Архивные интересности

его, к сожалению, пока нету...как только, так сразу)))

 

Тиха украинская ночь, но сало надо перепрятать. Простите, дорогой читатель, но что-то я не с того начал. И рассказать хотел вовсе не про Вкраину-окраину, а про Смоленск. С другой стороны, Николай Васильевич, это наше всё, так почему бы и не начать рассказ в подражание классику. Итак, на дворе одна тысяча осьмсот шестьдесят седьмой год.

Тиха и темна октябрьская ночь в губернском городе Смоленске. Ближе к полуночи весь город на холмах погружён во тьму. Лишь редкие фонари на улицах и фасадах домов горят неярким мерцающим светом. В высоком бархатно-чёрном небе серебряными гвоздиками рассыпались далёкие звёзды. Дремлют старые башни древней крепостной стены. Кажется, что даже разделяющий город на две неравные части старина Днепр-Славутич заснул. В ночной тиши не слышно плеска его зеленоватых вод. Вязкая ночная тишина убаюкивает даже тех, кому по обязанностям должно ночью бодрствовать – будочников и сторожей. Всё тише стук колотушек, уже не горят окна в будках на перекрёстках. Завернувшись в плащ туманной дымки, старуха ночь незримо и неслышно шествует по мощёным мостовым, убаюкивая обывателей тихим шепотом. Спите, спите, завтра будет новый день. День полный забот и суеты. А сейчас спите. Только проказник ночной прохладный ветерок гоняет клок сена по Торговой площади, называемой в народе Толкучей.

Но, чу, что за гомон, топот и прочий крик? Приглядимся, читатель. Нет, это, конечно, не вселенское светопреставление, не разбой и не грабёж. Нет, дорогой мой читатель, это всего лишь царёв кабак, что на Торговой площади в полуподвальном этаже дома господина Глуховского. А у того кабака широко известные в узких кругах Ямской слободы двоюродные братья Вахтеровы, Федька да Филька, с неизменным их спутником Максимкой Макаренковым. Беда у мужиков, не рассчитали свои возможности в потреблении казённого хлебного вина, и таперича даже три невысокие ступеньки, что ведут из подвала на площадь, для них преграда. Уже который раз не стоящая на ногах троица, пытаясь преодолеть сволочные ступеньки, скатывается вниз и барахтается на площадке у кабацких дверей, матерясь на чём свет стоит. Водочка она сильнее любого здорового мужика. Но вот Федька, самый крупный из компании, наплевав на гордость, пополз по ступенькам окарачь. И, поди ж ты, смог преодолеть непреодолимое, стоит себе, качается, держась за резной столбик навеса, что над кабацким крыльцом. Вдыхает полной грудью прохладный ночной воздух. А вот и родственник его с кумом по ступеням выползают. Наш смоленский человек он всё победит, со всем разберётся, в каком состоянии он бы не был.

- Кум, а кум, - вся троица утвердилась в вертикальном положении, придерживаясь друг за дружку и столбики крыльца, - Максим, сльшь, нет?

- Ась, - мутный взгляд Макаренкова, блуждавший по просторам Торговой площади, попытался сфокусироваться на спрашивавшем его Вахрушеве, который Фёдор. Филипп, тот просто стоял с закрытыми глазами, покачиваясь, как та берёзка на ветру.

- Вот ответь мне, кум Максим, чем это казённое вино лучше того, что бабка Агафья делает?

- Какая Агафья, с Рачевки? –призадумался тщедушный Макаренков, - та, что в конце Окопной улицы живёт? Ох, знатная баба, знатная. А зад какой, так бы и ущипнул.

Максим аж на месте подпрыгнул от возбуждения, но его восхищённые вопли были оборваны злым рыком Вахтерова.

- Кой хрен с Рачевки? С нашей Ямщины, бабка Агафья, чёрт глумной.

- Аааа, и чего, та бабка?

- Водка, говорю, ейная, что хуже казённой?

- Нет, ну ты чего, ничуть не хуже. Хрен знает, на чём она её настаивает, но ядрёная.

- Зачем же ты нас сюда притащил? Дошли бы до бабки Агафьи, у неё бы и выпили?

- Э нет, кум дорогой, нам же выпить захотелось ещё на мосту через Днепр, а этот кабак самый ближайший оказался. А до Ямской слободы ещё было переть и переть, да всё в гору, - язык у Максима заплетался по пьяному делу, но смысл он таки смог донести до Вахрушева. Тот в задумчивости покачал головой, пытаясь найти логические бреши в кумовом ответе. Но тут его размышления были прерваны самым неожиданным образом. Еле стоящий на ногах Филипп, отпустил поддерживавший его крыльцовый столбик и заорал благим матом:

По деревне Киселевке
Проходили три девчонки,
Ой, горюшко-горе,
Проходили три девчонки.

Под зеленой ракитой
Нашелся убитый,
Ой, горюшко-горе,
Нашелся убитый.

Он личиком пригожий,
Наверно, прохожий,
Ой, горюшко-горе,
Наверно, прохожий.

На троечке быстрой
Становой едет пристав,
Ой, горюшко-горе,
Становой едет пристав.

А за ним и в тулупах
Десятские лупят,
Ой, горюшко-горе,
Десятские лупят.

А за ними на паре —
Полицейские хари,
Ой, горюшко-горе,
Полицейские хари.

Орал Филька немузыкально, но с большим энтузиазмом. Войдя в раж, взялся размахивать руками в такт песне и даже приплясывать на месте, мелко перебирая непослушными ногами на глазах у изумлённых собутыльников. Это-то его и подвело. Оступившись, певец потерял равновесие, и, свалившись вниз, пересчитав все ступени, всем телом ухнул в двери кабака. Фёдор кинулся вниз по ступенькам помогать брательнику. На площадке у дверей, пытаясь поднять барахтавшегося Филиппа, вот ведь действительно пьяному море по колено, сверзился, все ступени почитай головой пересчитал, а хоть бы хрен, даже царапины нет, Федька услышал скрип проезжающих мимо дрожек и стук железных ободов колёс по булыжникам мостовой. В хмельном тумане, что колыхался в голове Вахтерова, вдруг появилась чёткая мысль «А чего это не слышно топота копыт?» Но зелёный змий взмахнул хвостом, и мысль пропала. Когда Вахтеровы, качаясь как моряки на палубе при шторме, поднялись по ступенькам, они застали Макаренкова в полной прострации. Выпучив глаза глядя в сторону Петербургской улицы, Максим широко крестился, бормотал под нос молитву напополам с матерщиной.

-Ты чего это, кум? – прислонив Фильку к столбу крыльца, вопросил Фёдор.

-Погляди-ка, дрожки проехали, - проблеял Макаренков.

-И чего мне на них глядеть? Я кучер, вообще-то, днями на тех дрожках езжу да кобыле под хвост гляжу. Чего дрожки-дрожки? Ну, проехали и проехали.

-Дык это, кум, в оглоблях-то два мужика. А сзади, не поверишь, бесёнок, дрожки подталкивает.

-Ну, вот ты и допился до чёртиков, Максим, - тяжело вздохнув, Фёдор вернул в вертикальное положение, сползавшего по столбу Фильку.

-Да я тебе точно говорю, чертёнок. Чёрный, мохнатый, с рожками. Когда мимо меня проезжали, он мне подмигнул, пятачком так смешно пошевелил и хвостом помахал. Не веришь, давай догоним, сам увидишь, - и Макаренков побежал в темноту, волоча за собой обалдевшего Федьку. Оставшийся один прислонённый к столбику Филипп, обиженно замычал. Что ж вы, мол, ироды, меня тут одного бросили, а сами побежали искать чего интересного, хотел выговорить он друзьям. Но получилось выдать лишь негромкое обиженное мычание. Набычившись, Филипп оттолкнулся от столба и неверным шагом отправился за друзьями, понемногу набирая скорость. Федька с Максимом тем временем, топоча подкованными сапогами по мостовой, голося «Стой», догоняли тихо едущие дрожки. Макаренков, телом вполовину субтильнее Вахтерова, а потому более быстрый, догнав коляску, попытался ухватиться за верх сидения, но промахнулся и ухнул физиономией плашмя на камни мостовой. Видя падение друга, Федька взревел беловежским зубром и наддал. Оббежав коляску слева, Вахтеров всем телом навалился на оглоблю, вырвав её из рук молодого паренька.

-Тппрууу, залётныя!

На Фёдора смотрели две пары испуганных серых глаз. Паренёк лет пятнадцати и субтильный мужичок с пегой клочковатой бороденкой были настолько похожи, что сразу становилось понятно – отец и сын.

-Вы чего ж это, православные, в лошадок играете посреди ночи? – хмель из Федькиной головы после пробежки выветрился, но ещё не совсем.

-А тебе какое…-пискнул было в ответ срывающимся фальцетом мужичок, но аж подпрыгнул на месте от крика подошедшего Макаренкова: - А чертёнок где?

Максим, размазывая рукавом по физиономии уличную осеннюю грязи и кровь из разбитого носа, вид имел и вовсе пугающий. А тут ещё такие вопросы.

-Да уймись ты, пьянь, - зло перебил собутыльника Вахтеров, - мальчонка тут вам дрожки помогал толкать. Куда делся?

-Какой мальчонка, - не унимался Макаренков, - бесёнок. Я за задник хватаюсь, а он меня копытом да по харе.

- Цыть, тебе сказано, - отмахнулся Вахтеров, - где третий?

- Вдвоём мы только, я да сын вот, Игнат, - мужик переводил испуганный взгляд с Вахтерова на Макаренкова. Паренёк же только согласно качал головой. Тут в ночи вновь раздался топот, и что-то тяжёлое врезалось в зад коляски. Его степенство Филипп Владимирович Вахтеров пожаловать изволили. Свалившийся на мостовую Филька, матерился громко и смачно. Федька бросился поднимать двоюродного братца, а Максим пристально разглядывал пегобородого.

- Феденька, это ж Колька Папков, У нас в слободе в соседнем доме обретается. Где дрожки украл, ирод?

- Чего украл? Чего украл, сразу украл. Кум мой, Иван Синяев попросил продать, дрожки эти, будь оне неладны. Тут вот рядом, на Митропольской улице из заднего двора выкатил, мы их к себе в Ямщину и потащили.

-Разворачивай оглобли, - рявкнул Фёдор, одновременно пытаясь удержать в вертикальном положении еле стоящего на ногах Фильку, - в часть поедем. Нехай там разбираются.

Кряхтя Папковы развернули коляску и поволокли к мосту через Днепр.

-Помогли б, хоть, - проблеял старший Папков.

-Щаз тебе, - рассмеялся Вахтеров, - скажи спасибо, что со мной кнута нет. Ух, я б вас да приголубил, кнутиком-то. Ннооо, залётные.

Разя перегаром и матерясь, странная кавалькада по мосту пересекла Днепр и по Армянской набережной вдоль старой крепостной стены потащилась к Загорной улице, где находилась 2-я полицейская часть города Смоленска. Дежуривший в ту ночь помощник пристава подпоручик Николай Матвеевич Ильницкий от перегара ночных визитёров малость осоловел, но дело свое он знал чётко. Записав данные Вахтеровых и Макаренкова, он отправил пьянчуг по домам и вплотную занялся Николаем Варсонофьевичем Папковым. Тот показал, что записан мещанином уездного города Духовщины, пятидесяти лет от роду, православный, под судом и следствием не был. Живёт в Ямской слободе, перебивается чёрной работой и иногда кучерит. Дрожки ему вывез с заднего двора дома на Миропольской улице кум его Иван Яковлевич Синяев. Встретились они днём на Торговой площади, пили водку в кабаке, потом чай в трактире. Синяев все уши Папкову прожужжал, что хочет продать дрожки. Приходи, мол, вечером да забирай. Вот они с Игнашкой, с сыном значить, и пришли к Ивану на квартиру, что у церкви Божьей Матери. Тот свёл Папковых на Митропольскую, где с заднего двора какого-то дома выкатил эти самые дрожки. Даже подмогнул тянуть их до Днепра. А тут на Толкучей площади эта пьяная компания. Чей дом на Митропольской не знает, но показать по месту сможет.

Несмотря на тёмную ночь, Ильницкий с двумя десятскими повёл Папкова на квартиру к Синяеву. Поднятый с постели Иван, долго тёр глаза, пытаясь понять, чего от него хотят полицейские. Ну, да, знает он Папкова. Лет пятнадцать - больше назад крестил в Духовщине его дочь. Какие-такие дрожки? Знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Свистит как дышит Колька, паразит. Помощник пристава приказал десятским отвести Синяева в часть да посадить под замок, а сам с Папковым отправился на ВерхнеМитропольскую улицу искать дом, откуда были взяты дрожки. Папков уверенно указал на небольшой деревянный двухэтажный особнячок Романовского неподалёку от Армянской улицы, после чего был отведён в полицейскую часть и заперт под замок до утра.

По утру пристав 2-й части Николай Тихонович Максимов отправил невыспавшегося Ильницкого снова на Митропольскую. Жена титулярного советника Агафья Васильевна Ратушная, живущая в доме Романовского сказала полицейскому чиновнику, что её пролётка стоит на заднем дворе. Когда же дрожек за домом не обнаружилось, дородная мадам попыталась включить режим «корабельной сирены», пугая своими воплями окрестных котов и жителей. Помощник пристава как мог успокоил дама, объяснив, что дрожки стоят во дворе 2-й полицейской части, и она их может легко забрать, если признает своими. В полиции Ратушная опознала свою пролётку, оценила её в 150 рублей серебром, а из предъявленных к опознанию подозреваемых, узнала только Синяева. Он, мол, муж её наёмной кухарки Елены Владимировой, частенько бывает на квартире в доме Романовского. Пристав составил протокол, и отправил всех троих подозреваемых в краже к мировому судье, по подсудности, так как стоимость украденного меньше трёхсот рублей. Мировой судья, ознакомившись с полицейским протоколом, отобрал с подозреваемых подписки да и отпустил тех по домам под надзор полиции. А дело отписал судебному следователю для проведения предварительного следствия.

Следователь ознакомился с делом, допросил подозреваемых, и понял, что ничего не понял. Кто-то из них врёт, но вот как это выяснить. А дел у него в работе и так «выше крыши». Заманчиво было обвинить во всём Папкова с сыном, раз уж их задержали с дрожками, но по простому пути судебный чин не пошёл. А послал запрос судебному следователю Духовщинского уезда, с просьбой выяснить моральный облик и Папкова и Синяева. Ответ пришёл лишь через месяц. Судебный следователь Константинович сообщал, чтожители деревни Мальцево Подолецкой волости Духовщинского уезда характеризуют Папкова только с положительной стороны. Ни в каком криминале он замечен не был. А вот Синяева никто уже и не помнит, уехал он в Смоленск около пятнадцати лет назад. И снова ничего не понятно. Решив вновь допросить подозреваемых, следователь вызывает их к себе в камеру повестками через полицейскую часть. К назначенному сроку явился лишь один Николай Папков. И малолетний Игнатий Папков, и Иван Синяев исчезли. Чтобы не убёг и Папков, судебный следователь, получив санкцию мирового судьи, закрывает Папкова в Смоленский тюремный замок. А в это время во все концы Смоленской губернии летят запросы с приметами бежавших от следствия Ивана Синяева и Игнатия Папкова.

Через два месяца мировой судья 1-го участка города Смоленска приговорил Николая Варсонофьевича Папкова за кражу дрожек титулярной советницы Ратушной к четырём месяцам тюрьмы, с использованием в общественные работы. Только в конце следующего 1868 года нашли Синяева. Рапорт о нём прислал смотритель Краснинского тюремного замка, случайно увидев ориентировку в уездном полицейском управлении. Оказалось, что Иван свет Яковлевич, поняв, что дело пахнет керосином, пустился в бега. А в городке Красном сообразил, что на сових двоих далеко не убежишь. Взял да свёл с коновязи у местного трактира жеребца. Уже в Зверовичах был задержан десятскими и отправлен в Красный. У мирового судьи выяснилось, что украденный конь очень породистый и жутко дорогой. И получил Иван Синяев три года тюрьмы за кражу.

По требованию смоленского мирового судьи Синяева этапировали в Смоленск, где он получил к своему сроку ещё пять месяцев за кражу дрожек. И заметьте, никакого поглощения меньшего срока большим. Будет сидеть Синяев всё, что заработал. С исполнительным листом от смоленского судьи уехал Синяев снова в Краснинский тюремный замок.

Игнашку Папкова отловили только в 1871 году в Рославле. Рославльский уездный исправник арестовал его как праздношатающегося и беспаспортного. Отправили паренька в губернский город, где мировой судья впаял ему всё те же пять месяцев тюрьмы, и, перекрестившись, закрыл это дело, столько лет тянувшееся. А по смоленским кабака и трактирам Максим Макаренков ещё долго рассказывал, как получил по физиономии копытом от настоящего чёрта.

 

-Я просил бы вас, сударыня, успокоиться, и чётко отвечать на мои вопросы, - голос Сапожникова был спокоен, но, сидящие в кабинете надзирателей Смоленского сыскного отделения за соседними столами Макарий Кузьмич Марьенков и Константин Дмитриевич Авдеев, слыша в тоне Николая Степановича металлические нотки, понимали, что скоро грянет буря, - развели тут, понимаешь, всемирный потоп. А вы, дамочка, перестаньте голосить. В конце концов, тут присутственное место, а не балаган.
Молодая симпатичная шатенка, с которой разговаривал коллежский регистратор Сапожников, утёрла слёзы батистовым платочком, пошмыгала носом и согласно кивнула головой, мол, готова, спрашивайте. Другая, высокая дородная синеглазая блондинка, надувшись, заёрзала на стуле.
-Итак, Аделия Дмитриевна, вчера около полудня к вам на квартиру в доме Одинцова зашла незнакомая женщина?
-Да, только квартира не моя, а вот Степаниды Андреевны, - Аделия кивнула в сторону блондинки.
- Хорошо, на квартиру Степаниды Федоренко в которой вы живёте. Что она вам сказала, как представилась? – тяжкий вздох Сапожникова заставил его коллег прыснуть от смеха в чернильницы.
-Сказала, что она представительница Красного Креста, пришла переписывать беженцев, - снова всхлипнула молодая женщина, - потом попросила карандаш и бумагу, мол, она свои забыла в соседнем доме. Я ушла в комнату, она осталась в прихожей. Записала мои данные, попрощалась и ушла. А вечером вернулись Степанида Андреевна и Мария Семёновна…
-Кто такая?
-Моя сводная сестра, Мария Семёновна Симухина. У меня на квартире проживает, - блондинка не упустила случая вставить слово.
-Хорошо. И они обнаружили пропажу часов?
-Да, мы обнаружили. Я лично, не нашла на комоде серебряных часов с золотой цепочкой. Тридцать рублей серебром, кстати, стоють. Мужа мово, без вести на фронте сгинувшего, память, - затараторила блондинка. Аделия лишь молча кивнула головой. От тяжкого вздоха Сапожникова должны были заплакать даже обшитые деревом стены присутственного кабинета. Ну как же его эта вздорная баба утомила за последние полчаса, Господи прости!
- Аделия Дмитриевна, опишите, пожалуйста, приходившую к вам женщину.
- Блондинка, среднего роста, лет двадцати пяти. Тёплый синий жакет с мехом, чёрная юбка, черный тёплый платок. Вот, всё вроде бы.
-На лице родинки какие-нибудь, шрамы, может быть?
-Нет, лицо чистое.
-Я вам сейчас покажу альбом с фотографиями, и вы попробуете поискать в нём эту женщину. Хорошо? – беженка снова кивнула. Сапожников, вынув из стенного шкафа большой альбом в толстом картонном переплёте, положил его на стол перед Аделией.
-Смотрите внимательно, прошу вас, Аделия Дмитриевна.
-Да вот же она, вот.
-Вы уверены?
-Да, да. Она самая.
-Замечательно. Вот тут, под протоколом опознания распишитесь, - Сапожников положил на стол перед собеседницей типографский бланк, - с моих слов записано верно… и можете быть свободны.
Расписавшись, Аделия Дмитриевна Лапковская покинула сыскное отделение, а вот от Степаниды Федоренко оказалось не так просто избавиться.
-Вы же вернёте часы? – громко вопрошала она, нависнув над столом Сапожникова.
-Мы сделаем всё от нас зависящее, Степанида Андреевна. Тем более, что ваша квартирантка опознала по фото воровку.
-И кто такая?
-А вот этого вам, Степанида Андреевна, знать пока не обязательно. Тайна следствия. Идите домой, я вас вызову повесткой, когда дело разрешиться.
Но Федоренко почему-то решила поговорить с полицейским надзирателем о Лапковской, и принялась громко её расхваливать. Мол, не смотрите что глаза у неё на мокром месте, это от пережитого. А так вполне себе хорошая жиличка у меня. А готовит-то как. Такой холодный борщ да окрошку на кефире делает, пальчики оближешь. Выведенный из себя Николай Степанович разразился громкой гневной речью:
-Я, Степанида Андреевна, великоросс. Родился и живу в Смоленске. И ежели я ем окрошку, то только приготовленную как положено, по старому рецепту, на кислом белом квасе и затиркой из яичного желтка с горчицей. А если я хочу ботвинью, то, чёрт побери, из молодой варёной свекольной ботвы, со льдом и с солёной рыбой. А все эти ваши кефиры не для меня. Откуда она там, эта ваша Аделия Дмитиевна, из Ковенской губернии? Вот там пущай и готовит с кефиром или с чем ещё…
Федоренко громко возмущённо фыркнула, резко отвернулась от стола Сапожникова и вышла из присутствия. Сыскари дружно выдохнули. Ох, и душная бабища.
- Николай Степанович, кого же она там опознала? – Марьенков отложил перо и потянулся, разминая плечи.
-Старую знакомую нашу, Ольку Христофорову. Объявилась-таки, не усидела в Торжке. По описанию потерпевших на ней ещё как минимум парочка краж. Осталось теперь только Пашку Фескова найти, там и Оленька рядышком.
-Это вряд ли. Павел Бонифатьевич Фесков нынче пребывает в морге земской больницы. И что показательно, Ольги Христофоровой рядом нет, - вступил в разговор Константин Дмитриевич Авдеев, - я утром ездил на Рачевку. Пять отравленных. Фесков, его трое подельников и хозяйка притона, Устинья Макаровна, как же ж бишь её… ну да, неважно…
-От те раз! Добегался, значит, Пашка-Печник. А чем отравлены? – Сапожников был очень удивлён, - не уж то кому дорогу Паша перешёл?
-Выясняем. В сенях найдена банка, предположительно, с крысиным ядом.
-Да уж, дела. Придётся Христофорову по старым адресам искать, на Свирской, - Сапожников раскрыл дверцы большого шкафа, запихивая альбом с фото на полку, - Вот ведь вздорная баба, эта Федоренко. Наговорила про всякую еду, теперь жрать захотелось.
-В этом деле я вам, господин Сапожников, могу поспособствовать.
Николай Степанович аж подпрыгнул от неожиданности. Этот голос он очень хорошо знал. Как и эти карие глаза, что весело смотрели на него из-под козырька офицерской фуражки. На пороге кабинета стоял высокий поручик, в серой шинели, перетянутой ремнями амуниции.
- Пал Палыч, друг дорогой, - с громким воплем, уронив по дороге стул, Сапожников кинулся обнимать гостя.
- Да, тихо ты, задавишь, бугай, - весело кричал Мещерский, а это был именно он, пытаясь вывернуться из медвежьих объятий сыскаря.
Уже через пять минут Мещерский с Сапожниковым вышли из сыскного отделения. Начальник отделения Семён Георгиевич Моисеев был вызван к губернатору, поэтому Николай Степанович объявил коллегам, что идёт искать по Смоленску Ольгу Христофорову. На что услышал от Авдеева, что он, мол, Авдеев будет крайне удивлён, ежели Сапожников в компании со своим другом оную Ольгу отыщут. Ухмыляясь в короткие густые прокуренные усы, Сапожников пробурчал, что и сам крайне удивиться.
От Лопатинского сада мимо мужской гимназии друзья вышли на Пушкинскую улицу. Начало ноября 1916 года выдалось в губернском городе сухим и морозным. Тусклое осеннее солнце пряталось в серых облаках, затянувших небо. Лёгкий ветерок гонял по булыжным мостовым пыль вперемешку со снежной крошкой, качал голые ветви деревьев в городском саду Блонье, ворошил перья нахохлившимся на ветках галкам и голубям. Весело трезвоня, к Губернаторскому пролому проехал трамвайный вагон.
-Николай Степанович, а мы куда идём? – прихрамывая, Мещерский еле успевал за широко шагающим сыскарём.
-В ресторан при «Европейской». Там у меня нынче полный карт-бланш. Извини, я тут разбежался, а ты, Пал Палыч, ранен был что ли?
-Да. Австрийский осколок мало того, что бедро распорол, та ещё и по кости проехался. Хорошо хоть не сломал. А то бы я сейчас за тобой на костылях поспевал. Но всё не так плохо, после госпиталя два месяца отпуска до полного выздоровления. У жены с сыновьями в Гжатске побывал, теперь в Смоленске поживу.
-У кого побывал? - Сапожников выпучил глаза от удивления, - вот так да. Ты про жену с детьми и не говорил ничего.
-А вспомни, что ты мне про женитьбу, да и про любовь высказывал. А я таки князь, надо род продолжать. Брат мой Юрий молод ещё, а Николаю, чтобы жениться, нужно заполучить разрешение всего офицерского собрания Лейб-Измайловского полка. Дима родился в Петербурге в начале 14 года, а Андрюшенька перед самой моей отправкой на фронт в 15 году в Гжатске. Княгиня Наталья Степановна туда переехала, поближе к родительским имениям. А как это ты умудрился к ресторанным в доверие втереться?
- В октябре 14 года у них в ресторане напился в зюзю подполковник один. Да не простой, а из самой контрразведки. Так за столом и приснул. Официанты будить побоялись, а кто-то под шумок увёл у него серебряный портсигар, перстенёк золотой с камушком да портмоне. Он как опамятовался, такой крик поднял, что Боже ж мой. Кричал, что вызовет в ресторан воинскую команду, да и расстреляет всю обслугу, к чёртовой матери. Думал, его официанты сонного обнесли. Метрдотель нас и вызвал. Пока Моисеев буяна успокаивал, я официантов допросил. Они говорят, что в основном были в зале постоянные клиенты, да три парочки из постояльцев гостиницы. Сам знаешь, ресторан из дорогих, швейцар на входе, кого попало не запустит. Я в гостиницу. Идём с портье по номерам. И в одном вижу, нервничают дамочка с кавалером. Поговорил, посмотрел на них, и уверился, что они это. Так в лоб и заявляю, ежели, мол, мне сейчас украденное отдадите, будете иметь дело только с сыскным отделением. А вот ежели заартачитесь, то шепну я в ресторане буйному контрразведчику, что есть подозрение на вас. И чего он там с вами делать будет, мне уже не интересно. А подполковник может из вас и шпиёнов немецких сделать, работа у него такая. Как по волшебству всё украденное на столе передо мной появилось. Вот с тех пор я у ресторанной обслуги в фаворе. Ага, вот и дошли.
Блистающий золотыми галунами швейцар открыл перед друзьями тяжёлые высокие двери, гардеробщик принял пальто, шинель и головные уборы. Мещерский попытался вынуть из кармана шинели плоскую фляжку, но Сапожников замахал руками, мол, не надо ничего, всё будет. Официант за два прошедших года, казалось, и не изменился вовсе. Всё та же белозубая улыбка, чёрный как ночь пиджак, безупречная накрахмаленная белизна манишки и фартука. От отдельного кабинета Мещерский отказался, и белозубый усадил друзей в общем зале у окна.
-Чего желаете закусить?
-Что-нибудь в русском стиле, - отвечал князь, - грибки солёные, капусты квашенной, огурцов солёных, сельдей…
-Залом астраханский имею предложить. Также балычок имеется, свежайший. Икорки, расстегайчиков?
-Непременно. На горячее в том же духе.
-Свиная ножка, печёная. Начинённая куриным мясом и белыми грибами. Котлетки из лося, по-егерски. И стерлядку вам имею предложить, в икорном соусе, - ресторанный всем своим видом выражал готовность услужить.
-Сенечка, друг любезный, - вступил в разговор Сапожников, - ты нам ко всему этому добавь ещё брусничной воды кувшинчик. Да чтоб непременно со льда, и чайную пару, будь добр, мою чайную пару. Ну да ты понимаешь.
-Всенепременнейше-с, Николай Степанович, - официант умчался в кухню.
-Зачем нам чайная пара? – Мещерский был немного озадачен.
-Увидишь, Пал Палыч. Всё увидишь. Я ещё и десерт опосля затребую.
-Ты, десерт? Вот бы никогда не подумал.
-Старею, наверное. В кондитерскую к Ранфту через день захожу, - отвечал Сапожников, разглядывая висящие на груди у князя ордена, - неплохо за полтора года послужил ты, Пал Палыч, неплохо. И Владимир с мечами, и Анна с мечами и бантом.
-Если уж решил воевать, так нужно воевать. Хотя поначалу страшно было, и себя перебороть было сложно. Как это убить человека, такого же как ты. Пусть говорит на другом языке, но ведь такой же. Руки-ноги-голова. А потом всё стало просто, хочешь выжить, убей врага. Вот и весь расклад.
Тем временем на столе появились закуски и два больших фарфоровых чайника.
- Теперь можно и отметить нашу встречу, - проговорил Сапожников, наливая князю в стакан в красивом мельхиоровом подстаканнике светло-коричневую ароматную жидкость. Мещерский взял в руки стакан, принюхался.
-Это же коньяк. Вот как в Смоленске сухой закон обходят.
-Суровость законов Российской Империи умеряется их повсеместным неисполнением. Хоть и не мне эдакие вещи вслух говорить.
- А во втором чайнике водка, я понимаю? Чайная пара, заварка и кипяток. Вот ведь шельмы.
-Нет, Пал Палыч. Это всё ж таки моя чайная пара. Во втором чайнике светлый ром, - сыскарь налил в свой стакан прозрачный напиток, за встречу.
Стаканы сдвинулись с легким звоном. Выпивка была очень неплоха, тосты следовали один за другим, еда была сытна и обильна. И вот уже раскрасневшийся от выпитого Сапожников вещает князю о делах в губернском городе.
- Дак ведь народу-то прибавилось от прежнего чуть не вдвое. Военные, беженцы всякие… Из западных губерний много кого принесло, и шушеры всякой в достатке. А тут ещё и собственные урки осенью 14-го прям с цепи сорвались. По улицам вечером и пройти нельзя было. Кражи, грабежи да разбой. Правда, наш начальник Моисеев быстро с этим разобрался. У коменданта выпросил полусотню казачков. Да и пошли мы громить известные нам притоны. А пообщавшись с лампасниками, жульё нам ещё и про неизвестные понарассказало. У чубатых ведь как? Чуть что не так, нагайкой по башке, прикладом по хребту, да в довесок сапогом под дых. Урки взахлёб пели, лишь бы побыстрей в тюрьме оказаться, подальше от казачья. Притихли воры после рейдов. Некоторые, по сведениям агентуры, даже в деревни посбежали, порешив в уезде пересидеть. Но у нас всё одно бардак. Правильно Крылов Иван Андреевич писал. Когда в товарищах согласья нет… Нам бы своими делами заниматься, а со всех сторон, мол, окажите помощь контрразведке, помогите жандармскому управлению. А они, что показательно, с нами никакой информацией не делятся, всё сами по себе. А сыскное помогай. В общем и целом, однажды лебедь раком щуку, тьфу, прости Господи. Давай ещё по одной.
Выпивши, Николай решил выйти освежиться. Мещерский отказался, сославшись на разнывшуюся ногу. Сапожников вскоре вернулся, да не один. На свободный стул он усадил миловидную блондинку в тёплом синем жакете. Серые глаза её были подёрнуты какой-то пеленой, сидела девица на стуле с идеально прямой спиной и постоянно что-то бормотала себе под нос.
-Вот уж действительно, на ловца и зверь бежит. Представляешь, мы за неё в сыскном перед самым твоим появлением говорили, и на тебе. Бродит вот такая вот, как пыльным мешком ударенная, по Пушкинской, у прохожих про какого-то Пашу-Ворона спрашивает. Алкоголем от неё не пахнет, может под марафетом? А мне с ней погутарить не мешало бы. Ах да, забыл представить. Прошу любить и жаловать, Ольга Тимофеевна Христофорова. Та самая мамзель, которой ты в своё время отказал в криминальных наклонностях, - Сапожников широко улыбнулся, - это с её-то четырьмя отсидками.
-Олька, нат-ко, выпей. Может в голове проясниться, - полицейский придвинул к девице стакан, наполовину наполненный ромом. Реакция девушки оказалась крайне странной. Всем телом откинувшись на спинку стула, она попыталась оттолкнуть стакан обеими ладонями и громко закричала:
-Нет, нет… они выпили, и потом долго и страшно умирали…нееееет
-Эфиоп твою бабушку, - на лице Сапожникова озадаченное выражение сменилось на хищно-заинтересованное, - Ольга, кто помирал? Пашка-Печник? Кто, я тебя спрашиваю, такую мать? Да как же тебя, лахудру, в чувство-то привести?
Мещерский резким движением залепил девице звонкую пощёчину. Одну, другую, третью. От четвёртого удара Христофорова уклонилась, зло поглядев на офицера прояснившимися глазами.
-Ты, твоё благородие, чего хлестаешься? Физиономия чай не казённая, - девушка оглядела сидящих за столом, - здрасте вам, ваше степенство Николай Степанович, давно не виделись. А чего это я у вас за столом делаю? Аль спросить чего хотели?
-Да, Оленька, да. Время не подскажешь? А то вот с другом засиделись, заговорились, совсем счёт времени потеряли.
-Четверть шестого, - Христофорова вынула из кармана жакета большие серебряные часы с длинной жёлтой цепочкой.
-Замечательно. Дай-ка мне брегетик этот сюда. Не твой он, совсем не твой, - Сапожников спрятал часы во внутренний карман пиджака и широко улыбнулся нахмурившейся Ольге, - а порасскажи ты нам, девица, что ты в Смоленске делаешь. Ты ж должна сидеть тихо в Торжке и не отсвечивать?
-А жрать мне там чего, в твоём занюханном Торжке? Деньги кончились, на работу не берут. Чего мне делать-то, сладким местом торговать, а, мент? – голос Ольги звенел.
-Ты на меня, девка, не рычи. Не я тебя воровать заставлял, не я в воровском том деле наставлял. И вообще, что за моду взяли вы блатные, нас на австро-венгерский манер обзывать? Нету у российской полиции в униформе такого предмета одежды как ментик, он же короткий плащ или мент. Это только австрийские полицейские их носят. Вот ихние воры их и величают ментами, а нас не нужно.
-Хорошо, Николай Степанович, учту. Так что мне, сладким местом торговать надо было, лягавый? Так тебе больше нравиться?
-Да, работа у меня действительно собачья. На лягавого не обижаюсь. Так, попикировались, и будет. Херово тебе, стало быть, жилось в захолустном Торжке. Приехала ты на родину. Когда?
-В это Рождество. Сунулась туда, сюда, да к Пашке-Печнику снова и прислонилась.
-Старая любовь не ржавеет? – ухмыльнулся Сапожников, и, заметив вопрошающий взгляд Мещерского, пояснил, - Пашка-Печник, он же Павел Бонифатьевич Фесков, двадцати семи лет. Родился в деревне Барсуки Краснинского уезда. Совсем молодым ещё пришёл в Смоленск, обучаться печному ремеслу. Да работать не восхотел. Только кличку и получил, Печник. Четырежды судим за кражи. Осенью 14-го подмели его по мобилизации, да он, паскуда, даже до фронта не доехал. Удрал в Минске из запасного батальона. Вернулся в Смоленск, собрал шайку, человек пять, да и продолжил воровать.
Христофорова, взявши в руку стакан, маленькими глотками тянула ром.
-Работала я всегда с Пашкой. Заходила в квартиры, представлялась то сотрудницей Красного Креста, то Земского союза городов, то от городской управы. Мол, списки составляю беженцев, али нуждающихся. Ну и брала, что плохо лежит. А во дворе сразу Печнику передавала, даже если фраер ушастый хватиться пропажи да меня догонит, взятки гладки. У меня ничего не найдёт.
-Толково, - похвалил сыскарь.
-Так вот и текло время. А в сентябре Пашка к тётке Устинье на Рачевку привёл каких-то господ. Один мордатый, с бородкой небольшой, дорого одетый. Трость у него ещё с серебряным набалдашником. А другой, высокий, лицо лошадиное, да жёлтое, как у больного. В военной форме.
-Офицер, что ли? – Николай ловил каждое слово собеседницы, - а погоны какие, что за чин?
-А я чего, в них разбираюсь? Только он не совсем офицер. Он из этого, союза городов. Вензель у него на погонах эдакий, с завитушками, ВЗС. Долго они об чем-то говорили, а после Пашка сказал, что за хорошие деньги нужно человечка одного с кичи вытащить. Только, чтобы непонятно легашам было за кем приходили. Поэтому нужно из камеры в третьей полицейской части как можно больше сидельцев увести. А я должна была дежурного городового отвлекать. Вот так я с Пашей Вороновым и познакомилась.
-Пашка Воронов, чернявый такой, синеглазый? Знаю, служили вместе в третьей части, - Сапожников важно покивал головой, мол, не врёшь, девка.
-Зашла я в часть после полуночи, зареванная. Меня, мол, ограбили на Витебском. Сумочку обобрали, а там деньги да документы. Павел Николаевич мне объяснил, что сейчас один в части, помощник пристава на выезде. Заявление писать лучше уже завтра. Я снова разревелась, а он меня чаем напоил, пряником вяземским угостил, пожалел. И так мне с ним спокойно и тепло стало. Вот сидим мы в части, разговариваем. А Печник со своими в это время выломали решётку в камере, она там и вовсе на двух гвоздях держалась, выставили раму, да и пятерых арестантов увели.
-Ага, как же пятерых, - сыскарь широко улыбнулся, - троих, тех, что Пашка Фесков с собой увёл через трамвайные пути по Старопетроградской. Эти да, сбежали. А двое других рванули к Покровской горе. Да сдуру оказались в саду дома тюремного комитета. А один из надзирателей не спал, покурить на крыльцо вышел. Вот он беглецов и приласкал. Одному нос свернул на сторону, другому так сапогом в живот заехал, что того в земскую больницу свезли. Ну, и дальше чего.
-Просидели мы с Вороновым долго, да только из камеры кто-то заорал, что мол холодно стало, да и людей поубавилось. Паша бегом туда, а я побыстрей из части. На Рачевку к тётке Устинье когда пришла, Печник там уже был со своей шайкой, а убежавших арестантов с ними не было. Фесков довольный, пачкой ассигнаций трясёт, водку глыщет. А через три дня меня Воронов выследил, на Свирской. Как из под земли передо мной вырос, сам в цивильном, глаза злые. Мне, говорит, теперича одна дорога в вашу банду, следователь за побег арестантов всех собак хочет на меня повесить. Я понял, что ты не просто так ночью в часть зашла. Надо было бы тебя, девка, следователю сдать, да глянулась ты мне. Веди уж к своим, в притон, али ещё куда. Повела я его, только не на Рачевку, к Печнику, а к тётке своей на Свирскую. Три дня мы там прожили, любились да за жизнь разговаривали. Думали да рядили, что делать, да как дальше жить будем. Возврата Паше в полицию уж не было, порешили, что пойдём к Фескову, а работать Воронов со мной будет, как раньше Печник. А у тётки Устиньи в тот вечер вся фесковская шайка собралась. Печник как меня увидел с незнакомцем, так и зарычал, мол, кто таков, что за трали-вали? Я и слова не успела сказать, как Воронов отрекомендовался бывшим городовым, что по нашей вине нынче в бегах. Урки его уж на ножи хотели взять, да куда там. Паша из кармана револьвер достал, короткоствольный, да и ворам разъяснил кое-чего. Мне, говорит, всё равно возврата назад нет, с Ольгой буду работать. А вас постреляю, да и дело с концом. Ты, мол, Печник, вор авторитетный, сам подумай. Как получал с Ольгиных дел процент, так и будешь, да и я тебе могу пригодиться в разных делах. А будете быковать, так у меня, мол, рука не дрогнет. На том свете деньжата без надобности. Поскрипел Печник зубами, да и согласился. Доброе слово со стволом в руках намного быстрее доходит. А Трали-Вали, так его Печник прозвал, да людишки его подхватили, действительно в делах пригодился. Так-то он всё больше со мной ходил, но и в больших делах себя показал. А уж когда ланинский магазин выносили, так и вовсе почитай всё он один и сделал. Сторож в колониальном магазине был один, старичок, да по двору собаки бегали аж четыре штуки здоровущие, да злющие. А у Паши, оказалось, форма городового припрятана была. Нарядился он, да посреди ночи в ворота и постучал, мол, проверка от полиции. Сторож собак на цепь посадил, да калиточку в воротах и отпер. Воронов его по голове и приголубил. А уж дальше, выноси, сколько сможешь уволочь.
-Только сторож через пару дней в земской больнице помер, - вздохнув, проговорил Сапожников, и потянулся за стаканом, - такая вот канитель. Ну, а дальше чего было?
- Неделю назад заболела я, по-женски. Эти дела у меня всегда тяжко проходят, живот болит, мутит. Я с Рачевки к тётке на Свирскую и ушла. А Трали-Вали там остался, Печник сказал, что знатное дело наклёвывается, снова его форма городового нужна. Отлежалась я у тётки, да вчера утром и пошла на Рачевку. А по дороге в дом Одинцова на Загорной зашла. Правда, в трёх квартирах никто не открыл, а вот у чухонки этой я часики и потырила, каюсь. А на Окопной улице за водоразборной будкой тётку Устинью встретила, она из лавки шла. Пошли к ней домой вместе. Она рядом со мной колдыбает, говорит чего-то, а я её и не слушаю вовсе. Все мысли об том, что вновь своего любого Воронова увижу. А Устинья мне про Пашку-Печника, мол, любит он тебя, девка, и всё-такое прочее. Такой грех на душу взял, такой грех. А мне в одно ухо влетает, в другое вылетает. Когда в хату зашли, вот тогда меня понимание-то и накрыло. Вся шайка в сборе, всё четверо, а Паши моего с ними нет. Сидят водку жрут да ухмыляются. На мой спрос Фесков отвечает, что ушёл три дня уж как Трали-Вали в город, вроде как ко мне, на Свирскую, да с тех пор и не появлялся. Стою я, к стенке спиной прислонилась, а в ушах тётки Устиньи слова гремят. Грех, такой грех на душу, мол, Печник принял. А на столе у них водка закончилась. Пашка мне и говорит, принеси, мол, из сеней, там под лавкой бутылки стоят. Стою я в сенях, с бутылкой белоголовки в руках, а на полке пря перед глазами большая банка жестяная, из-под чая. Тётка Устинья в ней крысиный яд хранила, очень её мыши да крысы доставали, по сараю чуть не в открытую шастали. Я сургуч с бутылки сорвала, да и три больших горсти в водку и сыпанула. Водку Печник по стаканам разлил, да и мне тоже. Я отказалась, говорю, после порошков обезболивающих пару-тройку дней нельзя. Он тогда мой стакан тётке Устинье предложил. Не хотела я , чтобы и она… Не хотела, - из глаз Христофоровой ручьём полились слёзы, - страшно они умирали. Корчились, орали. Печник с ножом ко мне пополз. Хрипел-рычал, крутило его, но полз да зубами скрипел. Я и убежала. А после уж и не помню ничего. Только вот как его благородие по физии нахлестал.
-Да, девка, натворила ты делов. И чего теперь с тобой делать? За такое тебе прямая дорога на виселицу. Па Палыч, ты ж юрист, что делать-то? Отравить она отравила, да ведь такую мразоту, что пробы негде ставить. Не хочу я её под смертную казнь подводить.
- Хороший адвокат, я думаю, смог бы найти смягчающие обстоятельства, Мещерский задумчиво потёр подбородок.
-Хорошему платить надо. А откуда у неё деньги? Или есть, а Ольга?- Сапожников потряс за плечо рыдающую Христофорову. Ответа он так и не дождался.
-Можешь её сейчас отвести в сыскное отделение и оформить по тем кражам, в которых её подозревают. А про отравление и не вспоминать. Я думаю следователь не будет придираться, да лишние вопросы задавать. Всё-таки несколько дел о кражах сразу закроются.
-Эх, Паша, может оно и так, да тот же Авдеев, коллега мой, обязательно спросит за Фескова и его шайку. Где, мол, была? – Сапожников выпил очередной стакан рома и вздохнул, - спросит обязательно.
-Ольга Тимофеевна, - позвал Мещерский,- Ольга Тимофеевна, вы слышите меня. Вы жить хотите?
-А зачем мне теперь жить? – всхлипывая, тихонько пробормотала девушка, -был один светлый человек, любимый, в жизни моей непроглядной. И что? Зависть да злоба людская его сгубила. Незачем мне теперь жить. Совсем. Пошли уж, Николай Степаныч, в сыскное. Всё подпишу, во всём сознаюсь.
-Идите, Коля. Видишь, она сама жить не хочет. Тут ты ей ничем не поможешь.
-Прошли уж, горе, - Сапожников тяжело поднялся из-за стола, -пошли, Оленька, ты знаешь, тут недалече. Извини, Паша, служба. Не так я думал провести этот вечер, совсем не так.
-Ничего, Коля. Я ещё месяц как минимум в городе буду жить. На своей старой квартире. Заходи. До встречи.
-Прощевай, Паша, -Сапожников взял за локоть Христофорову и вывел её из ресторанного зала.
-Официант, - Мещерский махнул рукой, подзывая пробегавшего мимо халдея.
-Чего изволите-С7
-Приберитесь тут, и подайте чаю, да покрепче
-Десерт какой-нибудь к чайку не желаете? Безе, бисквитное пирожное, сладкий слоёный пирожок с
ягодами-с?
-Чай, лимон, сахар. И всё, любезный.
-Всенепременнейше-с.
Мещерский пил ароматный чай, задумчиво глядя перед собой. Чудные дела творятся в губернском городе, ох чудные.

 

Так они подруги давние.

 

Так бы читал и читал........

 

вы ж знаете где)))

 

Да, иногда захожу.......Но понимаете, я не могу целый день сидеть за компьютером, а у вас очень завлекательные и интересные рассказы.......

 

спасибо, стараемся))))

 

25 января 1875 года помощник пристава 1-ой полицейской части губернского города Смоленска около половины восьмого вечера составлял протокол со слов временноотпускного рядового Василия Ефстафьева. Тот, шмыгая носом и разя перегаром, разъяснял, что приехавши в Смоленск из Чащино Духовщинского уезда утром познакомился с временноотпускным рядовым Иванам Екимовым. Тот позвал его к своей сестре пить водку. Так Ефстафьев оказался в деревне Силино Солдатской слободы в доме безсрочноотпускного рядового Лариона Меркулова.

Полицейский чин тяжко вздохнул. Ну, сколько вас таких уже на моей памяти было, пьяниц, и сколько ещё будет. Водки вам, идиотам, выпить негде и не с кем. Кабаков вам в городе мало. А потом являетесь в часть, размазывая сопли, а то и кровь по харе, да голосите, что вас ограбили. Если уж «нехороший человек» тебя в толпе выделил, да зовёт не пойми куда водку пить, то значится у тебя на роже аршинными буквами написано, что ты не откажешься, что казённое вино тебе ближе матери родной. Тяжко вздохнул помощник пристава, и вновь обмакнул перо в чернильницу.

В доме Меркулова новые знакомцы знатно нажрались. Екимов раз сбегал за добавкой. Но, как всегда бывает, водка кончилась раньше, а желание выпить осталось. Ларион Меркулов, пришедший в часть вместе с Василием, ревел ярмарочным медведем, что Ефстафьев сам отдал часы Екимову, чтобы тот их сбегал и заложил. Полицейский от него только отмахнулся. Знаем мы, мол, Ваньку Екимова, сидел он уже за кражу один раз. Видать, опять за старое взялся. По словам духовщинского крестьянина у него пропали серебряные часы с цепочкой, кожаный бумажник, а в нём, не много ни мало, двадцать пять рублей ассигнациями. Проспавшись, Ефстафьев не увидел в доме своего нового знакомца, и отправился в полицию. А с ним и Меркулов увязался. Ларион всё орал, что часы Васька сам отдал, а денег от него никто и не видел. Ведь ежели б деньги были, на хрена часы закладывать. Купили б ещё водки, вот и вся недолга.

Пока протокол, то да сё, десятские приволокли из Солдатской слободы Екимова. Был он сильно пьян, но на ногах держался и говорил более-менее связно. Да, взял часы у Ефстафьева, так он сам их мне совал, когда водка кончилась. Иди, мол, заложи, только не меньше чем за семь рублей. Я и побёг. Целовальник в кабаке часы брать не захотел, ему по закону не положено, а Егорка Васильев знакомец мой старый взял за три рубля. Я с водкой к Лариону домой вернулся, а там уже и нет никого. А потом десятские заявились. У Екимова при обыске нашлось только пятьдесят копеек, каковые и вернули Ефстафьеву. Ваньку отправили в арестный дом при земской управе, а остальных по домам.

Полицейское следствие было недолгим. Допросили Кондрата Егорова, того самого целовальника, да Егора Васильева, который показал, что часы он взял в залог за данные Ивану Екимову три рубля серебром. Оформив все протоколы, пристав передал дело на рассмотрение по подсудности мировому судье. В качестве свидетелей в камеру мирового судьи Александра Васильевича Рачинского были вызваны Ларион Меркулов, жена его Елизавета Семёновна Меркулова, она же сестра обвиняемого Ивана Екимова, целовальник Егоров и Егор Васильев. Судья Рачинский, рассмотрев материалы дела и выслушав свидетелей, пришёл к выводу, что обвинить Екимова в краже нельзя. По законам Российской Империи вменить в вину Ивану свет Семёновичу можно лишь укрывательство вырученных за заложенные часы трёх рублей. Кражу двадцати пяти рублей у Ефстафьева доказать не удалось, да и не нашли ни в доме Меркулова, ни у самого Екимова этот самый бумажник с деньгами. Присудил мировой судья Ивану Екимову три месяца тюрьмы. А тот собственноручно, грамотный ведь как-никак, бывший старший писарь 6-й артиллерийской бригады, накатал апелляционную жалобу в Съезд мировых судей. А ведь зря он это сделал, ох зря. И такая тут канитель завертелась.

Съезд перед рассмотрением апелляции запросил у всех мировых судей сведения о Иване Семёновиче Екимове. И тут выяснилось, что суд по делу Ефстафьева уже третий в нелёгкой судьбе Екимова. Дальше господа Съезд и разбираться не стали. А стоило бы покопаться в законах Империи, стоило. По мнению Съезда мировых судей, под председательством А.Н. Вонлярлярского Иван Екимов попадает под действия закона о рецидивистах. Так как судился в третий раз за одинаково преступление – кражи. Мировым судьям он теперь не подсуден, и дело его нужно передать прокурору Смоленского окружного суда. Прокурор, чиновник всё ж таки с юридическим образованием, должен бы был разобраться, что там нагородили выборные мировые судьи. Но и он подошёл к делу спустя рукава. Не изучив материалы уголовного дела, отписал оное судебному следователю для предварительного следствия.

Следователь отправился в арестный дом при земской управе, решив для начала поговорить с обвиняемым. Там ему рассказали, как Екимов отреагировал на решение Съезда мировых судей. А Ванька взялся буянить. Ломал нары в камере, орал благим матом, бился с разбегу в запертые двери. Сторож Александров , решив урезонить буяна, открыл двери камеры. Пред ним предстал Иван свет Семёныч, почему-то одетый в пиджак другого заключённого, и грусным голосом поведал, что как-то скучно ему тут сидеть. Пошли, мол, дорогой вертухай, посмотрим, что за контингент у вас в женской камере обитает. Вы представьте себе какая у этого человека была харизма, сколько личного обаяния, что сторож повёл его на смотрины в женскую камеру. Бабы, мягко говоря, охренели от появления в дверях двух мужиков, стоявших в обнимку и в громко обсуждавших их достоинства и недостатки. Екимов заявил, что и тут всё не так как надо, ит двери женской камеры закрылись. А Ванька приказал Александрову вести его до ветру на двор управы. На резонный вопрос, а чем собственно его параша в камере не устраивает, Екимов заявил, что надоело ему это вонючее ведро хуже горькой редьки. Хочется ему в нормальном сортире посидеть. И ведь уговорил сторожа, уговорил паразит! А на дворе управы Екимов рванул в ворота быстроногим сайгаком. Поняв, что остался в дураках, Александров завопил и кинулся вдогон. За ним побежали и несколько десятских, что были в тот момент в управе. Догнать долго не могли, настигли только на крыльце дома Лариона Меркулова. Екимов понуривши голову сидел на ступеньках, тяжко вздыхая. Нету, мол, никого дома, а я так спешил.

Следователь с санкции прокурора окружного суда перевёл Иван Екимова в Смоленский тюремный замок, что называется, от греха подальше. А сам взялся изучать материалы уголовного дела. И тут же нашёл нестыковки. Рецидивистом по закону мог быть объявлен человек, трижды судимый за одно и тоже преступление, и трижды отбывший срок наказания. А Иван Екимов сидел в тюрьме всего лишь один раз. Судом по краже у некого Мальцева он был оправдан. Написав заключение по делу, следователь с лёгким сердцем вернул его мировому судье. Тот, также легко впаял Ивану те самые три месяца тюрьмы, тем более, что Ванька уже в тюремном замке и обретался.

Полностью отбыв срок наказания, Иван Семёнович Екимов был выпущен под особый надзор полиции. Но, то ли надзор был действительно «особый», то ли у полиции дел без Ваньки хватало, но в самом начале 1876 года Екимов из Смоленска испарился. У смоленских полицейских не было про Екимова никаких вестей. Хотя человек с похожими приметами был подозреваемым в нескольких мошенничествах в среде богатых евреев Могилёвской губернии. Он же подозревался в убийстве еврея, торговавшего золотыми украшениями.

Подозрения к делу не пришьёшь. А высокий, рыжебородый голубоглазый мужчина, лет тридцати пяти, с большой лысиной, появился на улицах уездного города Дорогобужа. Да-да, это и был Иван Екимов. Но в каком виде. Шапка-пирожок из бобра, дорогое драповое пальто, высокие сапоги в гармошку. Дорогобужские обыватели принимали его, то ли за богатого купца, то ли вовсе за дворянина-помещика. А Екимов ходил по трактирам, пил чай, да внимательно приглядывался к трактирным приказчикам да сидельцам. В одном из трактиров его узнал бывший сослуживец по 2-й батарее 6-й артиллерийской бригады Ермолай Самойлов. Слово за слово, этим самым по столу, Ермолай проставился водкой за встречу. Ему Иван рассказал, что служит у богатого помещика и в Дорогобуже по его делам.

А вот Иуде Яковлевичу Хомичеву, приказчику в трактире купца Трофима Дмитриевича Елисеева Ванька рассказал совсем другую историю. Заявился он в трактир ближе к девяти часам вечера, спросил чаю. Потом, разговорившись с приказчиком, рассказал оному, что является сыщиком, присланным Смоленским полицейским управлением для розыска церковных вещей и денег, украденных из церкви Святого Николая в Офицерской слободе. И есть, мол, уже у него сведения, что некий еврей Янкель здесь в Дорогобуже хранит у себя покраденное. Показал он приказчику и красивые бумаги с большими сургучными печатями. Совсем не зря присматривался Иван Екимов к трактирным приказчикам. Выбрал именно того, кто был неграмотен. Переночевав в комнате притрактире, сыщик выпил чаю, перекусил и отправился, как он сказал Иуде, на разведку. Все его расходы просил записать за ним, после окончания миссии он лично сходит с приказчиком к исправнику, и тот оплатит все расходы. Вернулся после полудня, весь из себя довольный. Сказал, что всё нашлось у Янкеля в подвале, еврей и его пособники арестованы. Но ниточки дела ведут в Смоленск, и ему нужно срочно отправить несколько писем. А для этого он попросил у приказчика рубль медью и рубль серебром. Иуда вроде как заколебался, деньги как-никак, но сыщик его уговорил, оставив в залог свои красивые бумаги с печатями. Получив деньги, гость ушёл в город, чтобы уже никогда не вернуться. Ждал его Иуда до утра, а потом отправился в полицию.

А надзиратель 1-й части города Дорогобужа Василий Сергеевич Крапухин уже снимал показания с отставного рядового еврея Янкеля Мануиловича Хотискара. Ему неизвестный, рыжебородый лысый хорошо одетый господин высокого роста, голубоглазый, предлагал намедни купить у него бочку сельдей, ящик конфект и пуд чухонского масла. Янкель ему ответил, что он в своей лавке таким товаром не торгует, но может свести господина с Лейзером Петрейко, которого этот товар может заинтересовать. Встреча состоялась на следующий день у Янкеля дома. После долгих препирательств, Лейзер попросил принести несколько сельдей из бочки для образца. Господин ушёл и вернулся лишь после обеда, принеся завёрнутый в мочало пяток селёдок. Качество товара Петрейко устроило, и он согласился купить бочку за 9 рублей 50 копеек серебром. Рыжий незнакомец сказал, что доставит бочку в лавку Петрейко и попросил руль пятьдесят авансом. Мялся Лейзер долго, но деньги всё ж таки дал. После чего продавец уехал на извозчике, чтобы никогда уже не вернуться.

Иуда Хомичев поведал полицейским свою историю от сыщике из Смоленска, который должен был арестовать какого-то Янкеля за кражу церковных вещей. Хотискар возопил громче иерихонских труб, что он честный торговец, и это его обманули и его друга Лейзера Петрейко обокрали. Иуда предъявил надзиратьелю красивы бумаги, оставленные в залог рыжебородым. Это оказались ремесленные свидетельства на некого калужского мещанина Мухина, проживающего в Рославле Смоленской губернии.

Через неделю Иван Семёнов сын Екимов был задержан десятскими на ярмарке в городе Ельне за бездокументность. К тому времени в Дорогобуже Ермолай Самойлов уже дал показания, полиция уже знала кто таков рыжебородый. Екимова из Ельни переправили этапом в Смоленск. У судебного следователя Иван Семёныч очень быстро сознался в двойном мошенничестве в Дорогобуже. Ну, очень уж быстро. Видимо хотел побыстрее сесть в тюрьму, чтобы не проявились его Могилёвские художества. Мошенничество вроде и копеечное, два рубля двадцать семь копеек забрано было у Иуды Хомичева, да руль пятьдесят у еврея Петрейко. Но срок Екимов получил вполне себе реальный.

 

вроде бы я вам этого ещё не показывал....

В середине июля месяца 1914 года губернский город Смоленск утопал в зелени и изнывал от небывалой жары. Казалось, Господь что-то перепутал, и превратил Смоленский уезд в филиал экваториальных тропиков. Удушливая, парящая жара вмиг сменялась мощным ливнем, небо чернело от набежавших туч. Но, не прошло и десяти-пятнадцати минут, как туча, гонимая ветром, уходила на восход, солнце вновь жарило каменные мостовые, присутственные здания центра города и одноэтажные домики обывателей на окраинах. Бурные потоки, только что несшиеся вниз к Днепру по Большой Благовещенской, иссякали, извозчики опускали верха колясок, и убирали под облучок плащи из рогожи, завернувшись в которые, спасались от непогоды. На вымытых дождём улицах вновь появлялись горожане.

От губернской земской управы, пройдя через губернаторский пролом и миновав дом губернатора, на Большую Кадетскую улицу вышел хорошо одетый молодой человек лет двадцати пяти-двадцати семи. Лёгкий светло-серый бумажный костюм и льняную косоворотку с вышивкой по вороту дополняли плетёное из соломки канотье с зелёной шёлковой лентой и лёгкая бамбуковая тросточка. Шёл он достаточно широким шагом, стараясь побыстрее добраться до цели своего путешествия, пока яростное солнце не раскалило мостовые. Пройдя вдоль здания реального училища, молодой человек остановился у городской думу и задумался. До ресторана Фрезера, куда он был приглашён, можно было добраться пройдя дальше по Кадетской до пересечения её с Большой Благовещенской и спустившись вниз, либо пройдя вдоль сада Блонье до Пушкинской и вдоль трамвайных путей добраться до дома Рачинского. Мужчина выбрал второй путь, от городского сада всё же хоть немного, но веяло прохладой.

Князь Павел Павлович Мещерский, занимавший ныне при губернском присутсвии должность кандидата к земским начальникам, сегодня утром получил у себя на квартире странную записку. «Павел Павлович, дорогой ты мой человек, ожидаю тебя к двум часам пополудни в ресторане при гостинице «Европейская». Всегда твой Сапожников» гласила она. Написано было кривым, скачущим подчерком, что было очень не похоже на всегда аккуратно пишущего крупным округлым подчерком полицейского надзирателя Смоленского сыскного отделения. Да и что делать полицейскому чиновнику в одном из самых дорогих ресторанов города? Обычно сам Мещерский вызывал запиской Сапожникова на обед в какой-нибудь из трактиров города, а тот в приятной беседе, под обильную выпивку и закуску, рассказывал начинающему писателю Мещерскому разные истории из полицейской жизни.

А вот и он, дом Рачинского на углу Пушкинской и Большой Благовещенской. В той части дома, что по Благовещенской на втором этаже размещалась гостиница «Германия», а по 25 номеров гостиницы «Европейская» имели своим адресом улицу Пушкинскую, бывшую Кирочную. Официант в черном как ночь пиджаке встретил гостя широкой улыбкой. Крупные зубы его спорили с белизной накрахмаленной до жёсткости рубашки и длинного фартука. Весь вид его излучал почтение и желание угодить.

-Меня ожидает Николай Степанович Сапожников.

-За мной проследуйте, в отдельный кабинет-с, - с полупоклоном халдей направился вглубь ресторанного зала, к одной из дверей пяти отдельный кабинетов.

-Ваш гость, господин Сапожников, - доложился ресторанный работник, открыв дверь одного из кабинетов.

-Проси, друг любезный, проси. Да, неси уху, милаааай, - Сапожников сидел, развалившись на небольшом диванчике у уставленного закусками стола, сжимая в руке большой хрустальный стакан с рубинового цвета жидкостью. Второй такой же диванчик стоял по другую сторону стола. Возле правого подлокотника у Сапожникова был приставлен небольшой круглый столик, на котором в ведёрках со льдом стояли три больших стеклянных кувшина. На большом столе в таком же ведре охлаждалась бутылка «Вдовы Клико». Рядом с ней выстроились в ряд три бутылки рейнвейна. Официант испарился, а Мещерский повесив канотье и трость на вешалку, с удивлением разглядывал полицейского чиновника.

-Коля, да ты ведь пьян?

-В лос-ку-ты, Паша, в самую что ни на есть «зю-зю», - широко улыбаясь, Сапожников одним глотком отхлебнул половину жидкости из стакана, - и собираюсь продолжить напиваться в твоей тёплой компании. Мне всё можно, я второе рождение отмечаю.

-Это как так? Что с тобой приключилось? – князь уселся на диванчик.

-А ведь с вишнёвым соком-то, скуснее, дааа, - заявил Николай, допивая стакан.

-Коля, рассказывай, что стряслось?

-Э, нет, для начала вот закусок отведай, да винца выпей. Я тут нам устроил рыбный день, ну, да надеюсь, ты не в обиде. Тут и белорыбица, и сёмужка солёненькие, форшмак вот из балтийских сельдей, икорка. Хошь паюсная, хошь зернистая. Расстегайчики с вязигой есть, да с осетринкой. Майонез, вот из крабов, да шейки раковые в маринаде, нежненькияяя… Кстати, а почему они шейки? Они ж ведь, совсем даже хвосты. В дела? А вот и ушица. Наливай, Пал Палыч, выпьем за встречу.

Белозубый официант поставил в центре стола большую фарфоровую супницу, и, открыв бутылки с вином, вышел из кабинета. Мещерский, выбрав среди трёх сортов вина своё любимое, наполнил бокал на высокой ножке соломенного цвета рейнвейном. Сапожников же, налив в стакан примерно треть объёма светлого рома, долил из кувшина яблочным соком.

-Коля, ты, что это придумал?

-А это совсем не я, - сыскарь широко улыбнулся, - иметь широкие связи надо. Вот. Ланинские приказчики ездили в Ревель за товаром, да там, в портовом кабаке, спелись, и хи-хи спились с боцманом с грузового парохода. А он ходит на Кубу и в Америки. В смысле, пароход, не боцман. А боцман на ём, на пароходе. Тьфу ты, прости Господи. Короче, вот этот боцман им и показал, как в тех самых Америках ром пьют. А мне нравится. Вкуснота. Давай,Пал Палыч, за встречу.

С легким звоном сдвинулись бокалы. Мещерский закусил раковой шейкой, а Сапожников, уложив ложечку паюсной сверху на расстегай с вязигой, закинул своё изделие в широко раскрытый рот.

- Кушай, Паша, кушай. Давай ещё по одной, под закуски, и за ушицу. Замечательная ушица, тройная, на бульоне из ершей.

Снова звенят бокалы, у Сапожникова в стакане теперь тёмный ром с апельсиновым соком. На нетвёрдых ногах он обходит стол и наливает князю в тарелку ароматную уху. В ней ничего лишнего. В прозрачном ароматном бульоне плавают только пятачки варёной моркови, похожие на золотые монетки, да кусочки судака и стерлядки.

- Коля, ты от вопроса не уходи. Что за второе рождение?

-Сейчас, Паша, сейчас. Вот только душу мятущуюся коктейлем залью, - Николай Степанович отправил в рот остатки рома из стакана, - Помнишь, в мае месяце я тебе рассказывал как здесь, в гостинице «Германия» подполковника Григорьева обнесли? Тот и помнил только, что девица у него в гостях была красивая, да зеленоглазая. Мы тогда решили, что она его опоила. А вот в губернской земской больнице ни в бутылке шампанского, ни в бокалах ничего не нашли. А сыскное ищет по гостиницам зеленоглазую брюнетку. Ан нет такой. И агентура среди ворья смоленского докладает, нет, мол, у нас таких. А к концу мая в начале июня уже пять заявлений о странных ограблениях. Да всё от холостых да вдовых купцов да дворян. Знакомятся в ресторанах или дорогих магазинах с красавицей-брюнеткой, приглашают к себе домой. А больше ни они, ни прислуга ничего не помнят. А ведь это только те, кто заявил. А ведь были, скорее всего, и те, кому огласка не нужна. Отправили жён с детьми на дачи или в имения, да и порешили развлечься. Такие к нам в сыскное не пойдут, им скандал не нужен. Начальник наш, Моисеев, ногами топочет, рычит, а как её стерву найдёшь, гастролёршу-то? А Семёна Георгиевича начали дёргать ещё и контрразведчики да чиновники губернатора. Война ведь на носу. И на нас, на сыскное возлагают большие надежды по борьбе со шпиёнами. Ищем по городу эту самую брюнетку, да без толку.

Сапожников снова взялся мешать ром в стакане с соком. И Мещерский наполнил бокал вином из другой бутылки. Уха была действительно великолепной, да с расстегаем, но рассказ сыскаря захватил всё внимание князя.

-Дык, вот, ищем, значит. А получилось всё совсем случайно. После очередной выволочки от Моисеева, пошёл я на Толкучий рынок в пивную Ефременкова. На его заводе пиво так себе, особливо тёмное, там «Мартовское» или «Портер», а вот «Пильзенское», светлое, лёгкое да очень вкусное. Тут с ним ни Мачульский, ни Акционерное общество не сравняться. Вот и побаловал я себя, аж четыре бутылки взял. Пью и думаю, как же её найти-то? Тут за соседним столиком, слышу, кто-то расхваливает виденную зеленоглазую красавицу. Кинулся я к рассказчику, а это наш старый знакомый, Лапун, Федька Щёголев. После той истории с Покопцовой он, вроде как, дурковать бросил, на работу устроился. Хотя работа, смех один. Он из кухмистерской на Большой Благовещенской обеды по адресам разносит. Он как меня увидел, так в ступор и впал. Да я ему пару пива за свой счет поставил, он и разговорился. Я, вещует, на эту квартеру уже как два месяца обеды ношу. Всегда их получал слуга-чухонец, белобрысый такой. А не далее как вчера дверь открывает писаной красоты мамзель. Брюнеточка, губки алые, что твои ягодки, глазищи огромные, зелёные да яркие. Я, говорит, на месте так и застыл. А она Лапуну улыбнулась, да четвертак на чай дала. Я в него пиво вливаю, да трясу на счет адреса. Где та дамочка живет, Федя, где? На Леслевской улице, говорит, возле Никольской церкви, дом такой-то, квартира на втором этаже слева. Бегу на Духовскую улицу во вторую часть, помощнику пристава говорю, Михаил Терентьевич, мол, дайте парочку городовых на задержание и обыск. А он только руками разводит, нетути, один вон разъединственный. Ладно, мне и одного хватит, что ж мы, думаю, вдвоём с бабой не справимся? Ох, кабы я знал, что будет, я бы в Нарвские казармы пошёл, пулемётную команду от полка просить. Приходим, значить, в Офицерскую слободу, вот эта Леслевская улица, вот этот дом, где тут та барышня? Звоню в дверь, открывает. Сама. Да уж, красоты девка неописуемой. Волосы черные аж с синевой, густющие да слегка вьются. Глазищи огромные, ярко-ярко зелёные, губы большие, сочные, манящие. Личико белое, без единого изъяна. Ух, ты и ах! Сыскное, говорю, отделение, есть у нас подозрение на счёт вас, мамзель, придётся обыск проводить. Ежели есть что запрещённое или полученное незаконно, предлагаю выдать добровольно. Она просит пройти в квартиру. Захожу в коридор, сзади городовой сопит, что твой паровоз. Она на меня как зыркнет, и всё, как будто свет выключили, ничего не помню. И тут же на груди как что-то раскалилось да колет и жжёт. Ладанка там у меня висит вместе с нательным крестиком. Батя лет пять назад в Болдинский монастырь ездил, да и привёз. Маманя мне её сама на шею надела, да велела никогда не снимать. Вот так, значить, на груди колется, а у меня в глазах прояснилось. Гляжу, а эта лахудра, мать её за ногу, да головой об стенку, уже глазищами своими городового буравит. Оборачиваюсь, батюшки святы, а он уже револьвер из кобуры достал, курок взвёл да в меня целит. А глаза у его совсем стеклянные. Я и как стоял, так на пол и ухнул. Смех или грех, а задницу так отбил, что дня три потом болела. Выстрел, слышу пуля в стенку деревянную «чмок». Я «Браунинг» из кармана, да и стреляю…

-Что, в городового?

-Да ты чего, Пал Палыч? Я ж в понятии, что он стервой этой заворожён что ли. В девку енту. И вот ведь, как кто руку направлял. Никогда я целкостью да попадалкостью не отличался, а тут с первого выстрела, да с полу, а в лоб ей попал. Она свалилась на пол, городовой стоит да башкой своей мотает, то на меня, то на револьвер глядит, удивлённый весь такой. Выматерил я его, да так трёхэтажно, что наш боцман с «Алмаза» и тот позавидовал бы. Беги, говорю, по дому, понятых ищи, обыск делать будем. А у самого в груди холодок, а если ничего не найдем? Застрелил бабу за просто так? Пока он бегал, я быстренько квартирку то и осмотрел. А она, похоже, уже съезжать готовилась. Вещички все собраны. В одном чемодане шмотки всякие, бабские, бельё там, ё-моё. А вот второй чемоданчик поинтересней. Кожаный чемоданчик, дорогущий, а внутрях три отсека. В одном в футлярах разноцветного бархата колье да фермуары, серьги да браслетки. Драгоценности, короче. Во втором из рогожки мешочек, фунтов на десять весом. Видал ты когда-нибудь десять фунтов золотой монеты? Ты, может быть, и видал, а я вот никогда. Ну, а в третьем отсеке пачки ассигнаций. Такие вот дела. Пока понятые, то да сё, протоколы, и чухонец-слуга объявился. Он, вишь ты, на вокзал за билетами ездил, точно, уезжать собиралась брюнеточка. Я его со всем барахлом, да к нам в сыскное. Пой, говорю, ласточка, пой. Как вы тут со своей хозяйкой окаянствовали. Рассказал, да такое, что сразу и не поверишь. Надо глотку промочить, фух.

И Сапожников смешал себе новую порцию рома с соком. Мещерский не спеша тянул вино из бокала. Запредельная какая-то история выходила у его знакомца, мистическая. Сыскарь с шумом выхлебал полстакана и продолжил:

-Чухонец этот, Тапани Виртанен зовётся, слуга нашей дамочки, из Лапландии. Мамаша у него из лопарей, саамов то бишь, а батя финн. А вот мамашин отец, деде его, значится, считался там у них великим колдуном, нойдой по ихнему. Заявился он как-то к ним на хутор, осмотрел мальчишку со всех сторон, только что не обнюхал, да и сказал матери, что тот для обучения не подходит. Кровь, мол, смешали зря. Да и ушёл куда-то. И не было его видно аж с полгода. А когда вернулся привёл с собой девчёнку. Черноволосую да зеленоглазую, лет десяти. И вот все десять лет до самой своей смерти этот старый нойда её учил своему колдовскому искусству. Умирал он долго, и очень тяжело. Вызвал к своему одру внука, да и наказал, грозя проклясть, чтобы был он этой девице, его ученице, покорным слугой. Вот с тех самых пор он с ней. Мы ж даже не знаем, как её звать. Тапани её только хозяйкой да госпожой величал. Паспорт нашли в её вещах, а её он или нет? Анна-Мария-Луиза фон Тидебель, из дворян Эстляндской губернии. Запрос в Ревель по месту приписки послали, ответа будем ждать. Так вот, сидеть в лопарьских лесах девица не захотела, отправилась сначала в Гельсингфорс. Ну и Тапани за ней, естественно. Там в Гельсингфорсе она первый раз и зачаровал какого-то богатого купца, да и обнесла. На те деньги купила билет на пароход, да и отправилась в Крым. Погуляла девка знатно. Севастополь, Симферополь, Херсон, Киев, Минск, везде отметилась. Много из того, что у неё в чемодане нашлось, у нас по сводкам как украденное проходит. А в конце допроса чухонец этот мне и говорит, что хозяйка сильной колдуньей была, её сжечь нужно. Ну, или на крайний случай кол осиновый в грудь вбить. Чтобы, значит, не встала, не стала равком злобным людям живым вредить. И была эта вся катавасия в прошлую пятницу. Вот с ночи на субботу эта паскуда мне во снах приходить стала. как есть с дыркой кровавой во лбу, глазищи зелёным огнём горят. Только глаза закрою, она тат как тут. Только и спасся, что бутылку рома в себя влил. Субботу да воскресенье так вот промаялся, а в понедельник испросил у Моисеева отпуск. Вот с тех пор и топлю душу в спирту. Такие вот пироги с котятами, Паша.

- И что, всё равно снится она тебе?

- Да нет, по пьянке засыпаю, что твой младенец. Только вот страшно мне, Пал Палыч, очень страшно. Я ведь и на нож ходил, и стреляли в меня при задержаниях пару раз. Трёх подручных Васьки Гниды я голыми руками по стенкам трактира Григорьева на Покровской горе размазал. Хоть они и бритвами махали. А вот теперь боюсь. Ежели в наш электрический да паровой век такое в лесах чухонских осталось, неведомое. Когда девка одним взглядом может человека заставить тебя застрелить. Аааа, к чёрту, давай пить да гулять. Вот и горячее подоспело.

Два официанта в черных пиджаках и белых фартуках появились в кабинете. Один из них забрал со стола пустую супницу, а второй на её место поставил большое серебряное блюдо с большой, приготовленной на пару стерлядью. Рыбка была обложена сложным гарниром из запеченных кореньев, картофеля и грибов.

-Шампанское открой, любезный, - Сапожников обратился к официанту, пьяно растягивая слова, - князю, да и мне налей. Попробую шипучку.

Официант, взяв в руки бутылку с жёлтой этикеткой, аккуратно раскрутил мюзле и профессионально с лёгким хлопком вытащил пробку. После чего наполнил бокалы друзей пузырящейся жидкостью. Вернув бутылку в ведёрко со льдом, ресторанный работник покинул кабинет. Взяв в руку бокал, Сапожников взялся разглядывать игру пузырьков в вине. Лицо у него было немного озадаченное.

-Ты чем недоволен, Коля? – спросил Мещерский, поднимая бокал.

-Как чудно открыл, паразит. Ни тебе фонтана с брызгами, ни выстрела пробки в потолок. Даже неинтересно, как то.

-А чего ты хотел, чтобы он тебе по-гусарски обухом шашки горлышко снёс?

-Почему это обухом? – физиономия сыскаря выражала теперь крайнюю степень удивления, - я всю жизнь думал, что по-гусарки, это вот так, с маху да лезвием по горлышку.

Сапожников от уха махнул раскрытой ладонью левой руки, как бы показывая отрубание горлышка бутылки.

-А после твой гусар закусывает напиток осколками стекла, что попали в шампанское. Нет, друг дорогой. Мне брат Николай в Петербурге как-то показывал, как это делают у них в Лейб-гвардии Измайловском полку. Клинок шашки плашмя прижимается к горлышку бутылки, причем обухом вверх. После резко ведут саблей вдоль горлышка вверх, сбивая венчик с пробкой. Вот после такого никаких осколков стекла не бывает.

-Во, блин. Правильно говорят, век живи, век учись, - Николай поднял свой бокал, - под горячее, и снова за встречу.

Звякнул хрусталь сдвинутых бокалов, заискрилось пенистое ароматное вино. Стерлядь оказалась выше всяких похвал. Как говорится, мои комплименты повару. Сапожников, попробовав рыбу, задумался, да и накидал себе в тарелку ещё и раковых шеек.

-Кстати, Коля, а вот тот подполковник Григорьев, которого эта Анна-Мария фон как её там ограбила здесь в «Германии», он же, ты говорил, по какому-то важному делу к вам приходил. И чем это дело закончилось?

Сапожников что-то промычал с набитым ртом, сделал большие глаза и принялся активно работать челюстями. Прожевав, махнул рукой, мол, сейчас, и приник к стеклянному графину с соком.

-Уф, надо было горло промочить. Да, Григорьев приезжал сюда по делу о мошенничестве. Я сам, как раз все отчёты делал. Не дело, поэма, я тебе скажу. Поэма о несусветной жадности, человеческой подлости. Простите за умное слово, симфония. Симфония глупой доброты. Да, именно так, глупой доброты.

-Ну, ты и наговорил, - улыбнулся князь, - рассказывай, уж, не томи.

-А начинается сия сказка так. Жил да был в городе Витебске помещик Александр Алексеевич Студзинский. Имел он вес в обществе, неплохой капиталец, два имения в Витебском уезде, Иозефово и Елаги. По словам мужа его сестры, того самого подполковника Григорьева, как человек Александр Алексеевич был мягкий, добрый и доверчивый. Григорьев, получив новое назначение в Витебск, близко сошёлся со своим шурином. И тот рассказал ему о семье Корсаков. Два брата Иосиф и Игнатий Корсаки владели в Лепельском уезде большим имением «Полуозерье». Корсаки сошлись несоклько лет назад со Студзинским на почве любви к конному спорту, и отношения поддерживали тёплые. Однажды Иосиф Корсак попросил у Александра Алексеевича в долг целое состояние, тридцать тысяч рублей. Мол, для спасения честного имени семьи и всё такое прочее. В обеспечение долга Корсак предлагал Полуозерье. Студзинский, мало того что купил у него имение, так ещё и принял на себя все долги, как Дворянскому земельному банку, так и обществу землевладельцев Витебской губернии и частным лицам. Всего долгов более чем на 118 тысяч. Само же имение стоило в оценке 158 000. Вот на эту разницу от долгов Корсак и написал расписку, обязуясь вернуть деньги через два года. Студзинский был настолько щедр к своему другу, что выписал ему генеральную доверенность на управление Полуозерьем. Семья Корсак продолжала жить в господском доме, а с доходов от имения должна была гасить долги банкам и выплачивать недоимки и прочие налоги. Так прошёл целый год. Корсак наезжая в Витебск, обязательно заезжал в Елаги к Студзинскому. А у того обострилась хроническая болезнь. Засобирался Александр Алексеевич немного ни мало аж в Берлин, к тамошним профессорам. А Иосиф Корсак уж тут как тут. Саша, говорит, не ты, ни жена твоя Елена Ивановна немецкого не знаете, как же будете понимать назначения немецких профессоров? И предложил свои услуги в качестве переводчика. Студзинский с благодарностью их принял. Месяц он обследовался в Берлине у лучших докторов, после чего уехал почти на четыре месяца в южную Италию на побережье, где, по мнению немцев, должен был в пансионате победить свою болезнь. Тому порукой морской исцеляющий климат. Корсак же вернулся в Россию. По возвращению Студзинского домой подошёл и срок отдачи долга Корсаком. Он несколько раз телеграфом назначал дату своего приезда в Елаги, но так и не явился. Студзинский разнервничался, слёг с новым приступом, и попросил Григорьева заняться его делами. Григорьев со Студзинским отправили для ревизии Полуозерья доверенного человека Тимофея Тарасова. О ревизии было телеграфом сообщено Иосифу Корсаку. Тот встретил Тарасова на въезде в имение в сопровождении частного пристава Луциновича. Корсак заявил, что как управляющий имением Полуозерье передал оное в аренду по договору на 6 лет своей жене Марии Корсак. Тарасов был человек разбирающийся, поэтому объявил, что аренда земли его не касается. Он приехал провести ревизию инвентаря, тяглового и прочего скота в имении по закладной росписи Государственного Дворянского земельного банка. Тут выяснилось, что и скот и инвентарь, якобы по тому же договору аренды, являются теперь собственностью Марии Корсак. Как Тарасов не возмущался, что движимое имущество имения не может быть передано во владение кому бы то ни было, пристав Луцинович его грубо оборвал, и сказал, что договор уже вступил в силу. Тарасов в имение не пустили, и ему пришлось нанять дом в соседней деревне. Там от крестьян он узнал, что последние полтора года Корсак распродаёт скот и инвентарь имения. Недавно собрал артель из местных крестьян и взялся вырубать под корень лесные дачи при имении, продавая лес на сторону. С окресными крестьянами ведёт разговоры, что Полуозерье принадлежит совсем не Студзинскому, так как у него, Корсака, имеются документы более чем на 200 тысяч рублей к нынешнему владельцу, и скоро всё имущество перейдёт к нему. Так же Корсак под урожай этого года взял новый кредит в банке около 5000 рублей. Узнавши это, Студзинский совсем расхворался. Вызванный нотариус уничтожил доверенность Корсака на управление Полуозерьем, а Григорьев отправился к витебскому полицмейстеру с просьбой посодействовать в выселении семьи Корсаков из имения. Полицмейстер удивился. Не далее как вчера, заявил он, я получил запрос от лепельского исправника, является ли Мария Игнатьевна Корсак белорусской, так как она заявила о покупки у Студзинского имения Полуозерье за 200 000 рублей. Подполковник взялся рьяно доказывать, что Александр Алексеевич Студзинский не собирается продавать Полуозерье, что Корсак не возвращает ему долг, и доверенность Иосифа Корсака от Студзинского уничтожена. Полицмейстер пообещал приостановить всё движение по этой сделке, а Григорьев отправился по витебским нотариусам. Он понял, что Корсаки затевают какую-то аферу, но без нотариального заверения это не пройдёт. Но ни один витебский нотариус ничего не знал. И подполковник Григорьев, артиллерийский офицер, взялся высчитывать, куда мог обратиться Корсак. Ближайшим к Витебску вариантом оказался Смоленск, куда Алексей Васильевич и отправился. В конторе Василия Ивановича Ильинского Григорьев узнал, что накануне отъезда Студзинского в Берлин Иосиф Корсак заверял документы. Арендный договор с Марией Корсак, а также договор на продажу имения Полуозерье. Также Корсак представил расписку, подписанную им по доверенности от Студзинского, на получение предоплаты в размере 82 500 рублей. Через два месяца после получения предоплаты в конторе Ильинского должно было состояться окончательное подписание договора на продажу. А через два месяца, день в день, в контору Ильинского явился Игнатий Корсак с доверенностью от Марии Корсак на подписание договора на покупку Полуозерья. Игнатий поинтересовался у нотариуса, явились ли представители Студзинского. Тот ответил, что никого не было. Корсак согласился подождать ещё пару дней. Естественно никто на подписание фиктивного договра не явился, Студзинский же был в Италии, а Иосиф Корсак попивал коньяк в Полуозерье. Игнатий запросил у Ильинского развёрнутую нотариально заверенную справку для суда, каковую и получил. В договоре же был пунктик, что ежели по вине Студзинского договор на продажу не будет подписан, то оный Студзинский должен будет возвратить аванс в двойном размере. Вот так вот, на ровном месте 165 000 Корсаки собирались положить себе в карман. Григорьев, взяв у нотариуса копии документов, побежал к нам в сыскное, написал заявление, дал показания под протокол, а после, похоже, решил расслабиться вдалеке от жены. Ну, узнай ты, где в Смоленске бордель, да удовлетворяй свою похоть. Но наш подполковник в ювелирном на Большой Благовещенской попался на удочку зеленоглазой мадемуазель фон Тидебель. Обнесла она его качественно, ни копейки не оставила, портсигар серебряный, перстенёк золотой с камушком, даже галстучную булавку унесла. Григорьев, как очухался, занял денег у портье и телеграфировал в Витебск. Денег Студзинский ему прислал, и подполковник уехал. Поведал он о своих изысканиях Студзинскому, а тот так расстроился, что через три дня умер от апоплексического удара. А до того говорил Григорьеву, что больше всего его расстроило, что Корсак, уже имея в кармане договор на продажу имения, предлагал ему свои услуги в качестве переводчика и поехал с ним в Берлин. Не дружескую услугу оказывал, а вовсе даже проверял, что Студзинский не вернется в Россию к нужному сроку. Не успели ещё похоронить Студзинского, как Мария Корсак подала в Витебский окружной суд иск к наследнице Студзинского, его жене, на 165 000 рублей. Да мало того, Корсаки подговорили своих бывших кредиторов, оплату векселей которых взял на себя Студзинский, покупая Полуозерье, и они тоже выставили свои претензии. Корсаки по суду наложили запрещение на всё имущество Студзинского, из-за чего Елена Ивановна не могла внести в Дворянский земельный банк платежи по Полуозерью. Чтобы имение не продали с торгов, Григорьев из своих денег заплатил банку около 7000 рублей. ОН телеграфировал нам в Смоленское сыскное отделение, прося поскорее выслать результаты расследования в Витебский окружной суд. Моисеев отправил курьера поездом с пакетом бумаг по делу. Суд назначил слушания, якобы по иску на имущество Студзинского, и прокурор арестовал Корсаков по подозрению в мошенничестве прямо в зале суда. Иск Марии Корсак оставили без удовлетворения, арест на имущество покойного Студзинского сняли. Уффф…

Отдуваясь, Сапожников снова приложился к стакану с коктейлем.

-Интересная история, - протянул князь,- так и просится на бумагу.

-Пиши, Паша, пиши, - сыкарь вджруг уставился на Мещерского совершенно трезвым взглядом, - тебе там, в губернском правлении виднее, Пал Палыч, что точно уже война будет?

-Да, Коля, будет. Мобилизация практически закончена, губерния готовиться.

-Ну, а ты как?

-Брат мой, Николай, писал, что я могу сразу в школу прапорщиков поступить, образовательный ценз позволяет. Как объявят войну, поеду в столицу, с помощью брата буду устраиваться на военную службу. Как- никак, Николай мой в гвардии служит. А ты что же?

- А мы здесь в городе нужнее. Моисеева, начальника нашего, уже со всех сторон задёргали. Будем и дальше разных жуликов ловить, да, судя по всему, ещё и шпиёнов разных.

Сапожников принялся снова мешать ром с соком.

-И мне сделай, Коля, попробую, что пьют заокеанские плантаторы, - Мещерский широко улыбнулся.

-Вот это дело, сей момент.

В этот день друзья засиделись в ресторане до самой темноты, как будто знали, что следующая их встреча состоится только через долгих два года. Но это уже совсем другая история.

 

Я первым зафанател.....За мной будете.......

 

Его только на голодный желудок читать категорически нельзя)

 

спасибо, друзья...как всё ж таки хорошо вернуться домой

 

после всех этих болезней, буду попытаться восстанавливать навыки)))) посему, видимо, будут вот такие небольшие зарисовочки из жизни дореволюционной...но всё на основе документов))) честно-честно
в апреле 1912 года из города Либавы в Смоленск выслана несовершеннолетняя проститутка Софья Ульяненкова. При проверке одного из домов терпимости в Либаве в её паспортной книжке обнаружены исправления по возрасту. А по закону в публичном доме не могли содержаться девицы младше 21 года. Полиция быстренько установила, что исправления в паспорте сделала в 1911 году перед отъездом Ульяненковой в Либаву Мария Никандровна Богорад. Так же Ульяненкова рассказала, что Богорад исправляла данные по летам не только ей, но и другим девушкам. Оная дама проживала в Смоленске на Витебском шоссе в доме Макшеева. Из документов не очень понятно, но то ли она являлась содержательницей, то ли управляла домом терпимости "Париж" в Смоленске.
16 мая 1912 года околоточный надзиратель 3-й части города Смоленска снял показания с Марии Богорад по поводу СофьиУльяненкововй. Богорад показала, что Ульяненкову знает как проститутку года два. Паспортная книжка Ульяненковой в 1911 году действительно была у Богорад, но никаких исправлений она в неё не вносила. На том следствие и закончилось.