жильцов. Ведь через секунду или две случайная пуля или снаряд могут тебя убить. Многое делаешь на автомате. Жизнь может оборваться в любой момент. Не споришь, не задаешь вопросов. Внутреннее безразличие. Наступали по твердым дорогам, потому что по гатям и по болотам наши самоходки весом 46 тонн пройти не могли. Если полк ставили на передовую, и враг нас заприметил, то немцы старались снять с позиций свою технику и отвести в сторону, потому что артподготовка ИСУ-152 была страшная. И броня у нас мощная. Мы разбивали бетонные доты. Насквозь пробивали все. На полтора метра в глубину железобетонной конструкции снаряд входил. Я лично видел, как доты разносило от того, что внутри детонировали вражеские снаряды после нашего прямого попадания. Надо сказать, что установленные на самоходке приборы были очень хорошими, и помогали прицеливаться. Даже по пулеметной точке мы могли довольно точно ударить. Корректировали наш огонь артиллеристы со своих НП. Как-то мне довелось испытать на себе, насколько мощное орудие стояло у нас на самоходке. Грузин, командир соседней ИСУ-152, отдал приказ: «Прицел 14, открыть огонь!» А я рядом стоял, очень близко, олух. И меня воздушной волной после выстрела аж подбросило.

Дошли до границы с Польшей. На левобережье Западного Буга немцы стремились ликвидировать живую силу. Нас они снарядами или минами достать не могли, поэтому старались отсечь танковый десант – на каждой самоходке СУ-152 сидело по пять автоматчиков. Ребята были в основном 1926, а то и 1927 годов рождения. Вчерашние школьники, призванные из освобожденных районов. Славка, командир машины, приостановил самоходку у лесополосы и приказал: «Ребята, ныряйте в полосу, а мы пошли вперед. Вы за нами пробирайтесь». Немцы по нам били со всех стволов. Минометами. Здесь я впервые услышал скрежещущий звук выстрелов шестиствольного миномета. Сижу у замка орудия и думаю, что если снаряд в крышу попадет, то нам несладко придется. В этом бою один полевой командир «додумался» использовать нас как заградительную стену от осколков. И прямо за нашим танком развернул свой командный пункт. Шестеро ребят расположились, что-то копают. А ведь немец именно по самоходке целит. Вокруг творится ад. Когда утихло, я вышел и глянул. Обомлел. На всю жизнь запомнил: клочья и куски мяса были разбросаны повсюду. На ветру полоскались шинели. Прямое попадание. Все погибли.

На этой стороне реки, наша дивизия стояла. От нее осталось 27 человек. По данным разведки на той стороне занимала оборону немецкая дивизия. 25 активных бойцов. И все. Такие тяжелые бои шли. В нашем полку осталось в строю 10 самоходок. Кого-то подбили, кто-то вышел из строя по техническим причинам. Все измотаны постоянным наступлением. Перед штурмом Варшавы сменяли часть. И нам сообщили, что полтора часа назад подбили уже четырнадцатый танк. Снаряды повсюду свистят и рвутся. Мы еще не очень сильно напуганные, а замполит как осиновый лист какой-то трясется при каждом разрыве снаряда. Уже прямо судорожно. Настолько люди были измотаны. Стояли на плацдарме на Висле, здесь было сосредоточено 16 самоходок. Нам сильно там досталось. Проявилось главное уязвимое место ИСУ-152. На дне броня была очень слабая: 20 миллиметров. Подорвались на минах. Поэтому нас стали хорошо оберегать. Прежде чем куда-то погнать, обязательно впереди идут саперы.

Но все-таки одну самоходку у нас подбили. Ребята застряли на дороге, а окрестные леса были полны немчуры. Все поехали, отставший экипаж траки наводит. Тут появилась группа немцев человек в 40. Ребята залезли в СУ-152 и закрылись. Немцы стали ковыряться рядом, что-то по-своему разговаривают. И тут самоходка сделала выстрел, врагов от нее откинуло. Они поспешно отступили в лес. Что еще запомнилось: если проезжаешь после «Катюши» участок, то даже если кто-то живой остался, то он ходит как шальной. Руками за землю держится, чтобы не упасть. И ничего не соображает. Уже не боец.

Меня ранило в октябре 1944 года. Мы выехали на участок и готовились к штурму Варшавы. Правый берег Западного Буга. К нам подбежал замполит, чтобы узнать, где мы находимся. Рассказал о том, что готовимся идти на Варшаву. Конечно, за нами постоянно следила немецкая разведка и вверху летала «рама». Подъехали к какому-то лесу. Сосновый. Сразу надо замаскироваться. Выскочили с топорами. Рубить деревья. А немец кладет мины и снаряды вдоль наших машин. По пять машин стоит, на расстоянии метров сто друг от друга. Противник кладет четко с той стороны реки. Очень близко. Чувствуем, что есть корректировщик. Очередная очередь, и нас накроет. Когда мины летят, то сначала вверху замирают, поэтому мы нырнули под машину. Человека три автоматчиков и я с Генкой с одной стороны, остальные члены экипажа с другой. Мина разорвалась очень близко ко мне. Сразу после разрыва надо мной огненная стена, как водяной вал. Только там голубой цвет, а здесь красный. И услышал какой-то «дзинь». Потерял сознание. Пятеро раненых. Когда очнулся, то увидел, что спиной к сосне привален. Вокруг лужа крови, а левая нога пяткой неестественно вывернута к носу. Очень большая рана на ней. Когда я рукой взялся за коленную чашечку, то сразу понял, то никто мне не поможет. Лежу в луже крови. Витька Москвитин мимо проходил, и ему показалось, что я умер. Он после написал моей семье, что видел, как я умирал. Матери горе. Отвезли в полевой госпиталь. Врач говорит: «Паря, придется тебе ногу отрезать». Мне 18 лет. Махнул рукой: «Да делайте что хотите». Сто грамм спирта налили. Я на фронте не пил и не курил, а тут выпил. Потом наркоз. Проснулся, культя на левой ноге завязана. Отвоевался.

- Какова была иерархия в экипаже?

- Самым главным был командир машины. Хотя бывший замполит, механик-водитель, был его старше и по годам, и по званию, но он оказался мягким человеком, уважительным к начальству. И если командир на него прикрикнет, тот все делает. Не кочевряжился. Экипаж жил до такой степени дружно, что так и между родными людьми не бывает. Я не курил, хороший мальчик был. Самый младший в экипаже. Унас всегда в запасе спирт был, сталинские «100 грамм». Останавливаемся покушать НЗ на привале, ведь никакой повар в наступлении не догонит. И наливают мне спирта. Я попробовал, и сказал: «Ребята. Никогда его в рот не брал, и не возьму больше». Вот ленд-лизовскую тушенку я любил. Готов был ее вместе с банкой съесть.

- Кто занимался пополнением боекомплекта?

- Все, кроме механика-водителя. Тот следил за двигателем. Наша задача заключалась в том, чтобы за несколько минут загрузить 21 боекомплект и уложить их вдоль бортов и задней стенки. Место погрузки и заправки немцы всегда быстро вычисляли, и если ты замешкаешься, то тут же прилетали немецкие самолеты. Никаких норм расхода боеприпасов не было.

- Какие типы снарядов вы чаще всего использовали?

- Только осколочно-фугасные и бронебойные для дотов. Масса каждого снаряда свыше 40 килограмм. А во мне и пятидесяти веса не было. При этом надо снаряд в ствол загонять. Хорошо хоть, что этим занимался замковый, я же загонял метательные заряды.

- Чисткой гусениц занимались?

- Это занятие самое модное было во втором эшелоне. Проверяющие сразу обращали внимания на траки. Но это происходило только тогда, когда мы получили машины, приехали под Москву и ожидали отправки на фронт. Тогда их, новенькие, чистить еще не надо было. А на передовой никто этим не занимался. Некогда. Если бы кому-то пришло в голову чистить траки, то над ним бы весь полк смеяться стал.

- Какие-то поломки с мотором случались?

- Не помню такого. Когда мы выходили из боя, если что-то неладно, то механик-водитель тут же проверял. В случае больших поломок (у нас, правда, их не случалось) то тут же приезжали тыловики-ремонтники.

- Сколько боевых машин потеряли в полку за время вашего пребывания?

- Были потери. Один случай хорошо запомнил. Немцы по нам били из 88-мм противотанкового орудия. Мы по очереди заезжали на горку, и после шел спуск. На горке поднимается машина до половины, потом поехала вниз. И тут показывается днище. Немцы по одной машине точно попали в днище. Разрывается снаряд. Над механиком-водителем расположены баки с горючим, прямо под ним огромная дырка в днище. Машина шмякнулась об землю и встала. По ней дальше палят. Весь экипаж погиб, только механик-водитель остался жив. Просунулся в дырку от снаряда и покатился вниз по горке к нашим ИСУ-152. Бог спас. Две или три недели командир дал ему отпуск. А он хохол и баянист. Все на привалах пел: «Дывлюсь я на небо…» Красиво. Радовались за него – ведь одному остаться в живых из экипажа. Его с головы до ног облило соляркой. При этом остался неповрежденным.

- Какое у вас было личное оружие в самоходке?

- По штату: два автомата ППШ. Дисков к ним вдоволь.

- Как кормили на фронте?

- Командира полка Гаврилова любили не случайно. Однажды где-то рассыпались мы по передовой, палят кругом. Повар опоздал с кухней, кого-то недокормил. Митрофан Михайлович подлетает к нему, приставляет к виску пистолет и кричит: «Я тебя, гада, сейчас пристрелю на месте! Иди на передовую и хоть сам еду неси, но чтобы ребята были сыты! Не дай Бог экипаж какой-то машины будет не накормлен!». Так что тыловики до нас и на лошадях, и пешком пробирались. В каждой машине стояли рации, очень хорошие. По ним передавали место расположения самоходки.

- Вши были?

- Я как-то прожил на передовой так, что ни разу с ними не столкнулся. Если во время наступления машина где-то остановилась, то тут же организовывали баню. За секунду топили. В распоряжении у нас всегда была и тушенка, и выпить, так что с местными жителями договаривались о помывке быстро. Мыло всегда имеется. Причем не только положенное по штату, но и какой-то порошок, от которого все волосы облазят как побритые. Ничего не остается.

- Пленных немцев довелось видеть?

- Недобитых – да. После артподготовки в наступлении вылезают оставшиеся. Они уже не бойцы. Сидящие на броне ребята с автоматами их вылавливали, и одновременно выискивали фаустников. Но чтобы кого-то мимо вели – не замечал.

- Как защищали самоходки перед боем?

- На передовой мы всегда старались выбрать возвышенность, чтобы хорошо осматривать пространство. При этом первым делом весь экипаж зарывал машину по гусеницы в землю. Тогда нам сам черт не страшен. Бывало и такое, что стреляли с закрытых позиций навесным огнем.

- Трофеи собирали?

- Нет. Однажды Славка приказал механику-водителю выехать на обрыв метров на пять-шесть, а дальше лежат какие-то снаряды. Опасно двигаться к ним. Я выскочил, подошел. Видно, кто-то из миномета стрелял и оставил кучку мин. Хватаю их, а впереди дом без крыши и рядом большая яма. В нее кидаю, а они на что-то падают мягкое. Не стал смотреть – там или мертвецы лежали, или глинистая почва. Штук десять покидал. Убрал на тот случай, если мы случайно при развороте гусеницами заденем. А трупы обыскивать я не стал. Ни в тот раз, ни в последующие. Душа не лежала к такому делу.

- Что было самым страшным на войне?

- Когда приходишь на передовую. Состояние апатии и покорности судьбе овладевает каждым.

- Как вас встречало мирное население?

- Как обычно. С радостью.

- Женщины у вас в полку служили?

- Я этого вопроса сильно не касался, но их на передовой не видел. У самоходчиков чересчур тяжелое занятие, чтобы там женщины служили.

- С особым отделом сталкивались?

- Никогда. Если бы я к ним попал, то сегодня с вами не разговаривал бы.

- Немецкие листовки видели?

- А как же. Когда я ее в первый раз поднял с земли, то подумал: «Ловкие сволочи!» На рисунке было изображено еврееподобное лицо Сталина. Морщинистое и страшненькое. Надписи я особенно не помню, но понимал издевку. Закинул в сторону. Больше не интересовался.

После того, как меня ранило, Славка принял решение уйти с позиции. За это ему досталось от комбата, как он мне после рассказывал. Я еще командиру при встрече в полевом госпитале пожаловался, что даже гвардейского значка не осталось. Он свой с груди снял и отдал мне. Но в госпитале все забрали. А жалко. Лежал я в Витебске. В госпиталь мне приносили сигареты местные жители. С недели две там находился. Когда девочка в госпитале стаскивала с культи бинт, то он из-за крови присох. Дергает, мне страшно больно. А она боится сильнее дергать. Так что пришлось самому со всей силы, превозмогая боль, сдернуть. Из Витебска нас, тяжелораненых, безруких и безногих, загрузили в эвакопоезд. Были среди нас и раненые – «чайники», как мы их называли: полностью без рук и ног. На носилках лежали танкисты с обожженными лицами: глаза вытекли, и кушать не может. Едем. Где-то между Брестом и Брянском на полустанке остановились. Какая-то женщина бежит рядом с вагонами. И говорит: «Ну что это за война? У людей то руки нет, то ноги». А я в окошко выглядываю и говорю: «Бабушка, нам радоваться надо. Вот те, у кого головы нет – те остались на передовой».

Привезли в Москву. Оттуда за полторы тысячи километров. Оказался в Узбекистане, в Самарканде. Месяца два или три лежал. Здесь я начал оживать. Первые полтора месяца жить не хотел. Казалось, что незачем. Немцы оторвали снарядом ногу по колено, а свои ее два раза отпиливали и отрезали во время ампутации. Гангрена. В Самарканде лечила врач Анна Петровна (имя-отчество как у моей мамы). Пожилая. Она меня выделила среди остальных и внимательно относилась. По двенадцать операций в день делала. Говорит мне как-то: «Саша, давай я сделаю тебе операцию. На косточке у тебя трещина, будешь всю жизнь от свищей страдать». Согласился на операцию и не жалею. Трудовой стаж 54 с половиной года. Освоил протез в Самарканде. Здесь меня комиссовали, дали сопровождающего. В марте 1945 года вернулся домой. День Победы провел на кровати. Не хотел радости. Без ноги.

Дальше придумал: у меня одна нога, а у коня-то четыре. Сначала на лошадь еле заползал, а потом освоился. В Крым переехал в 1945 году. Как получилось? Иду в клуб в Золотом. Все знают, что я маюсь без работы. Наша соседка, Валя Шульгина показала газету: в Ялте есть техникум специальных культур, там почти без экзаменов участников войны принимают. Взял адрес, рассказал маминому брату, он мне помог деньгами. Тот шил тапочки из брезентовых и резиновых угольных лент. Я же приспособился делать тапочки с блестяшками и бабочками. За каждый день три пары сдавал. Продавал по три рубля. Дал дядя мне в дорогу 120 рублей. Отучился я в ялтинском техникуме. Жил в общежитии. Впервые попробовал инжир. Даже кушал дельфинье мясо. Потом неделю маялся животом. Голодные то были годы. В 1948 году окончил техникум. Попал в число «пятипроцентников». В 1951 году пошел в Крымский институт специальных культур. Окончил его с красным дипломом в 1956 году.

Гоняли меня по всему Крыму. Поднимал села. 25 лет отработал на руководящих постах, из них 10 лет главным агрономом. Как-то забежал в контору, в комнату, где сидел главный экономист, молодой парень. Лет 22-23 ему, не больше. Мне сорок. О войне что-то разговор зашел, и он мне в лицо заявляет: «Ну ладно, Сталину война была нужна. И Гитлеру тоже, а вы-то, простые люди, чего туда полезли?» Он мне такое говорит. Не стеснялся. Я об этом задумался. Вот в чем дело – я действительно полез. Так нас воспитывали!

 

Бараков Василий Александрович

Детство моё было трудным. Тяжело жили. Хвалиться, и восхищаться абсолютно нечему. Но, мы были молоды. Нам все нравилось, потому что мы лучшего не видели. Мы жили в деревне Некрасово, в той, что за Ипатьевским монастырем. Это - моя родина. Дом у нас был прямо на берегу озера. Тогда был у нас колхоз им. Сталина. Когда еще отец был жив, мы жили единолично. Была лошадь, было хозяйство, была своя земля. Отец умер 43-х лет, в 1934 году. После его смерти мать вынуждена была вступить в колхоз. Обрабатывать землю стало некому. Старшей сестре было 14, нам с братом (мы двойняшки) по восемь, младшей сестре было пять, и младшему братишке два года. Маме было тогда 42. Я помню те времена, когда отец еще был жив, но уже болел. Приходили комиссары в кожаных регланах из Костромы. Их я помню хорошо. Какая у них была цель? Чтобы крестьяне отдавали государству запасы своих продуктов. А у нас хозяйство было овощное. Основной продукт - это картофель. Нас вынуждали выполнять поставки. Не знаю, были они в программе или же их кто-то придумывал на местах. Отец был больной, уже был не работник. После его смерти ничего не изменилось. Также приходили. Доходило до того, что они спускались в подвал и там смотрели и пиками проверяли, не спрятано ли чего. Эти времена навсегда остались в моей памяти. И эту власть, в лице этих людей, я не любил. Когда отца уже не было, мать боялась, как бы у нас не вычистили оставшуюся картошку. Она не хотела, чтобы дети пошли по миру с корзиной. И говорила: «Детки! Хоть вы помогите мне отстоять это»

И когда комиссары приходили, мы пятеро начинали дружно выть. Они поглядят, потопчутся и уходят. Вот это мне запомнилось на всю жизнь. Когда нам с Борей исполнилось 12 лет, мать вступила в колхоз. Бригадир Григорий Захарович Алешин сказал матери: «Надежда, тебе надо вступать в колхоз. Как-нибудь поможем». У простых людей сохранились человеческие отношения. Мама сумела устроить нас с Борей работать. Мы пасли колхозный скот четыре лета подряд. Она часто приходила к нам на луг. Все прочие дети купаются, а мы жаримся на солнышке. Мама всегда успокаивала нас: « Деточки, уж ладно поработайте. Зато хоть, мы будем с картошкой. Не будем с голоду помирать». И мы терпеливо работали. Часто она шла домой из Костромы мимо нас. Там она продавала молоко. Только так было возможно получить на руки хоть какую-то копейку. В колхозе в то время только палочки писали. Натуроплата. Картошка да капуста. Так вот бывало, купит она нам в городе бутылку кваса и батон белого хлеба. Для нас это была роскошь. Вот так мы жили и никогда не унывали. Летом пасли телят, а осенью ходили в школу. До четвертого класса я и Боря были ударниками учебы. Раньше отличников называли ударниками. В пятый класс мы пошли в школу №17 фабричного районного комбината им. Ленина. Там училось всё фабричное хулиганье. И вот нас из нашей деревенской школы туда перевели. Мы туда ходили пешком. Помнится, в начальной школе зачеркивали портреты в учебниках (репрессированных). Искали везде вражеские интриги. Даже в тетрадях отыскивали. Везде искали вражеские изображения антисоветского содержания.

Мы тогда в соответствии с тогдашней идеологией считали, что при царе было плохо, что царь был угнетатель. Мать всегда говорила нам обратное: »Не слушайте их. При царе-то было лучше! Придёшь к купцу в лавку-то. Он тебя не выпустит. Обязательно что-нибудь найдет, предложит. А уж если купил чего, так он еще тебе совочек семечек подденет в благодарность».

У меня были дядьки по отцу: Сергей, Геннадий и Дмитрий. Как-то мылись мы в бане с Сергеем Васильевичем. В баню он пришел уже подвыпивший. Разговор зашел тогда на эту опасную тему. А ведь уже были 30-е годы, уже арестовывали по ночам. И у нас бывало в деревне, заберут неизвестно за что. Молчок и тишина.

Мы ему говорим: «Раньше ведь стачки были и забастовки»

- Были. Правильно были. Бывало, у комбината Ленина сойдется стачка. Приезжает урядник на коне. С нагайкой. И уговаривает: «Граждане, расходитесь». Ну а кого и нагайкой по спине. А сейчас? А сейчас приезжают и забирают по ночам. А за что неизвестно. Это Сталинский террор!
Помню эту фразу.

Прямо так и сказал?
Так и сказал. Я тогда впервые слово террор услышал. Запомнил на всю жизнь. Он только в бане так говорил. Они (дядьки) все служащие были. Геннадий был член партии. Потом по партийной линии работал в Ярославле. Они всегда молчали. Понимали, чем грозит болтовня. Кем был Дмитрий, не знаю. Но факт тот, что он был не простым. Мы с братом шарили как-то у него в шкафу. У него была фуражка с красным околышем и погоны. Культурные были. Не помню, чтоб они матерились.

II. Про деньги и мясо.

22 июня помните?
Да. Я в то время уже работал на судомеханическом заводе. Помню, бьешь по раскаленной клепке, а окалина в лицо летит. А если мимо ударишь, мастер на тебя орет: «Тудыть твою растудыть». Её же надо горячую успеть расклепать. Это сейчас все на сварке, а тогда клепки были. А 22-го числа была прекрасная погода. Я в деревню пришел, а мне говорят: «Васька, поди-ка сюда. Война ведь началась». Я тогда как-то несерьезно отнесся. А нам односельчане мужики постарше говорят: «Э-э-э, нет ребята. Мы немца по той войне знаем. Это серьезные ребята. С ними вам придется повозиться». Вот так. Наследующий день на заводе митинг. Многие рабочие уже с повестками. Тогда это все оперативно делалось. Раз-раз. А с завода я ушел. Получилось так. Нас забрали на трудфронт. Мы копали на левом берегу Волги у Ярославля окопы и противотанковый ров. Ров такой же, как в кино показывают. С офицером помню, ездили на телеге. Он втыкал колышки в землю (определял огневые позиции), а я правил лошадью. Кстати, ведь и у ТЭЦ на берегу в Костроме тоже копали окопы. Да. Потом, правда, когда немцев под Москвой взгрели, это все забросили сразу. После Ярославля на завод я не вернулся. Я и еще несколько ребят остались работать в деревне. А за такие дела давали срок. Ну и в одно утро приносят повестку в суд. Мать собрала сидор с вещами и провизией. Все всё понимали. Утром я и остальные явились в здание суда. Просидели прямо на полу до вечера. Мне это все надоело. Я открыл двери и обратился к сидевшей там женщине: «Я такой-то, со мной такие-то. Когда нас будут судить?». Она полистала дела и сказала: «Приходите завтра». Вернулись назад в деревню. Наутро опять в суд. Женщина посмотрела наши дела, спросила, работаем ли мы сейчас. Подумала, подумала…

И отправила нас назад в деревню, обещав наложить штраф. Штраф я так и не получил. Ну а потом повестка в армию. Собрались. Опять рюкзак с едой. Проторчали на вокзале в Костроме десять дней. Эшелона не было. Потом ехали 13 дней ехали в Марий-Эл. Поезд остановился на станции Сурок. Там учебный лагерь в 30-ти километрах от Йошкар-Олы. Стали готовить на минометчика. Как там гоняли, это просто ужас. Тяжело было привыкать после дома. Сержант гонял жестоко. Как кого из командиров увидит, так вытянется по струнке и докладывает с растяжкой: « Сержант Р-р-р-родин. Происшествий нет». Старался очень. На фронт чтоб не попасть. Кормили нас ужасно. Все мысли были только о еде. Однажды с другом идем, а навстречу солдат с кухни. Что-то жмет у пояса. Предлагает купить или обменять. Я ему: «Так покажи. Чего там жмешь?» Он показывает кусок вареного мяса с жилами и жиром. Я ему как дал по руке снизу. Мясо, кувыркаясь, полетело в песок. Набросились втроем. Победили мы, нас же двое. Сожрали прямо с песком.

А одни раз я был дневальным. Заходит командир. Мне бы рапорт ему, и все как полагается. А я стою, молчу, голову набок. Он походил молча и так же молча удалился. Меня тут же Родин: «А ну, бегом к командиру»

Я спускаюсь в землянку к нему. Там печка, стол и кровать. А в кровати бабенка. Он давай меня материть: «Ты такой-сякой. Понял? Кру-у-гом». Я повернулся.
- Стоять. Через левое плечо.

Поворачиваюсь через левое.

- Стоять. Где так точно?

- Так точно.

- Убирайся с глаз долой.

Да оно и понятно. Баба его ждет. Не до меня ему.

Как-то мать выслала мне 900 рублей. А я попал в санчасть, приболел. Жду. Никакого перевода нет. Прикатил солдат из нашего отделения Витька Попов.

- Слушай, там, в штаб батальона твою красноармейскую книжку требуют. Я отнесу.

- На. Бери.

А там фотографии нет. Унес и все. Выписался я. Пишу матери, что нет денег. Она обратилась на почту. Там нашли квитанции, мол, деньги вручены. Витька пришел, получил. Ведь из нашей же деревни. Мы с ним в начальной школе учились. Гаденыш, чего говорить.

Потом, когда окончили курс, нам должны были присвоить звания. А в это время Орловско-Курская дуга началась. Видимо в это время срочно потребовались пополнения. И у нас свертывают экзамен. Оставалось один предмет сдать. И был бы командир минометного расчета. Но не позволили. Нас в эшелон. Отправили на фронт простыми минометчиками. Если туда из Костромы ехали 13 суток, то от Марийской ССР до Орла пролетели за трое суток. Была зеленая улица. Только состав встанет, бригаду сменят и погнали дальше. В Орле высадились и марш до Карачева. Вот отсюда начался мой боевой путь.

III. Про ботинки.

Первый бой?
Помню. Помню, очень хорошо (смеется). Мы медленно входили. По горизонту дымы. Орудия гудят. Всё! Там бой. Там передний край. На встречу бредут раненые, или их везут на повозках. Значит уже рядом. Мы скоро должны войти в соприкосновение с противником. Уже вот-вот. Стали попадаться трупы. Наши! Растет напряженность, появляется робость и страх быть убитым. Это все было. Неправда, что не страшно. Страшно. Выхода нет! Помню, потом мы перешли речку-бродок вроде Сендеги. А на берегу свежей землей засыпан труп. Ноги в ботинках почему-то торчат из земли. Я посмотрел и тут такая грусть меня взяла. Такая грусть! Ведь я иду туда, где убивают.

Потом вышли на простор. Началось. Командир - старший сержант Шаронов. Высокий. Опытный. Участвовал уже в боях. Надсадно кричит.

- Минометы к бою!

Всё! Мы готовимся. Устанавливаем миномет. Тут началось. Снаряд с визгом над головой. В-з-ж-ж-и-у-у... Шмяк…. за спиной. Шмяк второй. А за спиной мельница. Там вообще ад кромешный. Мы носом в землю. И так несколько раз. Только начнем, опять снаряд. Снова идет над головой. Вроде невысоко. Неужели наш? Бух. Тут же сзади взрыв. Это же смерть. Настоящая! Вот, вот же она. Кажется, именно в нас летит. И мы опять плашмя. Шаронов смотрел-смотрел. Как заорал: «Твою бога-душу-мать! Вы не миномётчики, вы мудомётчики» Оттолкнул нас двоих. Залп. Не обращает внимания на взрывы кругом. Навел. Одну мину бросил, вторую.

- Вот так надо. Поняли?

Ну, всё. Мы отрезвели. Изменилось отношение. С тех пор я стал относиться ко всему без всякого страха. Вот такое было первое столкновение с врагом.

Опишите тактическое построение минометной роты в том бою.
Впереди командир батареи. Связь имеется телефонная. Связисты при нем. Он видит противника, передает. Связь постоянная. Мы сзади. Мы противника не видим. Команды идут.

- Миномёты к бою.

- Угломер такой-то.

- Прицел такой-то.

- Одной миной залп.

Корректировка. Смотрит.

- Тремя залп. Беглый огонь.

Он смотрит, как мина рвется. Пехота двинулась. Мы за ними. Ищем постоянно лощину или овраг. Или чтоб перед тобой был холм. От снарядов там прячемся.

Дальность полета мины 3100 метров. Поэтому мы должны быть от пехоты на расстоянии 1,5-2 км. Чтобы мины им не падали на головы.

Убитых немцев видели в том бою?
Не видел я их в первый день. Дело в том, что мы пробивали укрепленный рубеж. Они же бьют по наступающим. И у них нет таких потерь как у нас. Нас видят, а сами сидят в укрытии.

Танки были?
Нет. Не было. Они (немцы) держались за счет цепочки опорных пунктов. Чтоб мы не шли открыто и свободно. Тяжелые бои и прорыв обороны предстояли впереди.

IV. Про капусту

Чем окончился первый день?
Наступил вечер. Освободили какую-то деревню. Тишина. Стрельбы нет. Сел в огороде. Жрать хочу. Срезал кочан капусты. Сижу и думаю: «Войну знал только по книгам. «Разгром» Фадеева прочитал. Там герой Морозко. И вот я на настоящей войне. Вот бы мать видела, где я, и что я». В голове никак не укладывалось все происходящее. А потом усталость взяла своё. Все легли спать. Охранение только бодрствует. Кухня приехала. Никто не встал. Не до еды.

V. Про луну

Орел взяли тогда, пошли дальше. Нам была поставлена задача перерезать шоссе на каком-то участке. Мы не знаем где и что, это дела командного состава. Нам говорили, что немцы там будут отступать. Надо продвинуться незаметно для противника около 3 км.

- Подтянуться!

- Не курить!

- Не разговаривать!

Выдвинулись к реке Десне. Холодная. Ведь сентябрь месяц. Подошли к реке, разделись. Там заранее был натянут трос. В одной руке винтовка, обмундирование, а в другой трос. И вот так бредешь. Вода ледяная. Тихо перешли, оделись, двинулись дальше. Ничего не видно. Ночь! Только луна мутно виднеется. Тишина кругом, будто и войны нет. Какая-то старая дорога. А вокруг луга, луга. Бредем тихо. Тишина. Я по времени понимаю, что три километра мы уже прошли. А противника всё нет. А я до школы ходил 3 км. Я ж помню, сколько идти. Значит, мы примерно подходим к месту назначения. Может никого не будет? Может, перестраховались? Вдруг из темноты выскочили ракеты. Прямо перед нами несколько штук. И пошла стрельба по нам. Как ракета, так падаешь замертво. Всё! Старики говорят: «Ну, всё. Попали!» Тут команду орут: «Вперед! Вперед!». Взрывы кругом. То место, по которому мы шли, было пристреляно. И они нас ждали. И по этому месту как начала артиллерия лупить. Вокруг луга. Трава. Земля сырая, тяжелая. Снаряд с воем в землю. У-у-х разрыв! И по нам тяжеленные комья земли. По спине, по голове. Не подняться. Сил нет.

- Вперед! Вперед!

Ни влево, ни вправо. Вперед!

Бежим. Такой ужас, такой страх. Снаряды один за другим. Да сколько ж их бьет по нам? Да в темноте.

Ну, вышли. А немцы заслон сняли и отошли. Скрылись. А мы бродили, болтались. Заблудились. Стало светать. И пришли назад на место обстрела. Я посмотрел на эту картину. Жуткое дело. Воронка! А по краям-то! Лежат. В таких-всяких позах трупы лежат разбросаны, исковерканы. Ведь в самую гущу снаряд лёг. Вот такая картина. А ночью кричали, стонали. А ведь вперед, вперед. Все бросили. Никто никому не помогал. Вперед, только вперед.

Кто вел колонну в ту ночь?
Не знаю. Может командир роты, может комбат. Не знаю, как там было организовано. Наше дело телячье! Телячье! Знай, шагай. Да плита от миномета за спиной. Миномет где-то 60 кг. Делится на три части. Винтовка, лопата штыковая. Так мы на эту дорогу так и не вышли ведь. Немец ушел по этой дороге. Проболтались. Я тебе скажу, что на фронте много такого бывает. Там никто ни за что не отвечает. Никто!

VI. Про курево.

Я попал там в такую ситуацию. Лежал, будучи раненым между немцами и нашими. Как получилось? Рано утром вышли из леса. Осень была. Туман. Вышли. Пули проскакивают трассирующие. Понимаю, противник где-то рядом. А ведь командиры ведут. У них карта. Смотри на командира отделения и не отставай. Только так. Подошли к речке. Перешли ее. Вышли на другой берег. Пули посвистывают, проскакивают. Где-то петухи. Деревня рядом! Командир дал команду готовить минометы. Хотя противника не видно. Но он понял, что немцы рядом. Дали несколько залпов. В туман. В направлении петухов. Потом команда: «Минометы на вьюки! Сменить позицию!»

Бежим вперед. Бежишь. Только б не отстать. Туман рассеивается. И вдруг. Очередь. Пошел треск со стороны деревни. Передо мной на траве пули фонтанчиками. Видел в кино? Вот также. Траву пули секут. И р-р-аз мне по ноге. Впереди бегущему обе ноги прострелило. Упали оба. Оказался старшина рядом. Наш старшина. Ногу мне перевязал! И только стал что-то делать. Снова очередь по нашей группе. Бах! Опять по нашей группе. Старшина моментом вытянулся струной, руки вперед. Моментом!

Всё!

Насмерть.

Затихли. Я понял, что немец на нас смотрит! Он нас видит. Туман рассеялся окончательно. Деревня на возвышении, а мы в низине. Луговина, знаешь ли, такая сырая. Кустики кое-где. До деревни метров триста. Наши отошли, нас оставили. Убитые и раненые лежат. Тут кто-то орал: «С-о-б-о-л-е-в-а у-б-и-и-ли. Соболева». Не знаю, кто это был. Стонут, кричат. А наши отошли под берег реки. Наступать на деревню не стали. Прежде чем наступать, надо артналёт сделать. Подавить огневые точки. А так, это ж насмерть! Вот и лежим. Я и мой сосед, да мертвый старшина. Тишина опять. Всё затихло. Лежим. Я на левом боку лежу. Тело медленно погружается в болотину. Одежда мокнет. И этот сосед мой лежал, лежал, а потом начал канючить: «Курить. К-у-у-р-и-т-ь». Я говорю:

- Слушай. Что ты тут… понимаешь! Ведь мы же…находимся в поле. И если ты лежишь как мертвый, он на тебя не смотрит. Стоит тебе пошевелиться. Он даст очередь. Пойми ты. Ведь видит же нас. Лежи спокойно. Надо лежать. Ну?!

И все-таки не смог я его убедить. Терпел, он терпел. Тяга к куреву велика. Пересилила. И он начал копошиться. Снял рюкзак и стал искать свою махорку.

Снова треск!!! Немец как даст.

Попал!

Всё!

Он подскочил, потом затих. Ногами засучил. Ну, всё. Конец. Агония. Я еще больше вжался. Надо лежать. Время тянется. Прошло, может полчаса. Гляжу, очухался мужик! Очухался. Пуля третья ему в грудь попала, пробила легкое. А сердце видимо не задела. Так он опять за своё.

Я взорвался уже: «Терпи, твою налево. Добьет ведь!»

И вот мы с ним пролежали до 4 часов вечера. Пока наши артиллерию не подтянули. Она сделала несколько залпов. И пехота пошла с берега реки на деревню. Немцы отошли. Соседа положили на плащ палатку и унесли, а я поковылял, опираясь на винтовку. В деревне распределили по избам. Я зашел в одну. Хозяйка вернулась из леса, печку растапливает. А я на печку залез и там забылся. Тепло стало. Проспал. На другой день нас увезли. В госпитале пробыл меньше месяца. Как на собаке зажило.

Кость задела пуля?
Нет. Попала в мякоть. По касательной.

VII. Про кассацию.

На самострел проверяли?
Конечно. Что вы? Я тебе случай расскажу. Когда мы освободили Белоруссию, всех мужиков призывного возраста сразу мобилизовали. Их под ружье. Присяга. В бой. А я уже тогда был в пехотной разведке. Мы стояли во втором эшелоне. Нас собрали на поляне. Полк там стоит. Стол накрыт красной тканью. Сидят майоры с погонами, и сидит человек. Да два автоматчика около него стоят по бокам. Это был человек из призванных белорусов. Он себе совершил самострел. Ему вопрос:

- Ну, давай рассказывай. Как ты это сделал?

- Так шо рассказывать? Вы все знаете?

- Мы-то знаем. А они вот не знают. Вот, ты и расскажи. Принимал присягу?

- Не.

- Как нет? Вот записано.

- Так это мы все гужом принимали. А так не. Мы пошли в наступление. Немец стал стрелять и я дюже испужался.

- Ты испугался? А когда ты в руку стрелял, ты не испугался? Стрелял бы в голову себе. Так нет. Ты не захотел защищать Родину. По законам военного времени ты подлежишь суду.

Все закончилось. Зачитали, что положено. К расстрелу. Трое суток на подачу кассации.

- А куда? Куда? Куда кассацию?

Да кто с ним будет канителиться. Раз, два и увели. Прошло полчаса. Опять приглашают. Стоит вопрос, где расстреливать его. Тот уже со связанными руками сидит. Голову повесил, ничего не видит. Погрузился в себя. Вывели его. Мы все вышли на площадку. Перед нами склон. Пули уйдут в землю. Выстроили полк подковой. Он в центре стоит. Обращаются: «Так, разведчики. Добровольцы есть?» Один от нас, один из пехоты. Трое вышли - добровольцы. Встали перед ним с расстоянием друг от друга в три метра. И вот он обратился: «Вы, ребята, лучше стреляйте»

- Будь спокоен. Хорошо стрельнем.

- По изменнику Родины - огонь!

Треск. Он не то, что б упал, его как ветром отбросило. Моментом. Не дрогнул даже. Ничего не почувствовал. Саперы тут же его закопали в ямку. Неприятный осадок остался. Дома двое детей и жена. Без конфискации имущества. Жена не виновата.

Как к этому относились?
Это было нужно. Показательные суды. Да чтоб не повторял никто подобное.

VIII. Про благословение.

Вы обмолвились про разведку. Можно подробнее?
В разведку попал из запасного полка. Пришли покупатели. Первыми приходили разведчики. А мы слышали, что дивизионная разведка ходила и не вернулась. Погибли все. В первый день выстроили всех в запасном полку. Приходил офицер, начал было про разведку беседовать, искать желающих. Все молчат. Мы ж знали про неудачный поиск. Но они набрали кого-то. Я не пошел. На другой день опять строят. Опять ищут желающих. Это уже была полковая разведка.

В чем отличия?
Полковая не ходит за линию фронта, а дивизионная ходит. У них масштабы и задачи более сложные. Ну и нас стали уговаривать: «Да вы поймите. Ну, пойдете в пехоту. Пойдете открыто. А разведка скрытно идет. Так, что у нас ничем не хуже, чем в пехоте».

И я согласился. Познакомился со всеми. Занятия начинались по ночам. Садится командир, а мы ползем. Как только услышал или увидел нас, то сразу кричит, что идите назад и ползите заново. Три группы было. Одна центральная была группа захвата, а по бокам группы отсечения. А впереди идут саперы, снимают мины перед немецкими траншеями. Вот помню, был и у меня поиск. Это была у меня первая и последняя операция. По сто грамм водки. Командир благословил нас. Конечно не священным знамением, а словесно успеха пожелал. А до этого долго наблюдали. Сутками дежурили. Стереотруба стояла. Ну, пошли. Впереди два сапера. Сначала идем свободно. Потом река. Подъем. Поле картофельное. Боровки. Начинаем ползком. Между боровками. На расстоянии вытянутой руки. Если, что нужно дергаешь соседа за ногу. Как мы тогда не пытались, а немцы все гранаты швыряют. Только саперы начнут, гранаты летят. Лежим. Движения нет. Саперы к нам: «Не можем. Не можем. Гранатами швыряются». Долго мудохались. Поняли, что нас ждут. Время уходит. Скоро рассвет. Опытные разведчики решили отходить. Друг дружку за ноги дергаем. Отход, отход. Стали отходить. Ползем. Тут ракеты, стрельба. Такой кавардак. Одного в ногу ранило. Тащили его. Поиск сорван. А завтра наступление. Потом мы узнали, что поиск не удался не только у нас, по всему фронту были неудачи. Вот так! И когда началась артподготовка, первые немецкие траншеи были пустые. Они всех солдат тихо убрали. Снаряды ложатся в пустые окопы. Все перемешали там. А людей нет в траншеях. "Илы", которые потом шли на штурмовку, горели один за другим. Мы только наблюдали, как они гибнут. И мы тогда смогли продвинуться всего километров двадцать. Эта октябрьская операция была неудачная. А ведь даже даны были грузовые машины для входа в чистый прорыв.

Как доложили о срыве поиска?
Как доложили? Да так и доложили, как было. Противник был настороже. Мы не были для них неожиданные, нас ждали.

IX. Про славян.

А потом мы вошли в Восточную Пруссию. И там потеряли двоих. Оборону прорвали. Вошли в Пруссию. Был день хороший. Тепло. Октябрь месяц. Мы в масхалатах бродим. Ничего не понятно. Ни не немцев, ни наших. Хотели выяснить, где находимся. Видим солдат идет. Стали орать: «Славянин! Какого полка?» «Славянин» встал. Постоял, пошел. Мы опять: «Славянин!». А тут глядим, из ровиков каски немецкие торчат. А они смотрят, чего это русские разведчики орут? Мы попали прямо на оборонительный рубеж в разрыв между нашими частями. Немцы! Мы назад бегом. Ружейная стрельба в спину. Метров 300-500 до нас. Одному напарнику тут же палец большой срезало пулей. Отлетел сразу. А нас разведчик Сахаров был еще. «Цыган» звали его. Бежал нагнувшись. Пуля в спину сзади вошла и в живот. Он ткнулся лицом в землю и затих. Выскочили из под огня. Как его забрать? Меня к артиллеристам. Пусть огня дадут. Я пришел на чужую батарею, рассказал. Они тоже ничего не понимают. Где немцы? Никто ничего не понимает!

- Там немцы. Наш солдат лежит. Дайте огня. Мы под прикрытием вашего артогня его вытащим.

Они открыли огонь. Вытащили нашего товарища. Но он умер уже. Потеряли его.

Палец кому отстрелили?
Татарин, не помню его фамилию. Хороший парень.

Маскхалат у вас был отечественный?
Да. Выдавали нам их. Ткань легкая, удобная. Пилотки носили еще. Только пилотки. Вооружены были ППС.

Как вам ППС? Хороший?
Если он не засорен, то хороший. Песок попал в него, он уже плохой. Постоянно надо за ним следить.

Ножи были у вас?
У нас нет. Это только в кино бывают. Ножи-то. Пистолетов не было. Мы ходили без гранат. В кино многое иногда показывают, чего не было. Вот я кино теперь смотрю, там подворотнички белые. Да какое там. Мы ж все грязные были как черти.

Вши были у вас?
Нет. Этого не было. Как только переформировка, все в «жарилку». Такой цилиндрический бак. Там подогрев. Всё обмундирование закладывается туда. Там высокая температура и все живое дохнет.

Кто был командир разведчиков?
Не помню фамилию. Русский парень, лейтенант. Впечатление о нем осталось хорошее. Он опытный был. Учил нас уму-разуму ночью на тактических занятиях. Почти каждую ночь.

Какое ощущение от Пруссии?
Хорошо. Как подошли. Господи помилуй! Домики уютные белые. Крыши из красной черепицы. Да, это Германия! Помню, когда переходили границу, до нас прошла пехота. И как раз на границе лежит тело солдата нашего. От пояса до головы все цело, а ниже ничего нет. Одни кишки торчат . Вероятно мина разорвалась. Вот такая картина запомнилась.

Вы привыкли к таким вещам?
Привыкли. Хоть бы что. Притупилось всё. Бывало, через труп прыгнешь или вступишь на него. Притупление идет постепенно. И главное к снарядам и выстрелам также. Слышишь, он уже пролетел. Если на тебя, то не услышишь. Привыкаешь. И хоть бы что. Начинаешь даже понимать, где нужно уберечься от снайпера.

X. Про белый полушубок.

Зимой наступали на деревню. Нас тогда сразу из запасного полка бросили на передний край. Там был офицер. Старший лейтенант кажется. Отбирал себе. Меня отобрал в ячейку управления. Ставит мне задачу пойти на кухню и принести завтрак. Пошёл я на кухню значится. Принёс завтрак, водку. Напарник сидит в ячейке. Так, ребят накормил. Соседа спрашиваю: «Слушай, а где моя-то водка?»

- Хы. Какая твоя водка?

- Положена водка-то.

- Старший лейтенант всю выпил. Мою выпил и твою выпил. Всю вылопал.

Мать честная. Всю ведь вылопал. Ну ладно. Хрен с ним. Сожрал и ладно. Потом значит, сидят все в ровиках. Метель началась. Ветер со стороны немцев. Густой снег пошел. Зеленая ракета.

- В атаку!

- Встать!

Никто не вылезает из ровиков. Идет командир и орет:

- Встать!

А что? Свели их всех незнакомых с разных частей. Не идут. Ну и он мне орет:

- Иди, поднимай людей. Собирай.

Я бегу от ячейки к ячейке. К одному, к другому. Один сидит, грызёт горбушку хлеба и заполняет диск от ППШ! У него диск еще пустой! Заполняет мать его. Нацмен. Нерусский. Других стал выгонять, не идут. Сидят, дрожат. Да господи, боже мой. Ну ладно, выгнали всех. Пошли вперед. А навстречу не только снег, град пуль! Бог ты мой. Помню, как выскочил. Прыгнул в какой-то ровик на моем пути. А там два солдата раненые лежат. Один на другом, да я третий. Они на меня матом. Я их локтями раздвинул и вишу над ними. Уперся локтями в края, чтоб не давить на них. Вишу над ними. Ладно, выскочил. Вперед. Холм перевалили, спустились вниз. Остановились, перевели дух. Впереди деревня, дальше роща какая-то. Командир разложил гранаты перед собой. И заявил: «Будем стоять насмерть. Видишь ту рощу? Видишь солдат в ней?»

- Вижу.

Хотя ничего не видел. Рощу-то плохо видно было.

- Будем насмерть сражаться. Иди к пулеметчикам, пусть бьют по этой роще.

А пулеметчики на холме в воронке сидят. Прежде, чем к ним подойти, надо преодолеть возвышенность. А по ней бьет снайпер. Побежал по траншеям. Вдруг землянка развернутая входом к немцам. Запрыгнул в нее, а там наши раненые. На меня солдаты: «Какого ты хуя! Демаскируешь всё». Вот, так по существу. Выскочил я. Их понять можно, они раненые. Выжить хотят. А у них вход к немцам развернут. Из траншеи смотрю. Солдат бежит с нашей стороны. Он про стрелка не знает. Чик-чик. Пуля. Ткнулся в снег. Стонет. Жив. Ребята бросили ему что-то, он ухватился. Притянули его, взяли за шинель и в окоп. Затянули его в траншею и стоим. Мне-то как быть? Надо исполнять. Ладно, моя очередь. Я напрягся. Выскочил. Кинулся вправо. Кинулся влево. Туда-сюда. Тык-тык пули. Напрягся, вылетел за гребень и покатился вниз колбаской. И вот заместитель командира по политчасти мне: «Молодец солдат. Молодец». Разыскал я пулеметчиков. Сидят у пулемета, не стреляют. Не знают куда. Я им передал приказ командира стрелять по роще. Командир, мол, видел там солдат. Сам сел тихо в воронку и задремал. Не спавший я. Когда спать-то?

Проснулся. Бежать туда в лощину. А там собрались солдаты, дальше не пройти. Поддержки артиллерии нет. Вот все в этой низине и сидят. Ищу командира роты. И тут артналет по лощине. Снаряды рвутся. Ад кромешный. Посмотрел на них после обстрела. Как сидели они. У одного лицо все в крови. Вижу, воронка дымит. Я в эту воронку. В надежде, что два раза не попадает. Готов был влезть, черт знает куда. Кончился артналет. Потом искал командира. Нет его. Всё затихло. Солдаты стали выходить, выползать на исходные рубежи. На те, с которых мы начали наступление. Таких случаев было много. Когда бои местного значения, это неэффективно. Одна потеря людей. Только и всего. Это было в Брянской области, в феврале месяце. Ну и потом вечером собрались живые. Нас построили. От роты осталось человек шесть-семь. И этот старшой тут. Увидел меня, кинулся:

- Ты почему не выполнил моего распоряжения?

- Выполнил.

- Почему не доложил?

- Так я вернулся к вам, а вас там уже не было.

- Да я расстреляю сейчас тебя, как овцу.

Пистолет вытащил. Трясет им. Мать честная. И какому-то лейтенанту:

- Забирай его отсюда. Не нужен мне такой.

Ушли мы с ним. Долбим ровик по очереди. Работаем. Земля мерзлая.Он отдохнет, я отдохну. Потом я сходил в лощину и снял там с убитого белый полушубок. Мы им накрылись и уснули. А на следующий день его перевели на другой участок.

XI. Каждому своё.

День и ночь на снегу. Ни согреться, ни обсушиться. Горячего чайку не попьешь. Ничего этого нет. Ни умыться, как в кино показывают. Господи ты, боже мой. Всё время грязный. А потом полк сняли и отвели в лес на переформировку. Там копали землянки и стали валить лес. И день и ночь. Получился военный городок. Там нас пополняли живой силой и оружием до 28 мая. Питались там хорошо. 28 мая дано распоряжение все убрать. Ни бумажки не должно быть. Двинулись маршем по ночам. С местным населением не разговаривать! Днем спать. Только часовые стоят. И так до 18 мая. Переходили на другой участок фронта. Готовилась операция «Багратион». Когда мы шли маршем ночью, над нами жужжал самолет У-2. Командующий проверял маскировку. Всю Белоруссию я прошел миномётчиком. Всю! Пешком! Не было машин. Это была 26-я стрелковая дивизия, 79-й стрелковый полк. А в 75-м был Юрий Смирнов. (Стрелок 77-го гвардейского стрелкового полка, 26-я гвардейская стрелковая дивизия, 11-я гвардейская армия, 3-й Белорусский фронт), гвардии младший сержант. В ночь на 24 июня 1944 года, в бою, под деревней Шалашино (Оршанский район Витебской области) десантник Юрий Смирнов был тяжело ранен и захвачен в плен. Из акта, составленного советскими воинами, обнаружившими труп Юрия Смирнова в немецком блиндаже: «Я, комсорг 2-го батальона 79 гвардейского стрелкового полка, гвардии старший лейтенант Кустов Петр Алексеевич, находясь в боевых порядках своего полка, … проходил немецкими позициями и зашел в штабной блиндаж… Взглянув на правую стену блиндажа, я увидел прислоненного, как мне показалось, человека, обнаженного, с раскинутыми руками. Подойдя ближе, я разглядел, что человек прибит гвоздями к доскам блиндажа. Тело его было распято на специальной крестовине из досок… Оглядев помещение повнимательней, я увидел на столе красноармейскую книжку и раскрытый комсомольский билет. Я прочел эти документы и установил, что они принадлежат гвардии рядовому 1-го батальона 77-го гвардейского полка нашей дивизии Юрию Васильевичу Смирнову…». Юрию Смирнову посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Одна из улиц Костромы имени Ю. Смирнова. ) Помнишь? Танковый десантник. Они прорвали оборону. Его ранило, и он с танка упал. И немцы прихватили его. Танки разрезали фронт и дальше пошли. В день проходили по 30 км. Мы шоссе идем и идем. А немцы в лесах прятались. Потом их в колоннах гнали мимо нас. Идут и всё. Мы на них не обращали внимания. У них своё дело, у нас своё.

XII. Про тишину.

Вообще операция «Багратион» великолепная была. Столько техники сосредоточили. Столько орудий. Началась рано утром. Мы выдвинулись на передний край заранее. Подготовили огневые позиции. Огневая позиция круглая высотой с твой рост. В середине стоит миномет. По бокам ровики. И накануне должна быть разведка боем. Разведка боем производится с двумя резонами. Первый, это захват пленного, если удастся, конечно. Второй, это проверка засеченных огневых позиций противника. На месте ли они, не переместились ли? Во время этой разведки вражеская артиллерия так лупила по нашим огневым позициям. Так лупила. Снаряды тяжелые. Земля дрожит. А нам стрелять не положено. Я сидел в этой огневой. И я не выдержал и спустился в пехотную траншею. Он же не бил по пехоте. Через траншею бил по нашим точкам. Знали они прекрасно. Спустился туда, где болотина. Бруствер насыпан. А нашей высотке ад кромешный. Огонь и дым. Гляжу, солдат мертвый лежит. Спрашиваю: «У вас же тишина? Чего он?»

- А он умер. Вчера пришел с пополнением, поглядел на это дело, ага. И умер.

Я пересидел этот налет. Кончилось всё. Я назад. Ищут двух солдат, ужин которые принесли. Нашли. Разрывом снаряда засыпало их на пару в ровике. Задохнулись! Вот это были наши первые жертвы до наступления. Нашел палку и фанерку. Я написал имена и фамилии. Закопали в 4 часа утра.

Сигнал к артподготовке это «Катюша». Тишина. Нигде никого не видно. Не слышно. Будто вымерли. Но все наполнено ожиданием. И как только «Катюша» проиграла, вся земля вздрогнула. Именно вздрогнула. Сотни орудий. А мы из минометов лупим. Одну за другой мину. Немцы отвечают, огрызаются черти. Два часа так. Ничего не слышно. Грохот.

И вот тут я чуть-чуть не погубил остальных и себя.

Вот смотри два шрама (показывает запястье). Вот шрам и вот шрам. Ведь там как? Левой рукой я принимаю мину, а правой опускаю. Левой тянусь, а там из ствола уж вылетает. И тут почувствовал, как по руке шаркнуло. И кровь тут же. Что за черт? Брызжет кровь. Замотал, как мог и опять стрелять. А потом! Смотрю, а расстояния между шрамами равно оперению мины. Когда я тянулся, мина выскочила из ствола. Головка проскочила, а оперение зацепило руку. Чуть дай я рукой дальше, развело бы миномет «венчиком» и все бы погибли. Выстрела ведь не слышишь. Вздрогнет ствол, мина улетела. Вздрогнул, улетела. Так вот. Сплошной гул ведь. Ад. Бывали случаи, мина не выскакивала. В ствол еще одну и привет. Что случилось? И почему? Рассказать уже некому. А ведь бывало, снаряды немецкие не разрывались. Когда он не рвется, он своей массой шарахает в землю! Земля содрогается даже больше, чем когда он рвется.

Потрепали немцев в тот день?
Так ну-у-у ясно. Конечно. Такая артподготовка. Что ты. Через немецкие позиции переходили, так все перемешано.

Немцев много было убитых?
Не знаю. Не до этого. Некогда смотреть. Вперед. Даже когда свои лежат. Не обращаешь внимания. Вперед, вперед. В эту операцию мы почувствовали своё превосходство. Дошли до Литвы. А в Литве я попал в пехотную разведку. А в Восточной Пруссии попал в разведку артиллерийскую.

XII. Про шофера.

Почему ушел из пехотной разведки?
Там нужно в любых ситуациях не обнаружить себя. А у меня как позже выяснилось, мне уж 40 лет было, дефект был. Бронх легкого сросся с пищеводом. И иногда так прижмет кашель. И шли в поиск один раз. Ползком. На вражескую территорию. У меня такой кашель. Ткнулся лицом в землю, содрогаюсь. А мне шипят: «Не кашляй, такой-сякой» А я не могу, меня разбирает. Еле справился. И я понял, мне надо уходить от них. И после этого воспаления из медсанбата я ушел в артиллерию. Оказался на моем пути сержант Базанов, командир орудия 35-го артполка. В медсанбате, когда я был, он позвал меня в артиллерию.

Постойте. Вы сказали, был один поиск? Куда вы ползли ночью в этот раз?
К немцам ползли. По заданию пошли. Я им тогда не стал объяснять, почему кашляю. Сам не знал. Сумел унять, тогда и дальше пошли. Выскочили на дорогу. Идет машина немецкая. Взяли там офицеришку. Всё очень просто. Выскочили из кювета с автоматами. Там же не было сплошного фронта. Чувствовали там себя хозяевами уже. Это ж не с окопа брать. С окопа не довелось взять.

Он один был в машине?
Шофер был еще. Офицера взяли.

А шофер?
Нет. Он не нужен. Его убрали и всё.

За «языка» вас наградили?
Так я ж ушел тогда. Не знаю. Быстро заболел. Из санбата попал в артиллерийскую разведку. Там в этом отношении удобно было. У тебя стереотруба на наблюдательном пункте. Фиксируешь вражеский передний край, изображаешь что увидел. Журнал ведешь, как положено. Записываешь туда, что заметил и когда. Под Кенигсбергом уже стояли. Февраль месяц. У меня был наблюдательный пункт на чердаке дома. Я там сидел, рисовал панорамы. Проявил себя в этом деле неплохо. Я уже много рисовал. Танк «Тигр» рисовал подбитый, рисовал цитадель. Принимал участие в штурме города. Мы шли с южной стороны. Штурм длился четыре дня. Начали 6 апреля, закончили 9-го апреля.Здорово. Питание хорошее. Все солдаты загорелые. На воздухе ведь постоянно. Оружие и своё и трофейное. Наши солдаты уже чувствовали и силу, и превосходство. Всё там было. И хулиганство было.

В чем заключалось хулиганство?
(смеется) Немок насиловали. Конечно. Нас ведь предупреждали, чтоб этого не было. А как удержишь солдат? Но все бегом. Мимоходом. Они чистоплотные. Наши ведь «торфушки». В фуфайках, в платках и прочее. А немки барышни. Аккуратные. А ведь там как было. Не по одному.

XIII. Про пистолетную рукоятку.

Мы ворвались в Южный Вокзал. А из города мимо вокзала в разрыв между нами и немцами бежало население. И вот мы бродим по вокзалу. Кто-то пиво в подвале нашел. Там ведь ресторан был. Камеры хранения разбиты. Барахло всякое валяется. Чемоданы вывернутые. Солдаты ходят, их подкидывают, бросают. И тут вбегает пара. Немцы. Мужчина и женщина. А тут и разведка и всякие-прочие. Все рыскают. Да подвыпившие. Сначала все застыли. Пришли в себя, хвать за эту немку. Муж вступился: «Майн фрау, майн фрау». Один офицер ему рукояткой в лоб. Бах. Потекла кровь. Оторвали ее от него, уволокли в помещение. Закрылись. Остальная братия стоит в очереди. Народу набежало. Ну. Война! Прикатил парторг какой-то. Как начал шуровать. Все разбежались. Парторг ушел. Все опять встали в очередь. Как крысы из нор. Немка плачет.

Но ведь они, приходя к нам, они тоже такого натворили. Ну. Да еще и похлеще. Бывали зверства, чего говорить. Во время штурма бежим мимо магазина с начальником штаба дивизиона. Витрины разбиты, дверь выбита. Кто-то кричит оттуда. Мы тут же внутрь. Там солдаты немку прихватили. Одежду рвут. Она в очках. Высокая такая. Глаза вытаращила. Злобная. Мы подошли. Она начштаба увидела и заорала: «Швайнэ! Руссише швайнэ!». Он пистолет вынул и пристрелил. Эти все отпрыгнули. Человек в войну делается чёрствым, жестоким, безжалостным. Или вот Пиллау штурмовали. Поймали немку в подвале. Она извивается, верещит чего-то. Я говорю: «Спроси хоть, что она верещит». Он спросил. Десять человек уж прошло. Сколько можно? Отпустили. Вот в Восточной Пруссии никого не было, все убежали. Потом уж бывает, встретишь повозку. Скарб везут. А когда война кончилась, еще много гражданского населения оставалось в Кенигсберге. Очень было плохо с продуктами. И многие немки шли на определенные шаги, что бы прокормиться. Вот допустим, начальник штаба дивизиона говорит мне: «Собирайся. Сегодня пойдем кое-куда. Я договорился». Договорился он. Уж я не знаю, как он разговаривал, но меня заставил собраться. Он доверял мне, мы с ним воевали. Я взял автомат и пошли вечером. А ведь в зоне, где живут немцы, ходит патруль. Нам туда нельзя. А он понимаешь, договорился, значит надо идти. Дома одинаковые. В один зайдем, в другой зайдем. Не тот. Ходит. А мне что? Моё дело телячье. И потом всё-таки наскочили. Патруль! Комендантский патруль. Тут уж по существу всё равно, офицер ты или нет. Проверка документов. Остановились. Он понял, чем пахнет. Офицер в зоне. Я никогда не мог ожидать от него…

Он вместо документов выхватил пистолет и ударил им в лицо патрульного. Тот схватился руками, кровь брызнула. Мы дали «драпака». Я был поражен. В каком-то ручье он замыл китель от крови. И что ты думаешь, пошли в часть? Нет. Пошли искать дальше. Нашли дом. Он постучал в окно. Немка закудахтала: «Колья, да? Колья?»

- Да, да. Коля. Я, я. Я, я.

Заходим в прихожую. В одной из комнат два моряка сидят. С моряками не стали связываться. С моряками тоже знаешь…

А немки-то хороши. Надо чем-то поживиться. Мой буханку хлеба принес, шмотки. И со своей ушел на кухню. В кухне свое дело сделали. Идем назад:

- О. хороша. Б…ь. Ох, хороша.

Молодые были. Все равно, какая баба. Была бы баба. Лишь бы сбросить напряжение. Это естественно. Вот такая штука. Не надо может это писать? (смеется)

Трофеи были?
А какие трофеи? Куда ты их возьмешь?

Часы хотя бы.
Был у нас разведчик. Такой чудила. Выдвинулся вперед. А население выходит из под огня. Через южный вокзал. Перегородил путь, снял шапку: «Ур давай!» (Uhr – часы) Потом всем раздавал. У всех были часы трофейные. Сапоги у меня были одно время немецкие. Крепкие. Кожа хорошая. С мертвого немца снял. Я не брезговал. Чувство брезгливости уходит. Готовальни были отличные у немцев. Бумага. А техники разной! Что хочешь. Кто мог домой отправить, тот обогатился.

После Кенигсберга куда?
В Пиллау. Дошли до пролива. Доколотили группировку. Там коса Фришнерунг и залив Фришгаф. Сопротивлялись они серьезно там. Били из морских орудий. Картина ужасная была. Коса шириной 800 метров, завалена трупами лошадей. Хорошие лошади, ухоженные, с обстриженными хвостами. А техники сколько там! Куда убежишь? Море.

Написано в наградном листе, что вы были перехвачены немцами. Вступили с ними в бой и одного убили, спасая данные разведки.
Было такое, но не так ярко как у них написано. Не перехватывали они меня, по своим делам двигались. У меня даже особо этот эпизод в памяти не отложился. Обычный эпизод. Удивительно. Надо же. Ты знаешь, когда я работал в Мантурово, мне позвонили из военкомата. Пришла медаль «За отвагу» на моё имя. Но я не поехал. У меня ж две уже. А тут третья. Куда? Ошибка какая-то. А орден в 85-м году дали. (Орден Отечественной войны)

День Победы?
В Кенигсберге. Мы с Васькой Шамковым были. Вместе работали. Он постарше меня. Пиво с ним пробовали немецкое, в фарфоровых кружках. Мне не понравилось это пиво. Он в штабе работал делопроизводителем. Нормальный парень. Общительный. Со всеми за панибрата, обходительный. И вот рано утром, почти ночью стрельба. Вскочили. Я думал, банда немецких солдат напала. Я схватил автомат, Васька схватил. Все рожки высадили в воздух. Потом митинг. И остались там служить на три года.

XIV. Про паламут.

Были межнациональные разногласия?
Если и были, то открытых проявлений не было. Мне много пришлось пережить с ними. Они хорошие люди. В них не было националистического духа. Мы ведь их звали нацмены. И если ты к ним относишься хорошо, они тебе отплатят тем же. У нас был в минометной роте один нацмен Зурбардыев. Вот сколько бы его не учили, как назвать миномет.

- Стальной паламут!

- М-и-н-о-м-ё-т!

- Стальной паламут.

Хоть кол теши на башке. Паламут и всё. На тактических занятиях старается. Но понять устройство не мог. Перевели в пехоту его.

Как воспринимали Сталина лично вы?
Я по Сталину не могу сказать. Пока не стал знакомиться с литературой. Но тогда это был бог. Он безукоризненно порядочный человек и кто-то, минуя его, творит бесчинства. Так считал. Когда он умер, я уже был студентом 4-го курса художественного училища. Помню момент похорон. Все встали, гудки заводов и фабрик загудели. Педагог стояла грустная и сказала: «Как теперь жить будем?». А Игнатьев Генка, студент такой был, сказал: «Чего?! Чего вы тут все приуныли? Радоваться надо. Тиран умер! А вы». Я удивлен был. Как он решился? Никто не донес на него.

Про командование пару слов.
Полковник Беляев. Начальник штаба артиллерии. Мой непосредственный начальник. Заместитель подполковник Никольский. Полковник Беляев изумительный был человек. Авторитет. Стройный, красивый. Я хочу сказать, что армия мне помогла поверить в себя. Помогла мне закрепиться и утвердиться в жизни. Научила тому, что нужно всего добиваться упорно и настойчиво.

 

Прядко Сергей Терентьевич

Расскажите, пожалуйста, немного о довоенной жизни вашей семьи.
Родился я 19 августа 1925 года в Башкирии. Деревня Новый Краснояр, это шестнадцать километров от Стерлитамака в сторону Косяковки.
Родители у нас были самые обычные крестьяне. Переселенцы с Украины. Вообще нашу деревню основали украинцы, которые из-за безземелья на родине еще при царе выкупили здесь землю и переселились. Например, мой отец - Терентий Михайлович приехал сюда с родителями еще в 1902 году с Полтавщины, а мамины корни с Черниговщины.

Укрепились здесь основательно, встали на ноги, и, по-видимому, жили достаточно неплохо, раз, когда в 1929 году началась коллективизация, отец сдал в колхоз четыре лошади. Причем рабочих никогда не нанимали - все своим трудом. Наверное, отец бы и повременил вступать, но ходили разговоры, что в деревне должны раскулачить два человека, поэтому от греха подальше пришлось.

Вот тут на первых порах пришлось очень туго. Ведь семья у нас была большая - десять детей, по пять мальчиков и девочек, из которых я был седьмым по счету. И вот представьте, такая большая семья, но разрешалось держать всего одну корову. С нее самим бы прокормиться, а ведь еще нужно и государству молоко сдать… К тому же на первых порах работали за трудодни и получали только обещания: "В конце года получите…" И выжили в это время за счет чего? Только за счет табака, который выращивали на продажу.

Но некоторые из наших односельчан видимо предвидели такое развитие событий, поэтому, когда в 1928 году еще только прошел слух о грядущей коллективизации, то они быстро распродали свое имущество и уехали куда-то за Оренбург на границу с Казахстаном. Но когда и туда через пару лет дошла коллективизация, то они опять собрались и переехали на Кубань. Вроде куда-то под Туапсе. А тут как раз страшная засуха, голод, тиф… Туда уехали в том числе и семьи старшей сестры и брата отца. И вот когда разразился этот голод, они написали оттуда: "Примите нас обратно!" Семья сестры отца вернулась осенью 1933-го, а дяди Павло в 34-м, но половины людей уже не было… Я хорошо запомнил, как дядя Павло рассказывал, что его жена отказалась возвращаться: "Назад пятятся только раки…" И сама она там померла и половина их детей…

А наш колхоз "Украина" постепенно вставал на ноги. В колхозе у нас все выращивали: и рожь, и пшеницу, и просо. А какие сильнейшие у нас были бахчи… Отлично помню, как мы, подростки, возили от колхоза в ларьки Стерлитамака полные повозки овощей. Капусты и огурцов было столько, что колхозники отказывались их принимать в счет оплаты на трудодни, и нас прямо заставляли развозить по всем домам подряд и вываливать во дворах. И коноплю сажали и мак, и не знали, что это такое - наркомания… И даже не пили почти, потому что когда пить, если нужно поднимать детей?..

Так что перед самой войной жизнь была уже вполне нормальная. В нашей небольшой деревне держали аж 120 лошадей, поэтому работали аж три шорника. Коров разводили, свиней, овец, все имели.

А в школе вы сколько проучились?
Деревня у нас была небольшая - 85 дворов, поэтому школа имелась только начальная. И хоть и жили тяжело, зимней одежды не хватало, но мы все ходили в школу. Потом учился в средней школе в Михайловке, но в основном уже в колхозе работал. Потому что учеба, какая была? Со школы вернешься, нужно сразу идти работать по хозяйству. Пока дела сделаешь уже вечер, а ведь света в деревне не было. В доме только "слепушка" стояла, чтобы можно было ориентироваться в темноте и все. Ни ручек не было, ни бумаги, ни книжек, поэтому в школе я учился с трудом и не знаю, чтобы кто из моих деревенских сверстников получил хорошее образование.

Как вы узнали о начале войны?
В мае 41-го после окончания посевной нам на общем дворе устроили торжественный обед. Зарезали поросенка, в большущем котле его приготовили. А через два или три дня пришли повестки и всех мужчин с 1908 по 1918 г.р. на сорок дней забрали в Осовиахимовские лагеря, что находились недалеко от нас. Поэтому пошли слухи, что скоро начнется война.

Но не прошло этого времени, как в воскресенье приходит с базара один мужик: "Война открылась!" - "Как?! С кем?!" Мы же ничего не знали, радио же не было в деревне. - "Немец пошел на нас…" Тут народ, конечно, заметался. А тех, кто был на этих военных сборах, даже попрощаться домой не отпустили, а вскоре посадили в пульманы, и эшелон за эшелоном на фронт…

В одном из этих эшелонов уехал и мой старший брат Михаил. Он был 1914 г.р. отслужил срочную, воевал в финскую кампанию, но против немцев ему даже ни дня повоевать не пришлось… Где-то не доезжая Пскова у станции Невель, немцы их разбомбили… Он потом нам рассказывал, что ворон было меньше, чем немецких самолетов, и весь эшелон, все пятьдесят пульманов подчистую… Мише повезло, его даже не ранило, только контузило. Но те кто остался жив в этой страшной мясорубке, сразу попали в плен… И я его совсем не виню, потому что у них даже оружия с собой не было, одни противогазы. Им его просто не успели выдать…

И ему опять же в какой-то степени повезло, что он попал работать не на шахту или на завод, а к одному бюргеру, и проработал в этом хозяйстве все время до самого освобождения. Рассказывал, что вначале к ним очень плохо относились, но после Сталинграда отношение стало помягче, а когда наши вошли в Германию, то почти хорошим. Освободили их только за десять дней до Победы. После проверки он недолго послужил в армии, а когда вернулся домой, то стал, как и прежде работать трактористом. Но в войну мы вообще ничего не знали, что с ним, где он… Вот такой выдалась война для Миши…

Вашего отца не призывали?
Для армии мой отец - Терентий Михайлович был слишком стар, ведь он был 1888 г.р., но зато его мобилизовали в Трудармию. И это притом, что он был инвалидом. Еще в I-ю Мировую в Карпатах он был тяжело ранен. После ранения одна нога стала заметно короче, поэтому он все время ходил с палочкой. Но даже, несмотря на это увечье его все равно мобилизовали, и он попал куда-то на лесозаготовки под Челябинск. Вернулся домой только после войны, и крайне неохотно рассказывал, что им там довелось пережить. Но я запомнил, как он рассказывал, что они там до того оголодали, что люди вырезали печень даже у павшей скотины… И куски шкуры срезали, как-то готовили и ели. В общем, голодали страшно…

В начальный, очень непростой для нашей страны период войны, у вас не появились сомнения в нашей будущей Победе?
Сомнения может и присутствовали, но вот, что точно у нас у всех было, так это решимость сражаться до конца. Потому что пошли такие разговоры: если только немцы победят, то всех мужчин они сразу кастрируют, и мы все будем на них работать шестьдесят лет… Примерно такие разговоры ходили, поэтому все понимали, что сдаваться ни в коем случае нельзя.

В вашу деревню эвакуированные приезжали?
Очень много. Правда, к нам в дом не подселяли, у нас и самих было много народа. Но моя мама - Анастасия Ивановна, всегда считалась лучшей поварихой в деревне, поэтому ее привлекли готовить в столовой для эвакуированных. Но должен прямо сказать, проявили они себя не очень…

Почему?
Объясню. К нам приехали люди из Ленинграда и Одессы, и особо остановлюсь на одесситах. Наши люди поразились, ведь у нас всех мужчин подчистую забрали в армию, а среди эвакуированных оказались мужчины в самом расцвете лет… До сорока лет. И как-то наши солдатки стали их расспрашивать: "Вы откуда?" - "Мы с Одессы". - "Как же так, наши мужья в армии и возможно защищают ваш город, а вы приехали сюда". И один из них, не стесняясь, заявил примерно так: "Так приведите мне немца сюда, и я здесь его убью…" Представляете себе?! Помимо этого одесситы приехали с полными наволочками красных "тридцаток", поэтому на базаре цены из-за них моментально взлетели. Так, если вначале курица стоила полтора рубля, то теперь уже стоила 30 рублей. Сколько скажут, столько и платили…

И в колхозе они не работали. Вот две женщины из Ленинграда организовали подобие детского садика, и сидели с маленькими детишками, а эти нет. Помню, один из одесситов устроился председателем сельпо, а другой его помошником. Там и одному заниматься было нечем, а тут сразу двое здоровых мужиков… И как-то этот председатель сельпо поехал на совещание в райпо. Но в деревне то у нас машин не осталось, все в армию забрали, так, когда в Стерлитамаке молодой жеребец увидел машину, испугался, рванулся, опрокинул тарантас, поволок его за собой и этот одессит погиб…

Зато у эвакуированных и паек был, и дровами мы их должны были обеспечивать, хотя свои колхозники таких привилегий не имели, поэтому и отношение к ним было соответствующее. А как война кончилась, их, словно ветром сдуло и все…

Когда вас призвали в армию?
26 декабря 1942 года. Пришла повестка и начал собираться. Отец и мама у нас были верующие, регулярно ходили в церковь, и когда меня провожали в армию, мать стояла с иконой… Дала мне на прощание крестик, иконку, ладанку, и когда я через восемь лет вернулся из армии, все это ей вернул… Конечно, это дело в армии не поощрялось, поэтому даже просто хранить такие вещи было целой проблемой. Ведь регулярно устраивался "шухер", обыскивали все, даже матрасы, поэтому крестик иногда приходилось хранить под стелькой сапога…

Набрали нас целый эшелон и привезли в распредпункт в Уфу, на Чернышевского, 5. Дня три там побыли и потом ночью вдруг подняли, на станцию и в пульманах отвезли в Тоцкие лагеря. Если уж совсем быть точным в Тоцк-2. И вот там как дали нам просраться… По-моему не было такого дня, когда бы в изоляторе кто-нибудь не умер… Там постоянно от голода и болезней умирали совсем еще молодые ребята. Ведь в этом лагере был только наш 25-й год. И каждый день несли и несли трупы…

Кормили ведь как? На завтрак - один круглый котелок супа на троих. Ну, как суп, так, одно название. Пустой, причем, мне почему-то вспоминается, что или только гороховый, из концентрата, или рыбный. В обед - такой же котелок на троих. А на второе, такой же котелок каши, но уже на все отделение - двенадцать человек. И вот значит, берешь первую ложку маленькую, вторую сколько успел и все, больше можешь не сидеть, точно ничего не достанется. А на ужин совсем ничего, только чай… И спрашивается как мы спасались? И по помойкам лазили, и постоянно что-то придумывали. Например, крали хлопковый жмых, который выдавали лошадям наших артиллеристов. Он горький, невкусный, но мы и его ели. А чего от голодухи не сделаешь?! К тому же доставать его было очень опасно. Как-то у нас один солдат полез в конюшню за этим жмыхом, а часовой его застрелил. И даже благодарность получил за это, а парень погиб… Но это вспоминать - страшное дело… Офицеров, конечно, получше кормили, а нас… Должны были выдавать на сутки по 600 граммов хлеба, а выдавали в основном сухари, причем явно меньше нормы. Поэтому когда в августе 43-го к нам с проверкой приехал сам командующий Южно-Уральского Военного Округа, и на общем построении спросил: "Кто хочет на передовую?", то все до единого сделали три шага вперед, ни один не остался… Правда, после этой проверки весь командный состав отправили в штрафную. Потом у нас даже ходили такие разговоры, что это не просто вредители, а настоящие предатели. Мол, они еще на фронте сгубили своих солдат, потом оказались тут, и специально создали такое безобразие…

А жили в огромных землянках. На нарах вместо досок - плетни. Один матрас давали на четверых и его клали под голову. И на каждого по одеялу, поэтому поступали так. С кем-то подкладывали одно одеяло под себя, а вторым вместе укрывались. Вот так в этом учебном полку мы промучились до августа месяца.

Но за это время вас хоть чему-то научили?
Нет, ну нельзя сказать, что нас там совсем ничему не учили. Учили, и неплохо учили на командиров отделений, но по большому счету какая там учеба, если думаешь только о том, как бы пожрать… Помню, на полевых занятиях только объявят перерыв, так все сразу бросались собирать либо щавель, либо дикий чеснок, поэтому целые роты лежали с дизентерией…

Но все-таки учились. Не хочу хвалиться, но вот я, например, стрелял хорошо, поэтому командир роты всегда брал меня с собой пристреливать винтовки. Ребята занимаются, а мы с ним. Просто у нас в семье было ружье, и отец и сам охотился и нас приучал, поэтому навык обращения с оружием у меня имелся. Так что все-таки многому нас учили, никак нельзя сказать, что мы ничему не научились и пробыли там эти полгода зря. Хотя я до сих пор убежден, что все-таки с нас требовали лишнего, поэтому мне там и не нравилось. Вот, например, вспоминаю, как нас одно время гоняли на физзарядку. Мы только встали, пробежались в одну сторону, помахали руками, и пошли назад. Прохладно еще, а мы ведь в майках, а тут нас еще заставляют петь. А спросонья голос-то, какой может быть?! И только потом командир батальона приказал: "На занятия и с занятий - да, с песнями. А с физзарядки прекратить!"

Вообще офицеры у нас были хорошие, а вот, например, помкомвзода сержант Гусев, так это был гад высшей марки, по-другому его не назову. Чуть что ему, например, на марше не понравится он сразу команду: "Газы! Надеть противогазы!", и бегом, а это ведь не шутейное дело. Ох, сколько он нашей кровушки попил... И честно вам признаюсь, мы все были уверены, что на фронте с ним сразу что-то "случится", настолько он всем ребятам насолил.

Разные были люди... Например, у нас в танковой школе служил один курсант по фамилии Фиш, если не ошибаюсь. У него хоть и было 10 классов образования, но по сравнению с нами, сельскими ребятами, он вообще ничего не знал. И когда нас отправляли на фронт, он примерно так заявил: "Я войну не начинал и не поеду… Я знаю, что такое фронт…" И ведь не поехал, нашел какой-то повод. Конечно, очень хотелось дать ему по морде, но не дали, потому что дисциплина в то время была железная. Это сейчас в армии и дедовщина и всякие другие безобразия, а я за все восемь лет службы ничего такого ни разу не видел. Ни разу! Мы ефрейтора на "вы" называли, а сейчас офицеров на три буквы посылают… В наше время армия была настоящей школой жизни, я в ней стольким вещам научился, столько всего узнал, а сейчас…

Насколько я знаю наши ребята попали в самое пекло… В нашей в роте служил такой Ильин, с которым мы после войны списались. Ему на фронте пятку оторвало, поэтому его комиссовали, и он остался жив. Но от него я узнал, что очень многие наши ребята: двоюродные братья Копытовы из Белибея, Павленко из колхоза "Шевченко", Васильев, Байда, их сразу всех побило…

А вы почему с ними на фронт не попали?
Со мной получилось так. В августе у меня отказали почки, начался сильный отек и меня положили в госпиталь. А всех наших ребят отправили на фронт куда-то на Украину. И пока меня вылечили, прибыл уже 26-й год, а меня отправили в распредпункт.

Приехали, где-то с месяц пробыли и вдруг ночью тревога. Всех построили и на склад ОВС. Свое старье 3-й категории сдали и получили новенькое обмундирование. Прикрепили погоны, подворотнички пришили, винтовки получили и вперед, в маршевую роту. А народу вокруг сколько… Коробки идут и идут.

Пришли на станцию. Подали пульманы, и вот здесь я впервые увидел Ворошилова. Он в своем выступлении сказал такие слова: "… Хватит нам уже воевать людьми, пора воевать техникой!" И я так понял, что всех молодых, в том числе и нашу роту, тут же развернули, а всех остальных, без всяких разговоров в вагоны и на фронт.

Вернулись обратно, и старшина нам сказал, что приехали покупатели из Свердловской танковой школы. Дословно запомнил его слова: "Наверняка никто не откажется, ведь это значит продлить свою жизнь еще на шесть месяцев…" Построили нашу роту и началось: "У кого родственники в плену - выйти из строя на 50 шагов. Кто сам был в плену - выйти на 45 шагов. Кто имел судимость - на 40 шагов и т.д. Сержантский состав тоже отсекли. А я никуда не пошел, я же и понятия не имел, что с моими братьями, где они. И вот тех, кто остался, начали по одному заводить и расспрашивать: "Откуда? Образование?" - "Шесть классов". - "Кем работал?" - "Прицепщиком, но работал и трактористом, просто у меня документов нет". - "Присядь 10 раз! … Закрой глаза и пальцем достань кончик носа! Все выходи!" Выхожу, меня расспрашивают, а я и сам не знаю, что, чего, ведь мне ничего не сказали. В общем, из всей нашей роты - 180 человек, только восемь человек взяли на учебу. Тут же на склад ОВС, опять переодели в латанные-перелатанные лохмотья и вперед. Даже обувь такую же выдали - один ботинок 42-го размера, другой 45-го и оба на одну ногу… И через пару дней отправили на учебу.

Танковая школа располагалась в Пышме и в ней учили только на механиков-водителей. А на заряжающих и командиров орудий учили в другой, в 60 километрах от Свердловска. Проучились мы полный срок - 6 месяцев. Ездили мало, но матчасть выучили очень хорошо. И это неудивительно, потому что у нас учились в основном бывшие механизаторы хорошо знакомые с техникой. Причем, не только молодежь, но и люди постарше, даже с 1914 г.р.

И по сравнению с Тоцкими лагерями это был, конечно, курорт. Сидим в помещениях, слушаем преподавателей, а в пехоте ведь все бегом, и куда бежишь, зачем, непонятно… А наш старшина оказался совершенно прав. Я, например, как и все был рад тому, что проживу еще хотя бы шесть месяцев. Ведь в то время мы уже знали, что из танкистов редко кто долго живет… Живой тот, кто первым люк открыл. Потому что танк заправляется пятьюстами литрами солярки, а рядом с водителем баки, и если попадание, то все… К тому же у нас учились люди после ранений на фронте, они что-то рассказывали, поэтому мы уже ясно понимали, что танкисты это - смертники… Они рассказывали, что в пехоте две три атаки и все: либо в госпиталь, либо в землю, а уж танкисты полтора часа и все… Это сейчас некоторые "ветераны" рассказывают, что они всю войну прошли, как будто нас из тайги привезли и мы ничего не знаем…

После окончания учебы нас отправили получать технику на "Уралмаш". Нужно загонять машины на платформы, а у нас не получается, не хватает практики. Тогда из цеха пришли девчоночки в белых платках и черных комбинезонах и мигом загнали наши машины на платформы. Как лупанула, все сделала ювелирно, а им всего по 17 лет… Но они же за рычагами по двенадцать часов в день.

Учили нас на Т-34, а получили мы "сотки" - Су-100. Но эта самоходка создана на базе Т-34-85, поэтому все нам было понятно. Насколько я знаю, каждый день "Уралмаш" выпускал целый полк - 21 машину. И если я не ошибаюсь, наш отдельный 1976-й полк был всего третьим по счету, который получал эти самоходки. Свой первый экипаж, конечно, помню, потому что мы провоевали вместе до самого конца. Цветков Борис Иванович - командир орудия, Ромас Илья Николаевич из Полтавы, а командир экипажа - младший лейтенант Николай Смирнов из Саратова. Сказать, что жили дружно, значит, ничего не сказать. Сейчас, в мирное время, люди так не живут как тогда.

Это был уже декабрь 44-го. Нас сразу на десять дней вывезли на тактические занятия в голое поле, а там ведь дикий холод стоял - 40 градусов… Можете себе представить наше состояние?! В общем, вернулись оттуда как черти… Потом нас перебросили под Москву в Загорск и опять начали учить: матчасть, тактика. Месяца полтора там пробыли и только потом нас отправили на фронт. В дороге, конечно, больше всего запомнились, конечно, страшные пейзажи Белоруссии. Ровным счетом ничего там не осталось, одни дымари стояли…

Заправились и пошли боем на Констенблют. Что сказать про первый бой? К тому времени я уже и не рассчитывал, что вернусь домой живым, поэтому особенно и не переживал… Хотя нас еще и в школе, и в Загорске учили и как правильно маневрировать и как встречать танки, но когда пошли вперед, то из двадцати машин полка сразу потеряли восемь… Но в бою же из танка особенно ничего не видно. Только знаешь, и чувствуешь что рядом другие машины, а так особенно ничего и не видишь: огонь, дым кругом… И помню думал тогда: "Эх, лишь бы дома узнали, где моя могилка…" Любой бой легким не бывает, но, пожалуй, что этот самый первый бой оказался для меня и самым тяжелым за все время моего пребывания на фронте. Там такая драка шла, к тому же немцы разбомбили наши артсклады, и такое творилось кругом…

Вы упомянули, что в первом же бою сразу потеряли почти половину полка. В этой связи хотелось бы вам задать такой вопрос. Не считаете ли вы, что мы воевали с неоправданно большими потерями, что людей у нас не берегли?
Сейчас я понимаю, что мы были неподготовленные как следует, поэтому и несли такие большие потери. А то, что мы понесли очень большие потери, это я лично видел… Даже я видел, что у нас многие моменты не учитывались и не продумывались как следует, было много недоработки и всяких недостатков, а что уж говорить про 41-й и 42-й годы…

Но с другой стороны, как беречь людей, если брать надо?! Хитрость, конечно, хорошо, но пройдет ли она, это еще вопрос… Поэтому только вперед! Но я вам скажу, что такие серьезные потери мы понесли только в этом бою, а в последующих теряли максимум по одной или две машины.

А на счету вашего экипажа есть подбитые танки?
Нет, танков мы не подбивали, а вот про одно орудие точно помню. Но у нас ведь и как таковых танковых боев не было, потому что у немцев танков почти не оставалось и они их очень берегли. Зато сразу после окончания войны в Братиславе я своими глазами видел овраг, в котором было 30-35 танков. И наши, и немецкие они и на боку лежали, и без башен, и на дыбы друг для друга… И это была не свалка, а именно место тяжелых боев. А невдалеке было похоронено около трех тысяч наших солдат…

Но я вам скажу, что и наша Су-100 не вполне оправдала себя. Это же известный факт. Да, само орудие отличное, но оно было расположено в неподвижной рубке и имело весьма ограниченный угол горизонтального обстрела. А эти баки… Вот тяжелые самоходки это совсем другое дело. Я, кстати, в Германии видел, вы не поверите, танк "КВ". А про "ИС-2" и говорить нечего, это были настоящие хозяева поля боя. Вот, кстати, вспомнился один эпизод, при котором я сам не присутствовал, но при этом был Чувардин - мой приятель, который все это лично видел и рассказал мне.

Во время боев в Германии где-то в одном месте прямо в поле стоял двухэтажный дом, за которым закрепился немецкий танк. Причем так удачно, что мы никак не могли к нему подобраться, и он чуть ли не десять наших танков успел уничтожить. Объехать невозможно, потому что он все отлично пристрелял. И так и так его пробовали достать, все никак. И тогда у нас вызвался Собакин - крупный такой парень, 22-го или 23-го года, наводчик ИС-2: "Разрешите, я попробую!" Как следует прицелился и как влупил. И дом этот насквозь пробил и танк сразу загорелся. Когда увидели, что оттуда пошел черный дым, то два или три танка сразу устремились туда, и успели схватить двух немцев из этого экипажа. Те начали просить их пощадить, и тогда кто-то из наших предложил: "Ладно, простим, если выдержите наше испытание. Садитесь верхом на пушку!" Те сели и, конечно, насмерть. Куда уж там, ведь это же не шутейное дело 122-мм орудие...

Насколько это характерный эпизод с пленными?
За все мое время на фронте я не видел ни разу, чтобы их били, или тем более убивали, это единственный в своем роде эпизод.

Многие бывшие танкисты признаются, что им доводилось давить пленных немцев.
Ничего подобного я не видел. Было другое. Идет, например, по дороге колонна пленных и тут или нерадивый танкист или те, кто специально хотели отомстить, врезались в нее на полном ходу. Но за это строго наказывали. А лично мне даже в бою не пришлось немцев давить, и я на своих гусеницах крови ни разу не видел.

И даже власовцев, которых было полно, никто не трогал и не стрелял, потому что все понимали, что это подневольные солдаты. Кстати, помню, однажды украдкой прочитал их листовку: "Союз Разрушимых Республик Голодных". Сталина, конечно, ругали, жидов очень часто поминали недобрым словом. Причем, я отлично запомнил, что сразу после войны нам совсем по-другому рассказывали, как удалось захватить Власова. Будто бы его шофер привез его в парикмахерскую, а сам позвонил и сообщил, где он находится и его схватили.

А какое отношение было к гражданскому населению Германии? В последнее время, например, очень много говорится и пишется, что бойцы Красной Армии чуть ли не поголовно убивали, грабили и насиловали немок.
С женщинами было все гораздо проще и без всяких страстей, потому что немки уже тогда вели себя так, как наша молодежь сегодня… А если кого ловили, что насиловали, если это было доказуемо, то срок без всякого - 15 лет… Но учтите, что мы и сами их боялись, потому что в то время немки чуть ли не поголовно болели венерическими болезнями. Кстати, тех, которые болели, стригли наголо и посылали в специальные лагеря на принудительное лечение.

А про убийства я вам скажу так. Вот, например, у меня был знакомый автоматчик. Николаем звали, фамилии не помню, но точно откуда-то с Украины. 1924-го года. У него немцы отца убили, мать неизвестно куда угнали, а деда, бабку, сестер и других родственников кинули в колодец и сверху еще чем-то закидали, чтобы уж наверняка… Конечно, он немцев ненавидел! Он мне так прямо и говорил: "А на хера мне жить?! Мне ведь ехать некуда и не к кому…" Так вот он мог прямо на улице подойти и бросить немцу под ноги гранату… Я знаю, что он не насиловал, но двух немок убил, он мне сам говорил об этом… Но этот несчастный парень вскоре погиб. Как-то разбирали на дрова какое-то хранилище, неудачно что-то сделали, и его придавило насмерть…

Многие ветераны рассказывают, что в это время было особенно много показательных расстрелов.
За войну мне несколько раз пришлось присутствовать, когда зачитывали приговор военного трибунала, но ни разу при нас осужденных не расстреливали. Своими глазами я этого не видел. Например, еще в Тоцких лагерях в апреле 43-го из нашего батальона трое сбежали, но их дней через восемь-девять поймали и привезли в полк. Всех построили, объявили, что они приговорены к расстрелу, и их увезли. Мы даже вроде бы слышали вдалеке выстрелы. Но эта история имела довольно интересное продолжение.

После войны я 35 лет проработал в Стерлитамаке на заводе "Строймаш" и одно время там работал мужчина, внешне похожий на киргиза, и его редкая фамилия показалась мне знакомой. И как-то я его спросил: "А ты в Тоцких лагерях не был?" - "Был". - "А не тебя ли судил трибунал? Мне кажется, я твою фамилию тогда слышал". - "Да, это нас судили". - "Так вас же приговорили к расстрелу". - "Приговорили, но на самом деле отправили на передовую".

А вам самому с особистами приходилось общаться?
Они у нас, конечно, были, но меня никогда не трогали. Хотя однажды у меня была довольно скользкая ситуация. Как-то уже после войны я нашел пистолет ТТ. Во время дежурства по батальону мне дали указание, чтобы больные, человек пятнадцать, убрались на чердаке казармы. Они туда пошли, но не убирались, а просто курили, болтали, в общем, так там и остался бардак. Я когда это увидел, разозлился, пнул один сверток бумаги, а в нем оказался пистолет с патронами… Ну я и решил его спрятать и привезти домой. Но я был весь в сомнениях, потому что с оружием было очень строго. И как-то решил спросить нашего старшину Тихонова, с которым у нас сложились доверительные отношения: "Так и так, Николай, что посоветуешь?" - "Лучше отдай, а то посадят". Я его послушал и сдал. И правильно сделал, потому что после этого произошел такой случай. У нас служил Кочетов из Оренбурга, который где-то достал мелкашку. И кто-то его сдал, так сколько его таскали… Так что особисты свою работу знали. Если кто-то что-то удумал, то их сразу убирали, некоторые прямо даже за вещами не приходили… Поэтому все боялись что-то лишнее ляпнуть.

А какое мнение у вас сложилось о политработниках?
Они почти всегда находились при штабе и у нас появлялись нечасто. Наш полк, кстати, воевал в составе 1-го Украинского Фронта и однажды нас отправили охранять штаб Фронта. Помимо нас там стоял и танковый полк, и зенитки, и артиллеристы. И вот тогда мне довелось увидеть маршала Конева совсем близко. В годах уже, лысый, среднего роста, и особенно мне запомнилось, что он был одет в летнее белое обмундирование.

Говорят, Иван Степанович мог и палкой проучить нерадивого офицера или солдата.
Это больше Жуков. У нас на "Строймаше" работал один бывший майор, так он рассказывал, что на фронте однажды проснулся оттого, что его ударом планшета по голове разбудил лично Жуков: "Вы что тут делаете?!", и дальше побежал по окопам…

Но когда в 1974 году Жуков умер, то мы, фронтовики, собрались, и этот бывший майор плакал и говорил про него только хорошее: "Грамотный, настойчивый и невероятно требовательный… Мы его никогда не забудем!"

Где вы встретили конец войны?
После Констенблюта наш полк участвовал в боях за Коттбус, Херрлиц, а потом нас срочно бросили на Прагу. Прямо через Карпаты, а это ведь самые настоящие горы… Один полк идет, через полчаса другой, и только гусеницы гремят… В пропасть никто не падал, но, например, у меня в Карпатах лопнула масляная трубка. Вызвали техпомощь, они быстренько подъехали и помогли поменять.

Приехали в Прагу и как нас встречали чехи, это словами не передать… Подбегали, прямо в люк совали цветы, и прямо тут же на площади на постамент установили одну "тридцатьчетверку". А потом я узнал, что после событий 1968 года они ее сняли и нас просто ненавидели…

Вскоре нас через Венгрию своим ходом перебросили в Мадервара, это городок в шестидесяти километрах от Будапешта. Запомнилось, что там находился подземный пороховой завод. Около года прослужили там, а потом нас поездом отправили в Австрию. И не доезжая километров пятнадцать до Вены, наш эшелон пытались взорвать. Это случилось 2 июня 1946 года в 2 часа ночи. Пустили нам навстречу через тоннель другой эшелон, но нам повезло, только пять вагонов опрокинулись. А ведь сверху шел наливной состав, и эти недобитые фашисты хотели на нас еще и горючее пустить… До того ненавидели нас! Я вам скажу так: немцы нас боялись, чехи уважали, австрийцы ненавидели, но самое опасное это в Венгрии. Если идешь на пост, то на виду не стой ни в коем случае. У нас установили специальные бетонные будки для часовых, но я в них никогда не стоял, всегда заходил в тень, потому что свободно могли убить… А однажды произошел даже такой случай. У нас рассказывали, что ночью мимо штаба полка проходили трое венгров, так они просто подхватили нашего часового, через дорогу перебежали и унесли с собой… И все пять дней как ни искали его, ни слуху ни духу… У них же в каждом доме подвалы, склады для продуктов, где там найдешь… Так что мадьяры - это настоящее зверье, хуже немцев! И даже поляки нас старались отравить. Предлагали купить у нас оружие, но мы знали, что они купят, на десять метров отойдут и тебя же из него застрелят… Это, конечно, не мое дело, но я не понимаю, почему наше правительство так мягко ведет себя с поляками и постоянно с ними заигрывает.

Фактически против нас вся Европа воевала. И какая Европа! Помню, в Германии смотришь, на лавочке сидит старик и ноты читает… В 1945 году в Праге как раз при нас праздновали 100-летие среднего технического образования, а у нас во многих деревнях даже начальных школ не было…

Вообще, какое впечатление на вас произвела заграница?
Конечно, разница в уровне жизни бросалась в глаза, но нас ведь предупреждали: "… говорите, что у них все плохо!" Помню, остановились в одном месте, и я зашел в конюшню. Смотрю, а там ни корыта, ничего. И когда стоял часовым все думал, хорошо, но откуда же они воду носят, ведь поблизости даже колонки не видно. Потом случайно клапан нажал, и мне в лицо вода как брызнула, оказалось - автопоилка… Лошадь поела, сама носом нажала и попила. Уже в то время у них все было механизировано! А какая кругом чистота и дисциплина… Там если ты пришел постричься в парикмахерскую, то заранее знаешь, что на каждого человека - полчаса. Постригли, потом мастер проверяет. Конечно, они нас очень многому научили.

Помню, в Германии после войны мы служили в местечке Лютергоф, это рядом с Потсдамом. Раньше в этом военном городке располагалась учебка эсэсовцев, так там было абсолютно все для нормальной жизни, вплоть до детсадов и спортивных снарядов для детей младшего возраста. А у нас?!

Были у вас какие-то трофеи?
Когда демобилизовался, то привез с собой аккордеон, два баяна: немецкий и итальянский, но ведь я и хорошие деньги получал: 500 на книжку и 1 000 марок на руки. При том, что у нас на родине корова стоила 500 рублей… Но мы, конечно, в этом плане совсем темные были.

Помню, когда в 45-м начали отпускать домой старшие возраста, то некоторые из них, те, кто кресла до этого только на картинке видели, по своей темноте пытались их везти домой. Зато один еврей, знаю, взял с собой целый ящик иголок, как оказалось, они в Союзе очень дорого стоили. Он знал, а мы нет. Да нам ничего и не надо было. И даже если что-то как-то и приобрел, то еще вопрос, как сохранить, ведь часто устраивались проверки. На предмет того, что у нас есть лишнего.

Посылки домой не посылали?
Солдатам разрешалось послать в Союз раз в шесть месяцев одну посылку на десять килограммов. А офицерам каждый месяц. Но с условием - мародерство прекратить! На такое могли еще закрыть глаза до Победы, а потом все. Строжайший приказ - "Прекратить!" Были, конечно, всякие случаи, но это редко и за них наказывали. Помню, поймали троих наших, которые ходили и вскрывали вагоны, так им дали 15, 13 и 12 лет…

А я посылал домой простыни и покрывало. Костюм один послал темно-синий. Во время войны в Германии все дома были открыты, и бывало зайдешь в квартиру открываешь шифоньер, а там этих одеял… Берешь, идешь к машине и начинаешь ими чистить самоходку. Барахло нас не интересовало, только продукты. Там и повидло, и варенья какие хочешь, и бобовые, и компоты, и мясо, а мы ведь и не знали, что это вообще такое - консервация. Помню, когда Коттбус взяли, то в одном доме я увидел трехлитровую банку с консервированными яйцами. Причем я хорошо запомнил, что на банке было написано - 1933 год. Конечно, побаивались, что это может быть отравлено, тогда или чуть-чуть попробуешь, а если сам распечатаешь, то и не так боязно.

Многие ветераны признают, что некоторые офицеры в "трофейном вопросе" проявляли чрезмерное усердие.
Да, некоторые много добра вывозили. Когда в 1949 году я выиграл армейские соревнования по стрельбе из 100-мм орудия, то в качестве приза мне дали отпуск домой. Так один майор - замполит батальона из Ульяновска, мне целый чемодан вручил, чтобы я по дороге передал его родным. Сам каждый год ездил в отпуск, а мне все равно вручил. Я из Москвы дал телеграмму, и его жена встретила меня у вагона.

Какие у вас, кстати, боевые награды?
Медали "За освобождение Праги", "За победу над Германией", а больше ничего и нет. Так ведь это и не секрет, что награждали больше офицеров, а солдат почти нет. Но на это обиды у меня нет. У нас в полку были люди, которые воевали гораздо больше, чем я, некоторые прошли от Новороссийска до Будапешта и имели всего по одной награде. Но этот же путь надо было пройти, и не просто пройти, а с боями…

Обида у меня совсем за другое. Вот нас призвали, когда еще и восемнадцати лет не исполнилось, а другие по брони от фронта прятались. Зато когда война закончилась тут уж они расцвели… А в войну самые лучшие, можно сказать костяк народа, погибли…

А вы сами могли погибнуть?
Я и не сомневался, что погибну, вопрос только когда, раньше или позже. Но вот повезло, нас ни разу не подбивали. Так там же и не каждый день в боях. Пока топливо привезут, снаряды, да и передышки давали. А так я и в атаки ходил, и под бомбежками был, но чего-то экстраординарного не вспоминаю. Правда, и непосредственно про бои рассказать мне вам нечего. Ведь в триплексы почти ничего не видно. А ночью вообще, едешь, и все думаешь, а вдруг впереди яма и все сбавляешь, сбавляешь.

А люк не рисковали открывать?
На передовой люк, конечно, никогда не открывали. Ведь пули и осколки стучали по броне, как горох об стенку… И бывало, что и в триплекс попадало, сразу шли трещины, так что никогда не открывали. Правда, и видимости почти никакой. Но мы то ладно, а вот на броне сидели автоматчики, и чуть что, их как ветром сразу сдувало.

От немецкой авиации теряли машины?
Вроде бы нет. Насколько я помню, когда на марше налетали немецкие самолеты, то мы даже не останавливались.

Люди каких национальностей воевали в вашем полку?
Самые разные, но в основном русские, потому что нужны были и пограмотнее, ведь с техникой дело имели, и чтобы по-русски говорили. Но на фронте на национальности никогда не смотрели, к тому же учтите, что в то время такая дисциплина была, что даже запрещали называть человека по национальности.

Бывших штрафников не было?
Насколько я знаю, не было. А отправили ли от нас кого в штрафную, не знаю, нам не говорили. Некоторых иногда переводили, но кого, куда, не знаю.

Как кормили на фронте?
Как придется. Могли и два и три дня не кормить, а потом как навалят. Это если тылы отстали или потеряли нас. Думали, что после войны все наладится, так нет. В нашей дивизии начпродом был один подполковник, с которым вышла такая история. Звали его Натан, а фамилия начиналась как-то на Рубин. И вот уже в 1947 или 48-м году к нам в часть приехал командующий бронетанковыми и механизированными войсками Группы советских войск в Германии знаменитый маршал бронетанковых войск Павел Алексеевич Ротмистров. И сразу направился в столовую. Сел за один из столов и попросил ему налить из общего бачка. Тут же подлетел этот начпрод: "Сейчас, сейчас все будет", и хотел приказать, чтобы маршалу принесли отдельно с кухни. Но тот отказался, попробовал солдатской еды, увидел, что ржаной хлеб на столах настолько сырой, что солдаты из него делают разные фигурки и складывают на подоконнике. Потом нас выстроили и как мы с места дали с песней, что Ротмистров вынес нам благодарность. Зато буквально на следующий день все изменилось. Если до этого выдавали 700 граммов хлеба, то стали уже по килограмму. И всего остального тоже вдоволь. Потом ребята рассказывали, что когда с этим начпродом начали разбираться, то выяснилось, что он на фронт попал рядовым, но после ранения вышел из госпиталя уже подполковником… Его, конечно, сразу смели и жизнь пошла совсем другая. А так если гороховая каша с рыбой, то от рыбы там только название, жабры и глаза… В общем, при нем чуть ли не голодали. О чем говорить, в обмотках до 47-го года ходили.

Кстати, примерно тогда же я и Василия Сталина видел. Он как-то привозил к нам своих летчиков в футбол играть. Наши танкисты выиграли, так он что сделал. Сел на машину и поехал, а они бегом за ним до их лагеря…

Как часто выдавали "наркомовские" сто граммов?
Насколько я помню, выдавали только в праздники. Но я пить был не приучен, поэтому ребятам всегда говорил: "Делите мою долю на весь экипаж".

Некоторые ветераны считают, что это именно в армии наших людей приучали пить.
Это неправда! Я же сам линейный кадровик, так избавь Бог, если кто-то вдруг выпьет. Сразу на губу, а ведь немецкая гауптвахта не чета нашей. Представьте себе: в камере только топчан, а по бокам канализация, по которой постоянно течет холодная вода…

В конце войны было очень много трагических случаев, когда наши солдаты травились техническим спиртом.
Как-то уже после войны у нас в роте двое добыли бутылку и заперлись в каптерке. А тут как раз появился командир роты капитан Бызов. Начал стучать, они не открывают. Тогда он выбил дверь. Один успел выпить и через несколько дней умер, а второго успели откачать. Но если до этого он был здоровый полный парень, то перед демобилизацией высох на нет… И совсем не мог пить воду, только если юшку в супе. Я думаю, он долго не прожил…

Как-то удавалось отдыхать на фронте? Может быть, концерты для вас устраивали?
И понятия такого не было. Мы сами себе концерты устраивали. Я, например, с детства умел играть на гармошке, поэтому очень обрадовался, когда в Коттбусе нашел аккордеон. Но главный отдых на передовой это поспать. Но условий зачастую никаких. Сидя в машине поспал, тут тревога…

В наши дни
Как сложилась ваша послевоенная жизнь?
У меня очень короткая биография. В августе в 1950 году демобилизовался старшим сержантом. Служил отлично. Как я уже говорил, в 1949 на соревнованиях по всей Группе войск в Германии занял 1-ое место по стрельбе из 100-мм орудия. Я хоть и был всю службу механиком-водителем, но у нас была такая взаимозаменяемость, что мы все умели делать. И по всей Группе войск моя машина взяла 1-е место по чистоте и ухоженности. Поэтому меня настойчиво уговаривали остаться на сверхсрочную, и я потом жалел, что не остался, но уж очень тянуло домой.

В декабре 50-го женился. Воспитали с женой сына и дочь, есть три внука и четыре правнука. Такую большую жизнь прожил, а ведь я в войну и не мечтал даже, что останусь живым, что повидаюсь с родственниками, что у меня будет своя семья. Думал лишь о том, чтобы родители знали, где я похоронен…

В такие минуты о Боге не задумывались?
Врать не хочу, молитв я не знал, но на кого-то надеяться, в кого-то верить нужно.

Войну потом часто вспоминали?
Страхи всякие долго еще снились, но сейчас этого уже почти нет. У меня сейчас за другое душа болит. Что-то с нашим народом стало не так… Столько кругом мерзости, подлости, коррупции… Люди про совесть совсем забыли! Да, раньше жили бедно, но ровно. Горбачев - это самый настоящий предатель, который даже не нашел решимости отметить свой юбилей на Родине… Потому что продал ее с потрохами! Посмотрите, что кругом делается: деревня развалена, огромные деньги воруются и вывозятся из страны, а у нас сейчас за спорт взялись, как будто других проблем нет… Поэтому сейчас я все чаще и чаще вспоминаю Сталина. В чем он виноват, этого никто не отрицает, но зато, сколько он сделал. При нем и стратегия была и дисциплина, а сейчас… Душа у меня болит, что станет с нашим народом…

 

Пимкин Иван Федорович

Я родился в 1925 году в хуторе Советский Калачевского района. Сейчас этот хутор затоплен в связи со строительством Волго-Донского канала, а люди в разные места переселились, кому где было выгодней. Там я окончил 7 классов, потом пошел в среднюю школу, она только в Калаче на весь район была. Это уже был 40-ой год. 8-ой класс я здесь окончил, в 9-й перешел в 41 году. Война уже шла. Учителей-мужчин в основном забрали в армию, их мало осталось. Да и учеба стала такая, кто как…молодежь же – всякое бывает: кто курить, кто в карты играть. Я у отца с матерью был один. Папу, как война началась, забрали в армию в июле 41года, и мать одна осталась в селе. А я думаю, что здесь дурака валять. Приехал я домой и говорю: «Ма, я наверное брошу. Ну какой смысл мне учиться? Все равно я уже не кончу этот 9-й класс, а только расход лишний, надо же квартиру снимать, платить за нее, надо продукты. Поэтому лучше я брошу, приеду домой и с тобой будем».

В 41 году в колхозе урожай был хороший. Знакомый был директором МТС, он спрашивает: «Вань, ты чё делаешь?» – Я говорю, что сейчас ничего. – «А нам нужны учетчики, от комбайнов зерно принимать, чтоб определить, сколько комбайнеру платить, сколько он скосил».

Я стал работать там. А работать кому? Мужчин забрали всех, а остались дети как я, даже моложе, и женщины. Вот и вся рабсила, а техники тогда никакой не было, быки и все. У председателя колхоза только лошади были. Днем от комбайнов зерно принимаю, а ночью надо зерно сдавать. Нагружаем 6-8 подвод по 6-8 центнеров и везем в заготзерно, примерно километров семь до него. На быках пока доедим, часов 12 уже, надо же их разгружать – опять все это руками. Мешки насыпаем, а женщины таскают, и я им помогаю. Пока разгрузим, поехали назад. Хорошо, что быки привычные были, первого пустишь, и он пошел, мы спим, а остальные быки следом идут. К утру приезжаем в село, а там уже и солнце на восходе. Только немного задремал, и снова начинается работа. Вот так и работали.

У меня знакомые были в нашем почтовом отделении, они предложили: «Вань, приходи к нам работать в связь, телефонистом или монтером?» А я говорю: «Разве сумею?» – «Да ребята тут есть, они тебя подучат, а потом будешь работать». Стал я в связи работать в 41 году зимой. Потом лето, весна 42 года. В июле немец сюда уже подошел к Дону. Тут все стали эвакуировать или ликвидировать, и в колхозе у нас всю аппаратуру связи ликвидировали, остался у нас только простой полевой коммутатор, а трансляции, усилители – все поснимали и позабрали. Как раз и воинские части подошли.

Здесь в Камышах был командный пункт 62-ой Армии. Когда они пришли, там уже гражданских никого не было, мы только втроем ребята остались, они нас оставили. А потом уже когда немец стал прорываться, они собрались, и воинская часть ушла, а нам и говорят: «Ну, идите по домам».

В августе к нам пришел немец, и пробыл у нас два месяца и 22 дня. Тут уже нас пацанов, заставляли работать, кого где. То на железной дороге отправляли в Сталинград снаряжение, и боеприпасы. Ночью наши кукурузники прилетали - У-2. Он подлетает, мотор выключает, потом бросит ракету, и пока она светится сбрасывает бомбы. Только две или три – мало конечно. Так наши бомбили эшелоны, а немцы говорили так: «Иван русский хитрый! Прилетит, встанет, молчит, поглядит, а потом бомбить начинает».

В ноябре нас человек 15 ребят немцы забрали, выдали нам косы. Мы косили в семи километрах от своего села – под Тихоновкой были посевы неубранные. А у немцев лошадей много, а кормить нечем. Вот нас утром отправили по два человека на телегу. А ездили на телегах военнопленные из Средней Азии в основном. Мы садимся и поехали, накосим, наложим ему, он поедет, выгрузит и возвращается, а пока ездит, второй раз накосим, и к вечеру домой.

Как раз это было 22 ноября, воскресенье, уже холодновато было. День такой солнечный, хороший. Слышим со стороны Бузиновки, с юга, артиллерийская стрельба какая-то. Подумали, немцы там занимаются, а вечером смотрим – наш узбек, молодой парень, с двумя монголками, прискакал к нам, аж лошади в мыле! Что такое? – «Русские наступают» - «Как так?» – «Да, это стреляли танки, шли сюда!» Они врасплох там немцев захватили. Пленные не знают куда деваться. Нам куда идти, тоже не знаем, стреляют кругом, мало ли… Да, и холодно, а у них была там будка соломой обложенная и печурка там. Пленные там сидели, а нам некуда спрятаться. Недалеко было две скирды соломы. Я говорю: «Давайте, ребята, норы выкапывать и туда залезем и забивайте снаружи, чтоб тепло сохранить». Одеты были в сапогах, в ботинках и фуфайках.

Вот так и переночевали, а наутро пленные на повозке поехали в сторону Ляпичево. А мы там остались. У нас ни пить, ни есть, ничего нету. Еще одну ночь там переночевали. Ну что делать? Пошли домой, а тут стрельба как раз. Я говорю: «Кто его знает, ребят, сейчас пойдем домой и попадем на нейтральную, а там кто знает, где немцы, где наши. Эти оттуда, а те отсюда и побьют нас». Еще ночь переночевали. Пленные же уехали, и у нас будка осталась. В этой будке затопили печку и уснули, а будка возьми и загорись. Труба накалилась и солома схватилась. Кто-то проснулся, и спасибо выскочить успели – ни ожогов, ничего. Будка наша сгорела. Делать нечего, пойдем домой, что будет то и будет.

Идем с косами же, нас 15 человек. Недалеко была грейдерная дорога на Сталинград и сюда на Ляпичево. Смотрим, машина едет, а там солдаты наши. Все! Наши! Лейтенант нам кричит: «Стой! Вы откуда такие вояки?» Кто в слезы…Мы три дня же ничего не ели. Он нам говорит: «Идите сюда, ребята, вот видите повозок много, давайте по трофеям, там и хлеб, и колбаса попадется». Они же все побросали, и немцы, и румыны – все свои телеги, лишь бы ноги унести. Мы пошли, кто чего нашел. Перекусили. Добирались до дому. Матеря в слезы – три дня детей нету.

В село только зашли – нас сразу цап, и в особый отдел. Откуда, чего, где были? Рассказали все – «Ну идите по домам!» 22 ноября нас освободили, а 3 декабря меня забрали в армию. Забрали всех, кто 25 года – в военкомат и в армию. Нам было по 17 лет. Тут в Калаче собрали всех с ближних районов, которые освободили, 25-й год: Калачевский, Суровикинский, Нижнечирский, Клетский, Серафимовичевский. Нас сколько набралось 25 года, всех позабрали. Я попал в 21-й отдельный лыжный истребительный батальон 21 армии – Чистяков командующий был.

Зима, январь наступил, холодно, землянки вырыли вдоль речки, в балках, утеплили их как-то. Там нас учить стали. Кто успел из винтовки стрельнуть, а кто и нет. Собрали нас и в наступление.

После того как танки замкнули кольцо, немец был в Мариновке, это от нас семь километров, так он рванул аж до Карповки, обратно к Сталинграду. Мы пока на радостях, туда-сюда, немец вернулся и опять закрепился в Мариновке, и тут его выбивали с ноября по январь, числа только 10-го его сбили. Сколько тут народу положили! Место было такое... Это сейчас уже лесополос насажали, а тогда ведь ни кустика, ничего, голая степь. Тем более с Мариновки оттуда возвышенность, и ему оттуда все видно, весь передний край, а отсюда попробуй наступать, по снегу тем более. Снег в 42 году был большой, морозы крепкие. Вот и попробуй наступать. Пошли мы и стали освобождать: Мариновка, Прудбой, Карповка, а недалеко от Карповки был питомник (выращивали саженцы для лесополос).

Пошли мы наступать, нас рота была таких молокососов 100 человек – 17-летних пацанов. В ночь в наступление выдали нам сухой паек, наркомовскую водку по 100 грамм, а нам 17 лет, мы еще не знали вкуса этой водки, это сейчас и курить умеем.

Я командир отделения был. Ребята все собрались – «Что будем делать?» А старослужащие все кричат: «Давай, водку на сахар меняем, или на табак!» Не, я говорю, ни на что менять мы не будем. Валентин (мы вместе учились) говорит: «Складывай все в мешок, в ночь в наступление идти, черт его знает, что будет! А то ранят, замерзать будешь, может и придется насильно глоток выпить». Так и сделали.

- Как вас обмундировали?
- Обмундировали хорошо. Нам выдали валенки новые, теплое белье, ватные брюки, гимнастерку, фуфайку. Тогда не шинели выдали, а бушлаты. Подшлемник, шапка-ушанка, рукавицы меховые, в общем, одели нас хорошо.

- А оружие?
- Винтовка. Тогда еще были старые образца 1800 какого-то года. Длинные, хорошие, потому что сделаны были в мирное время. А в военное время – пальцем об затвор можно было поцарапаться. Неважно делали, но все равно стреляли же. Автоматов тогда было очень мало. Были ППШ. Были 10-зарядные винтовки СВТ, но это не каждому давали, и потом они капризные: как чуть песок попадет – наперекос патроны.

В общем, пошли мы в наступление – это примерно где станция Воропоново. Когда в Волгоград едешь, не доезжая Максима Горького, есть переезд, а от него влево железная дорога идет на Гумрак. Мы вот на нее и наступали. Вышли, а что ж – пацаны, кто знает как вперед? Книжки-то читали: Чапаев вперед и мы вперед! Прошли мы, а немец оттуда как нас встретил, и мы залегли. Снег же, больше некуда ложиться, ни окопов, ничего же не было, хорошо хоть снег глубокий.

Лежим, и я услышал, что кто-то вскрикнул. Я комвзвода говорю: «Это Сашка закричал». Он: «Ну, подожди, видишь какая стрельба, куда ты пойдешь сейчас? Тебя еще ранят! Подожди, немножко притихнет». Притихло, я полез. Взводный говорит: «Ты только когда оттуда будешь лезть, возьми еще раненых четыре человека, а то как бы они не заблудились, к немцам не уползли, ночь же. А возвращаться будешь, захвати лотка два мин (для ротных минометов 50 миллиметровых). – «Ну, ладно». Я полез туда, а ведь это же не пешком идти, снег по колено. Пока долез, час или два прошло, как его ранило. «Ну как ты?» - спрашиваю. Сашка говорит: «Да, чую, ранило не сильно, но полежал немного и чувствую, что замерзаю». Ну что делать…Давай! Я маленький был ростом, а он высокий и тонкий такой. – «Давай, цепляйся мне за шею сзади и полезем». Я проваливаюсь, а он коленями тянется по снегу. Дотянул его, этих четверых взяли и пошли назад. Вдруг началась такая стрельба. Ночь, трассирующие пули, кругом все сверкает. Он мне говорит: «Вань, давай полежим, а то не дай бог тебя ранит, и что мы тогда…вообще замерзнем!»

Полежали немного, притихло вроде. Еще немного прошли, он сам попробовал ползти, он же разогрелся. Он идет, на винтовку упирается, и меня за шею держит, а мне уже легче, и так потихоньку дошли. В первой же землянке открываем – там хорошо, печка. И там сидит тоже наш, вместе учились. – «Ой, да вы откуда?» - «Да вот так и так…» Там сделаны были нары – кругляк деревянный, ни соломы, ни матрасов никаких нет, времянка – ну хоть так, хоть в тепле. Говорит, вот у меня кипяток есть, а сахару нету. – «Да хоть кипятку давай!»

Побыли там, я говорю: «Я с вами погрелся, а теперь надо мне идти за минами, да идти воевать!» Нашел мины, взял и иду назад. Опять поднялась стрельба впереди. Я смотрю машина стоит. В степи их много было брошенных, горючего у немцев не было. Смотрю, за машиной народ там крутится – я туда, а там мужчины все пожилые: «Куда тебя черти несут? Ты видишь, какая стрельба! Давай сюда за машину – перестанет немножко – пойдем!» Немного стихло, я говорю: «Пошел я, а вы как хотите». – «Ну подожди и мы с тобой пойдем». Пошли, нас человек восемь собралось. Смотрим, кто-то на лошади скачет оттуда: «Стой ребята, вы откуда?» Я говорю: «Из 21-го истребительного». – «Ребята, до землянки идите, и ложитесь, дальше не ходите! Батальон наш погиб весь, а меня конь вынес!» Комбат это, оказывается, наш был. Мы за землянкой залегли, а ни справа, ни слева никого не видно. Вот мы восьмером так и воюем, смотрим, немцы сюда идут. Снег, луна взошла и видно. – «Что будем делать?» Я говорю: «Будем стрелять!» - «Куда ж?»

Вот сейчас я думаю: смотри что значит страх! Они взрослые солдаты вроде. Вроде бы им подсказывать, что надо делать, а они у меня спрашивают, у семнадцатилетнего пацана. Я говорю: «Стреляйте! Давайте цельтесь вдвоем в одного, кто-то да попадет!» Лишь бы стрельба была. Они залягут – их там немного немцев-то!» На самом деле так и получилось. До утра мы долежали, холод же, а кухни нет, сухой паек только – сухари. Я говорю товарищу одному (он 1916 года, сталинградский): «Знаешь чего, полезем где ребята наши, если немцы их не покурочили, то у Валентина есть вещмешок, а в нем и хлеб, и колбаса, и водка есть». Полезли. Танк недалеко прошел и колея от него, и вот мы по ней поползли, и не долезли всего метров семьдесят. Они как лежали лицом к железной дороге, так они и лежат. Как рассыпанные вдоль были. Только мы высунулись, а немец как с крупнокалиберного пулемета дал. Товарищ мой говорит: «Давай-ка назад, а то немец нам тут и выпить, и закусить даст». Мы задом-задом и уползли обратно, ничего у нас не получилось. Но факт тот, что мы видели их – нашу роту.

Получилось так, рассказывали потом. Мы же пацаны – вперед и вперед, а он правей, немец нажал, а там дивизия получили пополнение из Средней Азии. Мороз, а они к холоду же не привыкли, и они отошли. Немцы по тылу прошел сюда, и спереди немцы, и те сзади, а наши ничего и не знали, кто их побил…

Дальше пошли по балкам за немцем. Вошли в Сталинград в январе, и нас уже осталось от этой роты человек девять и командир взвода. Привели нас – вот передний край, и все. Как раз метель поднялась, не знаем, кто справа, кто слева. Мне он говорит: «Иван, сходи хоть узнай, кто там у нас слева?» Я пошел и нашел блиндаж, зашел: «Кто?» – «Да вот такой полк» - «Сколько вас тут?» – «Нас тут 11 человек!» – «А вы кто?» – «А мы вот кто!» – «А вас сколько?» – «А нас девять». Вот и весь передний край.

Рассвело. А в Сталинграде какая война была – немец через 100-150 метров, а если в домах, то на первом этаже мы, а на втором они, или наоборот. Утром метель прекратилась. В блиндаже ступенек 15 вниз было. Немцы близко, интересно же, воюют пацаны, интересно кто попадет, кто нет. У меня как-то хорошо стало получаться. Вход в блиндаж был их досок сделан, я доску выбил одну, как раз лицом к фронту, напротив как раз ДЗОТ немецкий – метров 200 или поменьше. Немцев, похоже, никто не трогал до этого что ли – утром прям бегом бегут, не ползут даже.

Как-то ловко у меня стало получаться: я прицелюсь – и он брык и всё. Ребята больше никто не стали стрелять: «Давай! У тебя хорошо получается!» Я замерзну, спущусь погреться, а они уже кричат: «Иди скорей, вылез!» Я за одно утро по 11 немцам попал. Один вылез, артиллерийский наблюдательный пункт был, со стереотрубой вылез в амбразуру, а я раз стрельнул – ничего не получается, второй раз – ничего. Говорю, немецкая винтовка у кого есть? Смотрю, один узбек лезет, вперед винтовкой, а самого не видно. Я цоп у него винтовку, он аж испугался. Я: «Подожди!» Из винтовки этой немецкой, а они хорошие были, пристрелянные. Я приложился – раз – и в стереотрубу: он брык головой на амбразуру, а стереотруба вниз кувырком покатилась. Есть! Наблюдателя сбили.

Слышу через некоторое время (мы там сидим разговариваем) – выстрелы из пушки и снаряд идет, а мы уже вроде как и привыкли, говорим: «Да это не наш, это пролетел». Он на самом деле пролетел метров 30 и разорвался. Оттуда осколок пробил с той стороны доску и мне в плечо правое, я кубарем вниз скатился. Глянули, а у меня бушлат разорван. Бушлат сняли, фуфайка смотрю, а там поменьше. Потом гимнастерку сняли, а там совсем меньше. Хорошо, что осколок сначала пробил доску, уже ослаб и потом уже только меня вдарил меня – не прям в плечевой сустав, а косо и только вырвал мне немного, а кость не задел. А если б прямо – то он мог и руку мне вырвать. Меня перевязали. Это было 21 января 43 года. Меня на командный пункт. Ожидай, вот кухня придет, тогда с ней уедешь в медсанбат.

Я там жду и смотрю мой друг, которого я вытягивал, приехал с этой кухней. Да все, говорит, выздоровел. – «А ты чё?» - «А меня сегодня ранило». Переночевали с ним, а на утро с кухней я уехал, а он пошел в часть. Как раз 2 февраля кончилось все – немцы сдались.

С медсанбата дивизии, и нас кто выздоровел, в дивизию уже прислали. А в нашу часть я не попал. А они как кончили группировку эту, они опять ухали в хутор Советский, где формировались. Меня направили в полковую разведку.

Зимой же негде было ночь переночевать, ни зданий, ничего нет. Так мы первое время на вокзале Сталинградском, там грузовые склады сбоку, а они остались целы, только без окон. Мы там печку поставили, трубу вывели. Дров было много – развалин до черта. Сюда как раз к универмагу центральному, где Сталин-то стоял, тут раньше гвоздильный завод был, а напротив через улицу кафе было тогда 3-4-этажное до войны. И немцы от завода до развалин выложили стену примерно в метр толщиной кирпичом и оставили проход, может, метра полтора в сторону вокзала, а остальная стена Универмаг отсюда загородила, тут же Паулюс был.

Через некоторое время нас перевели к Красным казармам, там частный сектор раньше был, и там кое-какие домишки еще уцелели, без окон, без дверей. Окна позабили досками, бочку тоже поставили, и вся дивизия там располагалась. А улица была перед Красными казармами, если со стороны железной дороги идти, асфальтированная широкая улица, так она была перегорожена вся немецкими могилами. Как они этот асфальт долбили или как, не знаю… Крест деревянный из кругляка и каска на каждой могилке. А так навалено этих трупов немецких было кучами! Куда в развалины не зайдешь, там лежат, трупов тьма!

Потом нас перевели в поселок до Разгуляевки. А там балка большущая идет от Царицы, и в ней немецкие блиндажи. Они были сделаны капитально, и мы в них жили январь, феврали и половину марта. Там нас осталось-то нет ничего. Там не формировали. Осталось во взводе разведки полковой человек 11, и в ротах понемногу народа.

Там по трофеям лазили, и занятия были. Вот на занятия пойдем, где сейчас Ангарский, (там же ничего почти построек-то не было, это после войны полностью застроили). Немецкие пленные стягивали трупы, и в котлованы по 300-400 человек закапывали. А от Кишечного туда вверх на подъем, и вот остановились ребята, которые их охраняют. Немцев, может, человек 100, а охранников 2-3 человека: куда им бежать?

Это только немцев так хоронили. Сейчас ведь никто не знает, где это, а сейчас разве сориентируешься, там же все позастроено. И тут перед Казармами эти немецкие могилки – их просто, наверное, сравняли и заасфальтировали, там они так под асфальтом и остались.

В марте как раз нашей дивизии присвоили гвардейское звание. Приезжали принимать представители, вручали знамя, гвардейскую присягу принимали на коленях вся дивизия во главе с командиром. Текст специальный тоже был… Я – гражданин Советского Союза … После знаки гвардейские вручили и потом через некоторое время нас в Гумраке погрузили в вагоны и в Тульскую область под Москву. Там есть крупная станция узловая, мы выгрузились и нас по селам распределили, и мы формироваться стали. Пополнение получили, зимнее обмундирование.

Паровозы раньше были на угле, закопченые, вот такие и мы были. Такие все были черные. Холод, мороз, а греться негде. Дров нету. Вот зажгут скаты от авто, а там же дым какой. Копоть! Не умываешься! А где там умываться на этом 40 градусном морозе. Там вот мы сформировались.

Наша часть летом 43 года в Воронежскую область уехали на машинах. Там офицеры и мы разведка с ними, как охрана, обследовать новое место и подготовить, а части пришли потом эшелонами. Вот мы тут в лесу – большие сосновые массивы там, сосны давнишние, не малолетки. Там мы по палатке построили и в лесу жили. Потом примерно через месяц приказ, а нашу 80 гвардейскую дивизию перевели в резерв верховного командования, пришел приказ и пешком мы пошли, а шли только ночью. Как ночь – так 35-40 км, в полной боевой. Пришли опять на станцию под Тулой. Тут как раз началась Курская дуга. Нас в эшелон и погнали. До Косторной доехали, а он как начал бомбить. Ночью выгрузились в Новый потом Старый Оскол, и в лес за Старым Осколом. Наутро смотрим немецкие уже листовки: «А, сталинградские жулики, знаем, что по лесам скрываетесь!» О, была какая разведка. А мы занятия проводили, туда-сюда…

- Танками не обкатывали вас?
- Нет, не обкатывали. Под Харьковом неувязка случилась, мы туда. Дня 3-4 шли, подходим, а там вроде уже ликвидировали, и мы назад к Белгороду и Курску. Ходили вдоль фронта и избились до невозможности. Мы хоть в разведке были – у нас автомат, лопатка, пара гранат, два диска и плащ-палатка. А вот минометчики, особенно батальонные, там плита, ствол и мины. А станковый пулемет, хоть там и семь человек на расчет, а все равно один ствол несет, другой этот станок, в эту дыру влезет…и попробуй вот так 35-40 км за ночь пройти.

- Противогазы не выбрасывали?
- Выбрасывали.

- А каски?
- Каски – не. А противогазы сразу повыбросили.

После уже мы вступили в бой, в районе Грайворон, Богодухов, Ахтырка, сюда вот в предместье Полтавы. Там меня второй раз ранило осколком мины в обе ноги. Я около траншеи сидел, и в траншею брык – готов.

А тогда такие четвертушки были, телячьи вагоны, там никого нет: ни сопровождающих, ничего. Привезли нас в Курской области Красную Яругу (там сахарные заводы). Это меня в ноги ранило так одним осколком. Он насквозь прошел, мне все разрезали. В этой же одежде весь в крови, пока нас везли, пока в бане санобработку прошли, в школе на матрасы с соломой прямо на полу легли, и ночью как подняли крик: завелись черви и они там как начали…терпения нет никакого! Вызвали персонал и начали ночью делать перевязки – удалять этих червей. И как только сделают человеку перевязку, он засыпает сразу как мертвый. Я месяца с два там побыл, и выписали меня.

Потом в 3-ю часть я попал. С этой частью в Киев приехали. В эту часть я попал около Житомира. Тут тогда бои были, Новоконстантинов, Староконстантинов, а потом пошли Винницкая область… потом Днестр мы перешли без боя. Там такой мост понтонный. Пошли в наступление потихоньку на Станислав (Ивано-Франковск сейчас) уже западная Украина, форсировали речку, и меня там 3-й раз ранило. Опять госпиталь. Месяц я полежал в Чиркове, потом в Станислав меня, оттуда привезли в Донбасс.

Ранило пулей в левую ногу, только теперь с повреждением нерва. От Донецка 3 км, а там шахты, старые шахтерские помещения – 2-3 этажные дома, и госпиталь там. Потом стали ликвидировать наши госпитали. И вот кого куда… Я попал опять на санпоезд и повезли аж в Кутаиси (Грузия), там я недолго полежал меньше месяца, потом меня оттуда комиссовали и дали свидетельство, что к службе не пригоден, но с отсрочкой до переосвидетельствования через 4 месяца.

- В полковой разведке какие задачи ставились?
- Выявление огневых точек противника, наблюдение за передним краем, охота за языком, когда в обороне стоим.

- У вас были выходы за языком?
- У меня лично нет. Потому что я был мал ростом, но ребята ходили, там все-таки сила нужна.

- Чем были вооружены?
- Автоматы ППШ. Потом ППС вышли маленькие. ППШ они хорошие, только тоже грязи боятся, уход за ними нужен, а то перекос патрон бывает. Вот немецкий из грязи вынешь – стреляет. ППС легкий был, и магазин у него поменьше, и удобный.

- Как кормили на фронте?
- По-разному. В наступлении как-то все полегче – там трофеи, а в обороне бывали и перебои.

- Ленд-лизовское что было из еды?
- Американская колбаса в 4-х угольных банках, ручка откручивается.

- Как мыться, стираться удавалось?
- Ой, и не говори. Вшей было, знаешь сколько?! У меня была немецкая безрукавка, мех мягкий, хороший, теплый, так вот ее положишь, а она ходит, ворочается от вшей! Рубашку расстегнешь, под мышку залезешь, и оттуда сколько надо, столько и достанешь. А где там мыться, особенно зимой? Ни парилки, ничего нет. Разденемся, костер разведем и над костром вот так – тррррррр-трррррррр по швам. А там подпалило одежду где-то. Холодно же, особенно зимой, если есть какой-то домишко. Туда набьется народу, там где-то найдешь место, примостишься, только чуть загрезишься – как они начнут! Все! Терпения нет! Плюнешь, а на холод выйдешь опять, они замолкают. У нас командир роты был, он говорил: «Вот своя-то она как-то или привыкла или чего, а вот чужая залезет, так она как танк бороздит».

- Такого понятия как туалетная бумага не было?
- Да ну… Кто там голову об этом морочил? Откуда ее кто давал? Снег, трава, тряпки, если есть у кого в запасе. Откуда бумага? Ее таскать еще надо.

- 100 граммов выдавали?
- Да, каждое утро и зимой и летом, но только это на фронте, а на формировке нет.

- Что хранили в вещмешке?
- Полотенце, мыло, если есть, никаких зубных щеток не было, у кого может, рубашка или кальсоны запасные, или что еще… Когда сухой паек дают, хлеб, сухари или что еще…Котелок, ложка, кружка. У меня круглый был котелок… в Сталинграде мы под Гумраком наступали, а там военный был аэродром, и мы как-то с горы шли. А у меня котелок за вещмешок был привязанный. На горбу же, он торчит, так его весь просадили пулями. Потом когда вещмешок снял, кто-то сказал: «Ты чего носишь?»

- Как копали окопы?
- Лопаткой, в зависимости от того, как сложилось. Вот мы, допустим, на двоих копали окоп, подлиннее. С приступком, чтоб садиться обоим. А под Полтавой пошли в наступление, а мы в балке были. Немец минометный налет сделал, а было уже прохладно в августе и мы плащ-палатками накрылись. Она мина упала в бруствер и как сыпанула нам. Чуть вроде перестала стрельба, а никак не вылезешь, плащ-палатку засыпало с краю а там и дышать уже нечем, но повылезли. Я себе голову высунул, он себе, и сидим молчим – боимся спросить друг друга: Живой или нет? Потом он заворочался: «Ты живой?» – «Живой!» – «И я!» Ну, хорошо.

Бомбежки я раньше вроде не боялся. Один раз тоже под Полтавой я на КП был, и меня начальник разведки послал в тыл принести что-то с хозвзвода. Я пошел, а рядом сады, я хоть и бегом, а в сад забегаю, смотрю, самолеты немецкие разворачиваются и сюда. Я бегом, мне стало страшно, я боялся: Не дай бог убьет, а никто знать не будет. Чтоб сообщить хоть, а они уж вот. Эти одномоторные у них были – как сирену включит, смотрю, уже бросать будет. Я в окоп прям под яблоней. Чуть я полежал, смотрю, он уже сбросил бомбы. Меня из этого окопа как будто какая сила вытолкнула, метров 15 отбежал и во второй окоп прыг сходу. Уши заткнул – они так противно свистят. И что вы думаете? В тот окоп, где я раньше был, попала бомба. Так я с этих пор бомбежку стал бояться. Вот и говорю: Значит, мне не судьба была умереть.

- В разведке боем не участвовали?
- Не, мы разведку боем не делали.

- Со штрафниками не встречались?
- Тоже нет.

- Про заградотряды что-нибудь слышали?
- Ну слышал. Он в дивизии был. Видел я их в дивизии так-то…а как они действовали, где и чего... Я не видел. Да ясное дело как. Они же следом идут. Всякий бегущий назад останавливается.

- Немецкие атаки как выглядели? Как в кино показывают?
- Я не попадал так, чтоб в обороне шла сильная атака на нас. В Западной Украине когда мы были в мае 44 года, как раз мы там получили пополнение, и не успели их переодеть, пошли в наступление. А немец дуванул с танками, и они кто сдались, кто убежали. Так я один раз только убегал. 18 лет мне было, я думал, что запалюсь. И что интересно, как ни оглянусь, я самый задний, никого нету! Потом уж как-то я догнал командира пулеметной роты с комбатом нашим – они с собой станковый пулемет тянут. Ну, давайте втроем, а тут уж недалеко и до леса. Вот до леса мы дотянули его и в этом лесу попадали – еле отдышались.

- Вас на танки десантом не сажали?
- Нет, десантом не был, как-то за Киевом было такое дело. Когда двигаемся, так танки идут. На танки заберемся, чтоб меньше пешком идти. А там же грязь, чернозем – невылазная грязь. Артиллеристы бедные. Лошади не тянут, все вручную! Грязь налипнет на колеса пушки, и лошади, и люди изнуренные.

- Как местное население вас встречало?
- Наши, украинцы – так тут более-менее, а вот на западе, там как-то не особенно с охотой. Вот придешь что-то спросить, а в ответ: «Ниц! Нема, пан! Герман все забрал! Трохи заложилось, товарищи пришлы да забралы!» У них чё ни спроси – все «ниц, нема»! Еще если ребята, лихачи какие, спрашивают: «Пан? Эта дорога по этой дороге?» – «Так-так, пан».

- Как награждали?
- У меня только медали: За оборону Сталинграда, За победу над Германией. Мне их некогда было зарабатывать. В декабре забрали, в январе ранило, в марте – в августе ранило, в сентябре – в ноябре опять ранило. Обычно-то кого награждают… Новые поступят – так их пока узнают, как, кто, а кто давно воюют– их уже все знают, и отношение к ним другое, и привыкли к ним, знают, что он может, что не может. А я три раза раненый за два года – каждый раз в новом коллективе. Госпиталь, чуть побуду, опять госпиталь.

- Как оцениваете своих командиров?
- Первого его еще под Сталинградом убило, он, похоже, не кадровый, а с института ему дали лейтенанта, командиром роты сделали. Перед наступлением он напился пьяный, вышел: «Вперееееед!» Тут шальная пуля прилетела и только шлеп – еще в наступление не ходили, а его убило. Вот тебе и командир. Командиры взвода были хорошие. В 80-ой дивизии там отличные командиры были, и в 396-ой дивизии тоже.

- У вас не было впечатления, что воюем неграмотно, большие потери, тогда не разговаривали про это?
- Нет. Тем более у нас в 17-18 лет. Может, кто-то взрослые что-то понимали, думали, а мы-то чё – молодежь, о высоких материях, мы о них понятия не имели.

- К замполитам какое было отношение?
- Разное. У нас был замполит не особенно хороший. Как перед наступлением командир батальона распределяет, кто, где, как и чего - задачи ставит боевые. А замполит: «Ну комбат, я в тыл, организую снабжение, боепитание». Уж бывало все говорят: «У капитана этого (забыл уж как его звали) одна песня – как перед наступлением он - боепитание…» Люди-то разные.

- С особистами не сталкивались?
- Нет.

- К вам бывшие пленные в часть не попадали, освобожденные?
- Нет.

- Женщины были на передовой?
- Медсанслужба полка, там женщины есть и мужчины. В ротах, батальонах там санинструктора тоже женщины. Относились к ним хорошо, а чего там?

- Вы согласны, что войну выиграла молодежь? Молодой организм легче переносил все тяготы и лишения.
- Это трудно сказать. 25-й год – 17-летние что они могли выиграть? По сути дела пацаны. 25-й у нас в конце 42-го года попал в армию, а до 42-го года, начиная с границы, кто вынес? Отступление до Сталинграда, на чью долю досталось? Не на нас!

- Гранатами пользовались?
- Да, лимонки и РГД были. У нас парень один был, а у немецких вот такая ручка и там они такого действия – у них такой колпачок… и вот ее кидает немец, она лежит шипит. Этот лихач хватает и назад. Она не сразу взрывается.

- Вы надеялись выжить или думали, что рано или поздно убьет?
- Перед наступлением каждый думал, выживу или нет, страх вроде какой-то, а когда идешь в атаку, забываешь обо всем! Уж я не знаю, как это и выразить: или звереешь, или что… только одно тебя заботит: смотри туда, стреляй туда, вперёд! Или некогда об этом думать. А после боя, кто останется живой, так вот смотришь, кого-то убило, уже снова так страшно становится! А в наступлении когда – так волосы шапку на голове поднимают.

- Что кричали в атаке?
- Ура. За Сталина у нас никогда не кричали. Мат хорошо помогал. Когда на Курской дуге в бой мы вступили. Немцы потом шутили так: «Что это за армия пришла? – Те кричат «Ура!», те кричат «За Сталина!» А это армия кричит: «В бога мать!» Что это за бога они вспоминают, секта что ли какая? (смеется)

- Ваше отношение к Сталину в то время, и потом изменилось?
- Я противник, между прочим, что хают Сталина. Кто его знает, что бы было, если б его не было. Я считаю, что он большую роль сыграл в Победе.

- С власовцами не сталкивались?
- Нет.

- Союзников немцев видели?
- Румын тут было очень много, а там в Каменец-Подольской или Винницкой области, с венгерской дивизией мы столкнулись. Они на велосипедах, у них пристроены держаки для винтовок.

- Как вы относились к немцам?
- Какое отношение? Убивать значит убивать. Мы нагляделись, что они делали. Поэтому жалости никакой во время войны не было.

- С пленными как поступали?
- Я их по сути, дальше там и не видел, а вот тут в Сталинграде они пачками шли и никто их никуда не сопровождал. – «Пан, Пан? Плен?» – «Идите, плен». Махнешь вот так, - «Идите вот сюда на Гумрак!» И они сами идут. Что их будешь стрелять что ли?

- Сразу после войны фронтовики награды не носили?
- Да, тогда как-то…да оно и при Брежневе еще не начали. Это вот только последнее время как-то стали, то Общество ветеранов…а тогда же не было ничего такого.

- Как узнали о Победе?
- Я уже дома был, там же в связи работал. У нас-то радио не было, из Сталинграда сразу: «Война окончилась!» Мы сразу всем раззвонили. А нас в селе было человек восемь инвалидов войны, и председатель сельпо тоже инвалид. Тогда водка же коммерческая была - 125 рублей, а плановая – 70. Мы к нему сразу: «Давай выписывай нам!» Он выписал нам по пол литра на брата и давай праздновать!

Домой я приехал в декабре 44 года. Мне было всего 19 лет, а я уже отвоевался: три раза раненый. Дома у матери была корова, да ее немцы съели. А из хаты выгнали – она в кухнешке жила. Мне на комиссию как раз в мае, а тут как раз война кончилась, и я остался дома, дали мне инвалидность, устроился я опять на работу в связь и работал там. Потом сюда переселились в Ильевку в связи со строительством Волго-Дона, тут работал в Донском районе гидросооружений. Директор вечерней школы (я ей и сейчас благодарен) пристала ко мне: «Давай в вечернюю школу». Я говорю: «Я в 9 классе учился, но я только попробую, а то что ж сколько уже прошло – это я в 54 году – это уже 13 лет я не учился. Давайте я попробую-похожу и если у меня будет получаться, только не спрашивайте меня ничего, то останусь, а если нет – значит, нет!» Походил – первое время – в одно ухо влетает, в другое вылетает, ну ничего не соображаю. А потом задался я целью – что уж я такой что ли тумак? Собрал книжки с 6-го класса: физику, химию, алгебру, и месяца через два я стал разбираться, а к концу года я уже один их лучших учеников. Хорошо как раз у нас преподавателем был старший инженер службы защиты и автоматики на насосной Крюков Виталий Петрович – такой очень грамотный мужик натаскал меня по физике, алгебре, геометрии.

Я 9 и 10 классы кончил в вечерней школе, работал на насосной, и у нас там начальник тоже был хороший, спрашивает: «Ваня, что ты думаешь? У тебя есть возможность в институт поступить?» – Говорю: «Да есть перспектива.» – «Ну так иди. Что ты будешь сидеть тут электриком? Я пока тут сижу и тебя держу, а завтра меня если снимут? Или переведут куда? Поступит другой. То так, то не так это делаешь. Иди!» Я, не рассчитываясь, поехал сдал документы в медицинский. Дядя приезжал, брат отца старший – работал управляющим Железноводскими курортами. Он говорит: «Иди-ка ты в мединститут, врач – специальность, которая всегда в ходу». Ну и я пошел. Ну и первое время отставал. А молодежь после 10-го класса они молодые, память-то хорошая. Первый год в мединституте – анатомия да латынь, одна височная кость 70 названий латинских. Елки зеленые! Вот это зубреж! А память-то уже не та, и дома уже семья. Хожу и думаю: дурак, на черта я пошел учиться в это? Лучше бы я работал. Ну, еще попробую полгода проучусь. Туда-сюда и 6 лет и проучился. Окончил мединститут – ни одной тройки не было. Направили меня в туберкулезный диспансер Калача-на-Дону, и я тут 39 лет проработал после института, из них 23 года главврачом. В 2001г. ушел на пенсию, мне уже было 76 лет, и уже 9 лет на пенсии.